Текст книги "Непримиримость. Повесть об Иосифе Варейкисе"

Автор книги: Борис Хотимский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

По приказу красного командования двинулись на Кременчуг эшелоны с красногвардейцами – ввинчивались в морозный воздух горячие паровозные дымы, звонко стучали колеса на стыках. Шли форсированным маршем сотни третьего куреня 1-го полка «червонцев» – пар шел от заиндевелых коней, вылетали куски льда и пригоршня снега из-под крепких копыт. И, как ни сопротивлялись те обнаглевшие три тысячи при своих трех орудиях, их вышибли из Кременчуга.

Успокоившись и вновь обретя решимость, Муравьев повел войска на Киев. Под его командованием продвигались вслед за рано заходящим солнцем красногвардейцы из Харькова, Полтавы, Сум, Люботина и других украинских городов. Шагали прибывшие на подмогу солдаты 11-го Сибирского стрелкового полка. Грохотали на неровных заснеженных дорогах орудия и зарядные ящики конной артиллерии. Катились по ровным рельсам три бропепоезда: один настоящий, бравший Полтаву, и два самодельных. Лишь под Березанью задержались они у взорванного моста…

Вскоре в Харькове стало известно: вся Левобережная Украина стала Советской. Иосиф Михайлович радовался безмерно.

Он не сомневался, что немалую роль здесь сыграли «червонцы» Примакова. Воображение художника рисовало Иосифу Михайловичу, как шли, курень за куренем, сотня за сотней, «червонцы» Примакова, готовые преодолеть, смести любую преграду на своем пути.

Железные мундштуки и прочные поводья в сильных и чутких пальцах всадников сдерживали и направляли нетерпеливую силу боевых коней. Железная воля, сила духа и душевная чуткость командиров-большевиков сдерживали и направляли необузданную молодую удаль и ярость червонных казаков.

Червонели ленты в гривах и челках коней, на лихо заломленных смушковых папахах всадников, червонели лампасы, значки на пиках и полотнище штандарта. Червоный цвет – цвет революции. Эхо цвет пролитой в боях крови, одинаковой у рабочего и крестьянина, у солдата и студента. Одинаковый у русского и украинца, у поляка и еврея. В куренях и сотнях Червонного казачества стремя в стремя с украинскими хлопцами шли проливать свою кровь дети многих народов, для которых Русь веками была и осталась родной Отчизной, единственной и незаменимой.

6. НЕ ТОЛЬКО НА ПОЗИЦИЯХ

А борьба с врагом, как известно, идет не только на позициях. И порой не знаешь, где, когда и как попытаются ударить тебя в спину. Иосифу Михайловичу не раз уже доводилось сталкиваться с такими неожиданными попытками. Но на сей раз… Такой, казалось бы, на первый взгляд сугубо мирный, далекий от боевых дел участок…

Еще в Подольске, рисуя пейзажи, он не раз примечал: незадолго до перелома погоды, перед дождем, дым от заводских и паровозных труб не улетает в небо, а льнет к земле, расползается повсюду мутной мглой, от которой лишь в горле беспокойство – кашель неудержимо просится. Видел он такое в Екатсринославе, а особенно в Харькове, где заводских и паровозных труб – не счесть.

А сегодня разлилась по городу мутная мгла – слухи. Не к дождю – к иному ненастью. Из каких же нечистых труб они выбрались?

– Сусидка, а сусидка? Кажуть, усих наших диточок у школу нэ допустять. Чи чулы?

– А то як же! Уси про це говорять. И нэ тильки пэ допустять, а хто у школу увийдэ, того звидты прикладами по потылыци…

– Не верю! Я сегодня должна дать диктант. Программа есть программа!

– Да вы вообразите только озверевший солдат или этот… как его… ну, пролетарий с ружьем… вот-вот, красногвардеец… и против детей! Пожелавших, видите ли, учиться…

– Ироды!

– Нет бы германца победить – со школярами воевать надумали!

