Текст книги "Царь Иоанн Грозный"

Автор книги: Борис Федоров

Сигизмунд Август не помышлял о союзе с царём. Польский посланник поспешно выехал из Москвы. Иоанн готовил месть и, стараясь удалить из памяти мысль о прекрасной польской Екатерине, снова послал Вишневецкого на Кавказ: он решил увидеть и даже возвести черкесскую княжну на трон московский.

Князь Курбский не появлялся в царских палатах. Все приверженцы Адашевых страшились за свою судьбу; князь Курлятев, доблестный старец, князь Александр Горбатый были под опалою; одно заступничество митрополита Макария отдаляло жребий, грозивший им. Новые любимцы и утешители Иоанна, превозносясь своим могуществом, обрекали гибели многих. Клевета смело бросала тень подозрений на знаменитых бояр, вернейших сынов отечества, и тревожилась только ожиданием новой перемены.

Радостно принял Темгрюк царское слово; через несколько месяцев княжна черкесская прибыла в Москву; Иоанн встретил её у Кремлёвской стены и неравнодушно смотрел на красавицу. Свежая, как роза, лёгкая в движениях, величавая поступью, но дикая и несколько робкая, черкесская княжна привлекала его полными огня взорами, выражавшими пылкость чувств; чёрные волосы её ниспадали заплетёнными шелковистыми косами на высокую грудь, и алые уста улыбались. С быстротою стрелы черкешенка взлетала на коня, поражала птиц на лету и трепетание крыл падающего голубя, и кровь, брызжущая из раны, веселили её. Никакого сходства не было в ней с Анастасией, но тем не менее она возбудила страсть в Иоанне.

Когда в царских палатах поднесли ей жемчужный убор и алая ферязь, унизанная алмазами и яхонтами, облекла стройный стан её, тогда Иоанн забыл и Анастасию, и прекрасную сестру короля Сигизмунда.

Спешили приготовлениями к брачному торжеству; княжна переменила веру, и названа была Марией; брат её, Мастрюк, назван был Михаилом и возведён в степень старейших царедворцев. Толпы черкесов в блестящем вооружении, с копьями, стрелами и луками появились при московском дворце, и бояре московские с беспокойством предугадывали в новых пришельцах царских любимцев.

Уже гонцы призывали всех бояр занять по степеням их и по царскому указу места при бракосочетании государя; уже знали, что свадьбе быть в неделю[20]20
  Так называлось воскресенье.


[Закрыть]. Московские граждане нетерпеливо ждали торжественного дня, и он настал.

Звон колоколов раздавался по всей Москве, народ теснился на Кремлёвской площади, ожидая увидеть выход царя к брачному венчанию; у Красного крыльца стояли великолепные, обитые бархатом сани, с парчовыми подушками; ясельничий накинул на коня шёлковое покрывало, вышитое жемчугом. Между тем средняя брусяная палата Кремлёвского дворца, убранная золотыми парчами, уставлена была образами; на всех стенах её сияли в драгоценнейших окладах взятые из соборов чудотворные иконы. Место в палате для царя и царицы обито было лазоревою камкою и покрыто златошитыми подушками; на каждой лежало по сороку соболей; третий сорок соболей держала сваха. Пред царским местом на столе, накрытом белокамчатною скатертью, лежали на золотых блюдах калачи и соль.

Сваха и боярыни окружали прекрасную невесту в её тереме и расплели ей косы. Царедворец, присланный от жениха, известил невесту, чтобы она шествовала в палату. Она встала, боярыни шли перед нею, а за нею несли большие брачные незажённые свечи и караваи; на каждом из них положено было восемнадцать больших серебряных пенязей, с одной стороны вызолоченных. Невеста, войдя в среднюю палату, села на изготовленном месте, а жена свадебного тысяцкого и свахи – на лавках, боярыни, со свечами и с караваями, стали в ряд возле свах. С любопытством посматривала черкешенка на две узорчатые золотые мисы с драгоценным осыпалом; на них в трёх углах насыпан был хмель; с трёх сторон висело по девяти соболей, и лежало девять одноцветных платков: бархатных, камчатных и атласных, и по девяти больших золотых пенязей. Тут князь Юрий Васильевич вошёл в палату с боярами и боярскими детьми, сел на большое место и, дав знак боярину-дружке, князю Мстиславскому, приблизиться, повторил за подсказывавшим ему боярином: «Зови великого государя и скажи ему: великий князь Юрий Васильевич велел тебе с божиею помощью идти к делу своему». Тогда Иоанн пошёл в среднюю палату в сопровождении всех бояр и поезжан. Поклонясь святым образам, он приблизился к месту, на котором сидела подле невесты младшая сестра её, и, дав ей знак встать, сел на её место.

