Текст книги "Непримиримость. Повесть об Иосифе Варейкисе"

Автор книги: Борис Хотимский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

8. НЕПРЕДУСМОТРИТЕЛЬНО!

Голос Черкасского давно был сорван, да и любой одинокий человеческий голос не пробился бы сквозь добросовестное тарахтенье «максимов» и неумолчный грохот гаубиц. Поэтому, увидев третью сигнальную ракету и заметив благословляющий взмах руки ротного, он не стал ничего кричать, а просто дунул что было силы в свой роговой свисток, притороченный тонким ремешком к портупее. Солдаты услышали знакомую трель и деловито полезли на брустверы. Он тоже выпрыгнул, споткнувшись правой ногой (дурное предзнаменование!), выждал, Убедился, что никто не отстал и не остался, привычно выхватил из ножен шашку и рванулся вперед в промокших легких сапогах, обгоняя свой тяжело бегущий взвод.

Взвод! Одно название осталось. Из «стариков», самых надежных, всего двое уцелели – Митрохин да Фомичев, недавно произведенный в ефрейторы. Вон они, как всегда, чуть впереди прочих, держась поближе друг к другу, выставив перед собой бывалые трехлинейки с гранеными иглами штыков. Фомичев бежит, не сгибаясь, лихо выпятив грудь с новеньким солдатским «Георгием». Рядом с высоченным ефрейтором Митрохин кажется приземистым, хотя сам по себе не ниже остальных. К тому же солдат еще и пригнулся, а плечи приподняв – скатка левое ухо закрыла. Его белобрысое скуластое лицо напряженно устремлено навстречу невидимой пуле и неведомой доле. Оба заприметили обогнавшего их взводного, первыми крикнули «ура!» – прочие подхватили.

Теперь Черкасский бежал впереди, не оглядываясь, уверенный в своих людях. То и дело взмахивал тяжеловатой шашкой, подбадривал, звал за собой. Только для того и нужно было ему сейчас это созданное для смотров и столь неудобное в пешей атаке нарядное оружие. Рубануть шашкой живую плоть прапорщику еще не доводилось, в рукопашной надежнее был наган – загодя расстегнутая и сдвинутая вперед кобура в случае чего под рукой.

А шашка вдруг выдернулась из ладони да взвилась, блеснув, полетела бог весть куда в поднебесье. За ней вослед взвился и полетел невесомо Черкасский – так ему почудилось, на самом же деле он просто упал, ударившись о землю только что пробитой правой кистью…

Очнувшись, он услышал тишину и увидел над собой, на фоне блеклого неба, тонкий вороненый штык, а поближе – лихие усы Фомичева, прищуренные глаза Лютича, озабоченное лицо ротного фельдшера.

– Где взвод? – произнеслось тише, чем старался, как бывает в тяжком сне.

Увидел, как раскрылся под ефрейторскими усами рот. Но ответа не услыхал. Потому что в тот самый момент фельдшер щедро плеснул в развороченную кисть прапорщика настойкой йода, и сознание, спасая от нестерпимой боли, тух же снова покинуло его. Черкасский не почувствовал, как расстегнули на нем гимнастерку – послушать сердце. И как раз там, где лучше всего прослушивается биение, фельдшер обнаружил сложенный листок помятом бумаги. Тогда проявил особый интерес подпоручик Лютнч: должно быть, письмецо от невесты?

Впрочем, нет. Насколько бдительному подпоручику было известно, невесты имеют обыкновение писать письма посредством собственных нежных пальчиков, измазывая оные чернилами. А здесь, однако, типографский шрифт…

«Господа офицеры!

Постыдная трусость перед начальством и боязнь за свою карьеру – вот что делает вас недругами народа. Наберитесь же не только воинского, но и гражданского мужества! Защищайте свой народ, помогайте ему вооружаться и организовываться для восстания, готовьтесь выступить его военными вождями в последних решительны к битвах!»

Эх, прапорщик, прапорщик! Как же это непредусмотрительно, как легкомысленно – идти в дело, имея при себе такую бумаженцию!

9. КОНЕЦ ЗИМЫ В ПОДОЛЬСКЕ

Огражденные стеной корпуса завода «Зингер». Два корпуса новых, сплошь в стекле, один повыше, другой пониже. За ними – угловые башни старого корпуса, похожего на крепость. Далее – еще корпус, под двускатной кровлей, и еще строения… Высоченная труба коптит серое небо. Порывы студеного ветра рвут в клочья черный дым, взвихряют снег на пустыре и крышах. Последние судороги обреченной зимы…

В ночь на 28 февраля вернулся из Москвы посланный за новостями представитель подольских большевиков. И сразу после утренних гудков по цехам заводов «Зингер» и «Земгор» пролетело в шапке-невидимке будоражащее слово: «РЕВОЛЮЦИЯ!»