– А вы как полагали, почтеннейший? Школа, ученье – это все, видите ли, буржуазные предрассудки, проклятое наследие старого мира. Революционерам такая роскошь, как просвещение, ни к чему – одна только помеха в ихней классовой борьбе…

– Брось брехать, товарищ!

– Гусь свинье не товарищ. А брешут собаки.

– Что бы ни было, я пойду в школу. Я педагог, мое место там, с учениками. Что бы ни было!

– Не советую, пан вчитэль. Зря на рожон лезете. Бо, як кажуть, бережэного бог бережэ.

– Мадам Дзюба! Вы пустите сегодня своего Стасика в школу? Я свою Наталочку не пущу. Боюсь!

– Ось побачитэ, громадянэ, до чого ще дойдуть бильшовыки. Сами дойдуть та й нас довэдуть…

Если бы Иосиф Михайлович знал об этих разговорчиках лишь по сообщениям товарищей! Но он сам слышал, своими ушами, в самых разных местах города. Понимал: очередная провокация.

Но в душе все кипело. Легко ли остудить ее, когда слышишь подобное, когда сталкиваешься с ложью и наглостью? Душу остудить трудно. А голову – нужно.

Чтобы большевики были против просвещения? Чтобы Советская власть закрывала школы? Чтобы красногвардеец замахивался прикладом на ребенка?! Можно ли вообразить что-либо нелепее, противоестественнее?

Другое дело – закрыли все кабаре и кафешантаны в Харькове. И рестораны – только до одиннадцати вечера. Винные склады опечатаны. Это правильно, это по-большевистски! Но чтобы – школы… Чушь какая-то собачья! Какому олуху царя небесного придет подобное в голову?

Но, возможно, все это придумано отнюдь не олухами. Иосиф Михайлович никогда не заблуждался насчет того, что враг – вовсе не дурак. Понимал, что в данном случае провокационный слух придуман и пущен, чтобы сорвать занятия в школах, нарушить нормальный ход мирной жизни граждан. И конечно же обвинить в этом большевиков. Хитро затеяно!

Лучшее средство борьбы с любой клеветой, с любыми обывательскими слухами – открытое, недвусмысленное слово правды. Именно к такому средству должна в подобных случаях прибегать партия большевиков и власть Советов. Для того, кстати, существует своя пресса – надежное оружие в борьбе с неправдой. И грех это оружие не использовать. Таково было его мнение.

И вскоре с газетной полосы прозвучало:

«Ввиду того, что по городу упорно распространяются слухи о предстоящем будто бы разгоне силою оружия учеников из учебных заведений, считая слухи эти чисто провокационными, бьющими на то, чтобы подорвать правильное течение занятий в учебных заведениях, Исполнительный комитет постановил через посредство печати оповестить педагогический персонал, родительские комитеты и учащихся всех учебных заведений Харькова о том, что слухи эти ни на чем не основаны…»

7. ЕЩЕ ОДИН ПОСЕТИТЕЛЬ

В кабинете запахло нафталином. Так ощутимо, что Иосиф Михайлович даже притронулся пальцем к своему длинноватому носу.

Запах шел ог посетителя, точнее – от его пальто. Знать, никакие зимние ветры не выдули этого стойкого запаха, от которого якобы изводится моль и, следовательно, сберегается одежда. Однако пальто на посетителе не выглядело сбереженным. Котиковый воротник, когда-то черный и блестящий, теперь потускнел и поистерся до красноватого оттенка. На ногах у посетителя серели стоптанные боты – от двери через весь кабинет протянулись мокрые следы. Говорил посетитель с астматической одышкой, комкая рукавицы и ушанку.

– Простите, товарищ Варейкис, это я… это снег… Но я вытирал ноги у входа, поверьте!

– Не сомневаюсь, – успокоительно ответил Иосиф Михайлович. – Присаживайтесь. Я вас слушаю.

