Текст книги "Царь Иоанн Грозный"

Автор книги: Борис Федоров

Соавторы: Олег Тихомиров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 48 страниц)

   – Что заботиться ты о моём спасении, смиренная голубица? Молись о себе, чтоб не попасть в ястребиные когти лукавого.

   – Мой жребий в Божией воле, – отвечала Анна. – Господь – защитник слабых, а о тебе, государь, я должна молиться – я супруга твоя; моё счастие в твоём благоденствии. Но я вижу, увы, я вижу, государь, что ты не знаешь спокойствия.

   – Кто сказал тебе?

   – Ты сам, твои стенания в мраке ночи, смятение в часы молитвы. Содрогаясь, видела я, что тебе чудились призраки. Смутен твой сон!

   – Не напоминай мне, – сказал торопливо Иоанн, – что тебе до призраков?

   – О, государь, я сама редко смыкаю глаза. Мне чудятся вопли и стоны... Ах, дозволь мне, дозволь молиться за тебя!

   – Молись о себе, – сказал Иоанн супруге, упавшей к ногам его. Но она не слышала его; она рыдала у ног его.

Иоанн задумался.

   – Хорошо, Анна, помолись обо мне, – сказал он, смягчаясь.

   – О, если бы Бог услышал молитву мою! Если б обратил Он твоё сердце на милосердие! Да осенит тебя Божия Матерь от злых наветников! Не погуби, государь, надежды моей, удали от себя Скуратовых, пощади народ твой!

   – Дерзновенная! Кому говоришь ты? – гневно вскричал Иоанн.

   – Я несчастна, государь! С младенчества я жила сиротою, но мирно было сиротство моё; ты воззрел на меня, государь; тебе угодно было возложить на бедную сироту царский венец. Не скрою от тебя, что чертоги мне страшны, венец мне тяжёл, я несчастнее здесь, чем в убогом доме отца моего.

   – Ты безумствуешь, – перебил её Иоанн.

   – Не дивись моему безумию; я плачу не о себе, но о тебе, государь! Что бы ни постигло меня, скажу, что ты должен страшиться Божия гнева. Твои чертоги – вертеп убийств.

Анна произнесла слова эти почти с исступлением. Иоанн, дрожа от ожесточения, схватил тяжёлый жезл. Тогда Анна, став у иконы Богоматери и сложив крестообразно руки на груди, безмолвно ожидала удара.

   – Прочь от иконы! – вскричал Иоанн.

   – Рази! Невинным открыто небо!

Эти слова спасли Анну. Рука Грозного остановилась. Иоанн не верил себе, это ли смиренная сирота, это ли кроткая Анна, избранная им в супруги, взор его сверкал негодованием.

Бледная, но уже спокойная, как ангел, вся в Боге, мыслию и душою, величественная и смиренная, она стояла под образом, осеивающим её лучами, и грозным казался Иоанну лик Богоматери.

Отбросив жезл, Иоанн начал ходить по чертогу; тогда Анна перекрестилась и, став на колени, поклонилась три раза иконе небесной Заступницы.

   – Удались, – сказал тихо Иоанн, – и готовься к отъезду в обитель Тихвинскую.

Царица вышла.

«Откуда дерзость в слабой жене?» – подумал Иоанн и вспомнил, что Анна в сиротстве её была призрена Курбскими. «Это остатки плевел Адашевских! – воскликнул он. – Пускай же обитель будет вечным ей заточением!»

Часть четвёртая

ГЛАВА I
Царица в обители Тихвинской

Зимнее утро белело инеем на высоких главах Тихвинского женского монастыря; звон колоколов далеко разносился в окружности; толпы народа теснились на пути к святой обители, ожидая прибытия царицы Анны. Ещё задолго разнеслась весть, что государыня едет из Москвы в монастырь на богомолье, и все жители окрестных мест желали видеть её и поклониться доброй царице.

