Текст книги "Непримиримость. Повесть об Иосифе Варейкисе"

Автор книги: Борис Хотимский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

2. МУРАВЬЕВ В КАЗАНИ

Одна из башен казанского кремля, уступчатая, островерхая, напоминала Боровицкую башню кремля москоиского. Но масштабы, конечно, не те… Другая башня казанского кремля, тоже островерхая, белела на голубом фоне безоблачного июньского неба. Жара над городом стояла непробиваемая, в здании штаба фронта на Проломной улице было душно. Михаил Артемьевич расстегнул ворот светлого летнего кителя, вытер чистым платком взмокшую шею и решительно поставил подпись под только что сочинённым первым своим приказом по войскам нового фронта. Уже подписав, все же не удержался и еще раз перечитал, испытывая приятное чувство удовлетворения:

«Объявление войскам. Декретом СНК для борьбы с чехословаками и контрреволюцией учрежден Революционный военный совет, в составе которого я состою главнокомандующим всеми силами, действующими против восставшей контрреволюции. 18 июня я вступил в командование; как всегда, призываю вас, крестьян и рабочих, солдат и матросов, беспощадно бороться за свою власть, которую хотят отнять у вас помещики, капиталисты, чтобы вернуть себе обратно землю и волю, как это они сделали на Украине, в Финляндии, на Кавказе и в Польше. Не скрою своего впечатления, что нет уже у нас больше революционной энергии. Призываю вас всех воспрянуть духом и снова, как один человек, встать на защиту революции, на ее завоевание».

Всего несколько дней тому назад еще томился он и камере ЧК, угнетенный неведением и преисполненный отчаяния. И вот он снова на коне, снова обращается к войскам и не сегодня завтра поведет их в бой, навстречу новым победам.

Однако уроки из происшедшего Михаил Артемьевич для себя извлек. Теперь он будет осторожнее, постарается не конфликтовать с большевиками, поладить с их комиссарами – членами РВС… А ладить с ними, ох, тяжело! Ежедневно, ежечасно приходится сдерживать себя, стискивая зубы, чтобы не грянуть кулаком по разостланным картам, не вызвать верных своих ореликов, дабы схватили этих назойливых опекунов и спорщиков да расстреляли их к чертям собачьим… Нет уж, снова испытать унижение ареста – увольте, хватит, главком Муравьев не такой дурак, он будет покладистым, как никогда прежде. До поры до времени. Пока не пробьет его звездный час. А он пробьет, непременно пробьет! Только бы дождаться, выдержать, сберечь резервы собственных сил к желанному моменту своего часа.

– Нестор, голубчик, испить бы прохладительного, а?

– Айн момент! – Перетянутая тонкими в серебряных бляшках ремнями, возникла перед глазами черкеска старшего адъютанта, вспыхнула алым пламенем в дверях кабинета и исчезла.

Отчаянный джигнт! Не то что бутылочку прохладительного – хоть самого Вельзевула, если потребуется, в «айн момент» из преисподней добудет и доставит своему командующему. Предай как пес. А куда деваться псу от хозяина? В лес убежать? Там волки сожрут. Отсюда, подумал Михаил Артемьевич, и пресловутая собачья преданность, надо полагать…

Ну, жарища! Как говорится, теплую встречу уготовила Казань новому главкому – прямо хоть вовсе китель скидывай. В гимнастерку хлопчатобумажную переодеться, что ли? Несолидно вроде…

Но не так жара казанская допекла Михаила Артемьевича, как эти трое, приставленные к его особе.

Мехоношин – военная косточка, из бывших лейб-гвардейцев, однако главком – без пережиму, на всякий случай – пытался протестовать. «Командировка Мехоношина, – заявил он тогда, – меня пугает… Ничего доброго от этих новых революционных штабов не жду, меня и так наградили таким штабом, что по нем веревка плачет». Веревку, правда, пришлось упрятать подальше, а с прибывшим Мехоношиным познакомиться поближе. Оказался спокойным и стойким.

Благонравов тоже, казалось бы, свой брат офицер, но ухо с ним надо держать навостренным: этот еще в октябре семнадцатого показал себя, когда был комендантом Петропавловки и спутал карты мятежному полковнику Полковникову. Хорошо, что удалось теперь назначить к этому бдительному Благонравову заместителя – Колегаева, своего человека, из левых эсеров, занимавшего пост казанского предгубисполкома.

