Текст книги "Не проходите мимо. Роман-фельетон"

Автор книги: Борис Привалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

Фельетон четырнадцатый. Литбоярин

На тридцатом километре, где с автобуса сошли Пелагея Терентьевна и операторы, дорога раздваивалась. Тут стоял полосатый столб, похожий на пограничный знак:

ДО БОМАРШОВКИ 3 км

НЕ СИГНАЛИТЬ:

ИДЕТ ТВОРЧЕСКИЙ ПРОЦЕСС!

– Начинается личный бомаршовский шлях, – отметил Юрий, закуривая трубку. – Троллейбусное сообщение еще не налажено?

– А вы к нему? – спросил старичок в ватнике. – Тогда пойдемте, нам по пути. Я у них, у Бомаршова то-есть, садовником работаю…

Пелагея Терентьевна с интересом смотрела на аккуратные полянки вдоль шоссе, на стога сена, заботливо прикрытые брезентовыми попонками на случай ненастья. Молодые елочки были подстрижены под кипарисы и стояли вдоль дороги, как свернутые знамена в зеленых чехлах. На поворотах белые палочки: чтоб не заехать в канаву.

Юрий был мрачен. Его не умиляли ни попонки, ни елочки, ни палочки.

– А моя дочь за сына этого собственника замуж выходит, – задумчиво произнесла Пелагея Терентьевна. – Весь в папу, видно.

– За что ж вы так моего хозяина честите? – общительно улыбаясь, вклинился в разговор старичок. – Он человек хороший. Труд, то-есть, любит. Сам иной раз цветок посадит. Босиком ходит. Все жалеет, что сохи нет. Хочу, говорит, по примеру великих, то-есть, писателей за сохой походить.

– Но великие писатели, – заметил Юрий, – еще изредка и писали. А что написал ваш хозяин?

– Ну, это ты брось, Юра, – забасил Мартын. – Его фамилия знакома и по газетам и по журналам. То под некрологами встречается, то под приветствиями по случаю…

– А может, он расстроит свадьбу эту? – задумчиво проговорила Пелагея Терентьевна. – Ведь умный, наверное, человек. Поймет, что к чему.

– Что касается популярности бомаршовской, – усмехнулся Можаев, – то про него метко сказано: «автор нашумевшей сберкнижки». О деньгах его я слышал много, а книги, кроме «Старого звона», что-то не припомню.

– Понапрасну вы это все, – сказал садовник, – Дормидонт Сигизмундович такой хозяин, что лучше и не надо… Вычеты из зарплаты не делает, отгулы за сверхурочные дает. Хорошо у него работать… А я в хорошем толк знаю: сам в свое время неплохо жил, собственную цветочную торговлю имел… Бывшая жена хозяина, Марья Поликарповна, то-есть, которая в запрошлом году от него сбежала, меня очень уважала. Красивая была женщина. Пожила всего с хозяином годика три и к другому ушла… Говорят, не вынесла…

Пешеходов догнала легковая машина. Благуша вышел на середину дороги. Сигналить шофер боялся, поэтому он затормозил у ног Мартына и принялся ругаться шопотом.

– Подвези, Вася, – сказал старичок. И представил водителя: – это механик нашего гаража, в Бомаршовке, то-есть, Вася, подвези гостей!

– Ну, садитесь, – милостиво разрешил Вася, – только поскорее устраивайтесь, а то я спешу: у нас сейчас профсоюзное собрание идет, выборы месткома. Дормидонт Сигизмундович уже выговор получил от обкома профсоюза: у него в opraнизации два года собрания не было.

Пелагея Терентьевна и операторы недоумевающе переглянулись.

– Я что-то ничего не соображу, – сознался Юрий. – Вы ведь не на государственной службе, у вас же не учреждение… При чем тут местком?

– Э, мил-человек, законов не знаешь! – усмехнулся старичок.

– Очень просто, – сказал Вася, небрежно, одним пальцем, ведя машину, – даже домработницу и ту профсоюз к себе принимает, хоть она у частного лица служит… А нас у хозяина двадцать человек. А как по закону положено? Если на любом предприятии имеется более шести, кажется, членов профсоюза, то они объединяются в низовую профгруппу… А там уже и местком и все такое прочее.