Снег падал частыми хлопьями, но метель не разгоняла народа, всегда любопытного, всегда усердного к государям. Скоро показались вдалеке широкие сани, обитые пушистыми собольими мехами; в них сидела царица с боярынями; народ раздвинулся и с благоговением приветствовал её радостным криком и желанием благоденствия. Царица кланялась приветливо; сопровождавшие её бояре наделяли бедных страдальцев щедрою милостынею, и вокруг шумел говор народа: «Вот наша матушка, наша царица благочестивая!»

Приятность вида кроткой Анны возбуждала общее удивление, но что-то горестное таилось в самой улыбке её; игуменья и за нею сёстры, шествуя по две в ряд, встретили её пред самой оградой; здесь лик Богоматери, поднесённый инокинями, казалось, призывал царицу под кров свой. Смиренно преклонилась Анна пред чудотворной иконой, и весь народ с умилением последовал примеру царицы – все пали на колена: старцы и дети, бояре и служители их.

Игуменья приветствовала государыню с благополучным прибытием, и Анна вступила за нею в соборную церковь, где мольбы её соединились с молитвами отшельниц и о благе царя и России.

Тихое священное пение раздавалось под сводами храма и проникало душу царицы утешением и спокойствием. Отсюда спешила она посетить кельи сестёр: с каждою из них беседовала и, шествуя по переходу, спросила игуменью о числе живущих в обители.

   – Тридцать сестёр, государыня, – отвечала игуменья, – и только одна из них, страждущая болезнию, сестра Глафира, не удостоилась представиться твоему царскому величеству.

   – Я хочу сама её навестить, – сказала Анна и спешила войти в келью больной.

Она увидела её на одре; страждущая, сложив руки, преклонила голову пред крестом, следы слёз видны были на ресницах её; тихая молитва вылетала из уст.

Но какое было изумление царицы, когда, подойдя к сестре Глафире, она узнала в ней свою благодетельницу, княгиню Гликерию Курбскую.

Прежде, нежели княгиня могла припомнить черты её, Анна бросилась к ней, схватила её руку и, прижав к сердцу, вскричала:

   – Воспитательница моя, где нахожу я тебя?

Княгиня с изумлением слушала её и не понимала этой благодарности, но, узнав, что пред нею сама царица, хотела упасть к ногам её. Анна не допустила этого и заключила её в объятия.

   – Неисповедимы судьбы Господни! – воскликнула княгиня, всплеснув руками. – Царица приходит ко мне, и я в ней вижу свою питомицу! Бог возвеличил твоё смирение и утешил меня твоим присутствием.

   – Велика ко мне милость Его! – воскликнула Анна. – Когда я ещё увижу тебя. Здесь отрадно душе моей; здесь в благоговейных молитвах прославляется имя Господне!

Наступил час трапезы, и царица, отпустив игуменью и сестёр, пожелала остаться в келье Глафиры.

   – Я хочу, – сказала она, – разделить трапезу с той, которая некогда питала меня; желала бы, благочестивые сёстры, поселиться у вас в сей мирной обители; надеюсь, что Бог совершит чистое желание сердца!

Царица осталась наедине с Глафирою и, предавшись чувствам своим, с любовию взяла её руку.

   – Мы здесь одни, – сказала она ей, – забудь, что ты видишь царицу; твоя Анна пришла к тебе; благодарю за твои попечения, за твою любовь ко мне; дозволь мне называть тебя по-прежнему матерью. Матушка, я здесь счастливее, нежели в царских чертогах.

Глафира слушала её с удивлением; давно уже лицо княгини Курбской не оживлялось столь сильными чувствами; слёзы умиления катились по щекам её. Хотя ей известно было о необыкновенной судьбе её питомицы, перешедшей из боярского дома на трон, но она не ожидала встретиться с нею в Тихвинской обители и с такими чувствами смирения видеть супругу Иоаннову. Она страшилась за неё и не удивлялась желанию Анны, предпочитавшей тишину монастырского уединения великолепию Кремля.

   – Какая перемена, – сказала она государыне. – Я жена изгнанника, ты супруга царя! Но верь мне, я не ропщу на виновника моих бедствий и молюсь за него.

   – Ты молишься! – сказала Анна. – О, душа ангельская! Да услышит Бог твои моления. Но нет, мольбы твои обличат его пред Богом. Увы, как изменилась ты! Такой ли я тебя видела?

