Текст книги "Собрание сочинений в четырех томах. 1 том"

Автор книги: Борис Горбатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 35 страниц)

2

Уже давно болел Алеша тоской по школе, по учению. С болезненной остротой вспоминал он школьные парты, забрызганные чернилами учебники, монотонную речь учителя, ответы у классной доски.

Еще и другое влекло его в школу.

В большом учреждении, среди массы взрослых и властных людей, Алеша совсем потерялся, утратил свою самоуверенность. Самолюбивый, он говорил себе, что пакет, который он несет в разносной книге, ценнее для всех, чем весь он, Алеша. Он тоже помнил, как раскритиковали здесь его почерк.

– Учиться надо, – сквозь зубы говорил он себе и не знал, где учиться, чему учиться.

Он спросил однажды, набравшись духу, у своего начальника – управляющего делами совнархоза:

– Как там, хочу спросить, нет ли набора на курсы?

– На какие курсы?

– На какие-нибудь. Курсы комиссаров, или шоферов, или бухгалтеров? А? – И добавил с голодной тоской: – Учиться охота.

В августе совнархоз спешно был переброшен в другое помещение. Алеша деловито помогал грузить подводы, волочил ящики, корзинки, связки бумаг. Когда последняя подвода, нагруженная этим всем канцелярским скарбом, наконец, тронулась, Алеша увидел: к помещению, занимаемому ими раньше, подъехала чужая телега. На ней были школьные парты. Алеша заметил даже, что на одной криво вырезано ножом: «Коля Вас.».

«Васильев, должно быть», – мелькнуло в Алешиной голове, и он грустно побрел по тротуару.

Он слышал: школами распоряжается наробраз.

Иногда он заносил туда пакеты. Пойти похлопотать?

«Отец? – Алеша усмехнулся. – Нет, отец не пойдет. Его самого пристраивать нужно. Он за себя слова не скажет. Надо самому идти».

Он встретил на улице Вальку Бакинского, которого давненько не видал. Сначала обрадованно бросился навстречу, потом остановился, вспомнив, как однажды Валька шел по улице с какими-то вертлявыми девчонками и, заметив босого Алешку, «не узнал» его.

«Ну и я тебя не знаю!» – подумал сейчас Алеша, заложил руки глубоко в карманы и задрал кверху облупленный нос.

– Здорово, Алеша! – радостно протянул ему руку Валька. – Какая встреча! Как в опере!

Алеша подумал-подумал и тоже протянул руку.

– Ну, здравствуй! Как ваше ничего?

Они пошли рядом, дружно постукивая деревянными колодяшками.

Алешины колодяшки смастерил отец. Вместо ремешков у них тесемки, вся нога от этого в синеватых полосах.

Когда Алеша стоял на месте, он зачем-то все время шевелил грязным большим пальцем правой ноги. Ноготь на пальце был сбит.

Валькины колодяшки сработал мастер, сработал с щегольством и даже с шиком. Так и чувствовалось: сделав их, мастер долго вертел перед собою, любовался ими и грустил о тех временах, когда не такие заказы выделывал. Честный непьющий столяр, он хотел побить этой работой парижских сапожников. У тех под руками был нежный, деликатный материал – шевро, мягкое и податливое, как кожа женщины. А у него в руках – честное простое дерево, из которого следует делать табуреты и кухонные столы. А он, мастер, вот он сделал шикарную обувь, – такой шикарной не носили патриции Рима, – сколько здесь ремешочков, застежек, какой рисунок ноги! И мастер был доволен своей удачей.

Должно быть, и Валька гордился колодяшками. Он надел носочки, синие, с серебристой змейкой. Он постукивал колодяшками легко и задорно, как молодой жеребенок копытами.

– Где служишь? – спросил Алеша.

– Я? Нигде.

– Нигде? Как же это можно? Надо что-то делать.

– А что же делать?

– Ну, что-нибудь! Служить. Или учиться. Или бубликами торговать. А без дела как же?

– Я учиться собираюсь.

– Да? – отозвался Алеша. – Вот и я тоже. Учиться, понимаешь, надо!

– А я на скрипке буду учиться играть.

Алеша потух.

– На скрипке? – пробормотал он. – Ты лучше на шарманке научись играть.

Валька обиделся.

– Скрипка – благородный инструмент. Она будит людские сердца.