Священник в светлой ризе начал читать молитву; в это время жена свадебного тысяцкого подошла с золотым гребнем расчёсывать голову жениха и невесты. Богоявленскими свечами зажгли брачные свечи, надели на них золотые обручи, осыпанные дорогими каменьями, и обогнули соболями. Уже надели на прекрасную черкесскую княжну жемчужную с алмазами кику с белым сребротканым покрывалом. Жена тысяцкого, подойдя к мисам, взмахнула золотым осыпалом, и хмель посыпался на жениха и невесту, в знак обилия и плодородия. Старший дружка, по благословению отца посаженного, князя Юрия, разрезал перелечу и сыр, поставил на золотых блюдах перед Иоанном и Марией и разослал ломти к присутствующим боярам и боярским жёнам.

Вскоре жених встал, и при колокольном звоне началось торжественное шествие с Красного крыльца в Успенский собор. Царь сел на коня, а невеста – в сани. Державный жених облечён был в аксамитный становой кафтан; полы были выложены перлами, пояс и пуговицы алмазные, вкруг рукавов золотые кружева блистали дорогими каменьями, на голове сверкал царский венец, кольчатая цепь висела по жемчужному ожерелью; во взгляде Иоанна была величавость, но лицо его было бледно; чёрная вихрастая борода и длинные усы придавали ему грозный вид. За ним следовали черкесские князья; народ боязливо посматривал на них. Светло сиял Успенский соборный храм; Иоанн встал на правой стороне близ столба у митрополитова места, а Мария – на левой стороне, у другого столба, перед ними поезжане со свечами и караваями. Жених и невеста приблизились к митрополиту; старший дружка, царевич Симеон Бекбулатович, разостлал им под ноги лазоревую камку и сорок пушистых соболей. Подле венчания митрополит Макарий поднёс хрустальный сосуд с фряжским вином.

Царь, выпив вино, ударил сткляницу об пол и, по обычаю, растоптал её. Свершился священный обряд; новобрачные сели у столба на помосте, покрытом персидским ковром, на парчовые изголовья, и митрополит произнёс поздравление. Подошёл князь Юрий Васильевич и хотел что-то сказать, но, поцеловав брата, поклонился и отошёл. За ним приветствовал князь Владимир Андреевич, двоюродный брат; князь Михаил Темгрюкович, брат царицы; молодая княгиня Юрия Васильевича, Иулиания, подвела двух отроков в светлой одежде: то были дети покойной царицы Анастасии – Иоанн и Фёдор. Мало было из бояр, кто бы не взглянул на них с умилением; иные невольно вздохнули; с обоих клиросов гремело многолетие царскому дому.

Царь вышел один в боковые соборные двери на площадь, а царица поехала из церкви в санях, запряжённых восемью белыми конями. За нею следовали жена тысяцкого, сваха-царица Сумбека и свахи боярыни.

Между тем носили свечи и караваи к брачной постели в сенник, поставили обе свечи в дубовую кадь, обтянутую искромётною серебряною объярью; в головах царского одра спальники насыпали пшеницу; по четырём углам поливальной воткнули золочёные стрелы, повеся на них по соболю и по пшеничному калачу; на бархатных лавках по углам поставили оловянники с мёдом; постель с правой стороны сенника постлали на три девяти ржаных снопах, припоминая, что в счастливейшее время, в торжество брака Иоанна с Анастасиею, стлали брачный одр два брата Адашевы. В головах одра и по стенам поставили четыре иконы в драгоценных окладах. Стены обиты были златоцветным бургским бархатом, шитым шелками.

