Текст книги "Непримиримость. Повесть об Иосифе Варейкисе"

Автор книги: Борис Хотимский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

– Конечно, хватит! – повеселел адъютант, поглядел вопросительно на все еще хрипящего Муравьева – тот кивнул: действуй, мол! Нестор стремглав выпорхнул в коридор.

За чаем обстановка разрядилась, секретарь не торопил и за язык больше не тянул, а Муравьеву того и надо было.

– Спасибо, голубчик, превеликое спасибо! Если вы и в остальном так же поможете мне… И знаете что, зовите-ка меня запросто Михаилом Артемьевичем. Ведь мы, военные, тоже устаем порой от всяческой субординации и всего тому подобного…

Он был сейчас обаятелен, подполковник Муравьев, начальник штаба Южного фронта. Он умел быть обаятельным.

– Все мы изрядно утомились за день, – говорил он, обращаясь к Варейкису и передавая адъютанту подстаканник с опорожненным стаканом: – Слетай-ка, Нестор, принеси еще. Все уже напились, кроме хозяина. А пока хозяин промочит горло, разрешите мне рассказать старый армейский анекдот. Я слыхивал его еще в бытность свою на сопках Маньчжурии. Был тогда молодой, как вы сейчас… Генералы у нас там были, прямо скажем, большей частью бездарные. Вот им-то более всего и доставалось в анекдотах. Придвигайтесь-ка поближе, товарищи, слышнее будет.

Спутники Муравьева заскребли ножками стульев, придвигаясь.

– Итак, представьте, некий генерал от инфантерии… короче говоря, упился. Настолько, что стошнило его, пардон, прямо на мундир. Кресты испачкал! Доставили болезного на квартиру. Ну, а перед денщиком-то ему неловко, стыдно. Так выдумал версию. Было когда-то в русекой армии звание майора, после отменили. А генерал запамятовал, что отменили, и… «Ах, – возмущается, – свинья майор! Пить не умеет! Сам напился как свинья и даже мне вот мундир испачкал. Ты уж, Терентьич, будь любезен, почисти его. Ух, свинья майор! Да я его… я ему!..» И уснул. Наутро пробуждается наш генерал в чистенькой постельке, в чистеньком бельишке. Денщик вносит чистенький мундир; «Пожалуйте, вашвысокобродь!» А тот все вспомнил и давай сызнова придуманного майора честить: «Ах, свинья майор! Уж я его и так и этак!..» – «Так точно, вашвысокобродь! – подливает масла в огонь денщик. – Так его, туды и растуды! Он вам, вашвысокобродь, не только мундир замарал. Он вам, извиняюсь, и в исподнее наложить умудрился».

И Муравьев, довольный, захохотал. Раскатился звонко Нестор – адъютант. Затрясся беззвучно подпоручик Лютич, притопывая от удовольствия гнутой ножкой. Дружно и откровенно заржали матросы-анархисты.

А секретарь? Хмыкнул непонятно. Затем отставил недопитый чай и спросил бесстрастно:

– Так я слушаю. Какая же помощь требуется вам от обкома?

Деловито так. Будто и не было только что никакого чаепития, никакого анекдота. Ну, чем проймешь такого? И Михаил Артемьевич рискнул.

– Может быть, – сказал он, – наша просьба прозвучит несколько… э-э… дерзко. Но вместе с тем… Я прошу обком и прежде всего лично вас, товарищ Варейкис… Я прошу отозвать ваших комиссаров из частей, которые отправляются отсюда на позиции.

– Вот оно что! – секретарь не скрыл удивления. – Ин-те-рес-но… А что же командующий фронтом? Эта просьба согласована с Антоновым?

– У командующего хватает забот.

– А у начальника штаба разве мало забот?

– Нет, конечно, не меньше. И одна из них та как раз, которую я вам сейчас изложил… Иначе вся ответственность… и я не поручусь…

– Это что? – Варейкис резко встал, не выходя, однако, из-за стола. – Ваша просьба к обкому или ультиматум?

– Если хотите, требование, – по возможности спокойно ответил Михаил Артемьевич, теперь уже с откровенным вызовом глядя в синие глаза секретаря. Терять было нечего: карты раскрыты, слово сказано.

