Текст книги "Приключения инспектора Бел Амора. Вперед, конюшня!"
Автор книги: Борис Штерн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 36 страниц)
8
Стабилизатор выбежал из палатки, с нетерпением сорвал пломбу, открыл створки и с благоговением заглянул в фургон.
Он давно мечтал познакомиться с этой недотрогой. У него дух захватило: в фургоне расположилась самая очаровательная из всех Лопат, которые он когда-либо встречал, – чудное создание с разнокалиберными ковшами, тесаками, манипуляторами и с густым ситом для просеивания породы, которое, как вуаль, прикрывало позитронный процессор незнакомки.
Вулкан величественно поддал дыму.
– Сударыня, прошу! – суетился Стабилизатор, выдвигая трап. – Ваш манипулятор! Осторожно, здесь ступенька!
– Вы очень любезны, – отвечала Гранд-Лопата, грациозно съезжая по трапу на Марс.
– Это Марс! А это мы! – орал Стабилизатор. – А вы и есть та самая знаменитая Гранд-Лопата, которая откопала Атлантиду в Антарктиде? Меня зовут Стабилизатор. Мы тут копаем! Мой командор ищет здесь самого себя, а я ему помогаю.
– Ох уж эти мне искатели, – вздохнула Гранд-Лопата. Покоя от них нет перерыли всю Землю, теперь взялись за Марс. Дай им волю, они раскопают всю Солнечную Систему и вернут ее в первозданное пылеоблачное состояние. Тут вскоре соберется целая толпа и сравняет Никс-Олимиик с землей. Лопат на всех не хватит, они начнут рыть землю руками… зубами! Жизнь на Марсе? Возникнет! Тут будет кемпинг, там – автостоянка, здесь – танцевальная площадка. Вы умеете танцевать?
Стабилизатор совсем разомлел и чуть было не попал под колеса. Он собирался пригласить Гранд-Лопату в укромный кратер и переговорить с глазу на глаз, но она уже начала вдохновенно рыть. Действуя ковшами, она на полной скорости снимала пласты марсианского грунта, дробила камни, просеивала и выплевывала пустую породу за красные флажки. Гранд-Лопата умела отличать органические останки от неорганики, а попросту не путала кости с грунтом; ее можно было запрограммировать на добывание чего угодно – нажал нужную кнопку, и поехали! – добывать золото в Якутии или битые амфоры со дна Индийского океана. Ночью она даже могла включать прожекторы! Удобнейшая вещь – ее создатели получили большой «Гран-при» и золотые медали Всемирной Технологической академии, а писатель-фантаст, предсказавший ее, – такой же большой гран-кукиш.
Стабилизатор пристроился рядом с новой подругой, Гранд-Лопата благосклонно подкидывала ему ковшик грунта, и он, довольный, катил свою тачку за пределы участка.
– Пусть роют, может, найдут мою левую ногу, – сказал Адмирал.
Он взял Бел Амора под руку и стал прогуливать его по Марсу.
– Мне надо выговориться, – сказал Адмирал. – Мы ищем всякие недостающие эволюционные звенья, но никак не можем добраться до самого первого звена. Как возникла жизнь, как произошел переход от неживого к живому? Марс как будто создан для жизни. Что ни пейзаж, то великий шедевр жизнеподобия. Поглядите на эту рощу пушистых канадских елей! Жаль только, что они красного цвета. Я всегда смотрю на них с изумлением, хотя понимаю, что это обыкновенные скалы, причудливо обработанные ветром и газированной водой.
– Почему газированной? – удивился Бел Амор.
– А как прикажете называть эту замерзшую воду с углекислым газом? Газированный лед? Здесь случаются поразительные миражи – когда на Земле безоблачно, в ночном небе Марса отражаются океанские волны с Летучими Голландцами. Эти зрелища потрясают непосвященного, но случаются и обманы другого рода… Взгляните!
