Текст книги "Непримиримость. Повесть об Иосифе Варейкисе"

Автор книги: Борис Хотимский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

5. ВЕЛИЧАЙШЕЕ ИЗ БЕДСТВИЙ

У Варейкисов хохотали. Так дружно, так громко, что пламя керосиновой лампы метнулось испуганно, едва не погасло – на стекле затемнели мазки копоти.

– Ну, сынок, потешил! – Михаил Викентьевич, все еще смеясь, вздрагивая костлявыми плечами, подправил фитиль – лампа успокоилась, перестала коптить. – Давно так не смеялся… Еще там есть что-нибудь в таком же роде?

– Сколько душе угодно. – Иосиф ткнул палец в последнюю страницу обложки принесенного им журнала, где печатались объявления и рекламы одна другой забавнее. – Вот, послушайте.

И, подбадриваемый новыми вспышками смеха, он прочитал:

«Наш совет – даром. Если Вы страдаете… робостью, слабою памятью, бессонницею, головными болями, если вы нервны, раздражительны, переутомлены, напишите нам и вы узнаете самый верный способ, как от этого избавиться. Мы ничего не скроем от Вас. В закрытом конверте без фирмы, бесплатно. Требования адресовать: Российско-Американскому Т-ву Аптекарск. Торг. отд. 17/2. С.-Петербург. Почт. ящ. № 371».

– На всю Россию призыв! – заметил Иосиф насмешливо, швыряя журнал на стол. – Только нам этот призыв ни к чему. У нас тут слабонервные не водятся. И немощные тоже.

– Не зарекайся, сынок! – Михаил Викентьевич перестал смеяться, вздохнул озабоченно. – Хворь, она не разбирает, к кому пристать. Сегодня смеемся, а завтра – к аптекарю за лекарством.

– Нет лучшего лекарства, чем здоровый смех, – с веселой беспечностью возразил Иосиф. – Я вас теперь ежевечерне лечить этим лекарством буду. Никакая зараза не пристанет. И вообще, скажу я… У нас, у Варейкисов, крепкая плоть и крепкие души. Уж коли выпала мне, Варейкису, честь родиться мужчиной – я этой чести ронять не смею!

– Ишь ты какой!

– А что? Наш Иосиф и впрямь мужчина хоть куда…

Это все были шуточки… Однако по поводу принадлежности к «сильному полу» вскоре шутить перестали. Большинству мужчин суждено было облачиться в суровые ратные одежды. И Санкт-Петербургу предстояло переименоваться в Петроград.

Ибо уже заряжен был револьвер Гаврилы Принципа и сочтены часы жизни эрцгерцога Франца Фердинанда и его супруги. Уже заряжены были сотни крупповских орудий всевозможных калибров и заканчивался последний мирный день над планетой.

И прежде чем созрела вторая русская революция, по многим полям и дорогам Европы кучерявыми садами – не зелеными, а бурыми – высыпали сотни взрывов. Это взорвался мир. Началась первая мировая война.

Возможна ли жизнь нелегкая российская без песни, тем паче – перед ликом военных испытаний? И фельдфебель Жучин сочиняет солдатскую песню, преисполненную глубокими верноподданническими чувствами и высоким истинно патриотическим пафосом:

 
Вперед, на грань родного края!
Вперед, на мощный зов царя!
Вперед! Вперед, вся Русь святая!
Вперед, под громкое «ура»!
 

Но в отправлявшихся на фронт маршевых подразделениях почему-то предпочитали петь иное. Звучало четко, как барабанная дробь, – под такое легче шагалось. Особенно – под припев, с отчаянным присвистом:

 
Соловей, соловей,
пта-ше-чка!
Канаре-ечка
жалобно поет!
 

Легко шагалось под такую песню. А дальше… Дальше ждало то, что легким не бывает. И быть не может.

Оставшиеся в тылу певали всякое прочее. Возвращаясь однажды домой после смены, уже затемно, Иосиф услышал звуки двухрядки. Озорной голос невидимого в темноте гармониста выкрикивал:

 
Не ревите-ка, молодки,
не тужите, милочки.
Больше нету парням «сотки»,
а мужьям – бутылочки!
 