Лицо посетителя, болезненно-одутловатое, судя по всему, не менее двух суток отдыхало от бритвы.

«Ему тяжко сейчас, – определил Иосиф Михайлович, глядя в утомленные, припухшие глаза. – Очень даже тяжко. Он не привык переносить такие тяжести, это с ним впервые». Хотелось думать, что посетитель – не поверженный враг, а мирный обыватель. Глядя на его больное лицо и столь «ароматное» пальто, видя его унылые глаза, слушая натужное дыхание, Иосиф Михайлович испытал чувство простой человеческой жалости. И решил, коль скоро это не окажется почему-либо невозможным, всячески помочь бедняге, поддержать его. И повторил как можно ласковее:

– Так я слушаю.

– И на том спасибо, как говорится, – несчастный улыбнулся кривовато. – Помните, у Чехова… Это такой очень интересный беллетрист…

– Я читал Чехова.

– Простите, я не… Извините, бога ради!.. Так у Чехова, если читали, помните такую поучительную новеллку…

– Вынуждеп прервать вас. Если можно, поближе к делу. Ведь вы пришли ко мне с каким-то делом?

– Да, я пришел к вам. Именно к вам, товарищ Варейкис… Я буду говорить тривиальности. Народ сказал метко: голод не тетка. Я осмелюсь добавить: и вообще не родственник. А если говорить проще, то, поверьте, очень это плохо. Очень плохо, когда нечего есть. Когда нечем кормить семью. Когда нет хлеба. Очень плохо тогда. Такая тривиальная истина…

– Да, это истина. И вовсе не тривиальная. Но у нас, вы знаете, норма. И у меня – такая же, как у большинства. А в России рабочие голодают.

– Знаю, знаю! Вы меня превратно поняли. Я не пришел просить хлеба. Я свою норму… свою жалкую норму!.. имею. И не прошу большего. Я хотел лишь сказать, что если человеку плохо без хлеба, то… Ну, вы сами понимаете, без одежды тоже неуютно…

– Конечно, – согласился Иосиф Михайлович, снова взглянув на пронафталиненное пальто и невольно сравнив его – хотя и проеденное молью, но все же более теплое – со своей легкой шинелишкой.

– Да, да, товарищ Варейкис! – перехватил и весьма точно истолковал его взгляд посетитель. – Я ведь вижу, что вы не в собольей шубе щеголяете. Я ведь… потому и пришел к вам… Но нет, не поймите меня превратно! Я не пришел просить одежду…

– Если можно, пожалуйста, покороче. Я понимаю, вы применяете метод исключения, вам так легче. Но, пожалуйста, постарайтесь, изложите вашу просьбу сразу. Без преамбул.

– Без преамбул? Метод исключения? – судя по оживившимся глазам, разговорчивый посетитель был приятно поражен тем, что представитель новой, рабоче-крестьянской власти пользуется столь изысканной лексикой! – Да, конечно, понимаю… Да, вы правы, я посягаю на ваше драгоценное время. Прошу извинить. Вы правильно поняли, методом исключения мне действительно легче. Знаете, есть люди, которым ничего не составляет обращаться с просьбами. Я к этой категории, увы, не отношусь. Мне легче оказать помощь другому, чем попросить о помощи. Но страдают от этого близкие, страдает семья. И я… буквально заставил себя… Вот и верчусь и кручусь вокруг да около, вместо того чтобы сразу и прямо… Да поймите же, товарищ Варейкис, это… это унизительно!

– Успокойтесь, гражданин. Давайте сделаем так. Я помогу вам высказаться. Я буду задавать вам вопросы, а вы просто отвечайте на них. Такая форма не заденет вашего самолюбия?

– То есть… вы предлагаете… как на допросе? Что ж, лучше уж как на допросе, чем как на паперти.

– А вас когда-нибудь допрашивали?

– Никогда, слава богу!.. Простите, я, кажется, сказал бестактность? Спрашивайте, товарищ Варейкис! Я готов отвечать, мпе так и впрямь легче будет. Я только хотел сказать, что без жилья тоже плохо. Спрашивайте!

