Текст книги "Царь Иоанн Грозный"

Автор книги: Борис Федоров

Соавторы: Олег Тихомиров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 48 страниц)

Затем царь презрительно отзывается о заслугах Курбского, корит его за неудачу под городом Невлем и прибавляет: «Военные твои дела нам хорошо ведомы. Не считай меня неразумным или младенцем по уму. Не думайте также меня детскими страшилами напугать, как прежде делали с попом Сильвестром и с Алексеем».

«Убиенные, говоришь, предстоят у престола Божия, и это помышление твоё суемудренно: по словам апостола, «Бога никто же нигде не виде». Вы, изменники, если и вопиете без правды, ничего не получите. Я же ничем не хвалюсь в гордости: делаю своё царское дело и выше себя ничего не творю. Подвластным людям благим воздаю благое, злым – злое. Не по желанию казню их, а по нужде.

«А что своё писание с собою в гробе хочешь положить, этим ты последнее своё христианство отверг от себя. Господь велел не противиться злу, ты же даже обычное, что и невежды понимают, прощение пред кончиною отверг, а потому ты недостоин и отпевания».

Курбский кратко отвечает на послание Иоанна, что он должен был постыдиться писать так нескладно, подобно неистовой бабе, в чужую, просвещённую страну, где есть люди, искусные не только в грамматике и риторике, но и в диалектических и философских учениях. «В нём (послании царя) со многою яростью нахватано выписок из Священного Писания не стихами и строками, как прилично людям учёным, а целыми посланиями и книгами; рядом с этим говорится о постелях, о телогреях и иные бабьи басни[59]59
  Курбский намекает, очевидно, на то место в послании Иоанна, где тот описывает дела бояр во время его детства, грубое обхождение Шуйского, расхищение казны и прочее.


[Закрыть]». «Да и хорошо ли, – продолжает он, – так грозить человеку оскорблённому, изгнанному; вместо утешения так кусательно грызть своего бывшего верного слугу от юности! Чего ты от нас ещё хочешь? Уж не только поморил ты всех князей из роду великого Владимира, так сказать, и последнюю рубашку мы отдали твоему прегордому и царскому величеству». В заключение он говорит: «Мог бы я дельно ответить на каждое твоё слово, да удержал руку с тростью и отдал всё на суд Божий: рыцарским людям неприлично браниться, как рабам».

В 1577 году Иоанну удалось вновь одержать несколько побед в Ливонии и взять город Вольмар (Володимир Ливонский). Тут он вспомнил о Курбском и, вымещая свою старую досаду, написал к нему краткое письмо, в котором намекает на то, что город, где он когда-то спасался, теперь уже не спасёт его. По обычаю, Иоанн начинает торжественно и прописывает весь свой царский титул, причём называет себя и государем Ливонии. «Вспоминаю тебя, князь, со смирением, – говорит он далее, – хоть и больше песка морского мои грехи, но надеюсь на милость Божию: мне, мучителю, дарована победа над врагами». После этого он опять исчисляет свои старые обиды, но, довольный победою, упоминает об них спокойно, без гневного раздражения. Иоанн упрекает советников Сильвестра за то. что они сняли с него всю власть, призвали его на суд с боярами, ободряли его, когда он покупал наряды дочерям Курлятева, и осуждали, когда он наряжал своих. Но самые едкие, кусательные слова, которыми он хочет уязвить Курбского, припасены к концу. «Вы, – говорит он, – думали, что нет людей на Руси, кроме вас: а кто же теперь берёт претвёрдые Ливонские города? Ты себе на зло писал, будто мы посылали тебя в дальние города, как в опале: а вот мы теперь прошли и далее твоих дальних мест, наши кони переехали все ваши дороги из Литвы и в Литву, и пеши мы ходили, и воду во всех этих местах пили, – так уж нельзя сказать, что не везде были ноги коней наших. Где ты думал найти покой от своих трудов – в Вольмаре, и туда принёс нас Бог для твоего покоя; и где ты надеялся укрыться, мы и тут с помощью Божией тебя нагнали. Так ты и поехал ещё подальше твоих дальних мест».