– Чье требование? Командования фронтом? Штаба фронта? Или ваше личное?

– Поверьте, товарищ Варейкис, что идеалы революции есть мои личные идеалы. А враги революции есть мои личные враги.

– По-нят-но… Такое требование, товарищ Муравьев, обком удовлетворить не сможет. – И Варейкис в свою очередь уставился в глаза начштаба.

То в молчанку, то в гляделки! Михаил Артемьевич ощутил, как с нарастающей быстротой, будто вскипающее молоко, поднимается в душе негодование. Едва сдерживаясь, почти шепотом заговорил:

– Вы берете на себя страшную ответственность! Мое требование преследует лишь одну цель – разгром врагов революции, освобождение Полтавы и Киева. Если эта цель не будет достигнута…

– То виноваты в этом будут, – прервал Варейкис, – не наши комиссары, не большевики. Завтра же я доложу…

– Я тоже доложу! – взорвался наконец Муравьев, затеребив дрожащими пальцами кобуру. – Будет тут мне еще каждый… молокосос! Каждый сопляк!..

Адъютант мгновенно выхватил маузер. Приблизился напрягшийся Лютич, вскочили со стульев матросы.

– Освободите помещение! – секретарь побледнел, но голос его не дрогнул. – Здесь обком партии, а не… Покиньте кабинет!

– Что-о?! Выставлять за дзерь меня? Героя Гатчины? Ты… ты был там, на Пулковских высотах? Нет, тебя я там не видел. А вот они… – Муравьев ткнул пальцем, будто стволом револьвера, в сторону готовых на все матросов. – А вот они были! И эти герои революции не позволят выставлять из кабинета того, кто был там, на подступах к Петрограду, рядом с ними! Под дождем и ветром! Под пулями и шрапнелью! Не по-зво-лят!!!

– Прекратите истерику! Военный человек, героем себя считаете, а закатываете истерики, как кисейная барышня. Стыдитесь! – Варейкис перевел дыхание. – Разговор наш предлагаю считать несостоявшимся. И ваше неприемлемое требование будем рассматривать как следствие переутомления… Все, товарищи! Я вас больше ае задерживаю.

Одному лишь богу известно, каких немыслимых усилий стоило Михаилу Артемьевичу не пристрелить тут же этого Варейкиса и послушно покинуть его кабинет. Несолоно хлебавши.

А Иосиф Михайлович после этой первой своей встречи с прославленным Муравьевым думал о том, что вот ведь не обмануло предчувствие, когда еще заочно не испытывал доверия к этому подполковнику от левых эсеров. И вместе с тем не отказывался от прежнего убеждения, что без опытных боевых офицеров революционному пролетариату не обойтись. Знал и понимал: как бы ни был велик энтузиазм красногвардейцев, их отряды еще во многом несовершенны, уязвимы. Нужны опытные инструкторы, умелые командиры. Жаль, не удалось в Екатеринославе удержать инструктора-прапорщика. Сейчас такой пригодился бы здесь, в Харькове. А ведь он должен быть не за горами, тот непутевый прапорщик-левша. Если добрался тогда до Киева. Нашел ли он свою невесту?

4. ПРАПОРЩИК-ЛЕВША

В те зимние дли киевляне обратили внимание на появлявшуюся то здесь, то там фигуру молодого прапорщика, сероглазого и черноусого, в черной папахе и черных начищенных сапогах, в потемневшей амуниции поверх длинной светлой шинели. На нем были также темные перчатки, причем правую он никогда не снимал. И кобура на ремне располагалась у самой пряжки – таким образом, чтобы выхватывать револьвер не правой, а левой рукой. Видимо, прапорщик был левша.