– Больших денег стоит такой персонал, – сказал Юрий. – Фонд зарплаты, наверное, не один десяток тысяч составляет.

Деревья расступились, и машина подкатила к светлосинему высокому забору. Из-за него виднелись двухэтажные резные хоромы с петушками на гребне крыши.

– Отгородился от жизни, – вздохнул Юрий. – Чтобы поменьше заглядывали в душу те, кто не имеет дач и заборов.

– Это, во-первых, для творческой обстановки, – сказал Вася, – во-вторых, не от народа, а от знакомых, а в-третьих, слезайте, дорогие гости, приехали… Дальше ворот никого посторонних возить не имею права…

Пелагея Терентьевна и операторы вышли из машины. Садовник, по прежнему общительно улыбаясь, вылез тоже, помахал ручкой Васе, и автомобиль уехал к другим, невидимым с дороги, боковым воротам.

Главный въезд был увешан грозными надписями:

«ЗЛЫЕ СОБАКИ»,

«БЕЗ РАЗРЕШЕНИЯ НЕ ВХОДИТЬ»,

«ПРИЕМ ПО ПОНЕДЕЛЬНИКАМ ОТ ДВУХ ДО ТРЕХ».

Мартын сильно постучал в дубовую, крепостного образца калитку. В разных концах Бомаршовки тренированными головами залаяли псы.

Показался сторож.

– Дед Аким, – пояснил садовник. – Так сказать, первая инстанция. Здорово, дидусь! Вот гостей привез.

– Гости – это хорошо, – откликнулся Аким. – А хозяин-то про них знает? Или они так прибыли, самотеком? Тогда не примут. Творят они нынче, с утра творят…

– Это родственники, – понизив голос, сообщил садовник. – Я так понял, что нашего молодого хозяина невесты родная мать.

– Ну, насчет родственников это еще не известно, – бросила Пелагея Терентьевна.

– Никого не приказано, – грустно сказал дед Аким. – Сегодня творческий день объявлен. Приезжал тут один родственник, не то двоюродный, не то молочный брат. Сегодня не пустили. У хозяина настроение на литературу. Я вам лучше управляющего вызову…

Почуяв чужих, собаки лаяли, не жалея глоток. Сторож повернулся спиной к гостям и, по всей видимости, не собирался двигаться с места.

– Как же дидусь управляющего-то вызовет? – заинтересовался Мартын. – Или сигнализация у них?

– У нас дело поставлено, мил-человек, – захихикал садовник. – Здесь свой телефонный коммутатор имеется.

– Мне что! – продолжал бормотать сторож. – Я бы всех пускал сразу… Да выговор будет по профсоюзной линии. Покушение, мол, на нарушение… Эх!

Калитка распахнулась, и за ворота вышел мужчина в синей униформе.

– Здравия желаю, Пал Палыч, – поклонился садовник. – Управляющий! – шепнул он операторам.

Павел Павлович внимательно оглядел прибывших и начал допрос:

– Вы насчет объявления в газете? Хотите продать скаковую лошадь? Или гобелен? Вы, наверно, из комиссионного… Тогда проходите… Или, может, вы представители обкома профсоюза?

– Нет, мы по личному делу, – сказал Юрий, дымя трубкой.

– Ага, догадался: вы начинающие. Так и доложить Альберту Дормидонтовичу?

– Доложите Дормидонтовичу, – сказала Пелагея Терентьевна, – что приехала мать его знакомой, Пелагея Калинкина. И что она уже четверть часа стоит на солнцепеке у ворот…

– Господи! – засуетился управляющий. – Не признал! Кто ж вас узнает – на вас не написано, что вы теща нашего молодого… Простите великодушно! Аким! Пропусти без формальностей. Отворяй ворота!

Управляющий побежал отгонять псов. Прибывшие прошли к застекленной веранде дачи. Навстречу им выскочил какой-то молодой человек.

– Я же приказал не открывать, – закричал было он, но, увидев Пелагею Терентьевну, воскликнул: – Какой сюрприз! Простите, я вас принял за других. Какая умопомрачающая радость! А Веры с вами нет? Здравствуйте, рад вас видеть на нашей вилле.