Более всех прочих беспокоил Кобозев – матерый такой большевик, из путейцев, угрюмый и бородатый, прозванный Стариком. Подкову легче согнуть, чем такого переубедить в чем-либо.

Таковы были трое большевиков, прикомандированных к одному левому эсеру, – силы, прямо скажем, неравные, и Михаил Артемьевич понимал это. И потому где только возможно старался обеспечить свои тылы и фланги левыми эсерами. В этом плаие наиболее надежной и перспективной представлялась Симбирская группа войск, которой командовал левый эсер Клим Иванов. Правда, там, в Симбирске, с появлением Варейкиса большевики явно начали поднимать голову. Михаил Артемьевич не забыл и никогда не забудет своей первой встречи в Харькове с этим упрямым литовцем – из молодых да ранних…

Ведь что придумали хитрецы большевички там, в Симбирске! Вознамерились назначить своего комиссара к Иванову. Пришлось решительно вмешаться и возразить, упирая на то, что Иванов законным образом был выдвинут фракцией левых эсеров и является не только командиром, но одновременно военным комиссаром и членом Симбирского исполкома. Надо отдать должное Иванову: большевистских комиссаров не жаловал и где только возможно в свои войска не допускал. Когда политкомиссар 1-й армии Калнин потребовал их назначения в части, Иванов недвусмысленно отказал, сославшись на то, что командный состав и без того партийный (то есть левоэсеровский), – стало быть, дополнительный контроль со стороны большевиков ни к чему. Однако Калнин в этом споре все же одолел, прислав дипломатическую телеграмму, где уверял, что «назначение политических комиссаров в части войск является необходимостью не только для контроля над командным составом, но для несения вообще политических функций (контрразведка, культурно-агитационная работа, следствие, суд)». И добавил, что для централизации политработы комиссары будут отныне назначаться политотделом армии и подчиняться только его инструкциям. Короче говоря, поставил Иванова перед свершившимся фактом.

Но 1-й армией командовал свой человек, Харченко, и это тоже был немаловажный факт. Правда, Михаил Артемьевич видел, что командарм Харченко как военачальник явно себя не оправдывал. Никуда не денешься, пришлось смириться с назначением на его место прибывающего из Москвы большевика Тухачевского. С этим предстоит еще познакомиться. И на всякий случай, пожалуй, подчинить нового командарма сидящему в Симбирске левому эсеру Иванову. Да, перетасовка карт игре не помеха.

Ведя свою игру, Михаил Артемьевич посылал вышестоящему начальству бодрые рапорты, всячески подчеркивая, что идет «энергичная» подготовка к наступлению, что «внушительные события» не за горами, что победа будет достигнута в кратчайшие сроки. При этом нелишним было упомянуть, что войска повсеместно приветствуют своего главкома с нескрываемым восторгом и настроение их заметно повышается.

В то же время нельзя было переигрывать и выглядеть чрезмерно покладистым, ибо такая резкая перемена в достаточно известном характере главкома могла бы вызвать настороженность и усилить недоверие. Поэтому Михаил Артемьевич не упускал случая время от времени в меру побрюзжать. «Мои политические комиссары, – жаловался он в Москву, – очень недовольны тем восторгом, с каким войска меня встречают. На меня дуются, и я боюсь доноса, задерживают и не подписывают мои обращения к войскам… В операции пока не вмешиваются, во уже есть поползновения… Я, подвергающий себя ежедневной опасности, имею, кажется, право на доверие к себе… Сберегите эту ленту для будущего».

В такой непростой обстановке приходилось Михаилу Артемьевичу готовить свой очередной военный триумф. И опять-таки большевистские комиссары всячески ставили палки в колеса его триумфальной колесницы. Видимо, так он предполагал, готовились отхватить себе изрядный куш от боевой славы главкома. А то с чего бы такая прыть?..

– Вот спасибо, Нестор! Что бы я без тебя делал?

– Нет, что бы я и все мы делали без вас, Михаил Артемьевич?

– Ладно-ладно, без подхалимажа! Ну и духотища… Не Казань, а наказанье… Хороша водица!

– Не пейте большими глотками, Михаил Артемьевич, горло застудите.

– Сам знаю! Мало у меня нянек из РВС, так и ты туда же.

– Обижаете, Михаил Артемьевич! Разве похож я на комиссара?

– Не похож, милый, нисколько не похож. И они на тебя не похожи. А за водичку еще раз спасибо. Молодец!

3. АЙ ДА МИТРОХИН!

