Текст книги "Непримиримость. Повесть об Иосифе Варейкисе"

Автор книги: Борис Хотимский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

11. ПОГОВОРИМ О ДУШЕ

Революция – дело праведное. Но всегда находятся охотники примазаться к праведному делу – урвать под благовиддым: и благородным предлогом кусок пожирнее да полакомей. Какая только пыль не оседает на истоптанных сапогах революции, какая только грязь не налипает!

Так размышлял Иосиф Михайлович, быстро проходя в свой кабинет, по-прежнему не топленный. Он повесил фуражку на высоко вбитый в стену костыль (что висело прежде на этом костыле – вешалка, зеркало, портрет царя?). Шинель снимать не стал, только расстегнул. Сел за стол, швырнув перед собой чужой револьвер «бульдог», прозванный так за очень короткий ствол, – он тяжело и глухо стукнулся о зеленое в фиолетовых кляксах сукно стола. Задумчиво взглянул на тех, кто вошел с ним вместе. Их было двое.

Безусый паренек в мятой студенческой фуражке без герба, с черными наушниками, а на рукаве темной шинели – красная повязка. Он держал на изготовку артиллерийский карабин, почти упираясь в широкую спину второго.

Этот второй представлял собою фигуру весьма колоритную. Лицо не старое, но уже в склеротических жилках, а блекло-розовые белки глаз придавали ему некоторое сходство с дохлой рыбой. На крупной патлатой голове неприкаянно сидел, сползая набок, цивильный кругловерхий котелок. Вокруг мощной шеи небрежно навернулось шелковое кашне, когда-то бывшее белым, а теперь желто-серое. Из-под расхристанного полупальто виднелся офицерский френч с оборванными пуговицами, из-под френча – полосы матросской тельняшки. Немыслимой ширины синие галифе были вправлены в черные валенки, которые, в свою очередь, были втиснуты в блестящие галоши.

…Сегодня, свернув с Университетской улицы к Бурсацкому спуску, Варейкис заметил в темном закутке между зданием пожарной команды и ломбардом что-то явно неладное. Приблизился и за чьей-то напрягшейся широкой спиной увидел девичье личико, почти детское.

Из-под съехавшего платка выбились волосы, в залитых слезами карих глазах – отчаяние. У обутых в потертые сапожки ног – торба, из торбы высыпались светлые тыквенные семечки, прямо на грязный, затоптанный снег. Лицо девчонки – такого же цвета охры с белилами, как рассыпанные у ее ног семечки.

– Что здесь происходит?

– Не твое собачье дело! Катись, куда катился!

– Зачем же так невежливо? – Иосиф Михайлович подумал, что надо по возможности сдержать свой гнев, полыхнувший неукротимо. Надо разобраться. Он не знал, каким в ту минуту было его лицо, но тот, с широкой спиной, что-то углядел и принял к сведепию. И другим уже тоном, с добродушной даже усмешечкой, заговорил:

– Ну, шо ты привязался? Хочешь в долю? Так бы и сказал. Давай поделимся, я не ласый. [4]4
  Жадный (укр., вульг.).


[Закрыть]Насиння [5]5
  Семечки (укр.).


[Закрыть]тебе, а ее – мне. Ну, шо зенки вылупил? Не нравится мое предложение? Тогда давай все поровну, по-революционному. Поделим с тобой и насиння и ее.

– Свое делишь? – спросил Иосиф Михайлович, едва сдерживаясь.

– Да ты шо, с луны свалился? Теперь все наше, никакой собственности! За шо ж боролись?.. Стой! – и он мгновенно схватил за руку несчастпую девчонку, попытавшуюся было улизнуть. – Куды? От меня еще никто не уходил!

Девчонка зарыдала в голос, тщетно пытаясь вырваться.

– Ты! А ну, отпусти ее!

Иосиф Михайлович плохо помнил, что произошло в последующие минуты и долго ли они длились. Помнил только, как увидел перед собой черное дуло «бульдога» и налитые злобой глаза с розовыми белками, как удалось перехватить и вывернуть крепкую чужую руку, отведя от себя короткий ствол. Тут подоспел студентик с карабином – вдвоем они быстро управились.

Еще в конце семнадцатого года в Харькове сформировалась боевая студенческая дружина, помогавшая коменданту бороться с бандитизмом. Немало студентов-дружинников стали большевиками, многие из них знали секретаря обкома в лицо.