Это был Альберт. Операторы не сразу узнали его. Драматургов сын не был похож сам на себя. На нем не было обычного яркоклетчатого, как шахматная доска, ворсистого долгополого костюма. Исчез техасский галстук. Приказали долго жить удалая тарзанья грива и крысиные усики.

Заметив удивление операторов, Альберт пояснил:

– Знаете, в последнее время шагу нельзя ступить: каждый красногорский мальчишка кричит: «Стиляга! Плесень!» Подумаешь, эрудиты – начитались газет… Вот видите, пришлось перестроить прическу, сшить новый костюм. Теперь даже «Красногорская правда» не придерется.

Альберт болтал без умолку. Он провел операторов и Калинкину в комнату, усадил их в легкие плетеные кресла и сказал, что сейчас выяснит, когда папа сможет оторваться от работы.

Юрий усиленно задымил трубкой. В дверь гостиной несколько раз, беспокойно принюхиваясь к дыму, заглядывал какой-то человек в брезентовом костюме, очевидно начальник пожарной охраны хором Дормидонта Сигизмундовича.

Комната, где расположились гости, была оклеена бело-желто-зелеными обоями. Эти же обои, напоминавшие яичницу глазунью, заправленную зеленым луком, украшали коридор и соседнюю комнату. Под ногами высокой травой стлался ковер. Все говорило об уюте и спокойствии. Только телефон на столе нервничал.

– Хэллоу, – поднял трубку Альберт. – Да, секретарь Бомаршова слушает. Мастерская? Очень рад. Надо срочно приехать и отремонтировать три пишущие машинки: на всех стерлась буква «я». Четвертая тоже может отказать, и тогда знаете, что будет с мировой литературой? Нет, я вас не пугаю. Просто предупреждаю. И захватите с собой монтера…

Видимо, на лицах операторов и Пелагеи Терентьевны было написано столько любопытства, что Альберт счел необходимым, положив трубку, объяснить им:

– Мы продолжаем телефонизацию дачи и окружающих помещений: гаража, оранжереи, кухни… Теперь дело за разработкой номеров: папин кабинет, конечно, номер один. Ванная – номер два. Мой кабинет – номер три. И так далее. Сегодня все будет закончено. А пока готовы лишь две линии – от ворот к бухгалтерии и от меня к папе. Это неудобно. Представляете, а вдруг папа решит творить в ванной? Раньше приходилось ему туда приносить машинку, карандаши. А теперь он может диктовать по телефону стенографистке. Это моя идея! Теперь все будет олл, как говорится, райт!

Пелагея Терентьевна и операторы сидели молча.

– Пройдемте на террасу, там недалеко папин кабинет, – сказал Альберт вставая. – Прошу вас, джентльмены!

Операторы не тронулись с мест.

– Вы это к кому обращаетесь? – спросил Юрий, нарочито оглядываясь.

– К вам, – сказал Альберт. – Прошу вас, товарищи!

Юрий и Мартын пошли на террасу.

Бомаршов-младший взял со стола колокольчик – старомодную бронзовую даму в широком звучащем кринолине, взболтнул даму несколько раз, и на звонок прибежала какая-то женщина в простом сатиновом платье.

– Пойдите к папе и послушайте, – сказал Альберт, – творит он или думает.

Женщина скептически хмыкнула и ушла.

– Можете поглядеть альбом мировых кинозвезд, – гордо сказал Бомаршов-младший. – Ни у кого в области такого альбома нет.

Альбом был тяжел, грузен и походил издали на мраморную плиту.

Калинкина и операторы от киноастрономии отказались.

Говорить было не о чем.

Вошла женщина в сатиновом платье и, поглядывая на Пелагею Терентьевну, сказала:

– Дормидонт Сигизмундович смотрят в потолок. Заняты ужасть!

– Ну, тогда можно, – заключил Альберт и снял трубку. – Первый. Папа, чрезвычайное событие: приехала мама Веры и хочет с тобой поговорить. И еще два оператора из киностудии, они снимают твой фильм. Через пять минут? Хорошо. – И, обращаясь к гостям: – Вам повезло. Через пять минут папа вас примет. Пойдемте к его беседке, чтобы быть наготове.