   – Чувствую, что близок предел страданий моих, – продолжала княгиня. – Не жалей о сём, добрая государыня; я жена осиротелая, мать злосчастная; сын мой погиб, супруг мой погубил себя; но я с терпением несу крест; Спаситель нёс его; есть лучшая жизнь, есть лучший мир, там найду я моего Юрия; туда собираюсь я и, пока живу, молюсь за моего бедного супруга и за царя его.

На другой день инокини собрались в келию страждущей сестры Глафиры; она уже не могла вставать с болезненного одра; благочестивые сёстры окружали её с заботливостию; между ними была и царица.

Не одна одежда отличала её от прочих сестёр; её можно было узнать по нежному участию, с каким она стояла у одра больной, подавая ей питьё, отирая пот с чела её, поправляя изголовье; казалось, что нежная дочь стояла пред страждущею матерью. Глафира заметила её слёзы и кротко сказала ей:

   – Не тоскуй о нашей близкой разлуке; душа моя уже давно стремится к Создателю; в Его обители нет ни слёз, ни скорби; там просветлеет счастие наше. Сегодня мне представился в сонном видении вертоград красоты неописанной: над ним, как море, разливалось сияние, радуга полукругом обнимала небо от одного конца до другого; над нею блистали несчётные звёзды и солнце; края радуги, касаясь земли, превращались в два светлых источника; от них веяло животворной прохладой; но я лежала среди тёрнов колючих, томясь жаждой и не имея сил подняться с земли. Мимо меня пролетали ангелы и призывали меня лететь за ними. «Нет крыльев и силы!» – говорила я. Тогда они сказали: «Три крыла возносят к небу: вера, любовь и надежда». Тут увидела я инока; он зачерпнул воды из источника и подал мне; я испила, встала с тёрнов, три светлых ангела подали мне венок, и я понеслась в море света.

   – Сон твой внушил тебе благочестивые мысли; вчера ты говорила со мною о любви к Богу, о надежде и вере; вчера ты указывала нам радугу после дождя из окна твоей келии.

   – Но душа моя жаждет испить от источника жизни вечной; хочу свершить священный долг христианский; призовите ко мне инока ближайшего монастыря принять жертву покаяния и утолить жажду души моей святыми дарами.

   – Да подкрепят они жизнь твою! – сказала царица, отирая слёзы.

   – Уже я прошла моё поприще, – продолжала Глафира. – Не желай возвратиться мне к жизни земной; двенадцать лет уже, как я обрекла себя Богу; всё принесла в жертву Ему, и скорбь о супруге, и память о сыне.

   – В Боге живёт душа твоя, и Его никто у тебя не отнимет, – сказала царица. – Поживи для друзей твоих!

   – Разве я не буду жива для них, – спросила княгиня, прижав руки Анны к сердцу, – когда возвращусь к источнику жизни и света?

Скоро пришёл почтенный старец, инок мужского Тихвинского монастыря, в сопровождении юного черноризца, его послушника, нёсшего священные книги, крест и посох старца.

Исполненная чистейшей веры и твёрдая в святой надежде, Глафира принесла покаяние со слезами любви к Богу. Всё, что колебало её мысли, всё, что смущало её на пути жизни, представлялось ей преступлением пред Тем, кто должен быть единственною целью человеческой любви и желаний бессмертной души.

   – Прискорбно мне, – говорила она пред всеми, проливая слёзы покаяния, – что предавалась унынию и не всегда с терпением сносила жребий мой; всё время земных бедствий не есть ли минута пред вечностью? Жалею, что давно не имела сил разорвать оковы земных склонностей, не допуская душу предаваться Богу, волею которого живём и умираем. Прости мне, святой отец, во имя Господне! Простите, сёстры, мои вины пред вами, если чем заслужила от вас нарекание.

Старец, царица и все присутствовавшие при этом признании, чистой души проливали слёзы умиления.

   – Приди ко мне, Спаситель мой! Тебя ожидала я! – воскликнула Глафира, коснувшись устами священной чаши. – Освяти душу мою и спаси меня, помяни сына моего Юрия, – прибавила она тихо, – и спаси отца его!