Курбский не остался в долгу у Иоанна. Года два спустя, царь потерпел большие неудачи в войне с Польшей: Полоцк, перед тем завоёванный им, снова взят был польским войском под начальством Стефана Батория, и из этого самого города, подобно тому, как Иоанн из Вольмара, Курбский посылает к царю, одно за другим, два новых обличительных письма.

В первом из этих писем Курбский говорит: «Не буду выписывать твой величайший и должайший титул, – от такого убогого изгнанника, как я, он тебе не нужен. Как простой человек, я недостоин и исповеди, какую ты мне делаешь; а всё-таки очень обрадовались бы не только я, но и все христианские цари и народы, если бы ты на самом деле покаялся. Ты в своих письмах то излишне унижаешься, то без меры превозносишься, но, что всего хуже, ты возводишь клеветы на своего исповедника (Сильвестра), который избавил от скверны твою душу. Пусть он обманывал тебя видениями, но то был добрый льстец, который, подобно тому, как врачи обрезывают дикое мясо и язвы на теле, хотел исцелить твою душу: он едким словом порицал тебя, крепкою уздою сдерживал твою излишнюю похоть и ярость. Ты мог бы вспомнить, как было во время твоих благочестивых дней и как стало ныне, когда голод и меч варварский опустошили твою землю. Москва сожжена; ты сам бежал от татар и, как был здесь слух, хоронясь по лесам со своими кромешниками, чуть не погиб от голоду. Вместо нынешних твоих даней мы, бывало, платили саблями по головам бусурманов. Ты называешь нас изменниками, потому что мы принуждены были от тебя поневоле крест целовать, как там есть у вас обычаи; а если кто не присягнёт, тот умирает горькою смертию. На это тебе мой ответ: все мудрецы согласны в том, что если кто присягнёт поневоле, то не на том грех, кто крест целует, но преимущественно на том, кто принуждает, если б даже и гонения не было. Если же кто во время прелютого гонения не бегает, тот сам себе убийца, противящийся слову Господню: аще гонят вас во граде, бегайте в другой. Образ тому Господь Бог наш показал верным своим, бегая не только от смерти, но и от зависти богоборных людей. Так и Давид, гонимый Саулом, воевал против земли Израилевой. Прежде по твоему приказанию я сжёг Витебск и в нём 24 христианских церкви; после и король Сигизмунд принудил меня воевать Луцкую волость. Мы, сколько могли, заботились, чтобы неверные не разоряли церквей Божиих, но с нами было до 15 тысяч войска и между ними немало еретиков: без нашего ведома они сожгли один монастырь с церковью. Об этом расскажут тебе монахи, выпущенные нами из плена. Потом, когда твой неприятель, крымский хан, просил помощи, чтобы воевать русскую землю, и мне приказали идти, я отказался, и сам король похвалил меня за это».

«Ты пишешь ещё, будто мы очаровали твою царицу. Хотя я много грешен и недостоин, однако рождён от благородных родителей, от племени великого князя Смоленского Феодора Ростиславича; а князья этого племени не привыкли свою плоть есть и кровь братий своих пить, как у некоторых издавна ведётся обычай: первый дерзнул Юрий Московский в орде на святого великого князя Михаила Тверского, а за ним и прочие; ещё у всех на свежей памяти, что сделано с углицкими и с ярославскими и другими единокровными, как они всеродно были истреблены, – слышать тяжко, ужасно! От груди материнской оторвавши, в мрачных темницах затворили и поморили. А внуку твоему, блаженному и присновенчанному (Димитрию) что сделано? А твоя царица мне, убогому, ближняя родственница. Вспоминаешь о Владимире брате, будто мы хотели его на царство: я об этом и не думал, потому что он был недостоин. Но я ещё тогда угадал грядущее твоё мнение на меня, когда ты насильно взял сестру мою за этого своего брата, в этот ваш давно издавна кровопийственный род».