– Ерунда! – оборвал Алеша. – Понимаешь, надо делу учиться. Делу! – Его лицо стало хищным и жадным. – Я бы в шоферы пошел, да нет таких курсов.

– Шофер? – засмеялся Валька. – Это почти швейцар или лакей: он возит начальство, и ему иногда дают на водку.

– Шоферы бывают на бронеавтомобилях, – пробурчал Алеша. – Ты дурак, Валя!

– Я не хочу с тобой ссориться. Будь шофером. Я считаю, – Валька любил говорить, как отец, официально и кругло, – я считаю, – и это мое глубокое убеждение, – что надо овладеть общей культурой.

– Шарманкой?

– Да, и скрипкой. Но это между прочим. А вообще – я поступаю в школу.

– В школу! – закричал Алеша. – Ну вот! Это дельно! В какую школу?

Валька растерялся: он сказал наобум. Дома его подучивал отец математике, счетоводству, географии. Школу он придумал. Он смутился и покраснел.

Алеша презрительно усмехнулся.

– Эх, Валька! Актер!

На другой день Алеша все разузнал и сам пришел за Валь кой. Тот лежал на кушетке, обложенный книгами.

– Вставай, вставай! – закричал Алеша. – Пошли в школу поступать!

Они пришли в наробраз, потолкались по комнатам и как-то сами собой попали куда нужно.

– Только чтоб после обеда заниматься, – беспокойно предупредил Алеша. – А то служу я.

Их направили в первую трудовую школу имени Некрасова.

Острый запах дезинфекции стоял в большом пустом коридоре. Грудой, одна на другой, лежали парты, грязные, подбитые, изрезанные ножами.

Высокий седой человек, осанистый и прямой, без улыбки смотрел на Алешу и Вальку.

– А ее еще нет, школы, – сказал он, внимательно выслушав Алешу. – Одни стены! – Потом он помолчал, посмотрел в бумажку, которую принес Алеша из наробраза, и строго спросил: – А рисовать умеете?

Ребята растерялись.

– Надо бы дощечки написать, плакаты, – объяснил заведующий. – Я вам текст дам.

Он ввел их в свой кабинет, где стояли только стол и стул простого дерева.

– Возьму я вас в работу, юные товарищи, – сказал, усаживаясь, заведующий.

– Нет, мы учиться хотим, – перебил испуганно Алеша. Он подумал, не ошибся ли заведующий, приняв их за кого-нибудь другого. – Мы учиться.

– Вот я и говорю, – наставительно и чуть повышая голос, произнес заведующий. – Плакаты напишете, библиотеку в порядок привести поможете. – Он встал. – А когда мы все это сделаем, у нас уже не стены, а что будет?

Они не знали. Заведующий ответил сам, подняв к носу указательный палец и помахивая им:

– Школа будет. Понятно?

И отпустил их.

Не так себе представлял все Алеша, когда тосковал по школе.

– И колокола нет, – разочарованно сказал он, когда вышел на улицу.

– Какого колокола? – не понял Валька.

– А чтоб переменки звонить.

Но Валька, которому понравился заведующий, успокоил его:

– Ну, колокол, должно быть, будет.

А дело было не только в колоколе.

Когда школа открылась и начались занятия, – Алеша это ясно понял, – школа не имела никакого «вида». Школьники сразу заплевали и коридор и классы семечной шелухой, – она легла на пол толстым слоем да так и осталась. Топить было нечем, в классах было холодно, учащиеся сидели на уроках в пальто. С валенок стекали грязные струйки воды.

Стоял оголтелый шум.

Детвора, отвыкшая от школьной дисциплины, бесшабашно носилась по коридорам, съезжая верхом по перилам большой лестницы, влезала на подоконники, кричала, бегала, играла в коридорах в прятки.

Педагоги проходили как-то боком через эту кутерьму, не вмешиваясь, торопясь уйти в учительскую.

Только однажды учитель рисования не выдержал.

– Господа, – сказал он примирительно, – разве так можно?

Школьники стихли, только одноклассник Алеши, Дроздович, иронически произнес:

– Господа в Черном море купаются.

Учитель смутился.

– Я... я... сорок четыре года так говорю, – забормотал он, – и мне трудно отвыкнуть.

– А отвыкнуть надо! – неумолимо возразил Дроздович.