Некоторые даже видели, как он выхватил свой наган именно левой рукой, а не правой. Произошло это среди бела дня, на белом снегу, сплошь покрывшем дорожки и могилы кладбища на Байковой горе. С незапамятных времен покоились на этом кладбище бессчетные поколения киевлян, и отыскать чью-либо могилу нередко бывало еще затруднительнее, чем иголку в сене. Прапорщик, однако, нужную ему могилу отыскал и долго стоял перед нею, сняв папаху на морозе. Могила была недавняя и почему-то без креста, просто холмик заснеженный. А неподалеку высился старинный мавзолей над чьим-то родовым склепом, и какие-то двое пристроились у самого входа справить нужду, а прапорщик заметил, живо надел папаху и направился к ним. Что он сказал и что услышал в ответ – неведомо. Только наблюдавшие эту сцену издали уверяли после, будто видели, что разговор был отнюдь не любезным, те двое даже начали наседать на офицера, и тогда в его левой руке мгновенно возник наган…

Другие видели его не раз на Левашовской улице входяшим в полутораэтажный домик желтого кирпича либо выходящим оттуда. Однажды он вышел вместе с барышней, синеокой и курносенькой, симпатичной такой. Оба направились в сторону Александровской, наверно, в парк погулять. В парке их тоже видели – то в беседке, то на безлюдных аллеях – и один раз – весело бросающих друг в дружку снежки. Прапорщик бросал снежки только левой рукой, и весьма неловко. Глядеть на эту пару было приятно. Жить бы им да поживать! Кабы не война…

Еще в декабре было заключено в Брест-Литовске перемирие. То-то ликовали повсюду! Радостное «ура!» гремело вдоль всего нескончаемого фронта и в тылах, крутились поднятые на штыках папахи и фуражки, взлетали в воздух… Но затем переговоры в Бресте были прерваны.

Нашлись такие, которые предлагали не только войну прекратить, но и армию распустить, однако при этом мира с германцем ни в коем случае не подписывать. На что надеялись? На мировую революцию: будто со дня на день по всей Европе пролетариат восстанет, и тогда уж… Что это было – недомыслие, наивность, простота первозданная? Иная простота хуже воровства, верно говорят в народе. Народ зря не скажет…

Прапорщик-левша в мировую революцию не верил. А в революцию русскую… Свершившийся факт веры не требует. И еще до свершения, как и после, не раз пытались приобщить прапорщика к революционному делу. На позициях приезжал к ним в полк большевистский агитатор Чудновский. И в своем же взводе ефрейтор Фомитсв осторожно закидывал удочку. Особенно же энергично обрабатывали в Екатеринославе, когда он, едва выписавшись из лазарета, согласился обучать красногвардейский отряд, получив таким образом возможность натренировать левую руку. Уговорил его один молодой большевик по фамилии Варейкис – их свел товарищ по офицерскому лазарету, оказавшийся тоже большевиком. А Варейкис с первой же встречи приглянулся, произвел впечатление человека вполне интеллигентного – даже не верилось, что всего-навсего токарь.

При первом знакомстве, услыхав фамилию прапорщика, Варейкис поинтересовался:

– Черкасский? Вы что же, княжеского роду?

На такой вопрос приходилось отвечать не раз. И ответив то, что отвечал в подобных случаях всегда:

– Нет, я не из князей. Те князья из кавказских черкасов выходцы, оттого и фамилия такая. Но черкасами еще правобережных украинцев называли. Здесь, довыше, по Днепру, и город есть такой – Черкассы.

– Знаю, – сказал Варейкис. – А ьы, значит, из этих мест, с Поднепровья?

– Да. Мои деды испокон веку на Киевщнне обитали. Но пролетариев в нашем роду не было, предупреждаю.

– А зачем предупреждать? Мы и так видим. Нам важно не ваше родовое прошлое, а ваше личное, сегодняшнее отношение к делу освобождения пролетариата. Если относитесь сочувственно и согласны помочь нам…

Насчет сочувствия прапорщик тогда умолчал, не посмел кривить душой. Но помочь согласился.

Теперь же не торопился с выводами.

Не забыл, как в первый же день его выхода из лазарета трое с красными повязками на рукавах сорвали с него погоны. Могли он отбиться одной рукой? Хорошо еще, что не дошло до стычки… А вскоре согласился обучать таких же, как те, что посягнули на его боевые погоны – личное знамя офицера!

Вновь надел он их, как только возвратился в родной город. И при полной форме явился в штаб Киевскою военного округа, где потребовал, чтобы его отправили на фронт, желательно – в тот же полк, где служил и был ранен. О своих екатеринославских экзерсисах, разумеется, умолчал.