За Юрием, беспокойно дымящим трубкой, следовал, как тень, человек в брезенте.

– Что вы волнуетесь? – сказал Можаев. – Со мной пожара не будет.

– Он правильно волнуется, – пояснил Альберт: – он несет материальную ответственность, если мы сгорим. У нас как в лучших домах. Все олл, как говорится, райт!

Гости и личный секретарь спустились с террасы в сад и пошли по усыпанной битым кирпичом аллейке вглубь липовых зарослей.

Среди деревьев раздавалась трескотня пишущей машинки, и какие-то введенные в заблуждение кузнечики отвечали ей с полянки.

– Папа почти никуда не выезжает, – сказал Альберт, – он даже кино смотрит дома – у нас есть комнатная киноустановка. Нам привозят любые фильмы, по заказу. Иногда мы ездим на пляж – когда у папы нет творческого настроения. Но в основном он думает.

Машинка замолкла. Молодой Бомаршов сделал стойку – прислушался: машинка молчала.

– Папа, можно?

– Да, – ответили из беседки.

– Прошу вас, Пелагея Терентьевна, – сказал Альберт, распахивая застекленную дверь.

– А вы, – добавил личный секретарь, оборачиваясь к операторам, – вы можете погулять по аллее, пока папа беседует.

– И выпить водички, – добавил Мартын, подходя к фонтанчику.

Фонтанчик для питья был сделан в виде женской мраморной головки. Издали казалось, что пьющий целуется со статуей.

Альберт волновался все больше. Очевидно, его очень интересовал разговор в беседке. Наконец, махнув рукой на светские условности, Бомаршов-младший крикнул операторам:

– Простите, у меня спешные дела, я вас кликну, когда папа освободится… – и галопом помчался к папе.

На лужайке, среди зарослей жасмина, сидело человек пятнадцать. Операторы остановились у кустов. Собравшиеся не обращали на посторонних никакого внимания.

– «…а также не на высоте обслуживание товарища Бомаршова водными процедурами, – читал по бумажке свое выступление какой-то толстяк в костюме пижамной расцветки. – Второго июня, например, товарищ Бомаршов забыл сюжет только что придуманной новеллы из-за того, что вода, в которую он опустился при погружении в ванну, была слишком горяча…» Это недопустимо, товарищи!

Юрий прицелился объективом. Треск камеры заставил пижамного толстяка прервать речь. Он грозно двинулся к Можаеву.

– Почему? По какому праву? На каком основании? – затарахтел он.

– Мы операторы, – сказал Юрий. – Снимаем фильм по сценарию товарища Бомаршова. Ясно? Продолжайте собрание и не обращайте внимания на аппарат, а то придется переснимать.

Толстяк в мгновение ока очутился на прежней позиции и продолжал свою речь, изредка косясь в сторону операторов:

– По линии кулинарии у нас обстоит благополучно. Если в прошлом году в суточный рацион товарища Бомаршова входило четыре тысячи калорий, то в этом году мы добились уже шести тысяч. Значительно увеличился состав витаминов. Если в четвертом квартале прошлого года Дормидонт Сигизмундович потреблял витамина А…

– Интересно, кто эти люди? – пробормотал Юрий. – Март, ты согласился бы работать чистильщиком обуви у писателя-частника?

– Это уж чересчур, – обиженно улыбнулся Благуша. – Что ты все переходишь на личности? Вот садовник, бывший торговец, он здесь на месте.

– Эти деятели, – продолжая съемку, сказал Юрий, – наверное, или из уволенных с предприятий прогульщиков, или такие типы, которых боятся на работу в приличные учреждения брать… Члены профсоюза при писателе Бомаршове!

– Товарищ Можаев! Товарищ Благуша! – послышался голос Альберта. – Папа ждет вас!

Альберт показался из-за поворота аллеи, подозрительно взглянув на расчехленный аппарат.

Операторы направились к беседке.

– Хуже по линии юридической, – доносился до них голос толстяка. – Юрисконсульт сумел выиграть за прошлый год лишь семьдесят пять процентов конфликтных исков к издательствам. Из них за непошедшую продукцию Дормидонта Сигизмундовича – тридцать семь, и четыре десятых процента. Как ведется массово-воспитательная работа? Организован кружок по изучению произведений товарища Бомаршова…

У «Водяного поцелуя» стояла Пелагея Терентьевна. Она была явно взволнована разговором с Бомаршовым.