При этих словах молодой инок, который давно уже не сводил глаз с княгини, вдруг изменился в лице, зарыдал и, упав к подножию одра, схватил руку её, воскликнув:

   – Благослови, благослови меня!

Княгиня взглянула на него; до того времени не обращала она внимания на окружающих её, предавшись благоговейному чувству, приподнялась, качая головой; сердце её казалось ей воскресшею надеждою; все черты её сына представились ей в лице инока, и она простёрла к нему дрожащие руки.

   – Родная! – сказал инок, преклонясь до земли.

   – Ты сын мой! Юрий... Спаситель мне возвращает тебя.

Она с трудом дышала; лицо её изменилось от сильного волнения, она опустилась на одре и несколько времени лежала безмолвно; но прежнее спокойствие скоро появилось в лице её; чистая, небесная радость оживила черты.

   – Благословляю Провидение! – сказала она, возведя взор к небу и сложив руки с благоговением. – Бог возвратил мне в тебе отраду жизни моей. Ты закроешь глаза матери!

Все присутствовавшие были поражены этим неожиданным случаем; их судьбой, разлучившей мать и сына и соединившей теперь в стенах Тихвинской обители.

   – Прошу, да скроется в стенах этих тайна возвращения сына моего, – сказала княгиня, обратясь к окружающим. – Умоляю вас священными тайнами божественных даров; от этого зависит спасение жизни его.

Всё единодушно дали обет в молчании. Тогда Глафира пожелала узнать всё случившееся с Юрием после разлуки их.

Рассказ его ещё более воспламенил в душе Глафиры удивление и благодарность к неисповедимому промыслу Всевышнего.

Уже приближался вечер. Тихо катилось на запад блестящее светило. Инокини, считая шестнадцатый час дня, спешили к службе вечерней; одна царица оставалась в келье княгини, ожидая её пробуждения.

Глафира открыла глаза и искала взглядом сына. Юрий приблизился.

   – О, сколь утешена я! – сказала она тихо, едва внятно.

Юрий с прискорбием заметил, что последние силы её исчезли и жизнь готова была угаснуть.

   – Сын мой! – продолжала она, стараясь возвысить ослабевающий голос. – При конце жизни моей, заклинаю тебя! Предав прах мой земле, вспомни, Юрий, об изгнаннике, отце твоём! Я знаю, что он живёт в Литве, пользуясь почестью при польском короле; знаю, – повторила она вздохнув, – что он уже супруг другой жены; но он несчастлив, сын мой; не может быть счастлив! Иди к нему, утешь его; ты ещё не связан обетом инока... и принеси ему последнее прощание твоей матери.

   – О, родительница, благослови меня в путь, – сказал Юрий, и мать осенила его крестным знамением и призывала на него благословение Божие. Сделав последнее усилие, она простёрла руку к подошедшей царице, и слеза выкатилась из глаз её.

Это была последняя слеза; взор её обратился на небо; она вздохнула и тихо скончалась. Царица и Юрий упали к ногам её. Заходящее солнце, освещая уединённую келью Глафиры, скрылось, и последний луч его исчез с её отлетевшею душою.

Возвратившиеся от вечерних молитв инокини застали уже сумрак и безжизненное тело сестры их, счастливой страданием и кончиною. Судьба её свершилась; не осталось и следа её скорби; тогда-то поняли предстоящие ей всё благо земных бедствий, всё достоинство великодушия, всю святость терпения.

Вскоре после этого горестного события царице донесли, что в обитель прибыл из Москвы боярин Шереметев с царским словом. Анна спешила услышать что-нибудь неожиданное. Шереметев почтительно поклонился ей. Царица, заметив его смущение, предупредила его ласковым словом.

   – Прости, государыня, если опечалю тебя, – отвечал Шереметев. – Бог посылает тебе испытание.

   – Какое? – спросила с твёрдостию Анна. – Я покорна воле Всевышнего.

   – Супруг твой, великий государь, царь Иоанн Васильевич, присудил тебе, государыня, остаться в Тихвинской обители и посвятить себя Богу.

