Текст книги "Артем (Федор Сергеев)"

Автор книги: Борис Могилевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

«Я был, есть и буду членом своей партии»

В апреле Артем был, наконец, переведен из больницы, где провел более трех месяцев, в общую камеру Пермской губернской тюрьмы. И был этим переводом доволен.

«В первый раз попалась более или менее приличная компания. Хотя шумно, но не скучно. Беседуем на литературные темы, ежедневно занимаемся гимнастикой…» – отмечает Артем перемену в своем положении. Беседы на «литературные» темы означали политические дискуссии, обсуждение текущих событий в жизни страны.

Давным-давно была разогнана II Государственная дума. В ссылку, в Сибирь, пошли избранники народа – социал-демократы, те, кого напутствовал не на легкую жизнь весной 1907 года Артем. Была созвана новая, III дума, в которой из 429 депутатов было всего лишь 19 социал-демократов. В стране, зажатой в тиски черносотенного террора, свирепствовала столыпинская реакция. Тысячи участников революционной борьбы были казнены, десятки тысяч осуждены на каторгу. Тюрьмы были переполнены. Так, в одной из камер Пермской тюрьмы, где сидел Артем, находились 20 заключенных. Завоевания революции постепенно уничтожались: увеличивался рабочий день, снижалась заработная плата, широко практиковались штрафы. Массы рабочих подвергались локаутам – выбрасывались на улицу. Но полностью вернуться к дореволюционным порядкам самодержавие уже не могло. Россия, прошедшая через горнило революции, была уже не той, что до 1905 года.

Аграрная политика Столыпина была направлена к тому, чтобы создать самодержавию опору в деревне в лице кулачества за счет всего крестьянства в целом, не ущемляя при этом интересов помещиков. Кулаки выходили из крестьянских общин, по дешевке скупали земли у бедняков, покидавших деревню в поисках куска хлеба.

Столыпинская политика привела крестьянство к дальнейшему разорению и обострению классовых противоречий в деревне.

Сильно пострадала в эти годы безвременья партия. Например, в Екатеринбурге из 1 070 членов партии в 1907 году к 1908 году осталось 250 человек. Условия партийной работы в подполье стали намного тяжелее, чем в предреволюционный период. Отступать всегда тяжелее, чем наступать. Здесь нужна особая идейная стойкость и выдержка.

В таких трудных условиях партийной жизни естественным было углубление пропасти между большевиками и меньшевиками. Последние отступали в беспорядке, в панике, отрекались от святая святых революционной программы, взывали к соглашению с буржуазией, к примирению с кровавым столыпинским режимом. Меньшевиков прозвали ликвидаторами за то, что они ратовали за ликвидацию партии. С другой стороны, нашлись нестойкие люди и среди большевиков. Они заявляли, что не к лицу революционеру сидеть в октябристской думе, призывали полностью отказаться от легальных методов борьбы с царизмом. Этих шатающихся людей, которые предлагали отозвать депутатов-большевиков из Государственной думы, окрестили отзовистами. Ленин называл их ликвидаторами наизнанку. И ликвидаторы и отзовисты посягали на существование партии, проявляли неверие в революционные силы рабочего класса.

В декабре 1908 года в Париже состоялась V Общероссийская конференция РСДРП. В ней участвовали большевики и меньшевики. На конференции были представлены крупнейшие партийные организации страны и в их числе уральская. Ленинский доклад на конференции определил линию партии на весь период реакции. Новый революционный кризис неизбежен, ибо остались причины, его вызывающие: народ, как и раньше, бесправен, крестьяне остаются в кабале у помещика, рабочие испытывают гнет фабриканта и жандарма. Перед партией стоят по-прежнему старые революционные задачи. Так заявила партийная конференция. Она по предложению Владимира Ильича со всей решительностью осудила ликвидаторов и совершенно определенно отмежевалась от отзовизма Богданова и ему подобных. На конференции большевики одержали большую победу в борьбе с меньшевиками.

На Урале приверженцы Богданова нашли общий язык со сторонниками партизанских методов борьбы, которые в новых условиях, без связей с революционными массами, превращались в анархистские террористические группки. Отзовисты и террористы-лбовцы вредили революционному делу.

Террор не ослабляет царского правительства, а создает излишние затруднения в деятельности нелегальных партийных организаций, говорили большевики рабочим.