– Мы и про кино поговорили, – произнесла Калинкина, когда операторы поравнялись с ней. – Я ему все выложила. Если уж вы, мол, о нас писать захотели, надо было хотя бы несколько раз в гости зайти. Познакомиться поближе.

– Ну, а он что? – спросил Юрий. – Поклялся?

– Какое там! – махнула рукой Калинкина. – Подбоченился фертом и говорит: «Вы меня не агитируйте: я сам соцреалист с 1917 года!» Вот и попробуй поговори с ним.

– Придется все-таки попробовать, – запальчиво произнес Юрий.

– Ступайте. Он вас ждет, – сказала Пелагея Терентьевна, опускаясь на скамейку. – А я здесь от него отдохну.

– Как свадебные переговоры? – шагая к беседке, спросил Можаев Альберта. – Договорились о засылке сватов?

– У нее странноватые взгляды на жизнь, у этой милой Пелагеи Терентьевны, – осторожно начал Альберт. – Она несколько прямолинейна… У меня сложилось такое, может быть, впрочем, ошибочное мнение, что они с папой не пришли к соглашению…

Альберт подбежал к беседке и распахнул дверь.

– К тебе, па, операторы, – сказал Бомаршов-младший. – Те самые, что снимают фильм о Калинкиных… Пускать? Заходите.

Благуша и Можаев вошли в беседку. На стенах висели большие снимки различных памятников писателям: Пушкину, Лермонтову, Островскому, два Гоголю и другие. Сам Дормидонт Сигизмундович стоял у распахнутого окна в позе московского памятника Пушкину – наклонив задумчиво голову, одна рука сзади.

– Пожаловали зачем, по какому поводу? – спросил он и переменил позу. Теперь он стоял так, как бронзовый Горький на площади Белорусского вокзала в столице. Только трости не хватало.

Бомаршов оказался человечком маленького роста. И вся обстановка в его кабинете-беседке тоже была соответствующе мелких габаритов. Граждане нормального роста чувствовали себя тут ненормально.

Волосы у Бомаршова были длинными, подстрижены и зачесаны на пробор а-ля Николай Васильевич Гоголь. Бородку он заимствовал у Льва Николаевича Толстого. Окал Дормидонт Сигизмундович, как Горький, перемежая фразы легким покашливанием, как Чехов.

В беседке витал легкий коньячный запашок.

– Чем могу?.. Кхе-кхе… – повторил вопрос литбоярин.

«Трудно быть облклассиком, – подумал Юрий, – какую работу над собой пришлось провести!»

Мартын доложил:

– Да вот, Дормидонт Сигизмундович, снимаем фильм по вашему сценарию, и получается дуже много серьезных затруднений.

– А у меня все написано! Подробно! – сказал Бомаршов, садясь в креслице и приглашая жестом гостей тоже садиться. Усевшись, он сразу принял позу, в которой запечатлен драматург Островский, вот уже много лет сидящий в своем гранитном кресле возле Малого театра в Москве.

Беседа прервалась звонком телефона.

– Да, я, – сказал Дормидонт Сигизмундович. – Выступить перед рабочими Кожкомбината? Не могу. Сколько? При чем здесь деньги? У меня просто нет времени… Что вы мне твердите – рабочие, рабочие… А я перед буржуями никогда не выступал… Да. И вообще, я болен!

Когда разговор с Кожкомбинатом окончился, Юрий, едва-едва сдерживаясь, чтоб не вскипеть окончательно, рассказал Бомаршову о тех фактических неточностях, которые мешают съемке, о мнении Пелагеи Калинкиной, об уже проведенной работе.

– Я замечаю, что вы слишком критически настроены, – сказал Бомаршов. – Вам бы фельетончики писать, даже манера разговора такая… Конечно, вам снимать серьезную киноэпопею трудно. Вам дай волю – весь фильм превратите в фельетон, а?