Эта сцена не понравилась Алеше. Он был согласен с Дроздовичем, что «отвыкать надо», но самоуверенная выходка школьника не понравилась ему.

Многое ему было здесь не по себе.

– Ну, а девчонки зачем здесь? – ворчал он, беседуя с Валькой. – Девчонское дело одно, наше другое. Врозь учиться надо. Их вышиванию следует учить, а нам это ни к чему.

С Семчиком Алеша встречался часто. Семчик ни в какую школу не поступил, но Алешиными успехами живо интересовался.

– Не настоящая это школа, – жаловался Алеша. – Не туда я попал. Должно, в наробразе ошиблись. Это для лодырей школа, для маменькиных сынков.

И Семчик, сочувствуя своему другу, обещал решительно:

– Уж мы за них возьмемся! Я в укоме, погоди-ка, скажу.

Однажды на уроке древней истории случилась с Алешей неприятность. Это был его любимый предмет, хотя учительницу, рыжеволосую крупную женщину, он невзлюбил сразу.

Алеша положил локти на парту, уперся подбородком и жадно слушал. Г реки проходили перед ним, возникая из сухих рассказов учительницы, они что-то грозно кричали и удивительно были похожи на бородатых красноармейцев, идущих через город на Таврию.

Какой-то вопрос бился в Алешиной голове. Ему казалось, что не все рассказывает учительница, пропускает что-то, и когда она кончила, он встал и, не подумав ничего, произнес, путаясь в словах:

– Вы только про царей всё говорите, а про народ? Революции там у греков были или как?

Дружный хохот поднялся в классе. Алеша смутился и сел.

Учительница сухо и недовольно объяснила, что преподает она то, что нужно, что в книге написано.

– У нас не клуб, – закончила она. – У нас – школа.

В перерыве все смеялись над Алешей. «Древнегреческий большевик», – прозвали его.

Вечером он жаловался Семчику:

– Влопался я, как дурак: я ведь ничего не знаю, и почерк у меня плохой.

Ему нужно было записаться в младшую группу. Но Валька, который до поступления сюда занимался дома, потащил его за собой.

– Уйду я, – малодушествовал Алеша перед Семчиком, а тот утешал его:

– Контры они все. Ты учись, не дрейфь!

Сам он не учился: некогда.

– Да я всю науку – раз, два – и в дамки, – говорил он. – В комсомоле нас политике учат. Чего еще?!

И Алеша решил не сдаваться.

Он не совался больше с вопросами, бросил работать в школьной библиотеке, не ходил на собрания, – он весь был полон мучительным сознанием своей неграмотности, некультурности, желанием догнать своих товарищей по группе.

Он присматривался к ним. Тут было много бывших гимназистов. Гражданская война помешала им кончить учение, и вот, великовозрастные, злые, они торопились разделаться с наукой, чтобы начать жить.

– У меня у одного мундир был, – сказал ему как-то Толя Пышный, шестнадцатилетний пухлый голубоглазый юноша, – серебром шит, а у остальных только куртки.

Учились в школе и детишки новых, только народившихся или возродившихся торговцев, рестораторов, людей нэпа. Золотушный сынишка Мерлиса, которого Алеша видел во дворе у Семчика, испуганно посторонился, впервые встретив Алешу в школе.

– А! И ты тут? – удивился Алексей. – Как тебя приняли?

Мерлис сердито огрызнулся:

– А тебя как?

– Мне все двери открыты, – сказал Алеша. – Я рабочий человек.

Удивляли Алешу и девочки: прилизанные, аккуратненькие, они проходили между парт, будто танцевали.

На уроке обществоведения одна из них спросила:

– Какая все-таки разница между большевиками и коммунистами?

«Где они были, когда черти дохли? – удивлялся Алеша. – Как прошла мимо них вся горячая пора? Где они отсиделись? Под маменькиными подолами, что ли? Вертихвостки!»

Были в группе и свои ребята. Их было немало, но Алеша смотрел на все злым глазом и видел только Мерлиса, Пышного да вертихвосток.

Он достал нужные книжки, с головой нырнул в учебу, даже к Семчику перестал ходить по вечерам.

Встретились раз.

– Учишься? – спросил Семчик. – Чего ж не заходишь?

– Учусь. Некогда.

– Контры как?

– Да ну их!

И он в самом деле махнул на все рукой и, как сурок в норку, прятался в книги.