Все эти сложные условия жизни партии быстро становились известными политическим заключенным в царских тюрьмах. Знали их также Артем и его товарищи по камере. Горячие многочасовые споры разгорались за тюремными решетками. Эти споры в письмах Артема скромно назывались «беседами на литературные темы». Артем и в годы реакции твердо стоял на ленинских позициях. В черную эпоху столыпинщины в письмах Артема из тюрьмы доносились его слова верности партии и ее идеям:

«…Я никогда, я так думаю, не стану изменником движения, которого я стал частью. Никогда не буду терпелив к тем, кто мешает успехам этого движения. Я был, есть и буду членом своей партии, в каком бы уголке земного шара я ни находился. Не потому, чтобы я дал Аннибалову клятву, а потому лишь, что я не могу быть не мной…»

О том, что Артем был прекрасно осведомлен в тюрьме о всем, что делалось «на воле», свидетельствует его рассказ о содержании «литературных бесед» в камере.

«Вы знаете, как ни странно, – писал Артем своему старшему другу Мечниковой, – а я почти доволен, что эти три года просидел в тюрьме (письмо это было написано Артемом по истечении трех лет тюремного заключения в 1910 году. – Б. М.). Обстановка вашего военно-полевого конституциализма, с его политической апатией, провокациями… и общим умыванием рук, подействовала бы на меня в тысячу раз тяжелее сыпного тифа и прочего. В тюрьме у меня было всегда так много возни с правительственными агентами и такая хорошая товарищеская компания, что я мог забывать или, скорее, не так остро чувствовать процессы, которые происходили на воле. В тюрьме меня к тому же ближе интересовала теоретическая сторона борьбы… Публика, которая сидела со мной, да и я сам должны дико выглядеть на воле. Один из нас, попавший было на волю, говорил, что на него смотрели, как на чудище. Он быстро вернулся к нам обратно: одна из жертв центральной провокации, он ненамного хуже чувствовал себя в тюрьме по сравнению с волей. Не подумайте, что я пою панегирик тюрьме. Будь она тысячу раз неладна, пропади она пропадом! Она сумела достаточно хорошо отравить мне существование. Но я не могу не признать факта глубокого различия и в настроениях и душевном складе людей, проведших последние годы на воле и в тюрьме. Должен сказать еще, что на Урале общественные настроения пострадали менее, чем где-либо. Те же факты из рабочей жизни, о которых здесь приходится слышать на каждом шагу, там совершенно отсутствуют. Бегство интеллигенции там поголовное, но оно бросается резко в глаза благодаря тому, что это стремление незаметно у рабочих. Передовые рабочие там сузили деятельность, но не остановили. Где было 300, там осталось 60, но эти 60 действительно социал-демократы. Разбиты только центры. Например, из Мотовилихи выслали всю молодежь (больше 1 000 человек); для одного завода это много. То же произошло в Надеждинском и отчасти в Алапаихе. Поэтому сидевшие по тюрьмам чувствовали ближе свою связь с действительностью… У нас пессимисты считались единицами. Целый ряд высланных, сосланных на поселение или оправданных сидят уже снова, но еще далеко не все арестованы.

Люди, которых мы видели или слышали, производили далеко не такое впечатление, как Ваше (да и не только Ваше) письмо. Когда нет ясно поставленных задач, а только неясные стремления, то трудно быть определенным. Говорят, что отсутствие индивидуальности (я бы сказал, пошлость господствующего типа) – наша национальная черта. Раньше ее объясняли самой невозможной чертовщиной (идеализм – только разновидность чертовщины, более утонченная, чем чертовщина забитого вотяка, но все же чертовщина)… А разве человек, не занимающийся определенной общественной или интеллектуальной деятельностью, может выражать что-либо, кроме видовых качеств, то есть не быть общим местом? Нам не нужно прибегать ни к какой чертовщине для объяснения этого, по существу, очень простого и доступного факта.

Как я буду доволен, когда я буду в состоянии не только говорить! Я жду этого момента с большим нетерпением. Однако без всякого нервничанья».

Северная весна между тем с каждым апрельским днем становилась все краше. Белизна снегов, синие тени снежных сугробов – все это прошло, и в свои права вступила весна воды. Потекли, зазвенели ручьи, двинулись вешние воды. Лучи солнца, отражаясь в каплях, рождали мириады маленьких солнц. Из-за решетки камеры Артем долгими часами смотрел «на волю». Лес, кладбище, черный двор, свалочный пункт, свиньи, голуби, с наслаждением купающиеся в талой воде, вороны – все это впитывал в себя Артем.

В такие неповторимые дни ласковой северной весны, когда в камеру через решетку окна заглядывала золотые лучи и виднелся голубой платок уральского неба, Артема охватывала какая-то лень. «Вот уж третий день, как не беру английской книжки в руки», – писал он.