Иосиф усмехнулся невесело. Так, значит, реагирует народ на введение «сухого закона». Что сказал бы теперь тот рабочий из Климовска?..

Появилась десятикопеечная почтовая открытка Никольской Общины Российского Общества Красного Креста: в уютной чистой избе сидит солдатик в накинутой шинели, в забинтованной руке держит ровненькую палочку, с румяным толстощеким личиком пай-мальчика. На него глядит, его слушает, раскрыв глазки и ротик, тоже румяная и толстощекая пай-девочка в красной косынке. И – надпись славянской вязью: «Не спускала бы я глаз, все бы слушала рассказ». Эти упитанные «детки» умиляли до слез не нюхавших пороху обывателей. Фронтовики же, глядя на подобное, либо усмехались в усы, либо матерились.

Появились в Подольске первые калеки войны – кто на костыле, кто с пустым рукавом. Среди них и дядя Юозас, раненный в ногу. Он привез с собой номер «Социал-демократа» со статьей Ленина о войне, выступил перед подольскими большевиками. Рассказал о фронтовой жизни, о том, как гибнут солдаты из-за бездарности иных генералов, как не подвозят своевременно снаряды – и артиллерия не может поддержать пехоту, идущую на заведомую погибель. О том, что немало горлопанов из тыла приезжает к ним на фронт – звать на смерть «за веру, царя и отечество». А веры ни во что не остается, и царь давно не люб. Что же касается отечества… давненько надо бы навести в нем справедливый порядок, и сделать это могут только рабочие и крестьяне. Те, кто получил винтовку в руки, и те, которые остались у станков, – и те и другие вместе, объединясь. Путь у народа один: добыть себе права и покончить с войной, от которой одним только богатеям барыши, а бедному люду – разорение и гибель пуще прежнего. Эта война должна породить революцию, а революция положит конец самой войне. Так думают большевики. Так говорят они солдатам, разделяя с ними все тяготы окопного бытия. И многие солдаты уже не отмахиваются, как бывало, а прислушиваются. Иные же и сами большевиками становятся.

Дядины рассказы и статья Ленина – все это оседало в душе Иосифа, дозревало, как добрая земля, готовая выбросить навстречу небу живые зеленые ростки. А на первых порах, искренне полагая, что бороться за социальную справедливость можно только в защищенном от внешнего врага отечестве, Иосиф готов был отправиться с маршевой ротой туда, где ежедневно гибли его сверстники, где потребны многие тысячи крепких и смелых парией.

– Пушечное мясо потребно, – возражал ему один из местных большевиков. – И опять же кому потребно? Не нам с тобой. Не рабочему, не крестьянину и не солдату. Нашему брату от войны одни убыток, а царям да буржуям слава и прибыль. Министрам царским и жандармам тоже выгода. Дескать, народ против них не выступит, другим делом занят. Ты вникни…

Иосиф слушал, сосредоточенно сведя брови, старался вникнуть. А тот растолковывал терпеливо:

– Стравить меж собой народы, чтобы друг на дружку, как стенка на стенку, шли, – глядишь, своих господ в покое оставят. Господа будут жрать до икоты да благоденствовать до одури, а из рабочего и крестьянина последние соки выжмут – война, мол! Всем теперь беда, всем терпеть приходится… Кабы всем, а то ведь – кому пироги и пышки, а кому… не тумаки и шишки, а увечья и смерть! Вот так-то, Иосиф. Побереги-ка свою удаль для нашего, революционного дела. Уразумел?

– Стараюсь.

– Старайся, Иосиф, шевели мозгами. Да поживее, время нынешнее торопит. А мы, откровенно сказать, на тебя рассчитываем. Пишешь ты бойко, листовку сочинить у тебя получается. Нам сейчас антивоенные листовки позарез нужны. Только как тебе поручить, если сам ты еще не постиг простой истины. Что война есть величайшее из бедствий…

Читая в газетах и журналах сообщения о боевых действиях, Иосиф представлял себе мчащуюся на врага казачью лаву, идущие в штыковую атаку цепи пехоты, белые дымки шрапнели над желтеющими полями, бессчетные колонны войск на дорогах. Но, слушая рассказы дяди и вникая в сказанное другими, начинал видеть нечто совсем иное.