С радостью и недоверчивостью слушала Анна и заставила Шереметева повторить слова его.

   – Услышала меня Пресвятая Владычица! – воскликнула она, повергшись на колена. – Ты приемлешь меня под свой благодатный покров.

С умилением смотрел на неё Шереметев. Как чист был этот порыв непорочной души к Богу; в какой красоте представлялась царица, предпочитающая всему венец небесного царствия. Тяжкое бремя спало с души её. Земное уныние исчезло; душа её, в смиренной молитве, свободно возносилась на крыльях любви к Богу.

В невыразимом благоговении стоял Шереметев, устремив на неё взгляд. С светлым лицом обратилась к нему Анна и, сняв с себя золотую цепь, подала ему ласково.

   – Отвези от меня сей дар супруге твоей, а государю скажи о моей благодарности за его милость ко мне.

Шереметев подал царице роспись выдач, назначенных ей в обители из царской казны. Анна, видя новый знак покровительства Божия, тогда же определила сей дар в жертву благотворениям.

   – Донеси государю, – сказала она, – что его дар благословится многими. Будь свидетелем моего обета Богу.

Призвав игуменью и сестёр, Анна объявила им с радостью о неожиданной вести. Удивление, прискорбие и удовольствие благочестивых сестёр так слились в душе их, что они сами не могли постигнуть чувств своих.

Вскоре совершился священный обряд пострижения. С этого дня Анна приняла в инокинях имя Дарии и уже смотрела на обитель как на вечный приют свой.

   – Государыня! – сказал Шереметев, прощаясь с нею. – В одежде ангельской вспомни и о нас в молитвах твоих.

   – Прости, Шереметев! – сказала новоназванная Дария. – Поклонись царю и Москве. Теперь, – продолжала она, весело обратясь к окружающим её инокиням, – теперь мы не расстанемся.

Шереметев, садясь на коня у ограды, слышал, как тихое пение раздавалось в стенах святого храма. Боярин ещё долго прислушивался: оно казалось ему пением ангелов, радующихся спасению души человеческой; он не мог знать, что спустя полвека в Тихвинской обители ещё будет молиться старица Дария; что шведы разрушат монастырь Тихвинский, и царица-отшельница будет скрываться в дремучем лесу, но когда русские изгонят пришельцев, Дария возобновит обитель великолепнее и обширнее прежнего. Он не знал, что юный родоначальник нового державного поколения Романовых, Михаил, успокоив Россию, вспомнит о смиренной вдове Иоанна Грозного и, желая почтить в дни брачного своего торжества, пошлёт ей богатые дары и примет её благословение.

Юрий спешил исполнить завет матери, но судьба поставила преграды его стремлению. Он вышел из Тихвинской обители, но война помешала ему достигнуть литовских пределов. Три года провёл он, странствуя по обителям Псковской области. Щедрая помощь царицы Анны обеспечила его в пути.

Проходя как-то лесом, Юрий внезапно был окружён отрядом ливонских наездников. Они ограбили его и хотели бросить в овраг, но жизнь его спасена была отрядом дружины псковского наместника. После долгого пути, терпя нужду и бедствия, Юрий изнемог и принуждён был ещё на год остаться в Пскове; укрепясь там в силах, он снова пустился в дорогу.

В Юрьеве остановился он в доме одного из зажиточных граждан, но не хотел долго оставаться в городе, где многое напоминало ему жизнь при отце и горестное прощание с ним в ночь его бегства. Хозяин дома, человек радушный, хотя угрюмой и некрасивой наружности, сам пригласил под кров свой русского инока; молодая хозяйка ласково встретила пришельца, а дети, игравшие при входе незнакомца, с удивлением смотрели на его одежду и с робостью прижимались в угол. Заботливая мать, подозвав их, шутила над боязнию их, а отец внимательно смотрел на Юрия.

   – Мне кажется, Минна, – шепнул Вирланд жене, – что лицо его напоминает того русского князя, который был грозою нашего края.

   – Князя Курбского? – спросила Минна.

Юрий не без замешательства услышал это имя, опасаясь быть узнанным, но догадки хозяев далее не простирались, разговор перешёл на другое.