– Там будут элементы кинофельетона, – согласился Юрий, – это обогатит картину, расширит рамки…

– Делайте так, как написано в сценарии, – указал Бомаршов. – Кинопортрет ли это, кино ли очерк, – раз там стоит моя фамилия, то отвечаю за него я. И извольте снимать так, как я написал. Вы меня поняли? Впрочем, не вам судить меня, а истории. История сама выберет металл, из которого она отольет мои инициалы. Но мы уклоняемся от дела, а моё время дорого. Творчество – трудоемкий процесс.

И Бомаршов, наклонившись вперед, принял положение, в котором находился Гоголь на своем бывшем памятнике.

– Как в центре? – спросил вдруг Бомаршов. – Наверное, пытаются меня предать забвению? Что-то некрологи на подпись не присылают…

– Мы как-то далеченьки от литературных кулуаров, – с остатками почтительности сказал Мартын. Его почему-то магнетизировало присутствие человека с известным именем. – Мы больше по кино… А студия вам ничего не пишет о сценарии – замечания, указания? Мы пробовали мастерить все, как у вас, но целиком это невозможно.

– Вот именно! – веско сказал Бомаршов. – Мастерство надо иметь, мастерство, молодой человек! А студия? Что мне студия? Я сам себе студия. Мои мысли – моя собственность. Искажать их не позволю!

– Да, но они не всегда соответствуют правде… – жестко сказал Можаев. – Вы ведь не видите ничего дальше своего забора. Откуда вам знать, как живут простые смертные? Вот хотя бы ваш сценарий… Где в нем правда жизни?

– Правда живет в моем сердце, и она там преломляется в зависимости от жанра… А дерзостей я не потерплю. В моем лице вы оскорбляете всю литературу, – и он принял горделивую позу памятника неизвестному гению. – Звуковой вариант тоже будет? А жаль. Погибнет живое слово – ведь самая сильная сторона моего дарования, как писала «Литэнциклопедия», – это стиль…

И, встав в гордую позу памятника самому себе, продолжил:

– Гениев сейчас нет. Титаны спят. Приходится нам делать литературу. Наша когорта – это алмазный фонд! Государственное достояние!

Писатель презрительно взглянул на Можаева и, подойдя к окну, снова принял позу пушкинского памятника.

– А в сценарии все равно придется многое менять, – настаивал Юрий.

– Ни в коем случае, – сказал Дормидонт Сигизмундович, – слово, написанное Бомаршовым, не вырубить и отбойным молотком. Вы мне не нравитесь, молодой человек.

– Я польщен этим, – усмехнулся Юрий, бросив взгляд на Благушу. Кажется, он одержал двойную моральную победу: Март смотрел на писателя уже с явным осуждением.

– Как говорят у нас в Виннице, – дерзко сказал Благуша, вставая с табуретки-лилипута: – «прийшли непрохани, то й пидем некохани»…

Пелагеи Терентьевны и Альберта в парке не было видно. Операторы прошли по аллее до дачи. Возле парадного стояла машина, на которой операторы и Калинкина полчаса назад приехали в бомаршовскую усадьбу.

Шофер Вася сидел в сторонке на пеньке и вклеивал марки в профбилеты – очевидно, его выбрали казначеем месткома…

– Вася! Отвези гостей в Кудеяров! – приказал Альберт. – Я тоже скоро приеду туда. Ну, а как вам понравился папа?

– Передайте ему, что у него уши, как у героя Апулея, – сказал Юрий, – а брови – типичный Гончаров.

– Спасибо, – поблагодарил Альберт, – папа будет очень доволен. Недавно один знакомый увидел его в саду босым и умилился: «Дормидонт Сигизмундович, вы как Лев Николаевич». У папы целый день потом было хорошее настроение.

Сторож Аким степенно отворил ворота и, перемигнувшись с шофером, спросил:

– Ну как, сподобились до личного свидания? Каков хозяин-то наш?

– Но-но, юноша! – пригрозил Альберт. – Еще одно слово – и уволю на все четыре стороны. Распустился народ!

– Да я и сам от вас уйду, – молвил сторож. – На любую работу поступлю – ей-богу, государству больше проку будет. А то мне домовладельцы и до революции надоели.

Машина выехала на дорогу.