Кто исчислит дни и ночи нелегкого труда крестьянского, всю меру тревоги мужика: уродит нынче земля или не уродит? Уродила, слава богу! Быть хлебу в доме. Ты сберег его, хлеб свой насущный, еще на поле – от града и от засухи, от прожорливого жучка кузьки и от приставучей спорыньи. Но прошла твоим полем неудержимая конница – и вмиг растоптаны долгожданные плоды трудов тяжких…

Каким бы убогим ни был твой дом, но каждое бревнышко в нем, каждая трещинка в том бревнышке, каждый вбитый гвоздик – все это роднее не сыскать. Но одно лишь попадание снаряда – и все это, столь близкое душе, становится прахом, перестает быть…

Воистину величайшее бедствие!

И, главное, во имя чего?!

– …Вот почему, Иосиф, наша партия решила объявить войну самой войне. Непримиримую войну! Вот в какой войне должен ты принять участие. Вопросы ко мне есть у тебя?

– Один вопрос. Что надо делать?

– Ну, давно бы так! Надо сочинить такую листовочку, чтобы чертям в пекле тошно стало…

Вскоре появились в Подольске первые антивоенные листовки, написанные двадцатилетним большевиком Иосифом Варейкисом.

6. ПЕРВОЕ ДЕЛО ПРАПОРЩИКА ЧЕРКАССКОГО

Ждали команды. Пехотный взвод сосредоточился за железнодорожной насыпью. Солдаты сидели кучно, каждый – в обнимку со своей длинной, привычной, безотказной трехлинейкой. Разрешено было курить. Один не садился, стоял во весь свой немалый рост, опираясь на винтовку; примятая с боков фуражка – набекрень, усы лихо подкручены.

– Присел бы, Фомичев! Чего подставляешься?

– Никак не подставляюсь. Полотно-то выше.

Среди солдат был и прапорщик Черкасский, вчера только прибывший в роту и тут же заменивший убитого перед тем взводного. Достается взводным! Возможно, что и его сегодня тоже… Он еще ни разу не бывал в деле…

Прапорщик сидел на корточках, упершись выбритым подбородком в жесткий ворот застегнутой доверху шинели, и, стараясь отвлечься от невеселых дум, глядел на фасонные носки своих черных хромовых сапог, из-под которых выбивались перезимовавшие багряные листики какого-то низкорослого кусточка, и это сочетание черного с багряным пробудило в измаявшейся душе щемящее воспоминание, поначалу неосознанное… Багряное с черным… Где же?.. Когда?.. Наконец припомнилось.

Багряным были выкрашены степы и колонны Киевского университета, а над колоннами чернели ионические капители. С каким благоговейным трепетом поднимался он по просторным ступеням, проходил меж величественными колоннами, вступая в храм света и разума. Дабы в стенах аудиторий, еще помнивших голос профессора Костомарова, посвятить себя изучению судеб Киевской Руси, познанию сокрытых в глубинах веков славных деяний предков… Мечты несбыточные!

Несбыточные, потому что грянула, вторглась в судьбу отчизны и в его собственную судьбу зловещая дата: первое августа. Теперь стало не до Перуновых времен история вершилась сейчас, сегодня. Мог ли он лишь наблюдать да выжидать? Странный вопрос! Полгода школы прапорщиков и – на позиции!

Черкасский перестал глядеть под ноги, и окружавшие его солдаты в который раз подивились редкостным глазам нового взводного – серым с черной каймой и в черных ресницах. Чего ждать от таких глаз?

Неподалеку проследовал на рысях эскадрой дивизионной конницы.

– Накрошат нынче капусты! – уверенно предрек, подходя к Черкасскому и оглядываясь вслед эскадрону, помкомроты Лютич, подпоручик. В нарядной куртке синего сукна, отороченной седой смушкой, весь в ремнях. Глядя на его кривые ноги, Черкасский подумал, что так же выгнуты лапы бульдогов и ножки стульев стиля рококо. Прикрыть бы подпоручику подобную красу полами шинели, а не щеголять в куцей курточке.