3

Ковбыш тяжелым, неподвижным взглядом уставился в начерченный на доске треугольник.

Томительное, щемящее молчание висело в классе, только с отсыревшего потолка падала капля за каплей: кап-кап, словно закипала вода в котелке.

Ковбыш потянулся к доске, неуверенно постучал мелом по пузатым сторонам грубо начерченного треугольника, переступил с ноги на ногу и беспомощно опустил руку. Мел упал к его ногам и покатился по полу.

Над классом плыла тишина, тяжелая, как туча.

– Бол-ван! – вдруг отчетливо и злобно произнес Хрум, преподаватель математики. Он подошел к Ковбышу и, протыкая его острым указательным пальцем, прошипел: – Вы болван, Ковбыш!

На задней парте кто-то радостно взвизгнул, но, встретив тишину, испуганно сник.

Лицо Ковбыша медленно начало краснеть. Вспыхнула щека, нос, даже кончики ушей, – теперь это была медь.

– Я вам не болван, – прошептал Ковбыш и тоскливо посмотрел на учителя. – Вы не имеете права.

Он потоптался на месте, не зная, куда ему девать свои большие руки, потом вдруг круто повернулся на каблуках, как солдат, и тяжелым, широким шагом пошел прочь из класса.

Дребезжа стеклами, захлопнулась за ним дверь.

Хрум посмотрел на дверь, вытер платком лысину, помахал зачем-то платком в воздухе и, наконец, бледно улыбнулся.

– Ну-с!.. – сказал он и остановился.

В разных концах класса, не сговариваясь, не говоря ни слова, поднялись с места Алеша, Юлька, Лукьянов и молча, не останавливаясь, пошли между парт к двери. Дверь захлопнулась за ними. Только Лукьянов задержался в дверях, обернулся и махнул рукой: пошли, мол.

В классе закипал шум.

Хлопая крышками парт, торопливо, шумно поднимались с мест школьники и, толкаясь в проходах между партами, спешили к двери. Одни демонстративно, решительно проходили перед самым носом растерявшегося учителя; другие неохотно, озираясь на товарищей, прошмыгивали около стенок; третьи медлили, испуганные этим необычным происшествием.

Хрум сначала растерялся, потом озлился, закричал:

– По местам садитесь! – Но, увидев, что его никто не слушает, побледнел, съежился и испуганно стал следить за тем, кто и как уходит.

Когда в коридоре собралось больше половины класса, школьники подошли к дверям и закричали оставшимся:

– А вы? Что же? Ну!

Хрум схватил классный журнал и бросился из класса. Его встретили сразу упавшим молчанием, и в нем, в этом сдержанном и дисциплинированном молчании, Хрум учуял не раскаяние, а злость и силу.

– Я вас! – закричал он в бессильной ярости и, ссутулясь, побежал в учительскую.

В классе теперь не было никого.

Впрочем, один, да... вон, в углу, у окошка, спокойно сидел кто-то.

– Глядите! – заволновался Лукьянов. – Ковалев-то не вышел.

Школьники бродили по всему зданию, сдержанно разговаривая и нешумно шаля: еще шли уроки в других классах. Большинство побежало на улицу. Девочки по трое, по четверо, обнявшись за талии, чинно гуляли по коридору.

Около Лукьянова столпилась небольшая кучка: Алеша, Юлька, Голыш, – Ковбыша не было ни здесь, ни вообще в здании школы.

– А его проучить надо, Ковалева! – сказал Лукьянов.

– Бить? – мрачно нахмурился Алексей.

– Очень просто! – поддакнул Голыш.

Но Юлька запротестовала. Она, волнуясь, говорила, что нужно выяснить, почему не пошел со всеми Ковалев, и убедить его, а главное – надо пойти к заведующему про Хрума сказать.

– Обязательно надо к заведующему пойти, – добавила она и тоскливо посмотрела вокруг: увидела в вестибюле белые, холодные колонны, облупившиеся от времени, сторожа Василия, дремавшего на своем стуле под лестницей, грязные следы на полу и вздохнула: – Эх, школа у нас плохая!

Алеша слушал эти разговоры вполуха: думал о Ковалеве. Его он приметил давно: читал как-то о древних греках книгу с рисунками, потом поднял голову – увидел застывшего у окна Ковалева. Профиль его, освещенный полным светом, был словно написан на стекле. Встал, подошел к Ковалеву.