Царица вошла на крыльцо; раздались песни величания. Новобрачным предложен был завтрак; вскоре царь вышел из палат, сел на коня и в сопровождении всего брачного поезда, при колокольном звоне объезжал монастыри и церкви для принесения молитв. Он посетил и Чудовскую обитель, где встретил его приветствием Левкий. Отсюда спешил Иоанн в другие обители; был в Сретенском монастыре, сооружённом в память избавления от татар дедом его. Наконец когда он возвращался в Кремль, вдруг послышался из толпы громкий хохот; женщина странного вида, расталкивая народ, появилась перед царём, завопила что-то непонятное.

   – Прочь, безумная! – закричал татарский царевич Симеон Бекбулатович, – не останавливай государя! Это кликуша, – сказал он.

   – Не гоните её, – сказал Иоанн, – Господь многое возвещает устами простых.

   – Не гоните меня, – говорила кликуша. – Слушай не слушай, царь, а тебе мои загадки пригодятся.

   – Посмотрю, – сказал Иоанн, – что ты мне скажешь?

   – Тебе вся мудрость открыта, – продолжала кликуша с диким смехом, – так скажи мне: какой был ключ деревянный, замок водяной, где заяц ушёл, а ловец потонул?

Иоанн быстро ответил.

   – Моисей, – сказал он, – открыл жезлом путь чрез Чёрное море, вот ключ деревянный и замок водяной; заяц – израильтяне, а ловец – Фараон.

   – Премудрый государь, – говорили бояре, – и ты проведёшь нас невредимо через море житейское!

   – Загадаю другую загадку: два стоят, два идут, два чередуются. Скажи, что такое?

   – Слыхал я, – сказал Иоанн, – стоит небо и земля, идут солнце и луна, чередуются день и ночь.

   – А я думала, – закричала кликуша, – небо и земля – Русь и Москва, солнце и луна – царь и царица, а день и ночь – веселье и горе. – Она вдруг захохотала. – Ещё загадка: стоит град на пути, а пути к нему нет... Обмолвилась, не ту загадала, есть мудренее: долго ли проживёт князь Андрей Курбский?

   – Князь Курбский, – повторил Иоанн с недоумением, – может быть, и это я знаю.

   – И я тоже, – проговорила быстро кликуша, – я сейчас отгадаю: он умрёт за день прежде тебя.

Тут она закричала, завопила диким голосом, завертелась, затряслась, стала рвать на себе волосы.

Суровые черкесы с изумлением на неё посматривали. Никто не смел подойти к ней; Иоанн и сопровождавшие его удалились, толкуя о загадках кликуши.

Возвратясь во дворец, Иоанн повелел царице идти к столу, и сопровождающие её шли по шёлковым персидским коврам, сели за стол на полавочники, обитые парчой, свахи вкруг царицы, боярыни за большим столом. С царём сели братья и знатнейшие сановники; перед новобрачным поставили жареную курицу на золотом блюде, но он до неё не касался, и старший дружка, обернув её скатертью, отнёс к царской постели.

Между тем, ещё до начала пира, ближний боярин, сев на царского коня, ездил с обнажённой саблей вокруг сенника, устроенного на палатном дворе для царской почивальни. При окончании пиршества Иоанн и Мария стали у дверей палаты, и посаженный отец, князь Юрий Васильевич, выдавая молодую супругу, сказал затверженную речь: «Бог положил на сердце тебе, государь, жениться, взял княжну Марью, и ты держи её по тому, как Бог устроил». Тогда княгиня Иулиания, супруга Юрия Васильевича, с громким хохотом надела на себя, по обряду, две шубы собольи, шерстью навыворот и осыпала новобрачных хмелем.

Всему поезду раздавали ширинки, шитые серебром и золотом. Наконец все пошли к сеннику; пред царицей понесли караваи и свечи, а пред государем фонарь с богоявленскою свечою, для зажжения других светильников в разукрашенном сеннике, где над дверьми и над каждым окном утверждены были золотые кресты внутри и снаружи. В глубине поднимался брачный одр, окинутый куньим одеялом и чернолисьей шубой под шёлковой простыней.

Толпы народа долго ещё стояли вокруг двора государева... Наконец толпы разошлись, огни стали потухать, лишь боярин с обнажённой саблей ездил вокруг сенника до рассвета.

Наступил памятный для России день. За тридцать один год в сей день родился Иоанн, ужасная гроза бушевала над Москвою и ещё страшнее разразилась громом над волнами Волхова, колебля в основании Новгород. Старые бояре припоминали, что от самых пелён новорождённый нарёкся Грозным в молве народа.