– Что же вы один, товарищ секретарь, без охраны? – бросил укоризненно студент, когда вели обезоруженного верзилу.

Иосиф Михайлович не ответил. Все думал о той девчонке, о затопленных слезами карих глазах на детском личике, бледном, как тыквенные семечки. Живы ли родители? Может, ей помощь требуется? Да и одной ли ей? Скольких война оставила без родных! И встречаются им, беззащитным, вот такие типы, как этот. К сожалению, не так уж мало вокруг всякой накипи. «За шо боролись?» Надо же, на революцию сослался, сволочуга!.. Теперь стоит здесь, посреди кабинета, приуныл без «бульдога».

– Сядьте! – приказал Иосиф Михайлович, кивнув на стул у стены, – и – другим голосом – студенту: – А вы можете идти, товарищ. Спасибо за содействие.

– Позвольте остаться, товарищ секретарь, – возразил тот, выразительно повернув карабин в сторону усевшегося верзилы и тем самым как бы высказывая опасение, не решаясь оставлять их один на один.

– Не беспокойтесь, в обкоме есть охрана. А у вас я и так время отнял. Извините и еще раз спасибо. Скажите там, на выходе, чтобы прислали двоих.

Студент вздохнул, неодобрительно помотал наушниками своей фуражки и вышел, закинув карабин за плечо.

– Документы есть? – спросил Иосиф Михайлович у задержанного, который сидел теперь поникший, подавленный, сняв с патлатой головы свой неуместный котелок.

– Какие документы? К чему бюрократия, секретарь?

– Бюрократия ни к чему, согласен. А порядок нужен.

– Мать порядка – анархия, – убежденно произнес тот, хотя похоже было, что затвердил механически, не вникая в суть.

В это время явились двое из охраны.

– Присаживайтесь пока, товарищи. Скоро отведете вот этого, хочу с ним потолковать… «Бульдог» у вас откуда?

– Как – откуда? Удивляешь, секретарь. Или я не боец революции?

– Из какого отряда?

«Боец революции» промолчал.

– Ясно! Кустарь-одиночка, значит. Только вот что. На революцию при мне больше не ссылайтесь, не упоминайте ее, так оно лучше будет… Ну, а сражались вы, боец-одиночка, с каким же классовым врагом? Который в юбке да годами еще не вышел? Да еще с «бульдогом» в руке…

Те двое, из охраны, засмеялись.

– Измываешься, секретарь?! – злобно прошипел задержанный. – Над безоружным измываешься?!

– Нет, не издеваюсь. Не имею такой дурной привычки. А вот вам, боец-одиночка… вам издеваться над безоружными и несовершеннолетними… Сестренка-то есть у вас?

– А ты мне в душу не лезь! – надрывно завопил тот, сорвав с бычьей шеи грязное кашне и вытирая им вполне сухие глаза. – Не лезь в душу, прошу тебя!

– Ну вот и расхныкался, – негромко, но жестко заметил Иосиф Михайлович. – Боец-одиночка…

Охрана снова засмеялась. А задержанный скомкал канше, швырнул его на пол и уже тише, но с нескрываемой злобой проворчал:

– Знаю я вас, комиссаров! В душу лезть вы все мастера.

– Вот как? Лично я, например, такому мастерству не обучен.

– Да что с тобой толковать! Вы все чистенькие, не курите, не пьете, с бабами не спите. А мы – грязненькие.

– Интересно. – Иосиф Михайлович откинулся на спинку стула. – Чем же чистенькие не угодили? Ну да, понятно. Если ты сам урод, то красавцы тебя бесят. И тебе хочется, чтобы все вокруг были уродами. Нравственными уродами.

– Это все разговорчики, секретарь! – задержанный вызывающе поднял патлатую башку. – В душу лезете, а души в человеке не признаете.

– Душа, душу, о душе… – секретарь сощурился насмешливо. – Не знаю, есть ли душа у вас, а если есть, то где она помещается и как устроена. А посему лезть в душу к вам, как вы изволили выразиться, никак не могу. Но вот губить невинные души… растлевать несовершеннолетних… да еще именем революции!.. Извините, этого мы вам не позволим! Никому не позволим! Можете не сомневаться. Прошли те денечки, когда всякая нечисть калечила тех, кто послабее. Хватит! Хватит и душеспасительных бесед… Уведите его!