– У тебя вот какое лицо, Ковалев! – И показал ему рисунок в книге – голову греческого атлета.

Ковалев снисходительно улыбнулся и в ответ произнес:

– Чуда-ак!

– Знаете что, ребята, – сказал вдруг Алексей, – я с Ковалевым поговорю.

И, не дожидаясь ответа, пошел в класс.

Ковалев спокойно сидел на своем месте, один в пустом, гулком классе, и читал. Услышав шаги, головы не поднял. Даже тогда, когда Алексей вплотную подошел к нему, не шевельнулся.

– Ты что-о? – хрипло произнес Алексей и облизнул сухие губы. Тишина действовала на него угнетающе, он еще тише повторил: – Ты что-о?

Ковалев пожал плечами: ничего, мол.

– Против всех?

– А мне вставать было лень, – засмеялся Ковалев. – Да я и не баран: мне за стадом идти не указ. Я вот книжку дочитаю.

– Будто?

– А что?

Алеша подвинулся ближе.

– Будто? – повторил он насмешливо. – А может, перед учителем себя показал, а?

Опять пожал плечами Ковалев, но ничего не ответил. Было в этом движении широких, покатых плеч какое-то равнодушное презрение к тому, что говорит Алексей, и к тому, что подумают остальные. И странное дело: это Алеше понравилось.

«Ну па-арень!» – удивленно подумал он, а вслух сказал без злобы:

– Бить тебя всем классом будем, так решили.

Ковалев впервые поднял голову. В глазах у него светилось любопытство, не больше.

– А тебя парламентером прислали? – прищурился он. – Иду на «вы», так? – И вдруг вскочил, хлопнув крышкой парты. – Посмотрим!

Лицо его залилось краской. Алеша впервые заметил: в правильном лице Ковалева есть один дефект – челюсть хищно выдается вперед.

– Ты вот что, – сказал Алексей, – ты перед всеми извинись.

– Почему?

– Идешь против всех потому что.

– А вдруг я прав?

Алеша подумал-подумал и ответил убежденно:

– Не можешь быть один против всех прав.

Ковалев взял Алешу за борт куртки и сказал тихо:

– Ты мне этого никогда не говори, – понял? – И тряхнул волосами. – Один против всех всегда прав.

Алеша, остолбенев, глядел на него.

– Ну-ну! – покрутил он головой, но ничего не нашелся сказать и вышел.

– Ну как? – спросили его в коридоре.

– Не извинится. – И, не желая больше ничего говорить, ушел.

После перемены, когда собрались в класс школьники, Ковалев встал и громко произнес:

– Друзья!

Все удивленно обернулись к нему и стихли.

– Друзья! Я приношу свое извинение всем за то, что не демонстрировал вместе с вами против учителя. Я считал это ненужным, остаюсь при этом убеждении, хотя и не навязываю его вам. Хрум – хороший учитель, но нервный. Все же я приношу вам свои извинения.

И сел.

Шумок прошел по классу – шумок одобрения. Ребята жали Ковалеву руку. Первым среди них был Алеша.

– Ну, ты па-арень! – говорил он восхищенно. – Комсомолец?

Ковалев удивленно поднял глаза.

– Я? – И засмеялся. – Нет! Нисколько.

– Ну и я нет. Будем, значит...

Садясь на свое место, рядом с сумрачным Лукьяновым, Алеша опять восхищенно сказал о Ковалеве:

– Ну па-арень!

– Чего ж в нем хорошего? – насмешливо возразил Лукьянов.

– Как? А извинение?

– Лучше было бы, если б с нами вышел, а то и перед нами чист и перед Хрумом хорош. Ловка-ач!

Но Алеша не согласился. Скоро между ним и Ковалевым началась настоящая дружба, началась с того, что Ковалев сказал Алексею:

– Они все... – и показал на бегающих по коридору школьников, – бараны они все. Это Хрум правильно сказал. А ты – нет. Будем дружить!

Алеше хотелось больше знать о своем новом друге. Он присматривался к нему и иногда огорашивал вопросом.

– Ты кто? – спрашивал он Никиту Ковалева.

Тот смеялся.

– Нет, ты кто? Ты из каких будешь?

– Из казаков я, – отвечал Ковалев. – Войска Донского казачий сын. – И смотрел, прищурившись, поверх головы Алеши.