– Но вы же непригодны к строевой. Уж оставайтесь при нашем штабе.

– В штабе и без меня офицеров хватает. А на фронте воевать некому.

– Без намеков, прапорщик! Мы здесь тоже… не в бирюльки играем. И среди нас, штабистов, немало есть увечных, вроде вас. И даже георгиевских кавалеров… хотя теперь все эти награды – детишкам играть. А что они кровью заработаны – кому интересно?.. Ладно, мы отвлеклись! Вернемся к вашему рапорту. Ведь вы… вы даже на спусковой крючок, простите, пальцем на давить не сможете.

– Я левую натренировал, бью без промаха. Могу продемонстрировать…

– Оставьте, прапорщик, оставьте! Здесь не стрельбище. Уясните же, наконец! Вы отвоевались. Сидеть бы вам да не высовываться, понимаете… Ну, пейте горилку в свое удовольствие. Могу даже компанию составить… Или женитесь, черт побери! Мало ли вокруг хорошеньких киевляночек? Мне бы ваши лета… И благодарите господа, что дешево отделались, могло ведь и всю руку оторвать, и ногу…

– И даже голову. Сам знаю. Однако настоятельно прошу направить меня на позиции. Я не возьму рапорта назад.

Седой подполковник, с которым велся этот разговор, еще раз взглянул на лежавший перед ним рапорт и заметал, что все буквы клонятся в неположенную левую сторону. Отсюда нетрудно было сделать вывод, что писался сей документ собственноручно. Стало быть, и в писании натренировался упрямец, успел! Подполковнику правился этот сероглазый прапорщик, оттого и не прервал его в самом начале разговора привычным окриком.

– Ну хорошо. Допустим, удовлетворим мы вашу прооьбу. Полагаете, тем самым отечество будет спасено и война закончена победно? Да знаете ли вы, наивная душа, что, покуда вы изволили по лазаретам кочевать да приучать свою левую руку писать и стрелять… знаете ли вы, что за это время фропт, мягко выражаясь, видоизменился? Части вымотаны и обескровлены, требуют смены и пополнения. А где взять смену, где взять пополнение? Где? Когда здесь, в тылу, все кому не лень предпочитают развлекаться усобицами, столь роковыми для нас еще ее времен сыновей Мономаха…

– Вот потому-то я и… Мое место на фронте.

– Да что вы заладили одно и то же, как попугай! – вконец рассердился подполковник. – Что за недопустимые пререкания! Вы что же, полагаете, в Киевском гарнизоне боевым офицерам дела не найдется? Да в ближайшие же дни, уверяю вас! Пусть только большевички начнут первыми… да мы их прихлопнем одним ударом. И покончим наконец с этой затянувшейся усобицей!

– Разрешите взять рапорт обратно?

– Что?.. А… Ну да, понятно. Не желаете проливать кровь соотечественников? Угадал я?

– Так точно.

– Тут и угадать нетрудно… Что ж, извольте. Вольному воля… Не будь вы увечным… ваше право конечпо же… А жаль! Очень жаль. Нам такие, как вы, нужны… Возьмите свой рапорт. А передумаете – милости просим, боевым офицерам всегда рады.

– Нет уж, господа! – прапорщик скомкал в левой ладони свой возвращенный рапорт. – К чертям вашу политику! Если мой солдат, закрывавший меня от тевтонской пули, вдруг окажется с большевиками, я в него стрелять не стану! Раз не направляете на фронт, то уж лучше…

В тот же день, поближе к вечеру, увечный прапорщик Мирон Яковлевич Черкасский сделал предложение юной киевлянке Неле Ильиничне Юдановой.

Здесь уместно будет обратиться к недалекому прошлому и поведать кое-что о событиях, предшествовавших упомянутому только что поступку.

Еще до войны Черкасские занимали квартиру в добротном коммерческом доме на Лютеранской, неподалеку от ее пересечения с Левашовской, где стоял домик Юдановых. Семьи дружили издавна. В одной семье росли два сына, в другой – две дочери. И – редкостный случай! – взаимные симпатии детей не противоречили заветным чаяниям родителей.