Бел Амор взглянул вверх, и его нижняя челюсть отвисла от удивления прямо над головой, высматривая добычу, парил громадный орел, лениво шевеля рулевым оперением.
Прошло достаточно времени, пока Бел Амор догадался, откуда появилась на Марсе эта птица – над ними, как воздушный змей, зацепившись стропой за склон вулкана, летал обрывок огнеупорного тормозного парашюта.
– Поиски самого себя – преглупое занятие, – продолжал Адмирал. – Это как надо себя потерять, чтобы нельзя было найти! Ау, где я? Я никогда себя не терял. Ни при каких обстоятельствах. А вот меня вечно кто-нибудь искал, всем я зачем-то нужен… а вы нашли меня даже на Марсе, да еще в таком разобранном состоянии. Находка моих костей в четырехмиллиардных отложениях эпохальное палеонтологическое событие. Оно наводит меня на размышления. Конечно, интересно узнать, КАК мои кости там очутились… Предположим когда взрывается такой вулкан, со временем должно что-то происходить. Дернешь за пространство, время раскроется. Но сейчас меня другое интересует – ЧТО я там делал? Не мальчишка же я в самом деле, чтобы на старости лет забросить все дела и примчаться на Марс… У меня сейчас раскопки под Килиманджаро… а я тут… Что я там делал? Что я тут делаю?
– Вы там… или тут… что-то искали, – предположил Бел Амор.
– Что?
– Еще не догадываетесь? Конечно же, вы искали недостающее звено – звено между живым и неживым. Тайну происхождения жизни – на меньшее вы не согласились бы.
– Да, пожалуй, – согласился Адмирал. – В моем-то возрасте нечего мелочиться. Но вы, кажется, знаете обо мне больше, чем говорите. От вас здесь осталась нижняя челюсть, значит, вы в те времена – как и сейчас находились рядом со мной? Выкладывайте!
– Диспозиция, в общем, была такая. Ваш скелет я нашел – вот он, перед вами; а мой, если не считать нижней челюсти, куда-то запропастился. Получается, что вы стояли под вулканом с банкой пива в руке и – что вы делали? Наблюдали, как я лезу наверх? Вы погибли тут, а я там?… – Бел Амор указал сигаретой на вершину вулкана. – Значит, сейчас мы должны повторить этот научный эксперимент. Я не считаю себя умнее или глупее самого себя, каким я был четыре миллиарда лет назад. Если я полез на Никс-Олимпик тогда, значит, должен полезть и сейчас.
Бел Амор прикурил от бычка окурка очередную сигарету и отшвырнул окурок. Засорение Марса шло полным ходом – пивные банки, бычки и бумажные обрывки разгуливали под Никс-Олимпиком во всех направлениях. Бел Амор машинально отметил, что фантастического рассказа о засорении Марса еще вроде не было.
– Что-то вы темните, – вздохнул Адмирал. – Когда на Земле вы пришли ко мне на прием, вы уже знали, что придется лезть на вулкан?
– Догадывался.
– Почему же вы мне тогда не сказали?
– Потому что вы сравнили меня с каким-то Шариком.
– Ясно. Извините. Так. Теперь объясните конкретно: за каким-таким недостающим звеном вы туда полезли, и тогда, как и четыре миллиарда лет назад, я стану под вулканом с банкой пива в руке.
– Обещаете?
– Клянусь!