– Ишь ты! – удивлялся тот.

Но сомнение точило его, и в следующий раз он вернулся к той же теме:

– Землю пахали?

– Нет. – Ковалев всмотрелся в него. – Да ты чего хочешь? Офицер мой отец был, казачий офицер, понял? – И добавил, высоко подняв голову: – Я не скрываю.

По губам его поползла нехорошая, презрительная усмешка. Алеша увидел ее и обиделся.

– Чего ж скрывать? Скрывать нечего. Да и не скроешь все равно.

Стороною Алексей узнал подробней о Ковалеве. Отец его исчез без вести, говорили, что болтается за границей. Жил Никита с матерью. На какие средства – неизвестно. Не то торговала мать, не то комнату внаем сдавала.

Алеша стал подозрительнее к своему другу.

– Ты и скаутом был? – спрашивает он неожиданно.

– Был. А что? – Ковалев бесстрастно, чуть недоумевающе смотрел на него.

– Ничего. Били мы вас. Это ничего.

Все это расстраивало Алексея: так хотелось, чтоб все у Никиты было хорошо и ладно, парень он больно хорош. Спокойный, ясный взгляд Ковалева обезоруживал Гайдаша.

«Нет, это не враг», – решал Алеша и пересчитывал достоинства друга: его вечно ласковое отношение к нему, готовность помочь, ум.

И то, что этот умный, серьезный шестнадцатилетний парень, с плечами атлета и глазами философа, из всей шумной толпы школяров выбрал одного его – малыша в рваном, стареньком полушубке, одного его сделал своим товарищем, приводило Алексея в восторг.

«Ну, пускай он и из офицеров. Чем он за отца виноват? – И самоуверенно решал: – Перемелем его, мука будет».

И он стал говорить Никите о революции, о коммунизме, о Хворосте, об отце Павлика. Никита, как всегда, бесстрастно слушал его, не перебивая, словно соглашался во всем, но Алеша замечал иногда: глазами пустыми, бесцветными, холодными смотрел он куда-то вдаль.

Не нравился этот взгляд Алеше. Никита смотрел так, когда говорил что-нибудь нехорошее.

– И Чека при коммунизме будет? – спрашивал он Алешу, и когда тот горячо объяснял: «Нет, не будет», сомневался: – Как же коммунизм без Чека?

И не мог понять Алексей: недоумевает приятель или издевается.

Удивляли его и те тяжелые, но всегда ворочающиеся около одного жернова мысли Ковалева, которые он высказывал на ходу, без всякой связи с текущей беседой. Он сказал однажды:

Если половину людей прирезать, остальным легко жить будет.

Алеша испуганно вскинул на него глава.

«Шутит? Шутит!» – решил он и засмеялся.

– Да ты бы сам-то мог убить? – смеясь, возразил он.

Никита молча кивнул головой.

– Мог бы? – смеялся Алеша. – Ножичком безоружных чик-чик?

– Зачем ножичком? Газом можно.

И опять увидел побледневший Алеша пустые, широко открытые, цвета колодезной воды глаза.

В другой раз, когда шли с литературного суда, затеянного в школе над «Саввой» Андреева, Никита, молчавший на суде, тут сказал приятелю:

– Андреев Леонид, а? Хорошо он о голом человеке на голой земле написал!

– Чего ж хорошего?

– А все-таки смешно. Взять – и чтоб камня на камне. Камня на камне!

Третьим в их компании был Воробейник. Его притянул Никита.

– Мой адъютант Воробейчик, – смеясь, представил его Алеше Ковалев.

Он учился в параллельном классе. Алеша как-то мельком видел его и не одобрил.

Не одобрил взбалмошного, какого-то помятого вида Воробейчика, словно ему все пуговицы оборвали, а он вырвался и спасается бегством. Не одобрил петушиного хохолка, вздернутого над редкими, рыжеватыми, непричесанными волосами; не одобрил и той бестолковой суетни, паники, которую разводил вокруг себя юркий Воробейчик, непрестанно размахивавший руками и болтавший шепеляво, часто и без умолку.

«Мельтешит, мельтешит, а к чему?» – подумал тогда Алеша, но теперь, когда Никита представлял ему Воробейчика, впервые подумал: «А может, и есть толк в этой суетне?»