Этот эпизод выбил Иосифа Михайловича из колеи. Но секретарь обкома не имеет права выбиваться из колеи! Так он считал.

Он занялся делами. Их была прорва, неотложных дел. Но мысли снова и снова возвращались к тому мерзкому типу в дурацком котелке и грязном кашне, к разговору с ним. С какой тупостью затвердил он девиз анархистов. «Анархия – мать порядка». Идиотский девиз. Залог порядка в… полнейшем отсутствии какого-либо порядка? В конечном счете что же – вообще не надо никакой власти? И власти Советов, в частности. Вот куда нацелен этот коварный и, выходит, не такой уж идиотский девиз! И сколько же неподготовленных, политически девственных голов забиты сегодня этой анархической демагогией! Значит, надо разъяснять всем, чьи головы засорены, что так не бывает, что рано или поздно вместе «никакой» власти неизбежно придет самая банальная диктатура отдельной личности, какого-нибудь полууголовного вожака…

Иосиф Михайлович вспомнил, что первый контрреволюционный мятеж здесь, в Харькове, затеяли именно анархисты. Еще в декабре минувшего года. Они тогда захватили дом № 57 на Пушкинской улице и устроили там свой штаб (а на черта, если вдуматься, анархистам штаб?). Комендант города Саенко не смог выкурить из того гнездышка вооруженных до зубов бандитов – совладать с ними удалось лишь революционным частям гарнизона. Воинская организованность оказалась все же сильнее анархического хаоса.

Человека мыслящего сам по себе процесс мышления может не то что успокоить, но ввести в колею, возвратить хотя бы душевное равновесие. И об этом тоже подумал Иосиф Михайлович, ощутив, что мысленная полемика с анархистами вновь настроила его на деловой лад.

Он взглянул на часы, собираясь продолжить прерванную работу, и вдруг – вне какой-либо видимой связи с предшествующим эпизодом и недавними размышлениями – подумал, что, быть может, в эти самые минуты червонные казаки Примакова вступают на заснеженную мостовую Крещатика.

13. ВСТРЕЧА У ВЕРТЯЩЕГОСЯ СТОЛБА

Остатки разгромленных в Киеве частей Центральной рады бежали в Житомир. Им вслед, вместе с довершающими сражение выстрелами, уносился на крыльях январских студеных ветров дружный, жизнерадостный смех победителей, – красных бойцов развеселила шуба Петлюры, обнаруженная в одном из множества вагонов, захваченных на станции Киев-Товарная. При шубе находились и часы драпанувшего деятеля…

По неровным улицам древнего Киева шла красная пехота, в шинелях и папахах, волоча за собой тяжелые «максимы». Терзая конскими копытами утоптанный пехотой снег, проносились на рысях стремительные «червонцы». Меланхоличные ездовые лениво покрикивали на богатырских коней, впряженных в зарядные ящики и полевые орудия. Лошадки помельче, напрягаясь на подъемах и скользя на спусках, тащили множество повозок, двуколок, походных кухонь. И снова пехота – полк за полком, отряд за отрядом. И всюду – конники Примакова, то гарцующие на перекрестках, то мчащиеся куда-то вдоль улиц. Поговаривали, что еще две сотни «червонцев» формируются из киевлян.

На другой день возбужденные подростки расклеивали на вертящихся столбах для объявлений только что отпечатанное воззвание.

Заинтересовавшись, Мирон Яковлевич подошел к такому столбу и прочитал:

«КО ВСЕМ ГРАЖДАНАМ г. КИЕВА.

Граждане!

26-го с. м. в г. Киев вступили революционные войска, шедшие сюда во имя установления на Украине, как и по всей России, власти Советов. Рабочих, Солдатских и Крестьянских депутатов.

Отныне власть в г. Киеве переходит в руки Киевского Совета Рабочих и Солдатских депутатов и избранного им Военно-Революционного Комитета. Рабоче-Крестьянское Правительство Украины – Народный Секретариат – по соглашению с Военно-Революционным Комитетом назначило комиссаром по гражданскому управлению г. Киева тов. Григория Чудновского.

Задачей Военно-Революционного Комитета и комиссара по гражданскому управлению является принятие самых решительных мер в полном контакте с революционными военными властями к возможно скорейшему установлению в гор. Киеве подлинно революционного порядка и нормальной жизни гражданского населения города.