10
– Перед нами самая большая гора в Солнечной Системе, сказал Бел Амор. Взгляните, какая пушка! Двадцать семь километров в высоту… Эверест этой горе в подметки не годится. Представляете, что произойдет, если Никс-Олимпик стрельнет? Последнее время он ведет себя беспокойно… Слышите? Гудит! Мою сумасшедшую идею нелегко сформулировать. Зачем я туда полез… В нашей земной жизни Марс занимает особое место. С другими планетами меньше шума. Все давно на него уставились – почему? Всем что-то чудится. Без жизни нельзя. Так не бывает, чтобы без жизни. И если на Марсе жизни нет, значит, это что-то значит. Что такое смерть – всем известно. А наоборот? Что это за штука – жизнь? Откуда взялись эти странные гены, будто варившиеся в одном котле? Жизнь на Земле не может быть уникальным явлением. Если принять, что жизнь – это обычное состояние Вселенной, то в каком-то смысле Вселенная сама является живым существом. А уж Солнечная Система – подавно. Мы можем попробовать рассмотреть ее как единый организм и попытаться понять функции отдельных ее частей. Так наука рассматривает, например, лес, океан, пустыню, джунгли…
– Я, кажется, начинаю понимать… – пробормотал Адмирал. – Разгадка бессмертия, и не меньше! Стал бы я тут на старости лет гоняться за каким-то скелетом. Эй! – заорал он. – Зарывай обратно! Кому сказал! Раскопки прекращаются! Чтобы здесь все было как прежде!
Под Никс-Олимпиком уже появился глубокий котлован.
Вулкану это здорово не нравилось, он гудел и подрагивал.
Гранд-Лопата вздохнула, развела рычагами и принялась засыпать котлован. Стабилизатору было все равно – что рыть, что зарывать.
Бел Амор продолжал:
– Любые сравнения Солнечной Системы с живым организмом будут натянуты. Ладно, не в сравнениях дело, а в том, что каждый элемент Системы зачем-то ей необходим. Солнце – это, конечно, сердце Системы. Оно греет, пульсирует, гоняет кровь и задает жизненный ритм. Не надо увлекаться, но Юпитер можно сравнить с желудком – все жрет и переваривает, Сатурн – с печенью и фильтром, а Нептун – с желчным пузырем. Можно проводить аналогии с жабрами, с кровообращением и так далее, но сейчас меня интересует планетная связка, отвечающая за возникновение жизни.
– Земля и Марс?
– Да. Моя вулканическая гипотеза возникновения жизни на Земле состоит в том, что гены зарождаются внутри Марса, – жизнь надо искать «в» Марсе, а не «на» Марсе. «В» и «на» разные вещи. В Марсе, как в гигантском котле, варится дезоксирибонуклеиновая кислота. Во время Величайших любовных противостояний Марса с Землей, после чудовищных извержений и сдвигов в пространстве-времени самые жизнестойкие гены попадают в раннюю Вселенную, на первобытную Землю. Таким образом жизнь заносится из будущего в прошлое. Она, жизнь, продолжает возникать беспрерывно, а моя идея прямо указывает на природный очаг возникновения жизни… – Бел Амор опять указал очередной сигаретой на вершину Никс-Олимпика.
После этих слов поверхность Марса зашевелилась, планета заходила ходуном. Адмирал заворожено смотрел не на вершину вулкана, а на кончик сигареты этого неудавшегося писателя-фантаста.
11
– Не смущайтесь, – сказал Адмирал. – И называйте вещи своими именами. Все части тела имеют право на существование, а эта часть Солнечной Системы называется очень уважаемым словом из трех букв…
Послышался скрежет. Адмирал оглянулся. Котлован уже был засыпан. Стабилизатор и Гранд-Лопата пристроились за палаткой и занялись любовными играми.
– Пошли вон! – загремел Адмирал. Ему не хотелось иметь лишних соглядатаев при зарождении жизни.
Никс-Олимпик громко вздохнул и выпустил тучу пепла.
Началось землетрясение – Бел Амор знал, что «землетрясение» правильное слово. Они вбежали в палатку, и Бел Амор принялся натягивать штурмовой альпинистский скафандр.
Адмиральские кости дребезжали на столе.
– Смотрите, мои старые кости чувствуют землетрясение, – заметил Адмирал.
Его ничем нельзя было смутить – любая мысль имеет право на существование, и он хотел обдумать эту сумасшедшую мысль до конца.