Все же он не одобрил Воробейчика и Никите это сказал прямо. Тот выслушал, целиком согласился: «Верно, верно», – и потом неожиданно заключил:

– А дружить с ним будем! У него в башке кое-что есть.

Алеша пожал плечами и не стал больше спорить.

У Воробейчика если и было кое-что в башке, – скоро увидел Алеша, – так это всякая книжная труха. Память у него была блестящая, но помнил он, на взгляд Алексея, всё ненужные вещи: исторические анекдоты, россказни про всех Людовиков, замечательные выражения великих людей – «крылатые словечки».

Воробейчик мог объяснить, откуда пошло слово «шерамыжник», а по истории он плелся в хвосте всей группы, не умел никак связать концы с концами.

Язык, которым он разговаривал, был такой же, как и весь он: взбалмошный, надуманный, птичий. Никогда он не говорил: «Пошли гулять, ребята», но всегда: «Будем делать наш променад, монсеньоры». Употреблял он в невероятном количестве словечки: «mon dieu», «goddam», «carambo» – это очень нравилось девочкам. Целый месяц он ругался страшным и непонятным словом «a propos». Он произносил его свирепо, напирая на букву «r», и девочки затыкали уши и взвизгивали. А потом как-то выяснилось, что это страшное слово означает «кстати».

– A propos! – сказала как-то учительница французского языка, и слава Воробейчнка померкла.

– Шестнадцать лет, – сказал как-то Воробейчик с горькой торжественностью, – шестнадцать лет, а ничего не сделано для бессмертия.

Ковалев закатился смехом, а Алексей вытаращил глаза.

Через несколько дней, когда поздно вечером брели они домой, Воробейчик сказал уже иначе:

– Вот и день еще прошел, а ничего не сделано для бессмертия.

В тоне, которым были произнесены эти слова, Алексей не услышал ни тени юмора, а какую-то затаенную горечь и, может быть, даже злость. И Алексей скоро понял: в тщедушном, вздорном, пустом Воробейчике жило неугасимое честолюбие.

Это было так ново для Алеши, так непохоже на всех ребят, с которыми водился раньше, что он стал внимательнее приглядываться к Воробейчику – и уже без смеха, без презрения.

В это время подоспели школьные выборы.

Как-то заместитель заведующего школой Платон Герасимович Русских неторопливо вошел перед уроком в класс.

– Уездный отдел народного образования, – начал он, тщательно и сухо выговаривая слова: казалось, что он читает титул бывшего министерства, – уездный отдел народного образования прислал нам циркуляр, из которого явствует, что в школах отныне вводится самоуправление учащихся. – Он остановился, наслаждаясь эффектом. – Самоуправление, – подчеркнул он снова.

Он еще несколько минут говорил на эту тему, а затем предложил приступить к выборам старосты группы.

Алеша сидел теперь на одной парте с Ковалевым. Шутя он написал приятелю:

«Хочешь в старосты? Чин какой!»

К его удивлению, Ковалев коротко ответил:

«Да».

– Итак, предлагайте кандидатов, – заключил Русских, медленно вытащил большой платок и провел им по губам и усам. Усы у него были большие, с подусниками, вздымались вверх и дымились двумя легкими струйками.

По классу прошло движение: предложили Лукьянова, кто-то крикнул Алешу, Алеша назвал Ковалева. Девичий голосок обиженно спросил:

– А почему не девочку?

Чей-то охриплый мальчишеский голос ответил, что «девчонкам в куклы играть, а не старостой быть».

– Ну, будем голосовать, – произнес тогда Русских.

На доске он отчетливо написал имена всех кандидатов, каждого под номером.

Алеша попросил слова.

– Я не гожусь, – сказал он. – Я работаю днем, прихожу сюда как раз к урокам. Мне не управиться...

Перебивая его, все закричали:

– Лукьянова! Лукьянова!

Лукьянов, с которым раньше затевал Алексей дружбу, был высокий, плечистый парень. Отец его работал на электростанции монтером.

Алексей наклонился к парте. Ковалев написал ему: «Лукьянов не годится, отводи», – и скомкал бумажку.

– А я думаю, что Лукьянов не подойдет, – продолжал Алеша говорить. – Нет у Лукьянова такого авторитета, и сам он не шибко грамотен. А учится как? Самый он последний ученик есть. Я предлагаю Ковалева Никиту.