   – Я люблю русских, – продолжал Вирланд. – Под властью их край наш спокойнее, но время ещё опасно. Царь московский, короли польский и шведский грозят нам и спорят, деля Ливонию, а, на беду, ещё напугал нас грабитель Аннибал Шенкенберг. Этот злодей подчас налетит неведомо откуда, пропадёт неизвестно куда. В лесах видят и слышат его, но до сих пор не поймали.

Юрий рассказал о случившемся с ним, и по описанию его Вирланд в предводителе узнал Шенкенберга, некогда бывшего прислужником в Тонненберговом замке.

К радости юрьевских граждан, скоро открыли убежище разбойника. Шенкенберг был захвачен дружиной псковского наместника и приведён, скованный, в Юрьев. Толпы жителей окружали его с боязнию. Простолюдины почитали его чародеем, а по злому его виду, курчавым волосам и оскаленным зубам принимали за лукавого духа. Немцы хотели было забросать его камнями, но он уцелел под воинскою стражею, пока не отослали его в Псков, где в страх грабителям он изрублен был мечами.

Ещё несколько месяцев война преграждала пути к ливонской границе, но скоро заключили перемирие, и Юрий смог отправиться к цели своего путешествия.

ГЛАВА II
Ковельский замок

Польша изменилась с избранием в короли Стефана Батория. Война с Московией была на сейме главным условием королевской короны. Курбский желал представиться новому королю, уважая в Стефане мужа благодушного и просвещённого. Баторий, любя славу мужества и высокий ум, оставил Курбского в числе первостепенных вельмож и даже заочно почтил его своей приязнию. Счастье снова улыбнулось Курбскому.

Прошло около года. Новый король прибыл в Вильно, и Гетман Замойский известил Курбского, что король надеется видеть его на торжественном акте виленской академии, открытой по повелению Стефана.

Множество посетителей собралось в обширной академической зале, но первый ряд широких, с позолоченною резьбою кресел ещё не был занят. Ученики в коротких чёрных епанчах стояли строем, шёпотом ободряя один другого и проверяя в памяти латинские речи, которые они должны были говорить знаменитым посетителям. Пред ними с заботливым вниманием стояли иезуиты, наставники их, надеясь блеснуть их успехами перед королём, своим покровителем. Благодарность их поместила на стене залы изображение короля, как виновника их празднества. Курбский вместе с другими подошёл к этому изображению. Польские воеводы, указывая на портрет мужественного короля, хвалились, что он в битве храбрее всех, старый сенатор прибавил к этому, что нет благоразумнее сенатора и учёнее законоведца, как Стефан Баторий. Одни хвалили его набожность и добродушие, другие – простоту и приятность беседы.

   – Правда, правда, – сказал князь Радзивилл, – он во всём король; в нём и сила королевская; он на охоте и льва одолеет.

Так говорили о Стефане Батории. Вдруг грянула музыка и раздалась торжественная песнь; всё собрание встало, почтительно приветствуя короля.

Стефан Баторий благосклонно окинул взглядом окружающих. Он был среднего роста; в широких плечах его угадывалась сила, лицо было смугло, но вид его не был суров; в нём сияли сановитость и ум, а когда говорил он, весёлая улыбка украшала речь его и можно было любоваться его зубами, белыми как жемчуг. Его сопровождали великий гетман Замойский и Сандомирский староста Пенкославский. Замойский, увидев Курбского, поспешил представить его Баторию.

   – Нам приятно, – сказал король, – встретиться в обители мирных наук.

   – Здесь имя Стефана Батория так же славно, как и на полях войны, – отвечал Курбский.

   – Война не должна мешать просвещению. Лавры – украшение меча, – сказал Баторий. – Посмотри, князь, на успехи моих питомцев.

Выслушав приветственную речь на латинском языке, король с удовольствием слушал перевод записок Юлия Цезаря. Стефан знал почти наизусть записки его и, помогая в объяснении ученику, сказал ему:

   – Учись, учись, молодой человек, я тебя сделаю паном!

Оглянувшись на Курбского, внимательно слушавшего объяснение, король спросил:

   – Я слышал, князь, что и ты любишь латинский язык?