– Я, кажется, понял вашу безумную идею, – сказал Адмирал. – Жизнь – это что-то вроде круговорота воды в природе. Если мы уже один раз были вовлечены в этот круговорот и присутствовали при зарождении жизни, то все надо повторить сначала в том же порядке. Глупо это или нет, но рисковать жизнью на Земле мы не имеем права, – я должен стоять на этом месте с банкой пива в руке, а вы должны карабкаться на этот… Тут недалеко, всего двадцать семь километров. Решено!
Они успели выскочить из палатки, и пылевой шквал забросил ее на канадские ели, под которыми прятались Стабилизатор и Гранд-Лопата. Марс раскачивался, ходил ходуном на орбите, за ним волочился пылевой хвост.
«Новый тип двигателя, – сгоряча подумал Бел Амор. – Если такой вулканище шарахнет в полную мощь, планета может слететь с орбиты!» Бел Амор бежал к подножию вулкана.
Никаких раскопок на Марсе!
Марс предназначен совсем для другого!
Бел Амор задрал голову. Озверевший вулкан, дрожа и напрягаясь, швырял в космос камни и клубы пепла; из него, как из сифона, рвалась газированная вода; в наступившей темноте на Бел Амора смотрели Фобос и Деймос.
– На абордаж! – ободряюще крикнул Адмирал и открыл банку с пивом.
Слово «абордаж» Бел Амор относил к самым лихим хищникам семейства кошачьих. Он оглянулся последний раз в своей жизни и крикнул: – Прощайте, Адмирал!
Все. Теперь вверх.
Надо лезть…
«Надо лезть, чтобы повторить все условия, существовавшие четыре миллиарда лет назад при зарождении жизни на Земле, иначе, черт его знает, у Марса с Землей без нас может что-то не получиться; жизнь ведь такая штука, что никогда толком не знаешь, есть она или ее нет», – так думал Бел Амор, когда Никс-Олимпик шарахнул в полную мощь и, с треском проломив пространство, зашвырнул его на Землю на четыре миллиарда лет назад, где последним ощущением Бел Амора было то, что он наконец-то нашел самого себя, когда его собственная дезоксирибонуклеиновая кислота выпадала в первобытные океаны молодой Земли.
В это же время Адмирала, невозмутимо допивавшего пиво посреди этого планетарного, но жизнеутверждающего катаклизма, посетила последняя в его жизни сумасшедшая идея – о том, что даже неудачливые писатели-фантасты в самом деле для чего-то нужны.
Киев, 1983, 1997
ТУМАН В ДЕСАНТНОМ БОТИНКЕ
Не петух прокричал, а трижды проржал Сивый Мерин, и золотой кусочек солнца выглянул из-за бугра и разлился в реке.
Солнце начало вываливаться над водой, вытесняя туман из-под железнодорожного моста, и река расплескала солнечное отражение по своей поверхности; проснулась рыба, поднялась со дна, пошла клевать солнечное отражение, наглоталась воздуха, пошли по реке пузыри, пошел от реки пар к небесам, побежала за реку огромная кривая тень от одинокой кривой сосны; и пошло, и пошло, и пошло.
Одна лишь Утренняя Звезда заскучала, побледнела, потянулась навстречу солнцу… И погасла. И каркнула на сосне проснувшаяся ворона – каркнула один раз, но пр-рротяжно-пр-рротяжно:
– Кар-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р!
– Такая вот поэзия… – промолвил во сне Сивый Мерин.
– Такие, значит, сюжеты… – согласился с другом длиннющий Дождевой Червь.
– Зато наше кладбище всех лучшее и красивее, – зевнул, не просыпаясь, Сивый Мерин. – Здесь им не свалка, здесь хоронют.