– Встаньте, прапорщик! – то ли приказал, то ли посоветовал Лютич. – Сыро. Поясницу простудите, не разогнетесь после.

– А как же прочие? – спросил Черкасский, поднимаясь.

– Серую скотинку никакая хвороба не возьмет, – убежденно заявил подпоручик и вдруг повернулся к ближайшему солдату: – Эт-та что еще?! Офицеры стоят, а он… Вста-ать!!!

Солдатик суетливо вскочил, вытянулся. Его лпцо, безусое и скуластое, по-девичьи порозовело. От резкого движения фуражка надвинулась на уши – вндать, не по мерке была.

– Фамилия?!

– Митрохин, – едва не шепотом выдохнул тот.

– Не слышу ответа. Па-автарить!

– Митрохин! – выкрикнул несчастный.

– Па-авта-арить! Я научу тебя отвечать, морда!

Черкасский даже не заметил движения руки подпоручика – до того скор был удар. Увидел только, как дернулось лицо солдата, как съехал на сторону козырек. Явно велика была фуражка…

– Митрохин, вашвысобла-ародъ!

– А ну, еще разок!

– Митрохин, вашвысоблаародь!

– Та-ак… – бульдожьи ноги Лютича переступили на месте, упершись в землю еще прочнее, и снова невидимое движение руки, и снова мотнулось напрягшееся сверх предела лицо солдата и проступила алая влага в углу сжатого рта.

– Значит, знал, как положено отвечать? Знал?!

– Так точно, вашвысоблаародь! – из открывшегося рта алое сбежало на подбородок, капнуло на шинель.

– А ежели знал, – не унимался подпоручик, – то па-ачему не ответил как положено? А? Значит, не желал, растуды и разэтак !..

Весь взвод теперь был на ногах. Ничего, впрочем, непривычного не происходило, солдаты знали, как себя вести. Они угрюмо молчали. Иные поглядывали на нового взводного, будто ждали чего-то.

А Черкасский вдруг ощутил то, что случалось с ним еще в детстве. Не часто, но бывало. Когда накатывала из неведомых глубин души неуемная ярость, накатывала неудержимо, до слепоты в глазах. В семье говорили, будто прадед его бывал таким же…

И еще одно движение кулака Лютича, но быструю и сильную руку успела перехватить не менее быстрая и не менее сильная рука. Ярость глаз одного была встречена неизмеримо большого яростью глаз другого.

Некоторое время офицеры оставались напряженно недвижимы в единоборстве. Наконец Черкасский отпустил Лютича и, задыхаясь, процедил:

– Извольте бить тевтонца, подпоручик! А не своих!

– Чтэ-э? – Лютич тоже тяжело дышал. – Чтэ тэкое?! На старшего по званию?! При нижних чинах?! Да за тэкое…

– Пускай меня расстреляют, подпоручик, но… Даю вам слово офицера, я успею избавить от вас российскую армию!

– Да я… да я вас!.. – Лютич схватился за кобуру. Черкасский – тоже.

– Прекратите, господа! – между ними решительно втиснулся поспешивший на шум немолодой ротный. – При солдатах… Перед делом… Полноте, господа, опомнитесь! Я приказываю!

– Слушаюсь! – Черкасский перевел дыхание, первым снял руку с кобуры и, нарушая субординацию, не удержался, добавил: – А вы, подпоручик, запомните! Хоть вы и старше по званию… Еще раз подобное – и я пристрелю вас. Всенепременно!

Лютич снова вскинулся было, но что-то смутило его в серых с черной каймой глазах дерзкого прапорщика. Он заставил себя сдержаться и, обращаясь к ротному, заметил:

– Вот она, дисциплинка в нынешней русской армии… Впрочем, по-моему, он просто психический. А может, из этих, из…

– Пойдите к первому взводу, подпоручик, – сухо отозвался ротный. – Побудьте с ними.

Тот козырнул, повернулся по уставу и ушел прочь на своих гнутых бульдожьих ногах.