Последствия болезни ощущались все меньше, глухота проходила. Артем пытался прыгать и бегать во время прогулок по тюремному двору. Изредка лишь ноги напоминали о недавнем пережитом – начинались сильные боли. Тогда Артем валился на койку, крепко сжимал челюсти, чтобы не проронить ни одного звука.

Наступил май, а с ним тревоги и надежды в связи с приближающимся днем суда. На 28 мая было назначено слушание дела Артема. Но испытаниям Артема не было конца. Суд в третий раз был отложен. Опять оставалось ждать и ждать, а он уже заказывал себе через друзей на воле сапоги «с огромными голенищами, непромокаемые», для жизни в ссылке «в местах не столь отдаленных».

В Харьков по этапу

Неожиданно в июне Артема взяли из камеры и повезли, как это выяснилось уже в дороге, в Харьков «на опознание».

О том, что везут его в Харьков, Артем узнал лишь в Рузаевке. Ему удалось послать весточку о своем переезде в Москву Мечниковым. «Напишите в Харьков, – просил Артем Екатерину Феликсовну, – что я приеду с первым пензенским. Привет им от меня». Артему важно было, чтобы товарищи в Харькове знали об его приезде. Он понимал, что эта поездка связана с тем, что харьковские охранители напали на его след. Теперь очевидно, что Артема будут судить по двум делам, пермскому и харьковскому. Важно было знать, что предъявят Артему в качестве обвинения в Харькове. Дел за ним осталось в Харькове много. До каких из них докопаются охранники и судебные крючки? Эти думы не давали покоя Артему, но живая русская действительность, какой ее видел после такого долгого перерыва Артем, привлекала к себе его пристальное внимание. Сохранилось описание Артемом его поездки из Перми в Харьков.

«Надо сказать, что теперешние путешествия далеко не так привлекательны, как были в добрые старые времена. Самое худшее – это что не дают в дорогу деньги. Ехать три недели и получать ежедневно только на два фунта хлеба – 10 копеек – это значит быть на карцерном положении во все время пути. Единственное, что хорошо в дороге, это огромная масса знакомств, которые заводятся в дороге. Кого только не приходится встречать в дороге! Рабочие, солдаты, крестьяне, интеллигенты, воры, политики, просто публика. И эти люди путешествуют из края в край… Из Владивостока, Ташкента, Закавказья, из Донецкой области, Западного края, Польши, Москвы, Петербурга, с Дона, с Волги, с Днепра – отовсюду идут, идут без конца сотни и сотни людей. У каждого из них есть свое больное место, он готов без конца говорить о нем. И если бы собрать в одно всю массу разговоров, участником которых был и я, получилась бы огромная картина жизни той части общества, которая не фигурирует в литературе, не имеет своих газет, но которая определяет собой ход нашей жизни. Я бесплодно бился в попытках понять внезапное по виду удаление со сцены того, что мы называли революционным народом. А здесь сразу, без особого труда, мне стало все ясным. И то, каким он был, и то, как и почему его вдруг не оказалось. Как видите, хотя мое путешествие далеко не таково, как дарвиновское или гумбольдтовское, но оно для меня тоже имело свои поучительные стороны. И все же как вспомнишь бесконечное уханье, брань, лязг цепей, бесконечную цепь обысков, так придешь к убеждению, что вольным пассажирам путешествовать куда вольготнее. Зато не так содержательно».

В этих арестантских вагонах с решетками кочевали из одного конца страны в другую закованные в кандалы люди. Встречаясь с ними, Артем знакомился с судьбами родного народа и страны, вглядывался в ее будущее.

В Харькове Артема посадили в городскую тюрьму, что на Холодной горе, за Южным вокзалом. Большие двух– и трехэтажные каменные здания, построенные как будто на века, были разбросаны по значительной территории и окружены высоким кирпичным забором. Это был целый тюремный городок.

Две недели находился здесь Артем, но следователь все еще не появлялся в его камере. Затем начались непрерывные изнурительные допросы, которые ничего нового жандармам не принесли. Речь шла не о главном – восстании на Гельферих-Саде, о волнениях в войсках Харьковского гарнизона, о Федеративном совете, который в 1905 году был истинным хозяином положения в Харькове. У Артема не выпытывали показаний о его роли в массовых выступлениях рабочих Паровозного завода и других крупнейших предприятий Харькова. Лишь долго и кропотливо выяснялась никчемная история вывоза на тачке из Сабуровой дачи доктора Якоби и об участии в этом прискорбном происшествии «нелегального, известного в революционной среде под кличками «Артем» и «Артем Тимофеев».