Опять закричала ворона, захлопала крыльями, опустилась с кривой сосны к самой воде и подозрительно стала разглядывать правым глазом дохлую рыбешку. Понюхала, клюнула, тяжело вознеслась над рекой, прилетела на кладбище, уселась на обелиск с медальоном.
– Тьфу, дура, напугала, – сказал Дождевой Червь.
– Почему «дура»? – обиделась Ворона, сплюнув дохлую рыбешку на могильную плиту. – Я «он», а не «она».
– Самец, что ли? Кто вас, птиц, разберет… Дурак, значит.
– Ничего ты не понимаешь. Я – ВОРОН. Нас два семейства, но с разными ударениями – вороны и вороны. Среди воронов есть самцы и самки, и среди ворон – та же картина. Я – ворон, но самка. Название у меня мужеского рода, а суть женская.
Дождевой Червь очень удивлен, даже Сивый Мерин наконец-то проснулся и спросил:
– Как же вас все-таки называть?… Дурак или дура?
Задумалась Ворон.
«Кто же я такая? – мучительно соображает Ворон. – На сосне у меня воронье гнездо, в гнезде лежит крапленое кукушачье яйцо. Из пего скоро должен вылупиться вороненок. С этой стороны я, несомненно, «она». С другой стороны, самка ворона – тот же ворон. Выходит, «он»…»
– Ни «дурак», ни «дура» вам не подходит, – размышляет Дождевой Червь. Вам подойдет слово «дурачина» – оно и мужского и женского рода одновременно. И без разных ударений.
Ух, обиделась Ворона! Спрыгнула с обелиска, схватила дохлую рыбешку, перелетела через реку, сверкая на солнце черным оперением, зашебуршилась в гнезде.
– Ловко я ее! – радуется Дождевой Червь. – Слышь, Сивка… Спишь? Переходи ко мне в лужу, я подвинусь.
– А в прежние времена вороны дождевых червей с потрохами ели! – кр-р-ричит Ворон с того берега.
– Ду-ра-чи-на! – разносится в ответ над рекой.
– А сам ты кто? Кто ты сам?!
Призадумался Дождевой Червь, даже Сивый Мерин опять проснулся и спросил:
– Слышь, Червяк, а ведь Ворон права… Сам-то ты кто будешь?
«Странно, – раздумывает Дождевой Червь. – Вроде бы я – «он». Или все-таки «она»?…»
– Червячишко я, – заговаривает зубы Червяк. – Маленькое бедненькое червячишко. Кончаюсь на «о». В земле, в грязи пробавляюсь, рою ее окаянную, взрыхляю ее, обрабатываю… А в награду что? Переспать в луже с ясным солнышком?
– Земледелец, значит, – вежливо соглашается Сивый Мерин.
– В нашей реке такие земледельцы на крюках за ребро висели, а рыбы их кушали, – сообщает из вороньего гнезда дохлая рыбешка.
– Кто там рыба, не вижу?!.– злится Дождевой Червь и для испугу извивается как гадюка. – Кто там развонялся?
– Ты не хами, Червяк, – окончательно просыпается Сивый Мерин. – Конечно, запах от нее не деликатесный, но это не значит, что тебе все дозволено.
– Я не «она», – отвечает дохлая рыбешка. – Я – КАРАСИК.
– Дохлятина, вот ты кто! – парирует Дождевой Червь, Попался бы мне в луже, я бы с тобой иначе поговорил!
– Спать пора, – зевает Сивый Мерин. – Всем – отбой! Кто слово скажет растопчу!
Тишина. Полдень.
«Ладно, потом поговорим», – думает Дождевой Червь, заползая в старый прохладный десантный ботинок.
Спит Сивый Мерин, пахнет Карасик, Ворон в гнезде высиживает Кукушонка. Плывет по течению пьяный могильщик с лопатой. Ни ветерка, ни дуновенья. Воздух понемногу замешивается в кисель; когда-нибудь будет гроза, но не раньше осени.