Но в течение одной лишь недоброй ночи братья Черкасские осиротели: их родители не проследили за печью и уснули, а угарный газ, как известно, запаха не имеет и разит людей коварно, исподтишка, чаще – спящих… Оба брата в ту ночь дома не ночевали: взрослым парням дозволяется иногда заночевать у друзей после холостяцкой пирушки. А наутро – хуже похмелья…

Вскоре началась война. Старший из братьев, едва окончив Политехнический институт и успев вступить в РСДРП, ушел вольноопределяющимся, попал во 2-ю армию генерала Самсонова и в конце августа первого же года войны пал в сражении под Танненбергом, как раз в том самом историческом месте, то есть в тех самых лесах, где еще в пятнадцатом веке объединенные силы славян разбили тевтонских рыцарей… Ася, старшая дочь Юдановых, некоторое время погоревала о погибшем женихе, но затем утешилась с неким расторопным юристом, забавно окающим волжанином, которого прихотливая Фортуна, сговорившись с Фемидой, забросила зачем-то в Киев.

Младший Черкасский, Мирон, так и не окончив университета, но окончив школу прапорщиков, тоже отправился в действующую армию. Политических взглядов своего погибшего брата он не разделял, однако всегда был готов без колебаний ввязаться в любую потасовку, если попахивало какой бы то ни было несправедливостью. И эта черта нередко сводила его весьма близко с революционерами. Теперь же, вернувшись в родной город, он застал такое обилие партий и программ, что воспринял все это как сплошную неразбериху, и определить, где правые, а где не правые, покамест не сумел. На фронте ему было все несравненно яснее – туда он и стремился, хотя полное право демобилизоваться и зализывать раны.

После визита в штаб округа Мирон Яковлевич сам себе приказал в политические схватки не ввязываться. И – с подсказки доброжелательного подполковника – решился на шаг, о котором давно уже подумывал, то есть сделал предложение Неле.

Предложение было благосклонно принято. Илья Львович даже прослезился, а Елена Казимировна не преминула в который раз напомнить о своем королевском происхождении. Со свадьбой же решили повременить до более спокойных времен.

Что же касается такого немаловажного в жизни человека обстоятельства, как место проживания, то… Квартира Черкасских на Лютеранской была безвозвратно потеряна: пока Мирон воевал, хозяин умудрился сдать его квартиру другой семье. Видимо, рассчитывал, что младший брат по примеру старшего с поля брани не вернется. Однако прапорщик Черкасский вернулся, не отказал себе в удовольствии угостить перепуганного мерзавца левым апперкотом, [3]3
  Удар снизу (в боксе).


[Закрыть]извинился перед ни в чем не повинными новыми жильцами, забрал немногие чудом сохранившиеся книги и – по приглашению Юдановых перебрался на Левашовскую, в комнату, где до недавнего времени обитали Ася с мужем, ныне укатившие в Симбирск.

Всего этого, разумеется, не могли знать те киевляне, чьи любопытствующие взоры были привлечены прапорщиком-левшой. Не знали они, понятно, и того, что столь демонический в их представлении прапорщик был безоговорочно признан Бузуком – экзотическим котом, обитавшим в доме Юдановых. Кот не только не прятался от нового жильца, но – более того – терпеливо ждал его в прихожей под дверьми, а дождавшись – терся о сапоги и приветствовал пришедшего коротким басистым кряхтением, поскольку мяукать не умел.

5. «ЧЕРВОНЦЫ»

Вступая когда-то в партию, работая в Подольске, Иосиф Михайлович тогда еще, разумеется, не задумывался о таком политическом явлении, как местный национализм. Здесь же, на Украине, с этим явлением пришлось столкнуться. Не на живот, а на смерть. И потому поневоле пришлось немало думать о таких прежде неведомых ему явлениях, как петлюровщина и гайдаматчина.

Какие корни питали их? В чем источник их силы и где их слабость? Что противопоставляет им революция?

Иосиф Михайлович вспоминал немало исторических примеров, свидетельствовавших, что никакая власть не может долго продержаться, не опираясь на реальную военную силу. Конечно, такая сила могла быть наемной. Даже заемной. Бывали в истории и примеры, когда власть держалась исключительно на копьях или штыках войска пришлого. Но власть, которая не желает быть преходящей, должна рано или поздно опереться на плечи соотечественников, на силу своего народа. Это Иосиф Михайлович в достаточной мере понимал.