Пошла по рукам только что доставленная из Москвы свежая листовка! «Товарищи, бросайте работу! Солдаты! Помните, что сейчас решается судьба народа! Все на улицы! Все под красные знамена революции!»

– Революция, товарищи! Слышите?! – Иосиф, опшалев от радости, метался по цеху меж станков, хватал инструментальщиков за плечи, тормошил. – В Петрограде революция! В Москве революция!

– Кончай работу! Все – во двор!

– Бросай работу, ребята, выходи!

Оборвался гул машин. Тихо стало, непривычно. Но тут же – конец тишине, снова возгласы:

– Все – во двор! Все – под красное знамя революции!

Скинута шапка-невидимка – слово теперь не только слышится, но и видится. Всем. Всюду. Во всем.

Тысяч семь собралось к исходу утра на площади у главной конторы, здесь и зингеровцы и земгорцы. Над толпой – пар дружного дыхания, над трубой – ни дымка, труба не дышит.

Приволокли дощатый ящик – стук-постук молоточком! – и трибуна готова. А ведь прежде – никаких трибун, Иосиф выступал здесь еще в дни той осенней стачки, взобравшись на пожарную лестницу, что у стены, – рассказывал про предательство, про облаву, про городовых… В тот раз рабочие победили все же: Диксон уступил – дал прибавку к зарплате, никого не уволили и всех арестованных выпустили. Знать, чуяли, что недалек час. Вот он и настал!

На трибуну-ящик полезли желающие, один за другим. Орали кто во что горазд.

– Свобода, товарищи! – срывался в рыдание голос одного. – Свобода, дорогие! Долгожданная! Да здравствует Учредительное собрание!

«Эсер, наверное», – подумал Иосиф.

– Главное, чтобы без кровопролития, – подчеркивал другой. – Главное, чтобы бес-кров-но. Да здравствует бескровная революция!

Этого Иосиф знал: из меньшевиков. И, нетерпеливо стремясь ответить, тут же взобрался на ящик, кашлянул – прочистил горло, – о удовлетворением ощутил, как громко звучит голос.

– Товарищи! Сейчас здесь передо мной выступали эсер и меньшевик, Провозглашали здравицу Учредительному собранию, революции. Бескровной притом. Но почему-то ни слова не сказали о своем отношении к той кровавой бойце, в которую мировая буржуазия втравила народы…

– Скажи ты! Кто не велит?

– Уже говорю! Не первый раз говорю. Большевики давно сказали свое слово о войне. А меньшевики и эсеры? После девятьсот пятого они тяв-тяв – и в кусты! Потом то и дело ставили палки в колеса революционному движению, путались в ногах. А теперь, когда царю дают по шапке… по шапке Мономаха… теперь они снова за революцию? Теперь они снова, видите ли, с рабочими, с народом! Так пускай выскажутся, как они относятся к войне. Тем более что они за бескровную революцию…

– Да, за бескровную! – с вызовом крикнули из толпы.

– А кто, собственно, жаждет крови? – отозвался Иосиф. – Кто среди нас кровожаждущий? Кто? Нету здесь таких! Но если вынудят… что ж, и крови не испугаемся. Не из пугливых. И вкус своей крови во рту нам знаком. И не пристало нам страшиться красного цвета, цвета наших знамен! Пускай враги страшатся!..

Одни аплодировали, другие кричали что-то, третьи отмалчивались.

– Братцы! – будто подхлестнутый, выскочил на трибуну после Иосифа анархист с «Земгора», подбросил шапку, поймал, снова подбросил. – Товарищи! Долой тиранство распроклятой царской власти! Да здравствует свобода и ренолюция! Ур-ра!

Многие охотно поддержали земгорца, покричали «ура!».

– Даешь свободу слова! Даешь свободу печати и собраний! Долой самодержавие!

А о войне опять ни гу-гу! Зато все без исключения – за свободу и революцию… – Да здравствует…

– Ура-а-а-а!!!

Иосиф, простоволосый – густая шевелюра заменяла шапку, – снова взобрался на трибуну. Наговорил без крику, деловито, но и не слишком тихо, чтобы всем слыхать было:

– Товарищи! Революция еще только начинается. Не дайте себя обмануть…

– Кто нас теперь обманет? Не те времена!