– А я – КОНЬ! – гордо бормочет во сне Сивый Мерин. – Я – Конь, и в этом нет сомнений.
Проходит полгода.
На реке ледоход. Скелетик Карасика свесился из родного гнезда, прохлаждается на ветерке, поглядывает в родную стихию. Нет тишины над рекой, плачет медь, горят трубы, из города по ж.-д. мосту несут покойника. Все ближе подходит процессия, все явственней звучит скорбная нота.
Значит, кто-то умер.
– Слышь, Червяк… – просыпается Сивый Мерин. – Несут кого-то!
Но десантный ботинок перерублен могильной лопатой, червяков теперь двое.
– Кто это тебя? – соболезнует Сивый Мерин.
Спит Червяк, не в курсе дела.
– Эй, Карасик, а где твой дружок Ку-ку? – ищет собеседника Сивый Мерин.
– Вышел из колыбели… Улетел куковать в город, – меланхолично сообщает скелетик Карасика, свешиваясь из гнезда вниз головой. – Щуки нынче голодные.
Не ошибся Сивый Мерин – несут, принесли, отворяют ржавые ворота.
– Эй, кума, кого несут?
– Не видать отсюдова, – отвечает Ворон.
– По какому разряду?
– С артиллерией!
– Генерал, значит. Как минимум… Перелетай к нам, кума! Отсюдова лучше видно!
– Давай ты ко мне, с сосны далеко видать!
– Лень, кума, крылами махать!
– Мерин ты сивый! – удивляется скелетик Карасика. – Ну, где, где у тебя крылья? Взмахни, покажи!
– Они у меня складные, – бормочет Сивый Мерин. – На зиму припрятаны, чтоб моль не съела. Слыхал про коней-пегасов? Я вот из их породы.
– Если ты Пегас, то я… Летучая Рыба! – насмехается Карасик.
Ур-р-ра, вносят покойника!
– Генерал какой? Военный или гражданский? – спрашивает Ворон.
– Не видать!… Свинцовый!
Молчит похоронный оркестр. Горят трубы.
В тишине ищут могильщика.
Мерзавец опять напился, яму не вырыл.
Нашли, ведут с лопатой.
Еле идет.
Копает.
Начинается официальная часть.
Под сосной садится солнце, распорядитель в черном произносит речь, оркестр играет полонез Огинского, солнце сидит, могильщик ищет веревку. Свинцовый гроб опускают в могилу, и кладбище вздрагивает – зенитки бьют в закат, небо расцветает ракетами.
– Ишь, долбанули! – пугается Ворон, слетая с сосны.
Кончено. Идут поминать покойника.
– Кого хоронят? – просыпается Дождевой Червь. – О, привет!… Ты откуда взялся?!
– Ниоткуда я не брался. Всю жизнь в ботинке живу, – отвечает его половинка.
– Извините, но хозяин этого ботинка я.
– Вы хотите сказать, что я обманываю?
– А кулаки у вас на что? – подзадоривает Сивый Мерин.
– Стой где стоишь, сами разберемся!
Могильщик спускается под обрыв к реке, с уважением разглядывает размытые кости мастодонта, долго плавает саженками и фырчит, как лошадь, от удовольствия, мастодонт трубит в просверленную мозговую кость.
– Прогуляемся? – спрашивает более смелый Червяк.
– Я не гуляю с незнакомцами, – опускает реснички более скромный Червяк.
– А танцы вы любите?
Весна ласкает вечернее кладбище, бесшумно растет трава, едва слышно лопаются почки на кусточках.
К ночи на холм возвращается мокрый могильщик, но трезвый.
– Жизнь прошла, а не пожил, – вздыхает он.
– Так надо было жить, а не пить, – наставляет Ворон.
– Где жить, как жить, когда жизни нет? Вам хорошо, у вас никаких проблем. Ты – ворона, тот – червячок, а этот карасиком при жизни был…
– А ты кто? Человек! Оно звучит!