Но можно ли утверждать, что того же не понимали политические противники большевиков? Скажем, те же деятели украинской Центральной рады? Конечно, понимали! Никогда не надо считать противника глупее себя – нет более опасного заблуждения, нет более верного пути к поражению.

Не оставляя надежд на поддержку заемных немецких штыков, Центральная рада приступила к спешному созданию собственных, национальных вооруженных сил. И, надо отдать ей должное, преуспела в этом деле.

По селам и хуторам Украины собирались отряды крепких и простодушных хлопцев, ошалевших от возможности покрасоваться в новом нарядном обмундировании и почувствовать себя прямыми наследниками славы запорожского казачества. Иосиф Михайлович не разделял бытовавшего уже в ту пору суждения, будто эти отряды «вильного козацьтва» состояли исключительно из куркульских сынков. Он знал – не только на основании собственных наблюдений, но и по отзывам местных товарищей, – что не так-то все здесь просто. Наслушавшись старинных песен бандуристов и вообразив себя единственными, незаменимыми защитниками «самостийной» Украины, забыв при этом, за что и против чего воевали прежние гайдамаки, садились на коней и хватались за сабля даже бедняки и батраки. Из таких казачьих отрядов формировались гайдамацкие полки – в короткий срок Центральная рада получила в свое распоряжение реальную вооруженную силу, отнюдь не малую.

Одновременно с формированием верных Центральной раде полков «вильнго козацьтва» и в противовес им поднималась на той же Украине другая сила. Речь шла не только о революционных солдатах и красногвардейцах.

Иосиф Михайлович знал, что еще за месяц до его прибытия в Харьков туда же прибыл двадцатилетний большевик Виталий Примаков, сын учителя и близкий друг семьи писателя Коцюбинского, знаток древнеримских авторов и лихой наездник, еще до революции выступавший против войны и осужденный на вечную ссылку в Сибирь. Тотчас по прибытии в Харьков этот молодой человек умудрился разоружить 2-й Украинский запасный полк атамана Волоха, где задавали тон петлюровцы.

Иосифу Михайловичу не раз и охотно рассказывали, как все это было проделано. Поначалу Примаков сагитировал 3-й батальон полка, затем – опираясь на этот батальон и под прикрытием присланного Антоновым-Овсеенко броневика – совладал с остальными. После чего, подкрепив 3-й батальон красногвардейцами-добровольцами, Примаков в течение недели сформировал 1-й полк Червонного казачества и сам возглавил его.

Сейчас, в январе восемнадцатого года, «червонцам», как их тотчас окрестили в народе, предстояло первое боевое дело.

– Пахаря узнают по его первой борозде, – говорил Примаков, обращаясь к своим хлопцам, – а воина по первому бою…

Иосиф Михайлович смотрел на карту, чтобы представить себе предстоявший «червонцам» путь из Харькова на Киев через Полтаву, – в этом направлении и предстояло нанести главный удар по Центральной раде. На правом фланге, с севера – от Брянска и Курска, двигались семь сотен красногвардейцев. Им на подмогу с северо-запада – от Гомеля на Бахмач и через Новгород-Северский на Конотоп – наступала двумя колоннами сильная группировка под командованием Рейнгольда Берзина в составе трех с половиной тысяч солдат, четырехсот матросов и дюжины орудий. На левом фланге действовали красногвардейцы Екатеринослава, недавние соратники Иосифа Михайловича. А из Харькова прямиком на Полтаву – согласно приказу главкома Южного фронта Антонова-Овсеенко – двинулась главная ударная группа, возглавляемая лично Муравьевым.

Иосиф Михайлович невольно улыбался, вспоминая свою недавнюю стычку с темпераментным подполковником: как ни бесновался Муравьев, а комиссары-большевики из частей отозваны не были.