– Сами с усами!

– Не дайте себя обмануть, – упрямо повторил он. – В истории не раз случалось, когда у народа обманным путем отнимали плоды его побед. Помните, товарищи, революция только начинается. А вот войну пора кончать. Чтобы навсегда конец войне, будь она неладна! Нам, рабочим, война эта ни к чему…

– Верно, товарищ! – поддержал кто-то из земгорцев. – Долой войну!

– До победного! – одиноко и хрипло крикнули с другого края. – До победного конца!

– За Р-ру-усь! – исторично завопила там же.

– Вот и шел бы в окопы, – кинул в ту сторону Иосиф, покидая трибуну-ящик. – А здесь чего зри глотку драть?

Сказал не так уж громко, но там услышали – тот же хрипло тотчас откликнулся:

– Ты, длинноносый! Немцу продался?! За сколько сребреников купил тебя кайзер?

Шумок в том краю толпы вспыхнул и погас. Крикуны угомонились. И – звонко, распевно, как строевая команда:

– По цеха-ам… р-раз-берись!

– А чего разбираться-то? И без того цеховики не врозь.

– Тихо, товарищи! – послышался голос Чижова. – Московское областное бюро ЦК РСДРП призывает всех нас выбирать в Совет рабочих депутатов. Пускай каждый цех выберет своих представителей. Прямо сейчас. Прямо здесь, на дворе.

Приступили, теперь без суеты. И – дивное дело – никто не разгонял, не хватал и не бил. Митингуй, выступай, выбирай – пожалуйста. Никаких помех. Уж не во сне ли такое?

Иосифа радовало, что видел среди избранных: Чижова и Мурзова, Зотова и Широкова, Матрозова, Бурова, Карпова… Бунгша и Эвальда… – все свои, знакомые, надежные. Но тревожило, что вместе с большевиками в избранном Совете оказались также меньшевики, эсеры, анархисты – с этой публикой его душа никак не могла примириться. Припомнились слова любимого баснописца: «Когда в товарищах согласья нет, на лад их дело не пойдет…» Понял, что затевать сейчас межпартийную усобицу означало бы заведомо погубить дело в самом его начало. А ведь, когда выступал с трибуны-ящика, задирая меньшевиков, эсеров и прочих, сгоряча не подумал об этом. Теперь, спохватившись, он приказал себе сдержаться, не проявлять своих чувств прежде времени и не к месту. Он не собирался уступать, нет. Но – оставаясь непримиримым – не раскрываться безответственно…

Мороз, однако, никакой революции признавать не желал. Хотя и обреченный теперь, в самом конце февраля, а упрямился – за компанию с царем… Посему решено было на морозном ветру без нужды не мерзнуть и разойтись наконец хотя бы по цехам. К работе же пока не приступать и ждать, что решат только что избранные депутаты.

Депутаты же, сотни полторы от обоих заводов, от всех цехов, собрались в рабочей чайной. На всякий случай выставили караульных у дверей, мало ли что… Перво-наперво решили не терять связи с Москвой. В подобных случаях связь – дело важности первостепенной, ответственнейшее, не всякому доверишь, Послали в Москву на сей раз Мурзова и Яковлева, оба товарищи надежные.

Затем принялись решать, как быть с солдатами. Их там девятьсот серых шинелей при снарядном заводе. И, как выяснилось, работу сегодня они не бросили, на общем митинге не присутствовали, Дескать, не смеют нарушать присягу. Правда, тайком от своего начальства передали, что против рабочих ни в коем разе не пойдут. Что ж, оставалось лишь принять это к сведению. И на том, как говорится, спасибо.

Еще один вопрос предстояло решить: насчет демонстрации. Мирной, разумеется. Чтобы пройти всем рабочим по Подольску, организованно, сегодня же.

– Что скажете, товарищи?

– Не откладывать в долгий ящик.

– Так и решим. Сейчас все разойдемся по своим цехам, позовем рабочих, построимся и…

– А если полиция? – спросил Иосиф.

– Да, надо быть готовыми к любому повороту. Придется разъяснить рабочим, как вести себя в случае нападения.

– Пусть Варейкис и займется этим делом, опыт у него уже есть.

– Все займемся. А у Иосифа нос-то после карасевской ласки еще длиннее стал.