«Ты хвалишься, что поработил ливонцев силою Животворящего Креста. Но это, видно, не Христов крест, а погибшего разбойника. Польские и литовские гетманы ещё не готовились в поход, а вот уже твоих воеводишек, настоящих калик, из-под твоих крестов влачат в кандалах, показывают всему народу, как пленников, на посрамление Святорусской земли и сынов русских. О Курлятеве, Сицком и других зачем вспоминать? Они все погибли от лютости мучителя, а на место их остались калики, которые боятся и листа, сорванного ветром с дерева. А теперь что ты сделал? Отдал Полоцк со всем народом и сам хоронишься за лесами и бежишь, когда тебя никто не гонит. Время укротиться твоему величеству и войти в чувства: мы оба с тобой уже близки к гробу».

Второе письмо Курбского из Полоцка написано уже без гнева: он говорит с глубокой горестью об осквернении души царя, которая когда-то «как чистая голубица блистала серебристыми крылами», сокрушается о перемене Иоанна и о бедствиях России и сравнивает Сильвестрово время с временем наушников: прежде победы, покорение царств, трепет врагов; теперь – вместо мудрых советников тунеядцы, шуты и скоморохи, вместо доблестных военачальников – гнусные Бельские, вместо храброго воинства – опричники, вместо чтения священных книг – пляски и скверные песни, вместо Сильвестра – колдуны и чародеи, вместо прежней чистоты – растление дев. Курбский от горести кладёт перст на уста и плачет. «Очнись! – восклицает он в заключение. – Встань после долгого и тяжёлого сна! Вспомни твои первые дни, когда ты блаженно царствовал. Не губи себя и твоего дому!»

Этим и закончилась переписка Курбского с Иоанном Грозным.

В 1579 году Курбский развёлся со второй женой и вступил в третий брак. Кроме неприятностей семейных, он испытывал в своём новом, отечестве и другие неприятности, особенно вследствие споров и тяжб с соседями о порубежных владениях и взаимных обидах. Но едва ли не более всего тревожили Курбского опасности, угрожавшие в Литве православной церкви. Уния ещё не возникла, но иезуиты уже приготовили её, овладев воспитанием благородного литовско-русского юношества. Умы колебались; завелись богословские споры; появилось множество полемических сочинений; нашлись и отступники от веры прародительской. Курбский проник в замысел врагов русской церкви и, из ревности к православию, старался укрепить своих единоверцев в законе предков. Для этой цели он усердно заботился о переводе на русский язык творений великих учителей церкви – Иоанна Златоуста, Иоанна Дамаскина, Григория Богослова; беседовал, переписывался с вельможами и панами литовскими, предостерегая их от козней иезуитов; выучился даже латинскому языку, чтобы тем легче обличать лжеумствования папистов. Письма его к князю Острожскому, к княгине Черторижской, к братьям Мамонычам и другим лицам свидетельствуют, с каким рвением он старался поддержать в Литве православие и как боялся, чтобы враги русской церкви не развратили её последователей. Опасения его сбылись: чрез 12 лет после его смерти возникла уния, служившая переходом к Римской церкви. Собственный сын его был уже католик.

Князь Андрей Михайлович Курбский скончался в мае 1583 года в Ковне, 55 лет, и погребён в монастыре Св. Троицы.

X

Познакомившись с перепиской Иоанна с князем Курбским, считаем неизлишним познакомиться теперь и с знаменитым посланием его в Кирилло-Белозерский монастырь, которое, с одной стороны, ярко выставляет нам самого Иоанна с его неизменною привычкою поучать, сказать кстати, красное слово, выказать свой ум, а с другой – живо рисует нам нравы того времени.