– Ну вот! – Иосиф Михайлович облегченно рассмеялся. – Вы нуждаетесь в жилье?

– Да! Именно в жилье! И не просто нуждаюсь, а… Иначе я бы не…

– Понимаю. Разрешите задать вам еще несколько дополнительных вопросов. У вас большая семья?

– Да, не слишком маленькая. Моя престарелая мама, она парализована и не только не может ходить, но и… Раньше была сиделка, была прачка, была горничная. А теперь… Нет, я не ропщу, я все понимаю!

– Так вы начали перечислять состав семьи, – вернул его в русло Иосиф Михайлович. – Мать и жену вы уже назвали. А еще?

– Да-да, простите, вечно я отвлекаюсь… Еще четверо детей. Сашенька – гимназист. Но какая теперь учеба? Нет, я понимаю… Анечке – четыре годика, Манечке – три, а Сонечке – и двух не наберется.

– Значит, вы единственный кормилец в семье?

– А что делать?

– А где и кем вы работаете?

– Уже нигде и уже никем. Но я не прошу денег, товарищ Варейкис!

– Я и не могу их предложить, при всем желании. Я помню, вы просите жилье. А где и кем вы работали прежде?

– Я дантист. У меня была частная практика, я принимал пациентов на дому.

– Значит, у вас была своя квартира?

– Разумеется. Иначе я не смог бы практиковать. А теперь. С кого теперь брать свой скромный гонорар? С рабочих? Если ко мне придет с кариозным зубом красногвардеец – мне не только неловко брать с него гонорар, мне даже негде его принять! А явится матрос со щекой, раздутой от флюса, я кое-как найду уголок, чтобы оказать ему неотложную помощь, но вынужден буду причинить ему боль – так он, чего доброго, усмотрит в этом контрреволюционную провокацию и, не задумываясь, пристукнет меня прикладом…

– Так уж сразу и прикладом? – Иосиф Михайлович покачал головой недоверчиво. – А если спасибо скажет? А?.. Так куда же все-таки девалась та прежняя ваша квартира?

– Туда же, куда девался мой кабинет, где я работал. И, поверьте, работал добросовестно! Старался избавить людей от страданий…

– Вас что, уплотнили?

– Именно! Оказалось, что я не врач, а зажравшийся паразит, сосущий кровь… Но мало того, теперь меня и мою семью должны выставить даже из той единственной комнаты, в которой мы все ютимся, все семеро. Выставить как злостного задолжника по квартплате. А чем, спрашивается, могу я погасить этот долг? Чем?! Нет, я все понимаю…

– Я тоже все понял. Задаю последний вопрос. Хотите работать?

– По профессии?

– Да. Но не в домашнем кабинете, а в советском медицинском учреждении.

– А это… такое возможно? Вам это… нужно?

– Это нужно прежде всего вам. И, полагаю, вполне возможно. Потому что нам тоже нужно. Если согласны, я помогу вам устроиться.

Безработными Харьков был наводнен. И с жильем в городе дело обстояло не легче. Готовился декрет по этому вопросу – в частности, предполагалось освободить от какой-либо квартплаты таких безработных, как этот бедняга дантист; таких нетрудоспособных, как его мать; таких учащихся, как его сын. Иосиф Михайлович быстро написал несколько строк, сложил бумагу пополам, передал посетителю, деловито сказал:

– Здесь указан номер комнаты, в нашем же здании. И фамилия товарища, которому передадите эту записку. Он позаботится и о вашем жилье.

– Огромное спасибо, товарищ Варейкис! Я знал-таки, к кому надо идти!

– Ничего вы не знали. Я-то как раз этими вопросами не занимаюсь… Впрочем, если что не так – известите меня.