Варейкис парировал:

– Главное, чтобы в сторону не свернулся…

Двое городовых, которые, как всегда, все еще стояли на посту у заводских ворот, завидя приближение из глубины двора несметного множества людей, благоразумно и своевременно скрылись в сторожке: там все же потеплее и вообще…

Не бывало еще подобного в Подольске.

Семь тысяч рабочих, ряд за рядом, бодро и решительно двигались от заводов к центру города. Впереди, соединявшись руками, шли вожаки-депутаты – полторы сотни – от «Зингера» и «Земгора», от каждого цеха, свободно и честно избранные. Шли первыми, подставляя открытые лица неласковому февральскому ветру, беря на себя ответственность за судьбы тех тысяч, которые им доверились. Иосиф был с ними.

 
Смело, товарищи, в но-огу!
Духом окрепнем в борьбе-е…
 

Прошагали по Рабочему переулку, свернули налево и, пройдя по Вокзальной, вышли на Большую Серпуховскую. Здесь решились и подняли над передовой цепью красное полотнище – оно забилось, вступив в поединок с холодным ветром. Древко неспокойно дергалось в крепких ладонях знаменосца.

 
Мы пойдем в ряды страждущих братии,
Мы к голодному люду пойдем;
С ним пошлем мы злодеям прокля-атья,
На борьбу мы его позовем…
 

Скрывались за дверьми лавок встревоженные городовые, не решались оставаться на постах: плетью обуха не перешибешь…

С Большой Серпуховской – через Почтовый переулок и Зеленовскую – вышли на площадь перед собором. Здесь остановились и открыли митинг. Снова шумели ораторы, будоража души непричесанными речами. Выкрикиьали лозунги:

– Вес силы на дело свободы! Да здравствует республика!

– Долой войну!..

Живые голоса человеческие отдавались чутким звоном в замерзших колоколах – там, высоко под куполами, на вечном сквозняке времен.

– Товарищи! Сейчас мы все! Организованно и спокойно! Разойдемся по своим домам! А завтра по гудку! Все по своим цехам! Все по своим местам! К работе не приступать! Ждать решения депутатов!..

Циферблаты часов показывали четыре часа пополудни. Депутаты вновь собрались все в той же заводской чайной. Заседали допоздна.

К вечеру стало известно, что в Москве началась всеобщая забастовка. К центру древней русской столицы отовсюду стекаются колонны демонстрантов под красными знаменами. Введено осадное положение, но гарнизон переходит на сторону демонстрантов, по улицам разъезжают грузовики с вооруженными солдатами и младшими офицерами, примкнувшими к революции.

– Что будем делать, товарищи подольчане? Поддержим?

– Уже, можно сказать, поддерживаем.

10. НАЧАЛО ВЕСНЫ

В следующую ночь февраль сдал пост, развернулся по уставу через левое плечо и, вдалбливая четкие шаги в податливый снег, уплел в Историю, уводимый Временем-раяводящим. Март, принявшим пост, взял винтовку на ремень. На штыке – флажок красный.

Прогудел первый мартовский гудок. Зингеровцы и земгорцы, собравшись по цехам, к работе не приступали, ждали решения депутатов. А те – еще в шесть утра – собрались на заседание Совета.

– На повестке дня два вопроса: результаты переговоров с солдатами «Земгора» и разоружение подольской полиции. Слово предоставляется товарищам, проведшим переговоры с земгорскими офицерами и солдатами.

Чижов доложил:

– Офицеры, понятно, сперва замялись. Но в конечном счете приняли наши предложения. И оружие сдали. Работу свою на заводе они пока прекратят. Выступлению солдат на нашей стороне препятствовать не станут.

– А сами солдаты что? – спросил Иосиф.

– Пришлют к нам в Совет четверых делегатов – Квитко, Висящева, Воронова и Голубева. Для начала…

Заседание оживилось:

– Теперь дело пойдет!

– А чтобы дело пошло, – предложил Иосиф, – не будем просиживать штаны и терять время…

И, не теряя времени, отправились брать оружейный склад. Обнаружили там семьдесят пять винтовок и боеприпасы к ним. Раздали тем, кто умел владеть оружием и собой. Теперь можно было заняться полицией.

Вывели из цехов рабочих, построили все на том же вместительном дворо, у главной заводской конторы. Но тут услышали приближающийся мерный топот сотен сапог. Иосиф насторожился: неужели прислали карателей?

– Спокойно, товарищи! – предупредил он. – У кого есть оружие, приготовиться! Без команды не действовать! Главное – выдержка…

Тем временем из-за угла корпуса показались ровные ряды серых шинелей. Над светлыми папахами – темные штыки.