Потолкавшись по пыльному казанскому базару и ничем не разжившись, Митрохин вернулся в свою часть, недавно переброшенную сюда с запада. Зря только ходил на этот суматошный базар. Другие как-то умудряются менять, а ему и менять-то нечего: даже сапог не осталось, ботинки же износились, левый каши просит, а единственную пару обмоток только успевай простирнуть да на себе же и высушить.

Не успел передохнуть, как раздалась команда к построению. Якобы сам главком Муравьев к ним пожаловать должен.

Построились на плацу перед казармой. Солнце било прямо в глаза, лютое в этом краю солнце. Развернуть бы строй, но тогда начальство в ослеплении окажется, тоже не дело.

Из-под выгоревшей фуражки текли за уши щекочущие струйки пота. Прилетела увесистая муха, крутилась перед лицом, жужжа настырно, норовила присесть ко рту поближе. Ее сдунешь – отлетит и опять лезет. Прихлопнуть бы. Но уже дана команда «смирно!». И стоишь в первой шеренге, на самом виду. Терпи, солдат, тебе не привыкать…

Подкатил автомобиль, из него вышел главком в белом кителе, осанистый такой. За ним – командиры, и один нарядный, в красной черкеске. Прошелся главком вдоль строя, приглядываясь внимательно, будто выискивал, высматривал, нет ли где непорядка хоть в чем-нибудь. В самые глаза упирался – Митрохин выдержал, только заморгал чаще и почуял, как загорелись скулы – от этой давней напасти, приличествующей скорее барышням, вовек не излечиться.

С близкого расстояния он признал главкома, вспомнил, что видел его уже прежде, на Украине. Постарел главком с той недавней поры. Война хоть кого состарит… Тогда еще, помнится Митрохину, при Муравьеве подпоручик Лютич был – вон где, оказалось, вынырнул. Теперь не видно, в свите незнакомые все. Может, убило Лютича, а может, еще куда подевался. Время такое, кидает людей на многие версты, раскидывает веером…

А главком уже обратно в автомобиль забрался и говорит речь. Голос зычный, в строю тихо, слыхать хорошо.

– Товарищи красноармейцы! – выкрикнул главком новое, непривычное пока слово. – Доблестные солдаты великой русской революции! Весь мир содрогается от грозной поступи ваших железных шагов…

Ишь ты, изумился Митрохин, весь мир, выходит, содрогается. И шаги-то не какие-нибудь – железные! Это – в стоптанной, изношенной обувке. Многие кто в опорках, кто в лаптях с обмотками, у иных же одна внешняя видимость – сверху голепища и союзка, а споднизу ничего, никакой уже подошвы, считай, что босиком. Интендант ихний проворовался, да двое придурков при нем пропили добро солдатское, вот и… Вчера только митинг был, хотели в расход их вывести да просто выгиали к такой-то матери. И приняли резолюцию, чтобнл подобным расхитителям и пьяницам впредь не было места в рядах Красной Армии. Митрохин тоже проголосовал, резолюция ему понравилась. Только сапог из нее не сошьешь…

– Славная партия большевиков, – говорил главком, вцепившись одной рукой в борт автомобиля, в то время как другая его рука энергично рубила воздух в такт речи, – плечом к плечу с левыми эсерами и другими революционными партиями, ведет нас от одной исторической победы к другой. И там, где появляются наши боевые красные знамена, там белая контра не выдерживает и трусливо показывает нам свою изнеженную задницу, в которую ваша мозолистая рука без колебаний всаживает неумолимый штык!

На последние слова строй откликнулся веселым оживлением, Митрохин даже не удержался и тыкнул в полный голос, но тут же попритих, внимательно слушая столь залихватскую речь главкома.

– Солдаты революции! – продолжал тот. – Вы меня знаете, и я вас знаю. Вместе с вами, орлы мои, брал я Гатчину и Киев, отбивал Одессу. Теперь, перед нами новая задача, я поведу вас к новым победам, и Советская Россия никогда не забудет наших подвигов! Я знаю, вам нелегко. Казнокрады и жулики посягают на самое святое – на солдатское обмундирование и на солдатский котел. Я буду беспощадно расстреливать в наших тылах этих паразитических вшей, сосущих нашу рабоче-крестьянскую кровь! Но нам с вами не привыкать к трудностям, дорогие мои орелики, мы с вами не какие-нибудь маменькины сынки и прочие буржуйские неженки…

Это так, подумал Митрохин, однако щи да каша – пища наша, а ослабнешь – не много навоюешь. И без исправной обувки далеко не пройдешь, как бы там ни содрогался от твоих железных шагов весь буржуйский мир. Может, он и несознательно рассуждает? Может, покойный Фомичев и сумел бы повернее направить ход его мыслей, но никакие другие мысли в ответ на речь главкома почему-то не возникали.