С рассвета царские палаты наполнились поздравителями. Не одни ближние бояре и святители церкви, но и купцы московские били челом на царской радости и подносили дары: серебряные сосуды, аксамиты, золотые корабельники, поставы сукна; каждый усердствовал что-нибудь поднести государю.

Многие уже разошлись, когда явился боярин Алексей Басманов; он поднёс костяной жезл в серебряной золочёной оправе.

   – Довольно жезлов у тебя, государь, – сказал хитрый ласкатель Иоанну, – а ещё нет жезла на адашевцев.

Басманов показал, что сквозь затейливый жезл продернут был острый железный прут и при нажатии рукой пробивался из наконечника.

Иоанн усмехнулся и, взяв жезл, слегка уставил в ногу Басманова. Тот проворно отдёрнул ногу.

   – Жезл сей на врагов великого государя! Царская милость твоя над нами!

   – Пусть все государи христианские и басурманские послужат тебе рабски! – сказал Василий Грязной.

   – Ты наш, Богом избранный царь, Богом почтенный и превознесённый, – сказал с умилением Левкий.

   – Да имя твоё славится от моря до моря, – продолжал Басманов.

   – А слава твоя воссияет на веки, как пресветлое солнце! – перебил Левкий.

   – От пучины твоего разума льются реки щедрот, – продолжал Басманов и поклонился Иоанну до земли; за ним и все окружающие.

Жезл, выскользнув из руки Иоанна, упал на ковёр; несколько любимцев бросились к нему и едва не опрокинули друг друга.

   – Так ли было при Сильвестре! – спросил Иоанн с довольным видом.

   – Так ли было, государь, при Сильвестре? – повторил Басманов почти со слезами, вероятно, от боли в ноге.

Боярин Репнин вздохнул.

   – Хочу для строптивых быть грозным, – сказал Иоанн, взглянув на Репнина. – Дар Басманова пригодится.

   – Гроза ведёт к покаянию, – заметил Вассиан.

   – Грози не грози Курбскому – не покается, – сказал Левкий.

Но внимание всех обратилось на вошедшего в палату, возвратившегося с Афонской горы, Матфия, епископа сарского и подонского.

Иоанн не без смущения услышал поздравление от старца, посланного за год перед тем в Иерусалим и на Афонскую гору с подаяниями по Анастасии. Как-то раз слёзы в память её показались в очах царя; он живее почувствовал разлуку с Анастасией, как мало могла заменить сию потерю прелестная его черкешенка.

Полудикой красавице всё было чуждо: и язык, и нравы. Молодая царица была поутру в соборе, но мало понимала молитвы и священное пение; присутствовала при торжественном пире, но тут одна новость приводила её в удивление; с пылкою живостью, иногда с восклицаниями, подбегая к блестящим мелочам, она с бесчувственным равнодушием смотрела на всё, что было для русских святынею драгоценных воспоминаний, и взирала с таким же пренебрежением на бояр и воевод, славных заслугами, как и на стольника, подносящего ей чашу с плодами.

Вечером вокруг Марии собрались боярыни и дочери их в богатых нарядах, пестреющих радугою всевозможных цветов: одна перед другою старались веселить царицу играми, песнями, но Иоанна тут не было. Царь остался в своей палате, в кругу любимцев и приближённых бояр, и с князем Юрием сидел за столом на бархатном полавочнике. В углу палаты, на другом столе, сработанном новгородскими мастерами и поддерживаемом резными позолоченными медведями, протянувшими лапы один к другому, стояли на парчовой скатерти две ендовы с крепким мёдом, принесённые четырьмя чашниками. Между царедворцами были Левкий и Вассиан. Одни из гостей подходили к Иоанну, иные стояли поодаль, примечая каждое его движение, и становились то угрюмыми, то весёлыми, смотря по тому, хмурился или смеялся царь. Разговор перелетал из края в край палаты, но более всех говорил Василий Грязной, по должности своей тешить шутками Ионна.

   – Царь государь, – сказал он, в лето 7068 от сотворения мира подарил своего шута, Василия Грязного, золотым колпаком, а в 69-е лето, на своей царской радости, не пожалует ли большим кругляком?