Ротный укоризненно глянул на Черкасского усталыми глазами, сказал негромко:

– Разве можно так, прапорщик?

– Простите.

– Я-то прощу… Но… Но ведь мы с вами не только военные, мы же воспитанные, интеллигентные люди.

– Так, если воспитанные, если интеллигентные, прикажите лапки кверху перед всяким дерьмом?

– Угостите-ка лучше папироской, – ротный вздохнул. – Благодарствую… А с Лютичем, право, не связывайтесь. Вы-то у нас новичок, а мы в полку ему цену знаем.

– Он, что же, из влиятельной фамилии?

– Где там! Из грязи в князи… Такие Скуратовы порой заносчивее самих Рюриковичей. И опаснее. Тут, скажу я вам, особая психология… Ага! Вон и сигнальная ракета! Опять без артподготовки, без огневого вала. Стволов достаточно, а снарядов не подвезли. О выбритой земле и не мечтай! Нет, не мечтай… Ну, храни вас бог, прапорщик!

Да, это было его первое ратное дело. Поначалу все шло привычно, как на ученьях. Одно лишь оказалось в новинку: то и дело мимо ушей стремительно проскакивали невидимые пчелки. И то здесь, то там солдаты залегали без команды и не поднимались. И чем ближе к затуманенному кустарнику, в котором предполагался противник, тем чаще не вставали солдаты, тем чаще проскакивали мимо стремительные пчелки.

Все труднее заставлять себя двигаться, не позволять себе броситься ничком на землю, чтобы вжаться в нее и – будь что будет! Нельзя! Если ляжет, не увидит своего взвода, не заметит, как все чаще оборачиваются к нему встревоженные лица, будто ждут от него чего-то, да не просто ждут – почти требуют.

Команды ждут. Команды требуют. А какой команды? Что именно должен он скомандовать?

Ну, шевели же мозгами, прапорщик! Ведь тебе людей доверили, целый взвод. Чему учили тебя? Мало ли чему учили… Открывать огонь? По какой цели? Противник-то укрыт! Продолжать атаку? Но ежели и дальше так, до тех кустов заклятых взводу не добраться, ни один солдат не встанет. А что же сосед слева и сосед справа?..

– Взво-од! – заорал он, стараясь погромче, а получилось тонко, визгливо. – Ла-ажись! Применяйся к местности!

Взвод будто едва дождался этих слов – залег тотчас же, дружно.

Надо бы теперь и взводному залечь, к земле тянет неудержимо. Но нельзя, стыдно. Что солдаты подумают?

И в тот же момент дюжие руки сваливают прапорщика наземь. Рядом – лихие усы Фомичева, а над усами – неожиданно добрые, почти нежные глаза солдатские.

– Уж не взыщите, ваше благородие! Скосят ведь…

7. НА БЕРЕГУ ПАХРЫ

Конечно, узенькой Пахре далековато до полноводного Немана. Но любая река хороша, когда чистым утром поднимается над поймой туман и все четче видны кусты ивняка, а вдали, где повыше, где нет тумана, там желтая листва осеннего прибрежного леса залита красноватым светом зари. Местами в чаще темнеют тенистые провалы…

Написать бы этот пейзаж – остановить прекрасное мгновение, чтобы потом не раз усладило взор! Да где этюдник, где кисти, где тюбики с красками и пузырек с разбавителем? Не до них теперь, не до того… Прости, Василий Дмитриевич, прости, старый учитель… Жизнь щедра не только на прекрасные мгновения, в ней много такого, что к пейзажной лирике никак не относится. Об этом-то и размышлял Иосиф, выйдя на берег Пахры и невольно залюбовавшись увиденным. Его теперь заботило иное.

Небывалому по протяженности фронту требовались снаряды, снаряды и снаряды. В Подольске создавался еще один завод – «Земгор», [1]1
  Завод Земского и Городского союзов.