А главком, будто подслушав или угадав эти сомнительные мысли Митрохина, заявил вдруг:

– Могу вас порадовать, товарищи красноармейцы. В наших руках, и не где-нибудь, а здесь, в самой Казани, в подвалах банка сосредоточен весь золотой запас республики, более сорока тысяч пудов чистопробного золота…

Строй едва не потерял равнение, услыхав такое.

– Что, братцы, потрясены? Я тоже, представьте себе, был потрясен, когда узнал. А что это значит, товарищи? Это означает, что каждому раненому красноармейцу власть Советов сможет выплатить по полтысячи золотых рублей, а семье каждого погибшего воина революции – по тысяче червонцев!

– Ура! – вырвалось у Митрохина, несколько голосов тут же подхватили было, но поддержали не все, получилось недружно, жидковато.

– А теперь, – обратился к строю оратор, – у кого какие жалобы? Не стесняйтесь и не бойтесь, главком Муравьев никого не обидит и в обиду не даст. Я желаю знать правду, знать все абсолютно… Ну, что жо вы? Неужели нет никаких жалоб? Быть такою не может… Смелее, братцы! Ну?!

И Митрохин не удержался. Почувствовав, как против воли краснеет лицо, хотел было утерпеть, да не успел, и голос его прозвучал в возникшей тишине – но слитком громко, но достаточно четко.

– Обувки-то нету… – Спохватившись, добавил: —…товарищ главком.

Тот, со своего автомобиля, незамедлительно ухватил цепким взором остолбеневшего от собственной выходки солдата из первой шеренги. Ухватил, вперился и долго не отпускал. Митрохин с ужасом глядел в загоревшиеся недобрым огнем глаза грозного главкома, думая почему-то, что не миновать теперь расстрела за распространение паники, что Фомичев в такой ситуации ничего подобного себе не позволил бы, проявил бы выдержку.

Но Муравьев, поиграв с несчастным в гляделки, вдруг закопошился, завозился там, за бортом автомобиля, затем внезапным движением поднял перед собой пару хромовых офицерских сапог и прокричал:

– Обувки нет? Знаю! Ты прав, герой революция! Так возьми же мои сапоги, не побрезгуй! А твой командующий и в лаптях до победы дошагает…

– Ур-р-ра-а-а!!! – теперь уже дружно, всем строем. Митрохин ощутил, как прихлынули к глазам слезы, и в крике пытался совладать с собою. Одного желал сейчас: чтобы какая-нибудь сволочь покусилась на жизнь главкома, а он, Митрохин, прикрыл бы его своею грудью Или – чтобы главком сейчас, перед строем, приказал пойти на верную погибель за дело революции.

Но никто на командующего не покусился, никакого такого страшного приказа перед строем не последовало, а подошел к Митрохину тот нарядный, в красной черкеске, и – усмехаясь снисходительно – поставил прямо перед солдатом пару отличных сапог, с ноги самого главкома Муравьева.

В автомобиле зааплодировали, в строю снова всколыхнулось «ура!». А Митрохин растерялся и не знал, как быть…

Он плохо помнил, как уехал главком, как прозвучала команда «разойдись!». Теперь его окружили товарищи, поздравляли, шутили, хлопали по плечу.

– Ай да Митрохин!

А ему было не по себе. Как же так? Он, один из всех, простой рядовой Красной Армии, будет щеголять в хромовых сапожках… А другие? Такие же, как он, ничем не хуже его и даже более достойные – они-то как? По-прежнему в лаптях да опорках? А он – в хромовых? Неловко!

– Ну, чего приуныл? – тормошили его. – Радоваться надо, а гы…

– Дай, товарищ, поносить на вечерок, а? – то ли в шутку, то ли всерьез попросил один. – Только покажусь перед Дуняшей, к утру возверну в целости-сохранности.

– Да бери насовсем, – ожил Митрохин. – Бери, не жалко!

– Ты что? Это – не дело, это – брось!

– Бери, говорю! Не впору они мне. В подъеме жмут.

– Жмут, говоришь? – вмешался здоровенный боец, этакий Илья Муромец. – Давай их мне, Митрохин, моя лапа поболе твоей. На мне разносятся, после тебе впору будут.