Грязной показывал на золотую медаль, отличие знаменитых воевод.

   – Пожалуй его, Симеон Бекбулатович, – сказал царь любимцу своему, молодому татарскому царевичу.

Симеон отгадал мысль Иоанна, и шут от его толчка перевернулся на земле несколько раз при громком смехе бояр.

   – Доволен ли жалованьем? – спросил Иоанн.

   – Челом бьёт на милости Васька Грязной, лишь бы не подчивал его, как немецких послов.

   – А разве не весело пировали?

   – Сам знаешь, прислуги было много, блюда золотые, а все пустые.

   – Как ни честили дорогих гостей, – сказал с усмешкою князь Мстиславский, – что честь, когда нечего есть!

   – То правда, – сказал князь Юрий Васильевич.

   – Немцы пыхтели, краснели, – продолжал Грязной, – а я-то упрашивал...

   – Как Эзопова лисица журавля, – сказал Иоанн, – ты сказал бы по-немецки: за пустое пустым и платят; дани не присылали, а послы их к нам рыщут.

   – Так и за подчиванье не взыщут, – прибавил Грязной.

   – Поделом немцам! Землёю богаты, а мужеством скудны, – сказал Шереметев.

   – И горды, – прибавил князь Горенской.

   – Все рыцари их ходили как князья в светлой одежде, – заметил Мстиславский, – а жёны в храм Божий без атласного платья не шли.

   – Зато святая Русь одолела немцев, – сказал князь Горбатый.

   – Святая Русь! – сказал Грязной. – А спроси, князь, кто строил нам соборы, – ан все немцы, то Аристотель, то Алевизо.

   – Твои немцы из итальянской земли, – сказал Шереметев.

   – Мне всё равно, – возразил Грязной, – домовой ли в доме, леший ли в лесу, всё тот же бес.

   – Репнин ли, Горбатый ли, все адашевцы, – сказал Вассиан на ухо Басманову, а тот повторил Иоанну.

   – Бог и слепых умудряет, – сказал князь Горенский. – Немец же выстроил Покровский собор, а как красив!

   – Малые главы прижались к большой средней, как дети к матери, – сказал Шереметев.

   – Как мы, твои богомольцы, около тебя, государь! – сказал Левкий Иоанну.

   – Так, государь-братец, – подтвердил Юрий Васильевич.

   – Он и построен в память взятия Казани, – сказал царь, – где со мной были храбрые... – Тут он остановился.

   – Вольно тебе было, государь, – подхватил Грязной, – не взять меня под Казань; я дело бы справил не хуже, чебурахнул бы хоть какого великана.

   – Как Курбский татарина Янчуру? – спросил Репнин.

   – Не о поганых речь, – сказал Грязной.

   – Тебе ли так говорить? – заметил князь Александр Горбатый. – Вспомни, что Курбский – оберегатель святорусской нашей земли.

   – Да, – сказал, вслушавшись, Грязной, – медведь медовые улья стережёт, только уцелеет ли мёд?

   – Этого медведя давно бы пора в зверинец, – сказал небрежно Фёдор Басманов.

   – В Ливонии побрал несметные корысти! – проворчал Алексей Басманов.

   – Неправда, одна корысть его – слава, – возразил с твёрдостью Репнин.

   – Смотри, пожалуй, лисица по волке порука, что овечек берег! – воскликнул Фёдор.

   – Не юродствуй, Басманов, – сказал князь Горбатый.

   – Не думаешь ли, что я Никола Псковский? – гордо спросил царский любимец.

   – Тот юродствует для спасения, а ты для кубка...

   – Князь Горбатый! – вскричал Иоанн. – Кому говоришь ты и в чьём присутствии?

   – Государь! Он младший в царедворцах, а я старый боярин думы твоей, потомок князей суздальских.

   – Князь Горбатый, я тебя выпрямлю! – гневно сказал царь.

   – Все адашевцы, как борзые, заходили на цепях, – шепнул Вассиан Скуратову.

   – Я знаю, – сказал громко Иоанн, – что здесь ещё много единомышленников Адашевых и Курбского. Дорого мне стоят сберегатели земли русской!