Игумен и братия Кирилло-Белозерского монастыря подали царю челобитную на старца Александра. Из этой челобитной мы видим, что мог позволять себе тогда дерзкий человек даже в монастыре: «Живёт, государь, тот Александр не по чину монастырскому: в церковь не ходит, а строит пустыню, где и живёт больше, чем в монастыре; монастырь опустошает, из казны, погребов, с сушила всякие запасы, из мельниц муку и солод, из сел всякий хлеб берёт и отсылает к себе в пустыню; приехавши в монастырь игумена и старцев соборных бранит..., а других старцев из собору выметал и к морю разослал; прочую братию, служебников и клирошан, колет остком и бьёт плетьми, без игуменского и старческого совета, и на цепь, и в железа сажает. Строителем он был в Москве без малого семь лет, отчёта в монастырской казне не дал. После ефимона на погребе пьёт силою с теми людьми, которых берёт с собою в пустыню; братии грозит, хочет на цепь и в железа сажать на смерть, и тебе же, государю, хочет оговаривать ложью старцев и всю братию; и от тех его побоев и угроз братия бегут розно. Православный царь-государь! Укажи нам, как с Александром прожить; а про пустыню, про его строенье вели сыскать. Общежительство Кирилловское он разоряет, слуг и лошадей держит особенных, саадаки, сабли и ружницы возит с собою, солью торгует на себя, лодки у него ходят отдельно от монастырских».

Царь Иоанн со своей стороны упрекал монахов, что они обращают слишком много внимания на знатных постриженников, в угоду им нарушают древние строгие уставы монастырские. Вот его послание в Кирилло-Белозерский монастырь:

«Подобает вам усердно последовать великому чудотворцу Кириллу, предание его крепко держать, о истине крепко подвизаться, а не быть бегунами, не бросать щита: возьмите вся оружия Божия и не предавайте чудотворцева предания ради сластолюбия, как Иуда предал Христа ради серебра.