Военно-Революционный Комитет и комиссар по гражданскому управлению призывают всех граждан гор. Киева содействовать ему в этой работе во имя блага революции и всего населения. Военно-Революционный Комитет обращается к товарищам рабочим и ко всем трудящимся с горячим призывом и товарищеской просьбой немедленно возобновить нормальную работу на всех фабриках, заводах, предприятиях, магазинах и во всех казенных и общественных учреждениях, помня, что этого требуют интересы революции. В случае каких-либо попыток со стороны администрации учреждений и предприятий воспрепятствовать нормальному ходу работ Воен. – Револ. Ком. просит граждан немедленно доводить об отом до его сведения. Против всех саботирующих будут приняты самые суровые меры.

По всем делам гражданского управления надлежит обращаться к Военно-Революционному Комитету и гражданскому комиссару.

Прием во дворце – правый подъезд – во всякое время дня и ночи.

Председатель Военно-Революционного Комитета

Андрей Иванов.

Секретарь Исаак Крейсберг.

Комиссар г. Киева по гражданским делам

Григорий Чудновский».

Интересно, подумал Мирон Яковлевич, продолжая стоять у столба и глядеть на листок с воззванием, не тот ли это Чудновский, который вел у них на фронте агитацию? Боевой такой… Уже будучи в лазарете, прапорщик Черкасский слышал, будто после Февральской революции Чудновский стал членом корпусного комитета, а после объявился в Петрограде, участвовал в октябрьских событиях и был комиссаром у преображенцев. Если чернявый и с ямочкой на подбородке – значит, тот самый. Можно бы, конечно, пойти взглянуть. До Мариинского дворца – рукой подать. Правый подъезд, в любое время дня и ночи… А зачем? По каким таким гражданским делам? Попросить работу? Но какую? Что сумеешь ты, однорукий? Да мало ли что! Не безрукий же вовсе… И не безграмотный. Да хоть учить школяров, вести историю он сумел бы. Но надо ли это новой власти? И, поди, безработных профессиональных педагогов хватает? Как бы там ни было, но быть дармоедом у Юдановых он тоже не намерен. Ну, а если все же по военной части? Значит, к красным. Другой власти в городе нет сейчас. А чем, собственно говоря, эта власть нехороша? Ну да, рабочие для них – «товарищи», вон на столбе написано. А увечный прапорщик – в лучшее случае «гражданин». Но чем плохо «гражданин»? Или «господин офицер» больше ласкает слух?

– Прапорщик? – окликнул его кто-то негромко и будто даже с радостным удивлением. – Ну да, Черкасский!

Оглянувшись на голос, Мирон Яковлевич увидел подпоручика Лютича. Точнее, бывшего подпоручика. Потому что на светлой папахе – лента красная. И шинель – как и у Черкасского – без погон, но не офицерская, а солдатская, на крючках (наконец-то в шинель переодеться догадался – кривые ножки прикрыты!). Какой уж тут подпоручик? Товарищ Лютич, иначе не назовешь. Улыбается, руку протягивает. Рад или прикидывается? Кто его знает? Чужая душа – потемки… Не слишком торопясь и не снимая перчатки, он протянул Лютичу левую руку.

– Извините, что не правую. И перчатку могу только зубами.

– Помню, дорогой, все помню! – Лютич энергично тряхнул левую руку Черкасского. – Поверите ли, чертовски рад вас видеть. Иду, понимаете, мимо, взглянул и… Господи, да это же наш прапорщик! Столько пережито вместе… Родное лицо…

«Ну, так уж и родное!» – подумал Мирон Яковлевич.

Они медленно зашагали рядом.

– Не глядите так хмуро, Черкасский! – Лютич подмигнул зачем-то. – Вы ведь не все еще знаете. Помните, когда вас ранило, сознание потеряли? Я ведь был при том…

– Да, вы были, – подтвердил Мирон Яковлевич, глядя под ноги. – Помню.

– А что у вас под гимнастеркой было припрятано, помните?

Он помнил. Более того, догадывался, в чьи руки могла попасть тогда прокламация, которую перед самым делом дал ему ефрейтор Фомичев.

– Большевистская прокламация была у вас там, Черкасский. За такую бумаженцию в те дни… сами знаете. Наш эскулап как вытащил ее, так и обомлел. Хорошо, я тут же перехватил. И не дал делу хода. Хотя, сами понимаете, мог бы…

«Вполне даже мог бы, – подумал Мирон Яковлевич. – Еще как мог бы! Если бы не Февральская революция. Она-то и помешала, не что иное».