Он хотел было добавить, что, по сути дела, нет таких вопросов, которыми не призван был бы заниматься партийный руководитель. Но говорить этого не стал. Лишь ощутил – уже не впервые – то согревающее душу чувство осознанного удовлетворения, когда удается сделать доброе дело, удается помочь тому, кто в твоей помощи чуждается и, главное, помощи заслуживает. Чувство это оказалось, пожалуй, не слабее того, которое не раз доводилось ему испытывать, проявляя непримиримую твердость перед наглостью недруга.

8. ДИАЛОГ

Диалог сей имел место зимним вечером в доме Юдановых на Левашовской улице занесенного снегом Киева.

Женщины в этот час хлопотали на кухне и потому не присутствовали. Зато в разговоре принимал молчаливое участие великолепный кот Бузук, мудрейший из мудрейших. Многозначительно жмурясь и подергивая усами, он вслушивался в знакомое звучание хозяйского голоса.

– Итак, дорогой Мирон Яковлевич, занесло меня однажды за пределы Малороссии, в так называемые Тульские засеки – широколиственные леса. Тянутся они от низовий реки Упы через всю Тульскую губернию и в давние времена не раз защищали Москву от набегов. Свое стратегическое значение засеки со временем потеряли. И Петр Великий издает указ, по которому все эти утесные угодья отдаются Тульскому оружейному заводу. Тогда же, при Петре, в засеках создаются лесничества, первые в России. Учреждается лесная стража. Любопытно, что до сей поры лесные кордоны там называются «казармами», а лесников величают «солдатами».

– Да, действительно, весьма любопытно.

– Это что! А ведомо ли вам, сколько прославленных наших художников побывало в тех благословенных краях? Репин, Шишкин, Ге… Если бы вы увидели эти пышные кроны вековых деревьев, таинственные заросли кустарников вдоль прохладных оврагов…

– Там, должно быть, и охота знатная?

– Да, дичи полно, сам Тургенев наезжал поохотиться… Но это все присказка, Мирон Яковлевич, сказка только начинается. Есть в Тульских засеках такой уголок… Торжественная тишина царит в нем. Только птицам да грозам летним дозволяется нарушать ее. Там, под сенью ветеранов-дубов, под скромным зеленым холмиком, без креста, без каменного надгробья… там спит великий человек…

– Догадываюсь, Илья Львович, Граф Толстой?

– Он! Лев Николаевич Толстой, Вы знаете, что сказал о Толстом знаменитый Кони? Послушайте, я выписал: «Он мог иногда заблуждаться в своем гневном искании истины, но он заставлял работать мысль, нарушал самодовольство молчания, будил окружающих от сна и не давал им утонуть в застое болотного спокойствия», Великолепно сказано! И очень верно! Я бесконечно благодарен провидению, занесшему меня тогда в Тульские засеки. Мне посчастливилось побывать в Ясной Поляне и даже беседовать с этим великим человеком. И те немногие письма его… я храню их как бесценную реликвию… Я их покажу вам сейчас. Я их мало кому показываю, но вам…

Юданов отпер ящик стола, достал потертый кожаный бювар, вынул из него несколько распрямленных листов, исписанных крупным, с наклоном почерком. Каждый лист начинался одинаково: «Дорогой Илья Львович!..»

– Даже не верится, что это он – мне! Что это его рукою начертано! И вот сегодня, когда его уже нет… Ну что я мелю! Его не может не быть, он есть, он всегда будет!

Илья Львович убрал письма обратно в ящик, вынул огтуда какие-то страницы, полистал, нашел нужное место и прочитал торжественно:

– «Верю я в следующее: верю в Бога, которого понимаю как Дух, как любовь, как начало всего. Верю в то, что истинное благо человека… в том, чтобы люди любили друг друга и вследствие этого поступали бы с другими так, как они хотят, чтобы поступали с ними… Я не говорю, чтобы моя вера была одна несомненно на все времена истинна, но я не вижу другой – более простой, ясной и отвечающей всем требованиям моего ума и сердца; если я узнаю такую, я сейчас же приму ее». Вот что ответил Толстой синоду. Вот что такое его вера, его мораль!