[Закрыть]снарядный. Быть может, под воздействием захлестнувших было его на первых порах патриотических настроений Иосиф и желал бы поступить на тот завод – изготовлять снаряды для фронта. Но теперь решал не он – решала партия. А она решила, что токарь-инструмеитальщик Варейкис в новых, усложнившихся условиях борьбы должен оставаться там, где к тому времени уже работал и освоился, – на Подольском заводе швейных машин американской компании «Зингер». Там же, где Чижов…

Иосиф вздыхает, поеживается, решительно одергивает перетянутую ремнем синюю блузу под пиджаком, приглаживает вздыбленные прохладным ветерком длинные волосы – они тотчас снова разлетаются – и шагает дальше, вдоль берега Пахры, к месту встречи с товарищами.

Обычно они собирались в «моргаловке» – полуподвале маленького домика с незрячими оконцами. Нынче же решили встретиться подальше от города, на берегу Пахры, где вряд ли помешают городовые и не выследят сыщики. К тому же назначили встречу не поздним вечером, как бывало, а с утра пораньше, когда царские ищейки отсыпаются после трудов неправедных.

Нет, не воскресенье сегодня. Но в цехах сейчас делать нечего.

Сейчас молча стоит у окна в инструментальном токарный станок Варейкиса – самоточка американского производства, на таком Иосиф все, что бы ни потребовалось, выточить сумеет. Но не сейчас. Сейчас его станок – без жизни, без движения. Не работают и соседние станки, станки его товарищей по цеху – молчуна-сухаря Завгороднего, шустренького Кузнецова… Стоят станки всего инструментального цеха. Стоит весь завод швейных машин компании «Зингер». Не покидают заводской территории красавицы машины – черным лаком покрытый златокрылыми сфинксами разрисованные. Ждите, женщины, новых машин фирмы «Зингер», терпеливо ждите!

А у тех, кто делает для вас столь красивые и удобные машины, терпение на исходе. И потому на заводе «Зингер» еще одна стачка. Не первая за последнее время.

На сей раз зингеровцы потребовали пятнадцатипроцентной прибавки к зарплате. Если господин Диксон уступит хоть половину, считай, дело выгорело. Куда ему деваться, директору? Похоже, что уступит. Теперь не узнать стало Диксона, сговорчивее сделался, тоже соображает, что иные времена наступили.

Главное – не та, что прежде, а несравненно большая сила у большевиков Подольска. Ощутимое пополнение составили и прибывшие на новый снарядный завод латыши – народ в большинстве своем организованный, политически развитый и активный. Неплохо было придумано и с использованием драмкружка при клубе – отменная ширма для партийной деятельности. Из четырех тысяч зингеровцев здесь, в кружке, вместе с Иосифом уже участвовало с полсотни молодых товарищей.

Да, новые времена настали. Иосиф не сомпевался, что затеянная стачка увенчается успехом. И дело, разумеется, не только в прибавке к зарплате. На повестку дня партия выдвинула такие политические требования, как активная революционная борьба – вплоть до свержения власти, не только продолжающей беззастенчиво угнетать и грабить народ, но и втянувшей его в безумную мировую бойню, которая уже оборачивается для страдалицы России голодом, кровью, горем…

Солнце появилось над берегами Пахры, насыщая красками пожухлые прибрежные травы.

– Тэ-экс! – будто выстрелом в затылок. – Еще одна пташка попалась!

Мгновенно оглянувшись, Иосиф увидел сверкнувшие пуговицы, бурые усы над желтыми, злорадно оскаленными зубами, кокарду над черным козырьком. Узнал старшего городового Карасева – свирепейшего и тупейшего из российских городовых.

Справа, слева, везде, надвинулись вплотную… Облава! Значит, кто-то предал!..

Грубо схватили запястья, нажали на локти, вывернули руки – боль дьявольская! – невольно пришлось согнуться в унизительном поклоне… Не поддаваться! Он напрягся весь, вырвался на миг, успел намертво сцепить пальцы перед грудью (спасибо дяде Юозасу, обучившему когда-то этому приему!), – теперь ломайте руки, изверги! Если сумеете…

Но их много, они тоже многое умеют и могут – все так же злорадно скалясь, городовой Карасев стремительно вбивает в беззащитное лицо Иосифа свой кондовый кулак…