В напряженной тишине послышалась команда. Колонна четко притопнула и – раз-два – встала, Первая шеренга раздалась, пропуская вперед солдата.

– Да это же Голубев! – воскликнул, приглядевшись, Чижов. – Это же делегат солдатский. Нашего полку прибыло!

Солдат подошел к не убранному еще со вчерашнего дня ящику-трибуне, ловко взобрался и повернул к притихшей толпе веселое раскрасневшееся лицо.

– Товарищи рабочие! Мы, солдаты снарядного завода, прибыли, чтобы примкнуть к вашим революционным рядам…

Неистовое «ур-р-ра-а-а!!!» прервало его. В этом ликующем кличе сказалось все – и облегчение после недавней тревоги, и радость единения, и неведомое прежде, непривычное ощущение своей неодолимой силы.

Когда затихли, солдат продолжал:

– Мы примыкаем к вам, потому что мы такие же рабы самодержавия. Я заявляю вам от лица этой массы, одетой в серые шинельки… Нас здесь восемьсот штыков… Нашего брата посылали на позиции, нам говорили «иди и защищай отечество». Мы шли и защищали… Так я заявляю, что с этой винтовкой, – тут он потряс своей трехлинейкой, – да, с этой же винтовкой солдат может защищать не только свое отечество, но и свою революцию!

И снова неистовый, ликующий, долго не смолкающий клич над площадью.

Иосиф кричал «ура» вместе со всеми. Казалось, не хватит голоса, не хватит дыхания… Он оглянулся, увидел рядом с собой столько знакомых лиц. Вот пенсне чубатого Чижова. Кольман в заячьей ушанке. Мурзов, курносый, ясноглазый, весь в движении… Не выдержал Иосиф, полез на ящик, с которого только что соскочил солдат.

– Товарищи! Прекрасные слова сказал с этой нашей трибуны товарищ Голубев, Мы верим, что так же думают и все явившиеся с ним солдаты. Мы приветствуем их в наших революционных рядах!

Взглянул на суровый, однотонный солдатский строй – увидел веселые зубы на обветренных лицах, Хватанул холодного воздуха, продолжил:

– Обреченная мировая буржуазия втравила трудящихся в кровавую бойню. Как говорится, мертвый хватает живого. Но что дает нашему брату война? Ничего, ровным счетом ничего! Кроме гибели и разорения, А что она дает эксплуататорам? Новые прибыли! Вот почему наша революция должна быть направлена против войны, против тех, кто жиреет на крови народа!

– Верно! – откликнулись голоса из солдатских рядов.

– Так точно!

И чей-то истеричный взвизг:

– Поражения России желаешь?! Христопродавец!

– Не поражения России! – загремел Иосиф, его синие глаза сверкнули. – Не меньше, чем тебе, крикун, мне дорога Россия! Не ее поражения..! А поражения ее правителей, которые меньше всего заботятся об интересах своего народа. Их заботит только собственное сверхблагополучие, Они, нынешние правители России, хуже всякого внешнего врага…

– Уж это точно! – снова поддержали солдаты.

– И еще, товарищи! – голос Иосифа срывался, но его слушали. – Наши классовые враги рассчитывают перессорить меж собой рабочих разных стран. Они хотят заставить нас убивать друг друга и не трогать тех, кто паразитирует на нашем труде. Втравливая нас в эту бойню, они рассчитывали, что тем самым обеспечат свою безнаказанность, а нас обескровят и еще туже скрутит. Они просчитались! Народ, получивший в свои руки оружие, теперь знает, против кого это оружие направикть!

И снова «ура!» И новые ораторы на ящике-трибуне.

Невесть когда и откуда появившийся духовой оркесгр грянул «Марсельезу». Как только не примерзнут губи трубачей к холодной меди? Знать, живое дыхание сильнее последних морозов…

И, по-вчерашнему построившись, тем же путем – но на сей раз под музыку и вместе с солдатами – двинулись в город. И было их не меньше, чем вчера.

Устали трубачи – зазвучала песня:

 
Долго в цепях нас держали,
Долго нас голод томи-ил,
Черные дни минова-али,
Час искупленья пробил!
 

Иосиф пел вместе со всеми. И думал: да, час искупленья пробил, но нелегкая борьба еще впереди… Надо уметь радоваться и надо уметь не терять головы от радости. Чтобы не загубить дело недопустимой беспечностью.

Теперь шагали по Думской улице, к Базарной площади. И увидели, что навстречу бежит, размахивая револьвером и шашкой, старик в мундире. Когда приблизился, узнали урядника Дубровицкого, прозванного Домовым.