– Его мораль, если не ошибаюсь, непротивление злу?

– Да. Он считал, что добро, утвержденное злом, перерождается в новое зло. Ибо зло порождает зло.

– Добро тоже способно породить зло, Илья Львович. Если добро не противится злу, оно неизбежно порождает новое зло. А вы, судя по всему, надеетесь одной лишь воскресной проповедью убедить волка, чтобы он не резал себе на ужин овечку и предпочел поужинать травкой? По для этого надо, чтобы желудок у волка был устроен так же, как у овцы.

– Но Толстой…

– Я немало читал Толстого. Подставь вторую щеку, не так ли? Однако в своем ответе синоду, на который вы сейчас ссылались, он отнюдь не подставляет второй щеки.

– Ну, не в щеке суть. Главное же… Вот он и мне пишет то, что неустанно повторяет и твердит каждому… – тут суматошный старик снова полез в стол за письмами. – Вот, пожалуйста: «…счастье в том, чтобы не противиться злу и прощать и любить ближнего». Не мне одному он так писал. А я… я целиком… целиком и полностью разделяю эту прекрасную мысль. И не вижу в ней каких-либо противоречий. Я вижу в ней точнейшее определение понятия счастья, над которым человечество билось тысячелетиями. Дайте-ка иное определение, болео точное и всеобъемлющее, попытайтесь. Не сможете!

– Отчего же? У меня, например, свое представление о счастье. Это максимальное приближение к осознанному идеалу.

– Заумно! Заумно, друг мой, и большинству недоступно. А определение Льва Николаевича понятно любому неграмотному мужику. Отсюда и небывалая для России прижизненная популярность. А что творилось на его похоронах!..

– С неграмотного мужика какой спрос, с бедняги? А вот мне, грамотному, в его столь популярном, как вы уверяете, определении счастья ничегошеньки не понятно.

– Что же вам непонятно? В чем усмотрели вы тут противоречие?

– Попытаюсь объяснить. Давайте рассуждать. Скажите, пожалуйста, Илья Львович. Смею ли я считать вас своим ближним?

– Безусловно! Как и я вас. Значит, если вы способны испытывать чувство любви к ближнему… Так ведь и Лев Николаевич призывает к тому же!

– Минуточку! Весь вопрос в том, что Толстой тесно увязывает любовь к ближнему с непротивлением злу. Вот в этой увязке и заключено противоречие. Представьте себе, что некто имярек причиняет зло вам. Вам, которого я люблю. Следуя завету Толстого, я не должен противиться этому злу, которое причиняется вам. Не должен противиться имяреку, а должен позволить ему беспрепятственно причинять вам зло?

– Нет-нет… Ну, право, кто и какое зло может мне причинить?.. Ваш пример звучит несколько… абстрактно, да.

– Еще конкретнее? Извольте! Я не стану особенно распространяться о своем отношении к вашей дочери, к Неле. Вы знаете. Но… не дай бог мне оказаться Кассандрой… но представьте себе на миг такую ситуацию. В нынешних наших обстоятельствах вполне, к сожалению, возможную… Мы с Нелей прогуливаемся по аллеям Александровского парка. И вдруг нам навстречу группа преступных негодяев. Они начинают приставать к Неле с оскорбительными домогательствами. Они намереваются причинить ей страшное зло. Как же в таком случае прикажете поступить мне? Послушаться графа Толстого и не противиться злу? То есть малодушно, подлейшим образом ретироваться и оставить свою невесту, вашу дочь, в лапах этих мерзавцев? Или – еще подлее и отвратительнее – остаться, дабы стать немым свидетелем, но только не противиться?!

– Вы говорите жуткие вещи! Успокойтесь, на вас лица нет!