   – Что долго думать, государь? – сказал Грязной. – Произведи Курбского из попов в дьяконы, зашли его куда-нибудь, хоть в вельянские воеводы или степи басурманские, сыщется разорённый городишко, пусть там себе воеводствует ярославский князишка.

   – Умён ты, шут Грязной, – сказал Иоанн, – за это велю провезти тебя по городу на быке с золочёными рогами.

   – Завеличается он, государь, – сказал Левкий, наливая чашу мёду.

   – А тебе завидно? – спросил Грязной.

   – Что завидовать, – сказал Левкий, допивая кубок, – смотря на лес, сам не вырастешь. Поздравляю с почестью!

   – Пить так пить, – говорил Грязной, потягивая вино из воронка и передавая другим сидящим, – весёлая беседа на радости – пир! Только мёду мало... А чтоб на всех достало, хорошо бы ливонскую бочку выкатить.

   – Потешьте шута, – сказал Иоанн.

И чашники вкатили серебряную бочку.

   – Не испугаете, – закричал Грязной, заглянув в пустую бочку, – завтра же вытрезвлюсь.

   – Когда вытрезвишься, поезжай со мной на охоту.

   – Эх, государь, мне уже чистое-то поле наскучило; бывало скачешь на коне, посвистываешь: добрый мой конь, бурочка, косматочка, троелеточка! А земля так и бежит под тобой! Бывало, государь, завидишь, птица летит, пустишь стрелу – взвыла, да пошла калёная, уходила стрела орла на лету; а зайца ли травить...

   – Полно, заяц, – сказал Малюта Скуратов, – ты и в поле ничего не наезжал, не следил зверя бегущего, не видел птицы перелётной.

   – Видал соколов почище тебя.

   – Молчи ты заяц, Грязной, – сказал Иоанн.

   – Заяц не укусит, государь, ни одной собаки, – отвечал Грязной, – а я закусаю не одного Скуратова!

   – За это я велю тебя запоить мёдом насмерть.

   – Смерти не боюсь, государь, а боюсь твоей царской опалы, в мёду же медовая смерть!

Иоанн усмехнулся, посмотрел на Грязнова и на большую серебряную бочку, как будто измерял её глазами, нельзя ли со временем исполнить его желание.

Кубки не переставали ходить вокруг стола; разговор коснулся службы боярских детей.

   – Государь, – сказал громко Малюта Скуратов, – пусть боярам служат дети боярские на земщине, а ты, опричь того, учреди для себя царскую стражу.

   – Оберегать твоё дражайшее здравие! – прибавил Левкий.

   – Да из кого же выбрать, – спросил Грязной, – небось из черноризцев?

   – А разве благочестивому царю неприлично окружить себя ангельскими чинами? Так, государь, в телохранителях твоих должен быть и ангельский чин.

   – Нет, Левкий, прока в постниках мало, – сказал Грязной.

   – Надёжнее будет, – сказал Фёдор Басманов, – когда царь выберет удальца к удальцу, чтоб было на кого понадеяться, а за царя постоять!

   – Я соглашу тебя с Левкием, – сказал Иоанн, – выберу удалых и облеку их в ангельский чин.

   – Хорошо, государь-братец, – сказал князь Юрий Васильевич.

   – Пусть никому не служат, опричь тебя, – сказал Левкий, – и назови их опричниками, а сам будь нашим игуменом; воздержания, государь, от тебя не требуем, довольно твоего благочестия, ты благочестив и милостив; таков, как прётся песня про князя Ивана Даниловича. Левкий, постукивая кубком, запел:

 
А как было то в Москве белокаменной.
При князе Иване Даниловиче,
Зачинался тогда Успенский собор,
На зачине был сам батюшка, великий князь,
Видит много он бедных по улицам;
Стало жаль ему нищей братии,
Государь наш князь в руки посох взял,
Государь наш князь калиту подвязал,
Наменял он корабленичков
На копеечки серебряные,
Наделяет бедных и страждущих.
С той поры его Калитой прозвали,
И Бог взял Калиту на небес высоту.
 

Левкий, окончив песню и сняв клобук, поклонился.

   – Ну, что ты распелся, – сказал Иоанн, – попросил бы лучше Басманова.