– Понимаю, – сказал он.

– Экий вы немногословный! – Лютич вздохпул как бы с сожалением. – Еще хуже, чем были. А ведь ротный наш… Помните его? Добрый был старик. После спился, бедняга… Так он ведь любил с вами тары-бары разводить. Его-то вы удостаивали. А от меня что личико по сей день воротите?

– Никак не ворочу, – возразил Мирон Яковлевич И откровенно уперся в Лютича своими серыми глазами. Тот не выдержал, опустил веки.

– Ладно, Черкасский! Злопамятный вы человек. А я вот зла не помню. Я – простой…

Держи карман шире! Иная простота хуже воровства.

– Я простой, – повторил Лютич. – И скажу попросту. Кто старое помянет, тому глаз вон. Больше того скажу. Это проклятый царизм души наши калечил. Но теперь я прозрел. Все мы протерли глазки! И солдаты на меня не в обиде. Они поняли, что подпоручик был такой же подневольный…

– Так вы в полку еще? – Мирон Яковлевич наконец оживился. – Я слышал, будто наш полк где-то под Киевом. Значит, не ушел на Житомир?

– Да, полк был отозван с фронта под Киев. Но раскололся здесь натрое. Одни перешли на нашу сторону, другие ушли с желтоблакитниками на Волынь, а третьи – по домам, к бабам под юбки. Вот то, что мне известно.

– Известно?.. Так вы… Вы что же, не с полком разве?

– Нет, Черкасский, не с полком. С некоторых пор. Когда узнал, что полк наш брошен против красных… Принял решение. И не жалею, нет! Меня лично товарищ Муравьев ценит, при себе держит. Это, доложу я вам, величайший полководец русской революции. Служить под его началом, сражаться под его знаменем – счастье, истинное счастье!

– Что ж, рад за вас.

– Ну, слава богу, наконец-то! Давно бы так, Черкасский! А вы-то сами? Где, что, с кем?

– Нигде, ничто и ни с кем.

– Ну да, понятно. Вы отвоевались. Простите, прапорщик, я задал бестактный вопрос.

– Прощаю, подпоручик. Но не отвоевался я. Хотя и увечный. Еще повоюю. Во всяком случае, не теряю надежды.

– Ого! Геро-ой вы. Похвально. А только… извините, эа кого же воевать намерены? За какую идею? Не бойтесь, если что, – не выдам.

– Я боюсь только щекотки, Лютич. Забыли?

– Бука вы, Черкасский. Букой были, букой и остались. Ладно, я не настаиваю. Я ведь так спросил, по простоте душевной. А что… я не навязываюсь.

– Не обижайтесь, Лютич, – заговорил он как можно мягче. – Просто настроение паршивое. И на вопрос ваш отвечу откровенно. Сам еще не ведаю, за кого воевать. Ведь воевать – не усы подстригать. Приглядываюсь, рослушиваюсь. Размышляю. Трудно! На фронте было проще: впереди – тевтонец, позади – отечество. Какое ни есть, но все же отечество, единственное, незаменимое. Теперь же… Кого ни послушаешь – все эа народ, за революцию. Кому же верить прикажете? Каждый хорош, каждый прав. Но так ведь не бывает, чтобы правый правого изо всех сил старался к праотцам отправить.

– Правый правого, говорите? – переспросил вадумчиво Лютич и неожиданно заявил, с этаким вызовом: – А я вот левый! Я – с левыми эсерами, Черкасский. И Муравьев тоже с ними. Самая революционная партия, поверьте! Анархисты тоже не мямли, но мне, как офицеру, не близки, я все же предпочитаю четкую дисциплину. Не мямли и большевики, спору нет. Но большевики, меньшевики там всякие и все прочие – всех их смоет волнами революционного прибоя, поверьте! А мы, левые эсеры, останемся, вот увидите. Потому что мы с землей крепче связаны, на крестьян ставку делаем, А крестьянство – это главный резерв армии. Армия же – сила, которая решает все. И крестьянин в землю глубже прочих корнями ушел. Поэтому мы не будем смыты. И тот, кто с самого начала был с нами, в наших рядах, тот не прогадает, тот не пожалеет. Так что давайте к нам! Я могу рекомендовать вас. Я вас представлю самому Муравьеву. Будете при штабе, Михаил Артемьевич боевых офицеров ценит и жалует. Только нюням неженкам спуску не дает, но вас-то я знаю… Ей-ей, Черкасский! Хватит вам томиться, решайтесь. Лучшег момента не будет.