– Какой же я, братцы, человек, – горько усмехается могильщик. Обыкновенный мутант с лопатой. Был бы я человеком!… А мутант – он и есть мутант, весь в стадии революции. Сегодня он – такой, завтра – другой, через год – мать родная не узнает. Сам себя боюсь.
Притихли, задумались.
– Вот когда я был человеком… – нарушает тишину Сивый Мерин.
– Скажите пожалуйста, он и человеком был! – удивляется скелет Карасика. – С крыльями?
– Были такие кони с человеческой головой. Кентаврами назывались. Слыхал? От них свой род веду.
– Были кентавры, были. Сам хоронил, – подтверждает могильщик. – И пегасов хоронил, с крыльями. Сюда всяких несут.
Нечего сказать Карасику, молчит. Хорошо, наверно, быть человеком…
– Вот когда я был кентавром… – решает продолжить Сивый Мерин.
– Чего его слушать! – кричит Ворон с сосны. – Я в девках был, когда его родители бракосочетались. А туда же – пегаас, кента-авр!
– Если он кентавр, так я… русалка! – хохочет Карасик. Русалок хоронил, могильщик?
– Женщин с рыбьим хвостом? Хоронил. Всех хоронил. И всяких.
Молчит Сивый Мерин. Правду он говорит… Был он кентавром, был! И пегасом был! Не верят…
– Вот что, братцы, ну вас к лешему, – говорит могильщик, когда в городе кукушонок кукует полночь. – Удивляюсь я вам – чего вы ссоритесь? Не успеет кто слово сказать, все на него наскакивают. Ну, приврет малость, зато интересно. А вы слова не даете.
– Все р-равно все равны! Если он кентавр-р, тогда я… тогда я жар-р-птица! – каркает в темноте Ворон.
Плачет Сивый Мерин.
Могильщик безнадежно трясет рогами, закапывает лопату, чтоб не украли, и отправляется на все воскресенье в город искать других собеседников. К ночи он возвращается и, боясь, что его перебьют, торопится рассказать историю, которую слышал в городе.
– Жило-было Клубничное Варенье… – начинает он.
– Что говоришь, могильщик? – спрашивает Карасик, отвлекаясь от таинственного гороскопа в небесах.
– Жило, однажды, было Клубничное Варенье… – начинает сначала могильщик.
– Подожди, подожди, могильщик… Как там мой, в городе? – спрашивает ворои, усаживаясь па любимый обелиск с медальоном.
– Кукует, зарабатывает. А что ему – ку-ку да ку-ку. А червяков нет в ботинке, отправились к реке, окунуться.
Над кладбищем развесилась перевернутая звездная бесконечность, все предрасполагает начать сначала.
– Итак, – говорит могильщик, когда кворум собран. – Однажды в стародавние времена, в эпоху начального завоевания космического пространства, жило-было в колыбели человечества Клубничное Варенье с повышенной радиацией в двухсотграммовой баночке от майонеза, накрытое чистым листком бумаги и перевязанное шпагатом.
И река остановила свое течение, и ночь не пошла на убыль, лишь вернувшиеся Червяки нарушили тишину, извинились и забрались в десантный ботинок.
– Так вот, жило-было Клубничное Варенье, красного цвета, бабушкино, прозрачное, радиоактивное. Его родословная биография лишь голословно показывает нам факты его жизни, деятельности, выдержанности и, в некотором роде, засахаренности. Под засахаренностью я понимаю излишне оптимистический взгляд на внешние явления действительности, присущий радиофобии.
– Вот что, могильщик, – говорит Сивый Мерин. – Взялся рассказывать – так рассказывай, а нет – дай другим рассказать. Не понимаю, кого интересует степень засахаренности твоего радиоактивного варенья?
– Сколько раз я уже начинал про это варенье? – злится могильщик. – Начну с конца, если не хотите сначала: и радиоактивное варенье съели. С этого все и началось.