Немного наскребли харьковские блюстители законности в деле руководителя харьковского пролетариата в штормовые 1905–1906 годы. Наскребли немногое, к радости Артема.

Одному из скромных участников революционного движения в Харькове, адвокату Алексею Акимовичу Поддубному, товарищи поручали защиту в политических судебных процессах, которые велись в харьковской судебной палате.

Дело Артема также вел Поддубный. Он встретился с Артемом в камере Холодногорской тюрьмы и договорился с ним об основных положениях, на которых будет строиться защита.

Как вспоминает Поддубный, в деле Артема донесения агентов и сообщения охранки имели преимущественное значение, ибо жандармы не имели возможности добыть свидетелей, которые могли бы изобличить Артема.

Харьковское дело Артема было начато 3 апреля 1909 года, когда были получены сведения, что Артем, задержанный в Перми, является «в действительности крестьянином Федором Андреевичем Сергеевым».

В харьковское дело охранка включила донесения о выступлении Артема в Народном доме 21 июня 1905 года. Революционная деятельность Артема в июле, августе и сентябре в документах дознания не была отражена. Далее шли материалы, характеризующие работу Харьковского комитета РСДРП. Об Артеме персонально ничего не говорилось. В одном из донесений охранки Артема называют «знаменитым оратором». Признавалась невозможность арестовать Артема «ввиду отсутствия у него квартиры». Излагалась печальная история неудач в поимке Артема на Сабуровой даче. И, наконец, следовала комедия с доктором Якоби. Зная, что в деле Артема все выглядит не в пользу охранки, следователи приложили к делу для пущей острастки членов будущего суда общие материалы, характеризующие размах революционного движения в Харькове и губернии. Сшитое белыми нитками дело Артема было передано в судебную палату, осталось ждать, когда оно поступит к слушанию. А пока Артем в Харькове больше не нужен, можно его отправить на Урал. Там, в Перми, произойдет первый суд, а затем в Харькове второй.

Пользуясь тем, что он временно находится в Харькове, Артем пытался через Поддубного и с помощью других лиц связаться с товарищами. Сохранились письма Артема, которые он писал из Харьковской тюрьмы своим друзьям. Одно из них было адресовано Евфросинье Васильевне Ивашкевич. С этим товарищем Артем был связан узами дружбы в годы подпольной работы в Харькове. В течение ряда лет Артем вел с Ивашкевич регулярную переписку.

«Дорогая Фрося! Не знаю, удастся ли мне личное свидание, поэтому не стоит терять из виду других возможностей…»

Артем называет Ивашкевич «одной из немногих уцелевших, которые близко знали меня», и делится с ней своими думами о временном положении в партии. Артем понимает, что новая полоса в жизни страны «требует новых форм (политической деятельности. – Б. М.) и что эти формы только в процессе созревания…». Артема тревожит, что сидевшие с ним в тюрьме товарищи, «один был моим учеником, а другой – самостоятельно мыслящий, близкий прежде к большевизму», в свое время активные революционеры, «перешли к резонерству». Насколько это «резонерство» распространено теперь в партии? – спрашивает Артем у своего корреспондента. Под резонерством Артем, очевидно, понимает понижение интереса к активной революционной деятельности, своего рода апатию, а быть может, и того серьезнее – неверие в дело партии. Артем был на воле сгустком высокой революционной энергии, непрерывного революционного горения. Он хочет понять, что же произошло с людьми, подобными его двум тюремным товарищам, которые могут как-то по-иному, чем он, Артем, относиться к делу партии. «Вооружитесь терпением, чтобы рассеять или подтвердить мои недоумения», – пишет в своем письме Артем.

Ответила ли на это письмо Артема его товарищ по харьковскому подполью или нет, сведений об этом не осталось. Впрочем, не это важно. Из письма к Ивашкевич хорошо видно, как серьезно относился Артем к деятельности большевиков в годы реакции, как тяжко он переживал проявления уныния в среде своих товарищей. Дело партии всегда было глубоко личным делом Артема.

Артема по этапу перевезли из Харькова в Пермь.

Подводя итог этой поездке, в просмотренном цензурой письме Артем сообщил в Москву:

«Меня там (в Харькове. – Б. М.) опознавали какие-то лица и признали за некоего Тимофеева. И как таковому мне предъявили два дела. Одно связано с вывозом на тачке какого-то врача; а другое – произнесение речи; оба дела 1905 года, оба закончены. По обоим делам суд будет около конца октября или начала ноября. Оба дела покрываются без остатка пермским. И мне по-прежнему рисуется перспектива поехать в Енисейскую губернию».