   – На твоё рождение, государь, я потешу тебя песнею, – сказал Фёдор Басманов и запел:

 
Высота ль, высота поднебесная.
Глубина ль, глубина океан-море,
Широко раздолье по всей земле;
Что ж земля всколебалася,
Сине море всколыхалося?
Всколебалася земля русская,
Всколыхалось море синее,
Для рожденья светлокняжева,
Государя Ивана Васильевича,
Рыбы нырнули в реки, глубину...
 

   – А вы кричите, – сказал Басманов весёлым гостям, – рыбы, рыбы, рыбы.

 
Птицы полетели высоко, в небеса...
 

И все с громким хохотом повторили «птицы, птицы, птицы», махая руками.

 
Туры да олени за горы ушли...
 

И бояре, закричав «туры да олени», побежали вслед за Басмановым, спотыкаясь, кругом стола. Смех раздавался в палате.

Басманов продолжал:

 
Князь наш растёт не по дням, по часам,
Он говорит своей матушке:
«Не пеленай меня, матушка,
В пелену, пояс шёлковый.
Пеленай, государыня,
В крепки латы булатные,
Дай на голову шлем золотой,
Тяжку палицу, свинцовую,
Я возьму царство казанское,
Завоюю астраханское.
Завладею сибирским я,
Три короны к тебе принесу!»
 

   – Склад лучше песни, – сказал Афанасий Вяземский.

   – Поцелуй Фёдора, – сказал Алексей Басманов Иоанну, – как я целую его. Он поёт, как красная девица.

   – У меня голова кружится, государь, а то я лучше бы спел, – сказал изнеженный любимец.

   – Голова кружится – ляг отдохнуть, – сказал Иоанн, держа его за руку.

Басманов улыбнулся и склонился головою на плечо Иоанна.

Между тем шут Грязной хвалился, что скоро будет воеводой.

   – Горе-воевода! – сказал Мстиславский.

   – Не хвались воеводством, а хвались дородством, – сказал Малюта Скуратов.

   – Мстиславский толст, а я не прост, – говорил Грязной, – величается он воевода большого полка, а я воевода большого ковша, так посмотрим, кто одолеет?

   – На чём же бой, на копьях, что ли? – спросил царевич Симеон Бекбулатович.

   – На чарках, и кто отстанет, тот полезай сквозь ухо иглы.

Иоанн смеялся, а Малюта Скуратов, взяв с серебряного блюда чрезвычайной величины дыню, покатил её к Грязному, закричав: «Ешь за то, что весело шутишь».

   – Экая невидаль! – сказал Грязной, притворяясь обиженным, – другое дело, если б подвинул стопу мёду и сказал: «Пей за то, что весело шутишь».

Иоанн велел крайнему подать золотой кувшин с вишнёвым мёдом, сам налил серебряную стопу и вдруг опрокинул на Грязнова.

   – Пей за то, что весело шутишь!

   – Вот как, братец-государь, – сказал, простодушно засмеявшись, Юрий Васильевич.

Раздавался шумный хохот, алый мёд лился ручьями с головы Грязнова на парчовую скатерть.

   – Князь Воротынский и зван был на твой пир, да не приехал, – сказал Иоанну Алексей Басманов, заикаясь от мёда.

   – Сидят пасмурные, поникши головой, – шептал Левкий, указывая на Репнина и сидящих возле него, в углу палаты, князя Горбатого, Шереметева и юного князя Оболенского. – Замечай теперь, государь, замечай лица и мысли и отличишь верного раба от изменника. Кто скучает за весёлым пиром, у того злое на уме.

   – Адашевцы осуждают нас, – сказал царь.

   – Не повторяли и песни в честь тебя, государю, – сказал Скуратов.

   – И Молчан горюет, как будто в беде, – заметил со злой усмешкой Алексей Басманов, указав на дьяка Молчана Митнова, так прозванного за его молчаливость.

   – Пей, Молчан, – сказал молодой Фёдор Басманов, – пей за весёлых гостей!

   – Шестой кубок! Нет, не пью я мёда из твоих горьких рук...

   – Государь! Молчан досадил мне и не пьёт кубка за твоё веселье, – жаловался Басманов царю.

   – Я научу его веселиться! – гневно сказал Иоанн.

Но вошёл брат царицы, князь Михаил Темгрюкович, и разговор Грязного с черкесом на время укротил гнев Иоанна.