– Всякое варенье кончает тем, что его съедают, – каркает Ворон. Забавную ты рассказал историю… Жило-было радиоактивное варенье, и его съели. Что нам с того? Не мы его ели, не нам вспоминать о последствиях. Если уж взялся рассказывать, то изволь говорить о явлениях значимых, о характерах героических, о поступках благородных – но не морализируй, как внештатный корреспондент у разбитого семейного очага, не лезь с советами и воздержись от менторства и комментаторства, не доказывай, но рассказывай. Не будь ни в чем предубежден заранее, а тем более, убежден впоследствии. Предполагай и разглядывай со всех сторон, ищи причину, но не повод, и ты увидишь, что твое Клубничное Варенье не такое уж и клубничное, как кажется с первого взгляда. А сейчас начинай, я закончил.
– Итак, однажды, как уже говорилось, – неуверенно начинает могильщик, жило-было Клубничное Варенье. Это было идеологически выдержанное варенье.
– Это ты хорошо сказал, – перебивает Ворон. – Как отрубил. Откуда ты знаешь, какой выдержанности было твое варенье? Ты с ним свиней пас? Конечно, я не знаю еще этой истории… Может, это была мразь канцерогенная, а не варенье, но еще раз предупреждаю: воздержись от выводов.
– Ты мне слова не даешь сказать! У каждого свои идеалы, следовательно, и своя идеология, которую он выдерживает. С этой стороны каждый из нас идеологически выдержан, наше с вами Клубничное Варенье не являлось исключением.
– Софист ты, братец, – каркает Ворон и тяжело раздумывает на обелиске с медальоном.
– Что замолчал, могильщик? Рассказывай дальше про свое варенье, интересно! – подают голос Червяки, зашнуровавшись в ботинок.
– Жило-было Клубничное Варенье! – кричит могильщик. – Прицепился, критик! И то ему не то, и это ему не так!… Всем молчать!
– Ладно, молчу, – соглашается Ворон.
– Рассказывай, могильщик, – слезно просит скелет Карасика. – Очень уж интересно. Не едал я в своей жизни Клубничного Варенья. Хоть послушаю, как другие его съели.
– Начинай, могильщик, – просит Сивый Мерин.
– Пусть даст честное благородное слово, что не будет перебивать!
– Эй, Ворона! – требуют все. – Дай честное благородное слово, а то плохо будет!
– Ладно, я слово дам. Но сначала вы все передо мной извинитесь за то, что только что вы меня «вороной» обозвали. Потому что как что, так сразу «Ворона, ворона…» – за что, про что?
Все охотно приносят извинения Ворону за то, что она не ворона, Ворон дает честное благородное слово не перебивать могильщика, наступает мир у реки, разверзаются хляби небесные и начинает наконец-то могильщик рассказывать свою сокровенную историю о радиоактивном Клубничном Варенье, от которого наступили те счастливые для ворон времена, когда человечество стало постепенно исчезать с лица Земли, когда беспрепятственно продолжилась эволюция зверья и растенья, заросли лопухом города, расцвели ржавчиной железные дороги, и природа бросилась в такой загул, которого не помнила со времен динозавров.
– Сил моих нет молчать, – вздыхает старый десантный ботинок инспектора Бел Амора. – Вот когда я охотился на динозавров…
От реки на кладбище наползает туман.
В городе опять поймали и бьют полночь. Не везет ей, бедной, – каждую ночь ее ловят и бьют, а она молчит и терпит, терпит и молчит, сопротивления не оказывает.
Кукушонок кукует в рифму ровно двенадцать раз: Ку-ку, Ку-ку, Ку-ку, Ку-ку, Ку-ку, Ку-ку, Ку-ку, Ку-ку, Ку-ку, Ку-ку, Ку-ку, Ку-ку!
А что делать? Работа у него такая.
Киев, 1989