Есть у вас Анна и Каиафа – Шереметев и Хабаров, есть и Пилат – Варлаам Собакин, и есть Христос распинаем – чудотворцево предание презренное. Отцы святые! В малом допустите ослабу – большое зло произойдёт. Так от послабления Шереметеву и Хабарову чудотворцево предание у вас нарушено. Если нам благоволит Бог у вас постричься, то монастыря уже у вас не будет, а вместо него будет царский двор! Но тогда зачем идти в чернецы, зачем говорить: «Отрицаюсь от мира и от всего, что в мире?» Постригаемый даёт обет: повиноваться игумену, слушаться всей братии и любить его. Но Шереметеву как назвать монахов братиею? У него и десятый холоп, что в келье живёт, есть лучшие братии, которые в трапезе едят. Великие светильники – Сергий и Кирилл, Варлаам, Димитрий, Пафнутий и многие преподобные в русской земле установили уставы иноческому житию крепкие, как надо спасаться; а бояре, пришедши к вам, свои любострастные уставы ввели: значит, не они у вас постриглись, а вы у них постриглись; не вы им учители и законоположители, а они вам. Да, Шереметева устав добр – держите его; а Кириллов устав плох – оставьте его! Сегодня один боярин такую страсть введёт, завтра другой иную слабость; и так мало-помалу весь обиход монастырский испразднится и будут обычаи мирские. И по всем монастырям сперва основатели установили крепкое житие, а после его разорили его любострастные. Кирилл Чудотворец на Симонове был, а после него Сергий; и закон каков был, прочтите в житии чудотворцеве. Но потом один малую слабость ввёл, другие ввели новые слабости, – и теперь что видим на Симонове? Кроме сокровенных рабов Божиих, остальные только по одежде монахи, а всё по мирскому делается. Вы над Воротынским церковь поставили: хорошо! Над Воротынским церковь, а над Чудотворцем нет; Воротынский в церкви, а Чудотворец за церковью. И на страшном Спасовом судилище Воротынский и Шереметев выше станут потому: Воротынский церковию, а Шереметев законом, потому что его закон крепче Кириллова. Вот в наших глазах у Дионисия Преподобного на Глушицах и у великого чудотворца Александра на Свири бояре не постригаются, и монастыри эти процветают постническими подвигами. Вот у вас сперва Иоасафу Умному дали оловянники в келью, дали Серапиону Сицкому, дали Ионе Ручкину, а Шереметеву уже дали и поставец, и поварню. Ведь дать волю царю – дать её и псарю; оказать послабление вельможе – оказать его и простому человеку. Вассиан Шереметев у Троицы в Сергиеве монастыре постническое житие ниспровергнул: так теперь и сын его Иона старается погубить последнее светило, равно солнцу сияющее, хочет и в Кириллове монастыре, в самой пустыне, постническое житие искоренить. Да и в миру тот же Шереметев с Висковатым первые не стали за крестами ходить, и, смотря на них, и другие все перестали ходить; а прежде все православные христиане с жёнами и младенцами за крестами ходили и не торговали, кроме съестного, ничем, а кто станет торговать, на том брали заповеди. Прежде, как мы в молодости были в Кириллове монастыре и поопоздали ужинать, то заведывающий столом нашим начал спрашивать у подкеларника стерлядей и другой рыбы; подкеларник отвечал: «Об этом мне приказу не было; а о чём был приказ, то я приготовил; теперь ночь, взять негде; государя боюся, а Бога надобно больше бояться». Такая у вас была тогда крепость, по пророческому слову: «Правдою и пред цари не стыдяхся». А теперь у вас Шереметев сидит в келье, что царь, а Хабаров к нему приходит с другими чернецами, да едят и пьют, что в миру; а Шереметев невесть со свадьбы, невесть с родин рассылает по кельям пастилы, коврижки и иные пряные составные овощи, а за монастырём у него двор, на дворе запасы годовые всякие, – а вы молча смотрите на такое бесчиние! А некоторые говорят, что и вино горячее потихоньку в келью к Шереметеву приносили: но по монастырям и фряжские вина держать зазорно, не только что горячее! Так это ли путь спасения, это ли иноческое пребывание? Или вам не было, чем Шереметева кормить, что у него особые годовые запасы? Милые мои, прежде Кириллов монастырь многие страны пропитывал в голодные времена; а теперь и самих вас, в хлебное время, если б не Шереметев прокормил, то все с голоду бы померли? Пригоже ли так в Кириллове быть, как Иоасаф митрополит у Троицы с клирошанами пировал, или как Мисаил Сукин в Никитском монастыре и по иным местам как вельможа какой-нибудь жил, или как Иона Мотякин и другие многие живут? То ли путь спасения, что в чернецах боярин боярства не острижёт, а холоп холопства не избудет? У Троицы, при отце нашем, келарь был Нифонт, Ряполовского холоп, да с Бельским с одного блюда едал: а теперь бояре по всем монастырям испразднили это братство своим любострастием. Скажу ещё страшнее: как рыболов Пётр и поселянин Иоанн