   – Государь, это язык великих людей и великих писателей.

   – Хорошо учиться ему в академии, а для меня изучение . было труднее, но я благодарен немцам, что понимаю Юлия Цезаря.

Баторий намекал на трёхлетнее своё заключение, когда ещё в звании Сигизмундова посланника он был задержан при венском дворе и не унывал в заключении, читал Тацита и выучил наизусть записки Юлия Цезаря.

   – Цезарь много помог мне, – продолжал Стефан. – Это наставник-полководец. Учись, молодой человек, по-латыни, – повторил король питомцу, – я тебя сделаю паном.

На другой день Курбский по назначению короля был на совещании во дворце.

   – Князь! – сказал ему Баторий. – Крымский хан просит меня, чтобы ты был вождём полков его. Зная твою храбрость, я не дивлюсь его просьбе и предлагаю тебе согласиться. Ты будешь полезен нам.

   – Государь, – отвечал Курбский, – я страдаю от недугов прежних ран и скорее положу под меч мою голову, чем буду служить под знаменем неверного против земли христианской. Пощади меня, не увеличивай вины моей пред отечеством.

Король понял его чувства и не возобновлял своих требований. Отпущенный благосклонно Баторием, Курбский возвратился в Ковель.

Был тихий вечер, солнце садилось за холмы, розовое сияние разливалось по струям реки и, как пурпуровая фольга, отражалось в окнах отдалённого здания, когда молодому путнику открылись при повороте за холмом белеющие башни Ковельского замка, они гордо поднимали верхи свои над рощею, и флаг с гербом владетеля замка, с изображением льва среди венка из цветов, высоко развевался в воздухе. Сквозь просеку тянулась песчаная дорога к железным воротам каменной ограды. Юрий с трепещущим сердцем приближался к ней и за несколько шагов от ограды повстречал привратника.

   – Кому принадлежит этот замок? – спросил он, поклонясь привратнику.

Викентий с удивлением посмотрел на него. Ему странно было видеть молодого человека в одежде русского инока, идущего в Ковельский замок, где собирались только учёные польские паны.

   – Это замок ясновельможного князя Ковельского, Андрея Михайловича Курбского.

   – Друг мой, – сказал Юрий. – Доложи вельможному князю, что русский черноризец просит пристанища в замке; я иду далеко, но ослабел в пути и боюсь захворать.

   – Нам не до русских монахов, – сказал грубо Викентий, – мы ожидаем сюда короля, Стефана Батория.

   – Мне немного надобно места в этом обширном замке, – возразил Юрий. – Какой-нибудь угол в одной из башен, прошу тебя, скажи обо мне твоему господину.

   – Прежде надобно сказать дворецкому Флавиану; подожди меня у ворот, я тебе дам знать.

Привратник удалился, и сердце Юрия исполнилось невыразимым чувством. «Боже! – говорил он мысленно. – Здесь ли я увижу отца моего, под этим ли кровом обитает князь Курбский? Вот замок, принадлежащий ему. Наконец, через пятнадцать лет разлуки, я увижу отца; но что свершилось со мною и с ним? Где встречу родителя? Узнает ли он сына, пришедшего к нему с последним прощанием злополучной матери? Уже другая носит имя княгини Курбской. Отец, не лиши меня любви твоей: я оставил святую обитель, исполняя волю родительницы, я пришёл упасть в твои объятия и утешить твоё болезненное сердце!»

Привратник возвратился и сказал ему, униженно кланяясь, что князь Ковельский приглашает его, радуясь, что может дать пристанище русскому. Юрий последовал за ним и, чувствуя слёзы, скатывающиеся из глаз, отирал их украдкой.

По каменному крыльцу, ограждённому мраморными перилами, Юрий вошёл в сени; на четырёхугольном столбе прикреплённый троеручный светильник озарял путь под тёмными, высокими сводами. Отворив дубовую дверь, Юрий очутился в обширной комнате, в которой прислужники чистили оружие, а богато одетый дворецкий важно расхаживал, поправляя усы, и внимательно оглядел с головы до ног пришельца.