– Господа! – кричал он, задыхаясь. – Господа! Я старый дуралей!.. Тридцать лет служил государю верой и правдой… А теперь… теперь я отказываюсь! Вот мое оружие, господа, возьмите…

Слезы текли из его воспаленных глаз – быть может, от мороза, у стариков такое часто случается.

Шедшие впереди депутаты, добродушно усмехаясь, приняли у Домового револьвер и шашку.

– А мне куда же теперь? – спрашивал разоруженный урядник, не заботясь утереть слезы. – А как же я, господа?

– Пристраивайся, – посоветовал кто-то весело. – К колонне нашей пристраивайся, с нами не пропадешь!

– Слушаюсь! – ответил вполне серьезно растерявшийся старик и поспешил в хвост колонны.

Свернули с улицы за угол на площадь, выстроились перед фасадом побеленного двухэтажного здания, где помещалось полицейское управление. Впереди – с оружием на изготовку, позади – безоружные.

У парадного входа стоял в безнадежном одиночество старший городовой Карасев, при кобуре и шашке. На шинели – кресты, то ли впрямь за ратные подвиги, то ли… Этого в колонне помнили многие, не только Иосиф. Зароптали, не суля давнему знакомцу ничего доброю. Иосиф сжал кулаки и, обращаясь не только к другим, но и к себе самому, в который раз предупредил:

– Выдержка, товарищи, революционная выдержка!

Из первой шеренги вышли трое – один посередине с наганом, двое по бокам с винтовками наперевес – и направились к городовому:

– Сдавай оружие!

Карасев как окаменел. Подкрученные усы бурели на побледневшей физиономии. Так и не шевельнулся, пока снимали с него портупеи, отстегивали шашку и – заодно уж! – сорвали погоны и награды, бросив их небрежно под ноги, на истоптанный снег.

В окне полицейского управления тем временем открылась форточка, оттуда потянуло белым паром. За побеленными морозом стеклами не видать было, есть ли там кто внутри. Но не сама же форточка открылась.

– Эй, там! – крикнули из колонны. – Сдавайтесь!

Никакого отклика.

– Сдаетесь или нет? Последний раз спрашиваем!

Молчание.

– Слушай команду, товарищи! Приготовиться к штурму!

И тогда из форточки раздались голоса:

– Сдаемся!

– Сдаемся! Сейчас все выйдем…

Двери парадного растворились. Первым в них показался уездный исправник Цветков – собственной персоной. За ним – околоточный надзиратель Зубков, следом – городовые, стражники…

– Господа! – заявил с порога исправник. – Мы верно служили царю и отечеству. Мы готовы так же верно служить народу и отечеству. Мы приветствуем демократическую революцию и примыкаем к народу…

– Оружие сдавайте!

– Извольте, господа, извольте…

Все оружие подольской полиции было тотчас сдано рабочим. Беспрекословно. Без единого выстрела.

У Иосифа отлегло. Неудержимо захотелось сделать что-нибудь этакое, озорное. Незамедлительно! Умял в ладонях плотный снежок, швырнул в свисающую с карниза сосульку – попал, сшиб.

– Мальчишка! – засмеялся Чижов и – чего от него уж никто не ожидал – запустил снежком в Иосифа.

Над Подольском, над Москвой, над Петроградом, над вознесшимися к небу дворцами и храмами, над вросшими в землю избами и хатами, над зарывшимися в землю дивизиями, над всею необъятною Российской империей ветер – пока еще студеный, но все-таки уже весенний – разносил, вперемешку с последними снегами, нечто прежде неслыханное:

«В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу родину, господу богу угодно было ниспослать России новое тяжкое испытание. Начавшиеся народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба России, честь геройской нашей армии, благо народа, все будущее дорогого нашего отечества требуют доведения войны во что бы то ни стало до победного конца.

Жестокий враг напрягает последние силы, и уже близок час, когда доблестная армия наша совместно с славными нашими союзниками может окончательно сломить врага, В эти решительные дни в жизни России сочли мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы, и в согласии с Государственной думой признали мы за благо отречься от престола Государства Российского и сложить с себя верховную власть…

Да поможет господь бог России.

Николай.

2-го марта 1917 года, 15 часа, в гор. Пскове.

Скрепил министр императорского двора Фредерикс».

– Бо-оже, от царя храни-и!

– Не кощунствуй, дур-рак! В зубы дам!

– А пошел ты…