– Спасибо, Лютич. Я подумаю.

– Сколько же можно думать? Да не уподобляйтесь вы Гамлету! Сейчас время действий, а не раздумий. Ну же!

Лютич наседал, Черкасский уперся.

– Вы где квартируете, прапорщик? Где можно вас кайти?

«Черта лысого!» – подумал Мирон Яковлевич и ответил уклончиво:

– Покамест кочую – то здесь, то там.

– А хотите, я вас устрою на постой? Меня же можете всегда найти в штабе, на Печерске. Спросите Лгютича, этого достаточно. Приходите-ка завтра, с утречка пораньше, а? За ночь примете решение. Утро вечера мудренее, как сказала Баба-Яга Иванушке. Верно?

– Подумаю. Спасибо.

– Не волыньте, прапорщик, по-дружески советую! Хотите, открою вам военную тайну? Знаю, что вы не проболтаетесь. Более того, считайте это первым актом нашего доверия к вам. В ответ на ваше недоверие… Так вот, на Румынском фронте у нас полнейший бедлам. Дезертирство повальное, дыры затыкать нечем. Вот мы и готовимся уйти из Киева, в еще более теплые края, на Одессу. Михаил Артемьевич поведет туда свои самые верные части. Со дня на день ждем приказа. Так что не теряйте времени, пока мы здесь. Приходите, буду ждать. Вам теперь в какую сторону?

– За угол, направо.

– А мне налево. Я ведь левый… До завтра, Черкасский. Жду!

Каким бы ни был расхваленный Лютичем Муравьев «великим полководцем революции», размышлял Мирон Яковлевич, но если в его свите подвизаются такие типы… Именно это обстоятельство и смущало. А интеллигентный токарь Варейкис тогда, в Екатеринославе, оказался ему настолько симпатичен, что даже посотрудничали немного. И ефрейтор Фомичев, опять же. Большевики… Лютич – не с ними… Они – против Петлюры сегодня и были против царя и Керенского вчера. Все, казалось бы, подходит привередливой душе прапорщика-левши. Но он не торопится. Если сделает выбор – неизбежно придется пролить чью-то кровь. Кровь соотечественников!

Вскоре прапорщик Черкасский увидит и такую бумагу:

«Рабоче-крестьянская Красная Армия создается из наиболее сознательных и организованных элементов трудящихся классов…»

А он-то – «элемент трудящегося класса»? Не пролетарий и не землепашец. Но и не паразит ведь! Или ратный труд уже не требуется Отечеству? Требуется. Иначе не создавали бы Красную Армию. Не писали бы:

«Доступ в ее ряды открыт для всех граждан Российской Республики не моложе 18 лет…

Воины рабоче-крестьянской армии состоят на полном государственном довольствии и сверх всего получают 50 рублей в месяц…»

Стало быть, все же – труд! И он не считает себя нетрудоспособным, невзирая на увечную руку. А полсотни рублей в месяц в семейном бюджете, право, не окажутся лишними. Самому же ему много ли надо? Мирон Яковлевич вспомнил афоризм, который пришелся ему по душе еще в студенческую пору: кто отказался от излишеств, тот избавился от лишений.

И еще будет сказано в той бумаге:

«Товарищи! Бьет час всеобщего мирового восстания угнетенных всех стран против вековечных поработителей. Факел революции в нашей стране зажигает в разных углах Европы мировой пожар, который разрушит старые устои империалистического государства. Вперед, товарищи… Жизнь зовет вас стать в ряды воинов революционного дела. К вам, товарищи воины Красной Армии, взывает мир об освобождении от цепей и оков алчного капитализма. Его конец настал. Во всех концах земли занимается пламя революции!

Идите, все трудящиеся, под знамена рабоче-крестьянской Красной Армии!

Запись производится в Военно-революционном штабе…»

Далее указан будет адрес.

Черкасский дважды прочтет этот текст. Затем подумает, что защита Отечества для него дело понятное и привычное. А вот разжигать некий мировой пожар… Пожмет плечами. По указанному адресу так и не пойдет.