Итак, группа войск Муравьева наступала на Полтаву. Впереди шел бронепоезд. В середине его, неузнаваемый под склепанными стальными листами, энергично пыхтел и дымил паровозик «ОВ», или попросту «Овечка», его четыре пары ведущих колес были сравнительно малого диаметра и без пробуксовки брали с места непомерную тяжесть панцирного состава. Спереди и сзади паровоза по четырехосной бронеплатформе, на каждой из них по концам две вертящиеся башни, в каждой башне пушка и два пулемета, с каждого борта еще по два «максима», а в центре крыши граненая башенка со смотровыми щелями. Прогибались рельсы и вдавливались в насыпь шпалы под тяжестью грозной боевой махины.

За бронепоездом в эшелонах следовали отряды солдат и красногвардейцев – нз Москвы, Харькова, Люботина… в каждом отряде – до тысячи штыков да еще шесть орудий. И, кроме того, в передовом эшелоне шел на Полтаву курень, то есть батальон червонных казаков Примакова. Против «вильного козацьтва» Центральной рады – революционная рать «червонцев». Иосиф Михайлович следил за ними с особым волнением: понимал, сколь немаловажный это фактор в сложнейшей обстановке разгоревшегося на Украине противоборства.

Пути, по которым шли бронепоезд и эшелоны, неоднократно портились, но их быстро приводили в порядок полтавские большевики-железнодорожники. Они же заблаговременно передали Муравьеву план Полтавы и дислокацию находившихся в городе частей, – это была неоценимая помощь.

Вместе с тем, как ни гордился Иосиф Михайлович действиями местных железнодорожников и «червонцами» Примакова, он отдавал себе отчет в том, что силы все же пока неравны. Шести с половиной тысячам наступавших советских войск противостояли более двадцати тысяч вооруженных до зубов казаков, солдат и офицеров Ценральной рады, из которых тысяч двенадцать (то есть вдвое больше всех красных сил) сосредоточилось в одном лишь Киеве – испокон веков неприступном.

Но как бы там ни было, а начинать надо было с Полтавы и взять ее во что бы то ни стало.

Подкатив под вечер к городу, бропепоезд открыл огонь по станции Полтава-Южная и на всех парах, минуя семафоры, ворвался на ее территорию. Стоявший на пристанционных путях бронепоезд неприятеля тотчас, не принимая боя, ретировался. Тут же подоспел на параллельный путь эшелон с «червонцами». Казаки расторопно выгрузились и, оставив по два часовых при каждом вагоне, а с собою прихватив четыре «максима», двинулись пешими цепями на город. Их встретил неуверенный огонь, гайдамаки явно не ожидали столь скорого появления красных. Далее курень разделился: одна сотня направилась к почтамту и телефонной станции, другая – к Виленскому военному училищу, а третья – очищать прочие улицы. Вот когда пригодился своевременно переданный полтавскими большевиками план города!

Следует заметить, что в так называемых по традиции «сотнях» у Примакова насчитывалось по две с половиною сотни бойцов.

Оборонявший Полтаву гайдамацкий полк имени Богдана Хмельницкого откатился почти без сопротивления, остальные части тоже сопротивлялись весьма вяло. Не потому ли, что рядовые гайдамаки не испытывали особого желания драться с «червонцами» – по сути дела, такими же хлопцами, можно сказать – своими братьями? У Иосифа Михайловича такое предположение невольно возникало, но торопиться с окончательными выводами было пока преждевременно, слишком сложна была ситуация на Украине.

Самыми упорными оказались юнкера, но к утру и с ними было покончено. Над Полтавой поднялся красный флаг.

Первое свое боевое испытание «червонцы», оправдав и одежды своего молодого командира, выдержали с честью. В освобожденной Полтаве они, как и положено казакам, сели на добрых коней, захваченных у гайдамаков. Здесь же Примаков, не теряя часу, сформировал из полтавчан еще пеший курень и новый конный полк Червонного казачества, усилив его конно-пулеметной сотней.

Но – по меткому украинскому выражению – не говори «гоп!», пока не перепрыгнул.