Суд неправый…

Всему на свете приходит конец. После долгих и мучительных лет тюремного заключения и Артем дождался своего суда. Судили его в Перми по 102-й статье уголовного уложения. Приговор казанской судебной палаты 15 сентября 1909 года гласил: «Крестьянин Сергеев Федор Андреевич присужден к лишению прав состояния и ссылке на поселение». Срока ссылки не указывалось, она была бессрочной – вечной. В сентябре Артем был осужден в Перми, а в декабре того же 1909 года был доставлен в Харьков для второго суда.

Его защитник Алексей Акимович Поддубный припоминает некоторые интересные подробности этого процесса [19]19
  Сведения эти А. А. Поддубный сообщил автору книги. – Б. М.


[Закрыть].

Судебное присутствие (заседание) палаты по политическим делам состояло из семи человек. Четверо из них были так называемые коронные судьи, то есть штатные чиновники царской юстиции, представители короны – царя. Трое остальных судей представляли «общественность». Это был предводитель дворянства, затем следовал городской голова – представитель городской буржуазии – и, наконец, волостной старшина – царский чиновник в деревне, «представитель» крестьянства. Таков был классовый суд, судивший Артема. Все судьи были, как отмечает Поддубный, жители Харькова. На их глазах происходили события 1905 года, и они слышали немало рассказов о «легендарном Артеме». Надеяться на их симпатии Артем не мог.

Характеризуя поведение Артема на суде, Поддубный говорит:

– Он держал себя во время процесса крайне спокойно, выдержанно и с большим достоинством. Его объяснения были точны, убедительны и кратки.

Прокурор много разглагольствовал о революционном движении в Харькове вообще и весьма мало говорил о конкретных «преступлениях» Артема. Он рисовал образ Артема как весьма опасного революционера, а судьи видели перед собой в общем приятного молодого человека лет двадцати пяти, спокойного и вежливого. Внешний вид «знаменитого оратора» ничем не отличался от внешности обыкновенного рабочего. Когда же прокурор дошел в своей речи до осязаемых, так сказать, фактов – заговорил о тачке, на которой вывозили всем известного в Харькове самодура доктора Якоби, и о других подробностях деятельности Артема на Сабуровой даче, – судейские иронически заулыбались.

Судимый по 1-й части 102-й статьи и по 1-й части 129-й статьи уголовного уложения Артем по требованию прокурора должен был получить многолетние каторжные работы.

Помощник присяжного поверенного Поддубный в защитительной речи умело использовал несодержательность и неконкретность предъявленных Артему обвинений. Да, Артем член РСДРП, уже один этот факт уголовно наказуем. Рассказы о его роли в Харьковском восстании носят фольклорный[20]20
  Фольклор – устное народное творчество.


[Закрыть] характер и не могут быть приняты в качестве юридических находок. Свидетельские показания о преступной деятельности Артема начисто отсутствуют, и самое большее, на что может пойти суд, это подтвердить приговор казанской судебной палаты, ибо он полностью поглощает виновность Артема по предъявленным ему статьям уголовного уложения.

Суд удалился на совещание. Несколько часов длились споры между судьями о мере наказания Артему. Виновность его была вне сомнений, но принять ли точку зрения прокурора и присудить обвиняемого к каторжным работам или согласиться с защитником и считать приговор казанского суда достаточным наказанием по всем преступлениям обвиняемого?

Споры между судьями были ожесточенными.

– Наши опасения о возможности окончания процесса каторжными работами не были лишены основания, – вспоминает Алексей Акимович Поддубный, – к подлинному приговору Харьковской судебной палаты было приложено особое мнение трех коренных судей, которые «полагали необходимым» приговорить товарища Артема к четырем годам каторжных работ. Таким образом, только один голос помешал осуществлению крайней жестокости в отношении моего подзащитного. По окончании суда мы дружески и сердечно расстались с Артемом, и он отбыл этапом в ссылку в Сибирь.

В Харькове все обошлось, таким образом, сравнительно благополучно. Пермский приговор сочли достаточным за все прегрешения Артема против самодержавия: ссылка на вечное поселение в отдаленные районы Сибири.

Лишь благодаря своему мастерству конспирации, умению не оставлять «вещественных доказательств» революционной деятельности и, конечно, благодаря уроку, который царизм получил от пролетариата в революции 1905 года, руководитель вооруженного восстания в Харькове, крупный деятель большевистской партийной организации, участник партийного съезда, ученик Ленина, Артем получил не высшую меру наказания – смертный приговор через повешение, а только ссылку в Сибирь. Такой исход из всех возможных был самым легким.