– Нет уж, Илья Львович! Коли решился начать, доведу до конца. Уж будьте любезны выслушать, как ни задевает это ваши чувства. О своих не говорю… Так в чем тут мое счастье? В любви к ближнему или в непротивлении злу? Совместимо ли такое непротивление злу с любовью к ближнему? Возможно ли совместить несовместимое? Вот где главное противоречие! А вы утверждаете… Нет, Илья Львович! Такого счастья мне не надобно, увольте! Я в подобном случае лишь могу поблагодарить судьбу за то, что остался хотя бы при левой руке… которая способна удержать наган… и барабан его еще не пуст!..

– Успокойтесь же, ну успокойтесь, я прошу вас… Не надо таких примеров, не надо! Налить вам заварки? Вы же голос сорвали, нельзя же так…

– Спасибо, я лучше из-под крана… Я сам, спасибо…

Мирон Яковлевич вскоре вернулся, вытирая платком усы, все еще бледный. Сел молча, сокрушенно мотнул головой.

– Прошу простить меня, Илья Львович… сорвался… Ни к чему это…

– Ну, и слава богу! – обрадовался добряк Юданов. – Давайте полемизировать… но без эмоций. Не надо… Давайте разберемся… пускай без равнодушия, оно невозможно, но и без излишней горячности. Ладно?

Тот молча кивнул, соглашаясь. Поощренный этим кивком, Илья Львович продолжал:

– Те примеры, которые вы привели… Ведь гений Толстого предугадал такие возражения. И ответил на них. Да, представьте себе! Когда речь зашла о всяческих… ну, скажем, разбойниках. Так он призвал нас не к убийствам, не к казням. Нет! Он призвал нас просвещать этих разбойников. Убедить их перестать быть разбойниками. Вот истинная гуманность великого человека!

– Гуманность? По отношению к кому? К так называемому разбойнику, который наверняка ведает, что творит? Или к его ни в чем не повинной жертае?

– Разве одно непременно исключает другое? Ну да, опять же, чтобы волки сыты и овцы целы… Вам все время хочется примирить непримиримое.

– А разве это так уж недостижимо? Нелегко, согласен. Особенно в России. Давно ли у нас на каждую книжную лавку приходилось едва ли не полсотни винных?.. Но разве не величайшее счастье – преодолеть все трудности и просветить народ, в том числе и разбойников? Пробудить в злодее дремлющие разум и совесть – вот в чем счастье!

– Ценою скольких несчастий? Ценою скольких невинных жертв? Не знаю, Илья Львович, не знаю…

– И я не знаю. Но если Россия не станет лучше, если народ не просветится, жизнь не станет справедливее, и люди не станут счастливее… Для чего же тогда все это… вся эта… революция? Столько жертв, столько ненависти, крови! Я понимаю, точнее – пытаюсь понять… Дескать, что толку говорить о лесовозобновлении на площадях, не очищенных от сухостоя и валежника… Да, именно это – очищать! И вы, Мирон Яковлевич, так и тянетесь к топору… то бишь к револьверу. Очищать! Но, прежде чем рубить или стрелять, задайтесь вопросом: научены ли вы отличить больное дерево от здорового? Не получится ли так, что вы подвергнете санитарной рубке здоровые деревья, а больные, рассадник всевозможных гнилей, оставите на корню? Ответьте мне!

– Спросите что-нибудь полегче, Илья Львович. Но согласитесь, что, прежде чем просвещать разбойников, надо просветить… дровосеков? Вы сами к этому подвели. Я вам отвечу вопросом на вопрос. Всевозможных революционных партий у нас нынче – как во французском Конвенте, даже больше. К которой из них вы считаете себя ближе? Чья программа вам по душе?

– Моя программа, – заявил старый упрямец, – это программа непротивления злу насилием, программа Толстого. Не знаю, есть ли такая политическая партия и как она называется… Слушайте! Что это? Опять стреляют?

Бузук, услышав донесшиеся звуки, стремглав бросился под матрас.

– Да, – подтвердил Черкасский, прислушиваясь. – Похоже, что шрапнель. Со стороны Лавры…