Богослов и все двенадцать убогих станут судить всем сильным царям, обладавшим вселенною, то Кирилла вам своего как с Шереметевым поставить – которого выше? Шереметев постригся из боярства, а Кирилл и в приказе у государя не был! Видите ли, куда вас слабость завела? Сергий, Кирилл, Варлаам, Димитрий и другие святые многие не гонялись за боярами, да бояре за ними гонялись, и обители их распространились: потому что благочестием монастыри стоят и неоскудны бывают. У Троицы в Сергиеве монастыре благочестие иссякло и монастырь оскудел: не пострижётся никто и не даст ничего. А на Сторожах до чего дошли? – уже и затворить монастыря некому, по трапезе трава растёт; а прежде и мы видели – братии до 80 бывало, клирошан, по одиннадцати на клиросе стаивало. – Если же кто скажет, что Шереметев без хитрости болен и ему нужно дать послабление, то пусть он ест в келье один с келейником. А сходиться к нему на что да пировать, да овощи в келье на что? До сих пор в Кириллове иголки" и нитки лишней не держали, не только что каких-нибудь других вещей. А двор за монастырём и запасы на что? – всё это беззаконие, а не нужда; а если нужда, то он ешь в келье как нищий, кроме хлеба звено рыбы да чаша квасу; а что сверх того, если вы послабляете, то вы и давайте, сколько хотите, только бы ел один, а сходов и пиров не было бы, чтоб было всё, как прежде у вас водилось. А кому к нему прийти для беседы духовной, и он приди не в трапезное время, еды и питья чтоб в это время не было: так это и будет беседа духовная. Пришлют поминки братья, и он бы это отсылал в монастырские службы, а у себя бы в келье никаких вещей не держал; а что к нему пришлют, то бы разделял на всю братию, а не двум или трём, по дружбе и пристрастию, и вы его в келье монастырским всем покойте, только чтоб было бесстрастно. А люди бы его за монастырём не жили: приедут от братьев с грамотами, с запасом, с поминками, – и они, пожив дня два-три и взявши ответную грамоту, поезжай прочь: так и ему будет покойно, и монастырю безмятежно. Теперь вы прислали грамоты, от вас нам отдыху нет о Шереметеве. Я писал вам, чтоб Шереметев и Хабаров ели в трапезе с братиею; я это приказывал для монастырского чина, а Шереметев поставил себе как бы в опалу. Может быть, вам потому очень жаль Шереметева, потому так сильно за него стоите, что братья его и до сих пор не перестают посылать в Крым и наводить басурманство на христианство? А Хабаров велит мне перевести себя в другой монастырь: я не ходатай ему и его скверному житию, – он мне сильно наскучил. Иноческое житие – не игрушка: три дня в чернецах, а седьмой монастырь меняет! Когда был в миру, то только и знал, что образа вкладывать, книги в бархат переплетать с застёжками и жуками серебряными, налой убирать, жить в затворничестве, келью ставил, чётки в руках; а теперь с братиею вместе есть не хочет. Надобны чётки не на скрижалях каменных, а на скрижалях сердец плотяных. Я сам видел, как по чёткам скверными словами бранятся: что в тех чётках? О Хабарове мне нечего писать: как себе хочет, так и дурачится. А что Шереметев говорит, что его болезнь мне ведома, то для всех леженок не разорять стать законы святые! Написал я к вам малое от многого по любви к вам и для иноческого жития. Больше писать нечего; а впредь вы о Шереметеве и других таких же безлепицами нам не докучали: нам ответу не давать. Сами знаете: если благочестие непотребно, а нечестие любо, то вы Шереметеву хотя золотые сосуды скуйте и чин царский устройте – то вы ведаете; установите с Шереметевым свои предания, а чудотворцево отложите, и хорошо будет; как лучше, так и делайте. Сами ведайтесь, как себе с ним хотите, а мне до того ни до чего дела нет. Вперёд о том не докучайте: говорю вам, что ничего отвечать не буду. Бог же мира и Пречистыя Богородицы милость и Чудотворца Кирилла молитва да будет со всеми вами и нами! Аминь. А мы вым, господа мои и отцы, челом бьём до лица земного».

Чтобы не возвращаться более к речи о литературных опытах царя Иоанна Васильевича, укажем здесь, кстати, на его молитвенное послание, писанное в 1575 году к святым страстотерпцам – князю Михаилу Черниговскому и боярину его Феодору, по поводу принесения мощей их из Чернигова в Москву. Это послание очень красноречиво. Затем в двух крюковых стихирях начала XVII века (из которых один находится в библиотеке Сергиевой Лавры, № 428, а другой в библиотеке Московской Духовной Академии, № 78) читаем две стихиры Святому Петру митрополиту (21 декабря) на Господи воззвах, с надписью: «творение царя Иоанна деспота Россейского», две стихиры ему же «на исхождении» (то есть на литии), с надписью: «творение царя и великого князя Иоанна Васильевича всея России» и две стихиры на Сретение «Пречистой Владимирской» (26-го августа).