Русских поднял на него глаза. Алеше показалось, что в них светилось удивление и одобрение.

– Да, да! – сказал Русских, – Ковалев – это стояще. Я его знаю.

– Ведь он из офицерья, товарищи! – закричал Голыш, но Русских строго перебил:

– У нас в школе нет различия между детьми, – Он дотронулся до усов. – Равноправие перед наукой – вот устав школы.

Избран был Ковалев.

После, выборов Голыш с группой школьников подошел к Алеше и сказал громко:

– У его благородия в денщиках состоите, ась?

Алеша повернулся и молча прошел, сопровождаемый язвительным хохотом.

Воробейчик пламенно желал, чтобы его избрали старостой. В беспорядочном его воображении, как всегда, уже толпились образы: он – староста, строгий, неуклонный страж порядка. Вот он замечает, что Иванова бросила бумажку на пол, – трах! – он уже около Ивановой, беспощадный и неумолимый. «Подымите», – произносит он, и она, краснея, нагибается, а над ней стоит Воробейчик, староста группы. Он растет, растет, – трах! – он уже председатель школьного старостата, делегат на городской съезд учащихся! Трах! – на съезде он произносит речь, говорит долго и умно: Вольтер, Ницше, Генрих IV, Мирабо. Трах! – его избирают председателем губернского бюро, делегатом на всероссийский съезд. Трах!

Но его не избрали старостой группы. Никто даже не выдвинул его кандидатуру, словно нет совсем на свете Воробейчика, – пустое место.

Огорченный, встретился он с Ковалевым и Алешей. Он уже слышал, что Никита избран.

– А я нет, – криво усмехнулся он и опустил голову.

Они пошли вместе домой. Зашли по дороге к Воробейнику. Алеша, бывший у него впервые, с удивлением заметил, что здесь масса книг: они валялись на полках, на столах, на кровати. Взял одну: Дюма, «Анж Питу», взял другую: Конан-Дойль, «Рыцарь пяти алых роз».

– Эх ты, лыцарь! – сказал он, смеясь. Воробейнику и хлопнул его книгой по спине.

– Такие сволочи! – прошептал Воробейчик, и у него даже слезы навернулись на глаза. Он взял книжку из рук Алеши и бережно развернул ее. – Разве теперь есть такие люди, как этот рыцарь пяти алых роз? Раньше было просто: я смел, молод, воодушевлен, храбр и, главное, честолюбив – и все мне открыто: сначала оруженосец, затем понравился принцессе, – трах! – храбрость в бою, и ты рыцарь, герой, о тебе поют. – Он швырнул книгу, схватил другую. – Молодой человек из окрестностей Ангулема, Эжен де Растиньяк, приезжает в Париж. Ах-ах! – он беден, он красив, он очаровывает баронессу, – трах! – и он уже сила, он уже власть, он уже золото. – Рувим швырнул и эту книгу, взял третью, бегло поглядел на обложку и, не замечая насмешливых улыбок на лицах друзей, продолжал с тем же злобным азартом: – В мои годы Виктор Гюго – уже французский поэт, Пушкин – уже гений, Эдисон – уже изобретатель, Карл Линней – уже естествоиспытатель, Людовик – уже давно король. А я что? Меня не избрали даже старостой.

Ковалев, развалившись в кресле, наслаждался яростью своего смешного приятеля.

– А! Ты пишешь стихи? – перебил он его.

Воробейчик остановился и испуганно посмотрел на Ковалева.

– Нет. С чего ты ваял?

– Как же ты хочешь быть поэтом в шестнадцать лет, Гюго и Пушкиным? Или ты занимаешься механикой?

– Нет.

– Зачем же ты завидуешь Эдисону? Или твой отец король? Нет? Как же ты тянешься за маленьким Людовиком? – И, покачивая ногой, добавил насмешливо: – Тебе остается только сжечь какой-нибудь храм, чтобы стать знаменитым, как Герострат.

Алексей следил за этой словесной дуэлью с интересом. Он не читал тех книг, которыми швырялся Воробейчик, не понимал и смысла всего разговора, – он просто смеялся над Воробейчиком, над его рыжим растрепанным хохолком, над вытаращенными, рачьими глазами.

– Ах, так? – протянул Воробейчик медленно. – Сжечь храм? А может быть, у вас есть более легкое дело?