   – Ясновельможный князь ожидает вас, – сказал он Юрию. – Идите прямо через залу.

Юрий вошёл в залу, стены которой убраны были разными украшениями из кедрового дерева и представляли взору его множество портретов польских королей и прежних владетелей Ковельского замка. Чёрные бархатные кресла, с позолоченною резьбою и шитые золотыми травами, стояли в углублении залы, а примост у высоких окон устлан был богатыми цветными коврами; у одного из простенков на мраморном столе стояли часы в серебряной пещере, у которой медный геркулес, подняв палицу над девятиглавою гидрою, при каждом бое часов ударял её в голову, по углам стен висели блестящие рыцарские вооружения.

Юрий быстро окинул взглядом залу, проходя в следующий покой. Там при свете лампады, горевшей пред иконой Спасителя, возле круглого стола из чёрного дерева он увидел сидящего в широких, обитых парчою креслах, величавого, угрюмого человека; смуглое лицо его изрезано было рубцами и морщинами, но ещё сохранило выражение возвышенного ума и благородной души; седые волосы его свидетельствовали не преклонность лет, но силу скорби, убелившей безвременно его голову. Юрий ещё мог узнать в нём отца своего, пережившего бурю злосчастия, но в то же время подумал: «О Боже, Боже! Как меняется человек!»

Юрий скрепил все силы души своей, чтоб не вдруг открыться пред отцом, но испытать прежде чувства его и узнать, чем можно успокоить его преклонные дни. Он почтительно поклонился князю, который обратил на него быстрый, внимательный взгляд.

Неизъяснимое чувство исполнило душу Курбского, что-то влекло его к молодому иноку. Безмолвствуя в душевном волнении, поднялся он с кресел и, не сводя глаз с пришельца, подошёл к нему, взял его за руку, и рука его задрожала, он сжал её с нежным участием и сказал:

   – Добро пожаловать, единоземец, пришелец с русской земли! Какие вести принёс ты мне о моём любимом отечестве?

   – Я странник, светлейший князь, и пробираюсь в Литву повидаться с родными, мы молимся о России и храбрых её защитниках, а не знаем дел светских, но ослабел я в трудном и долгом пути: прошу дать мне пристанище под кровом твоим.

   – Благодарю за посещение твоё, радостно мне услышать здесь слово со святой Руси, но разве, юноша, я известен тебе, что ты ко мне обратился?

   – Имя твоё помнится землёю русскою, – отвечал Юрий. – Ещё отцы твердят о твоей храбрости детям, престарелые воины ещё вспоминают о любимом вожде их.

   – Друг мой! – прервал с живостью Курбский. – Для чего вспоминают они? Память моя покрыта позором, я здесь беглец и изгнанник. Не упрекают ли меня русские?

   – Они знают, – отвечал Юрий, – что ты любил Россию и проливал кровь за отечество, они оплакивают твоё бегство и судьбу твою.

   – Так, юный инок! Ты справедливо сказал: среди блеска, меня окружающего, судьба моя достойна слёз! Забудь, что ты видишь князя Ковельского; обними меня, единоземец! Дай прижать Курбскому хоть одного русского к осиротелому сердцу; помолись обо мне, инок, чтоб Бог простил мне вину пред отечеством. Не против России восстал я, – прибавил Курбский со вздохом. – Отдохни в замке моём, дворецкий мой отведёт тебе светлый покой. Там найдёшь ты и святые иконы, и летописи, если есть охота знать события веков прошедших. Пользуйся моею трапезою и останься у меня, сколько пожелаешь; чем долее, для меня приятнее.

Юрий поклонился князю и быстро вышел, чтоб не зарыдать и не броситься в объятия родительские.

Прошло несколько дней, и все в замке говорили о необыкновенной ласковости князя Ковельского к юному иноку, иные подозревали в этом тайные сношения князя с Россией, другие были уверены, что Курбский так благосклонно принял его или по набожности из уважения к духовному сану, или по любви к отечественным летописям, над коими трудились иноки. Курбский почитал за драгоценность духовные книги, почему и подумали, что юный инок доставил ему какую-нибудь любопытную рукопись.