Левые эсеры, хозяйничавшие в исполкоме Полтавского горсовета, потребовали, чтобы войска оставили город. Что тут оставалось делать перед лицом такой наглости? Решение, которое было принято большевиками, пришлось по душе Иосифу Михайловичу: левоэсеровский исполком распустить и передать всю власть тут же созданному ревкому. Необходимость такой чрезвычайной меры разъяснили населению в специальном воззвании, где, в частности, было сказано:

«Ясно, что ни один из прибывших отрядов не мог двинуться дальше, пока у него не было уверенности, что в тылу все спокойно, что в тылу все налажено, что подкрепления будут непрерывно прибывать…»

Иосифу Михайловичу интересно было бы знать, как воспринял все эти события левоосеровский подполковник.

А Муравьев в эти дни испытывал двойственное чувство. С одной стороны, ему, как левому эсеру, следовало бы защитить распущенный большевиками Полтавский исполком и не поддерживать учрежденного ревкома. Но с другой стороны, как военачальник, который только что одержал еще одну победу и был весьма заинтересован в победах последующих, он понимал, что без уверенности в оставленной за спиной Полтаве он не сможет вести войска на штурм Киева, что и здесь большевики – нравятся они ему или нет – оказались объективно правы. Михаил Артемьевич нервничал, раздираемый противоречиями, ссорился с новыми властями Полтавы, выступал с резкими заявлениями и издавал приказы один грознее другого.

Когда Иосиф Михайлович прочитал текст одного из таких приказов, он насторожился и встревожился. И не он один. А в том приказе явно обезумевший Муравьев повелел «беспощадно вырезать всех защитников местной буржуазии». Так и было сказано! «вырезать»! И это – терминология новой власти?!

Дилетантство в политике, да еще опирающееся на вооруженную силу, – опаснейшее явление, чреватое непредсказуемыми последствиями…

Полтавчане перебудоражились, большевики возмутились, и Антонов-Овсеенко, узнавший обо всем из откровенного донесения самого же Муравьева, категорически запретил ему выступать с какими-либо политическими декларациями и вмешиваться в деятельность местных советских органов.

Получив такой запрет, Михаил Артемьевич затаил обиду. Но, делать нечего, пришлось смирить гордыню. Тем более что главкомом всех войск Советской Украины был назначен знакомый Муравьеву еще по Гатчинской операции Юрий Коцюбинский – сын известного украинского писателя, по возрасту мальчишка, по уже офицер с боевым опытом и участник штурма Зимнего, а закадычным другом нового главкома был как раз тот самый Примаков, который со своими «червонцами» находился в подчинении у Муравьева. Все это приходилось учитывать. И при взятии Полтавы червонные казаки Примакова проявили себя как серьезная боевая сила – с этим тоже нельзя было не считаться…

Развивая успех, части Муравьева без боя заняли Ромодан, а оттуда двинулись на Бахмач и Черкассы. Одновременно удалось войти в Кременчуг, где сразу же был сформирован 3-й полк Червонного казачестза – до семи тысяч штыков и сабель плюс десяток станковых пулеметов. В районе Кременчуга удалось также форсировать Днепр, захватить плацдарм на правом берегу и – после длившегося почти сутки упорного боя – разгромить и обратить в бегство тысячи четыре офицеров, юнкеров, солдат и «вильных казаков» Центральной рады. При этом были захвачены богатые трофеи: орудия, пулеметы, железнодорожные составы.

Муравьев ликовал. Но опять-таки права народная мудрость: не говори «гоп!»…

Откуда ни возьмись, через Кременчуг, оставленный ушедшими вперед войсками, двинулась трехтысячная колонна противника при трех орудиях. На предложение сдать оружие ответили недвусмысленным матом. Чувствовали свою силу. Пришлось оставить город и отойти на Полтаву. И черт его знает, как теперь сложится столь блестяще развивавшаяся карьера Муравьева: не пришлось бы вслед за Кременчугом оставить и Полтаву – тогда о штурме Киева и мечтать не придется. Мпхаил Артемьевич был вне себя, спешно требовал подкрепленый, слал телеграмму за телеграммой. «Потеря Полтавы, – сообщал он в Харьков, – произведет ужасное впечатление и подорвет веру в нас». Антонов-Овсеенко на это ответил: «Обывательски преувеличена опасность у Кременчуга, меры приняты, будьте спокойны и по-прежнему решительны».