Вокруг захохотали, понимая, что сапожки эти главкомовские на ножищу шутника-богатыря вообще никак не полезут.

– Нет уж, братцы! Возьмите их от меня, Христа ради. Кто желает, тот и носи на здоровье.

– Ну, Митрохин, не знали мы тебя…

– Ай да Митрохин!

4. КОМАНДАРМ-1

«Предъявитель сего военный комиссар… Тухачевский командирован в распоряжение главкома Восточного фронта Муравьева для исполнения работ исключительной важности по организации и формированию Красной Армии в высшие войсковые соединения и командования ими…» – с таким мандатом прибыл он в июне к новому месту своего назначения.

За плечами остались навсегда невозвратимое детство в скромном имении своего отца-дворянина, Александровское военное училище, оконченное как раз к началу войны, бои в составе лейб-гвардии Семеновского полка, где он служил в чине поручика, отчаянный побег из германского плена, решительный переход на сторону революции и работа в Военном отделе ВЦИКа, а затем должность военного комиссара обороны Московского района. За плечами были неполных три месяца пребывания в рядах партии большевиков и всего двадцать пять лет жизни на этом свете, таком ошеломляюще прекрасном и омраченном столькими злодеяниями…

Главком Муравьев, похоже, надеялся на нового командующего 1-й армией, как на бывшего офицера, и в то же нремя не доверял ему, как нынешнему большевику. И потому, вероятно, попытался поставить над ним опекуна из левых эсеров – командующего Симбирской группой войск Иванова. Ну, это все не так уж трудно понять, поскольку главком сам из левых эсеров. Впечатление он, надо сказать, произвел двойственное: вроде не трус, энтузиазма и энергии хоть отбавляй, но… нет ощущения надежности, что-то настораживает. Торопиться с выводами, конечно, не следует. Повоюем вместе – видно будет.

Обиднее то, что и с другого фланга не легче. Свой же товарищ по партии, комиссар 1-й армии Калнин, тоже не проявил доверия к новому командарму. Точнее – проявил недоверие. Судя по всему – как к бывшему царскому офицеру, а партийный стаж – мизерный, не перекрывает. Пришлось сразу же выяснять отношения.

– Оскар Юрьевич! – заявил комиссару Тухачевский. – Нам с вами вместе работать, вместе сражаться. Давайте договоримся. Внесем ясность, где кончается комиссарский партийный контроль и начинается вмешательство в прерогативы командующего.

Калнин упирался. Тухачевский знал, как много сделал этот упорный комиссар для усиления большевистского влияния в 1-й армии, как велика его заслуга и в устранении оказавшегося несостоятельным бывшего командарма Харченко. Ссориться с таким комиссаром не хотелось, пришлось терпеливо разъяснять:

– Да поймите же, Оскар Юрьевич, я ведь не просто военспец, которому партия вправе не доверять и которого обязана строго контролировать. Я ведь большевик. И мы с вами должны не тратить силы на усобицы, но сообща действовать, сообща наводить в армии порядок. Который, сами знаете, пока оставляет желать лучшего. А чтобы успешно действовать сообща, надо четко разграничить функции.

Да, порядок в 1-й армии был, мягко говоря, в зачаточном состоянии. Формировалась эта армия из самых; разномастных боевых групп и отрядов, присланных от многих населенных пунктов и организаций. Спаянные в уже начавшихся стычках, эти боевые единицы – каждую со своими традициями и своими капризами – еще предстояло свести в регулярные полки, беспрекословно подчиняющиеся штабу армии. Предстояло в кратчайшие сроки побороть узкоместнический гонор командиров, у партийные амбиции левых эсеров и анархистов. Короче говоря, наладить воинскую дисциплину, без которой не может быть и речи о серьезных боевых успехах. Ведь числились в составе 1-й армии даже такие неуправляемые части, которых следовало опасаться не меньше, чем противника. Особенно – бронепоезда и бронеотряды. Что стоил, например, один лишь бронедивизион левого эсера Беретти…

Вот такое, с позволения сказать, наследство оставил Тухачевскому бывший командарм Харченко. Но сваливать все грехи и беды на предшественника – нет ничего проще. Покажи на деле, что сам ты не таков, исправь его ошибки и промахи, сумой то, чего не сумел он, – и тогда без лишних разъяснений каждый сам увидит, сам убедится, что предшественник был плох, а ты оказался лучше, что предшественник был не прав, а ты оказался прав и, следовательно, имеешь основания критиковать и упрекать его.