Текст книги "Не проходите мимо. Роман-фельетон"

Автор книги: Борис Привалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

Фельетон двадцать третий. Бригада ННН

За населением пятнадцатой комнаты укрепилась слава самых шумных жильцов общежития.

Один из них с отчаянной отвагой – независимо от обстоятельств места и времени – совершенствовал технику выбивания чечетки. И довел ее до такой степени виртуозности, что ни на комбинате, ни в районе, ни даже в области соперников у него не было. Стенгазета «Дубилка» утверждала, что чечеточник добился от собственных конечностей двести колебаний в минуту.

Второй шумовик приобрел известность своим драматическим тенором. Голос у него действительно в наличии имелся, но репертуар состоял почему-то из одной песни «Тройка мчится, тройка скачет». Так как фраза «Еду, еду, еду к ней, еду к любушке своей» удавалась ему хуже остальных, то на нее затрачивалось наибольшее количество энергии.

– Ну, опять поехал! – вздыхали в других комнатах.

Третий шумовик никакой ценности для самодеятельности не представлял. Он вообще бы считался человеком без таланта, если бы не его особая способность хлопать дверьми так, что на областной сейсмической станции каждый раз отмечались толчки «неизвестного происхождения».

И поскольку один бил чечетку, другой «ездил к любушке», а третий бегал по общежитию, то уборку в комнате делать было некому. Уборщицы, зайдя в помещение «шумовиков», в ужасе роняли веники и мчались в комендатуру, где ультимативно требовали повышения оплаты за уборку комнаты номер пятнадцать.

Шумовики упорно не поддавались воспитанию. На них не производили впечатления листовки Дома санпросветительной работы: «Микроб – твой враг, не вводи его в себя! Мой руки, подметай пол!» Их не могла пронять стенная газета, поместившая карикатуру «Шумные неряхи». Не возымели действия и лекции коменданта общежития: «Держи в чистоте материальную часть и постельные принадлежности».

Шумовые эффекты обычно начинались в половине пятого, едва жильцы комнаты № 15 возвращались с работы. Но сегодня, несмотря на то, что часы показывали уже без четверти пять, было тихо. Это показалось подозрительным дежурному вахтеру, и он, соблюдая все правила маскировки, пробрался в коридор первого этажа.

Но тут его от удивления чуть не хватил кондрашка: чечеточник, певец и хлопальщик робко толпились у своей комнаты.

– Удивление, переходящее в изумление, – прошептал вахтер, любивший интеллектуальные фразы. Он было собрался подойти поближе, как заметил входящего в коридор редактора многотиражки Кожкомбината Арзамасцеву. Шумовики смутились еще больше.

– Ксения Николаевна, – жалобно сказал чечеточник, – пока мы были на работе, к нам вселили других жильцов…

– Счеты с нами сводят, – уточнил певец.

– Ночевать-то где? – робко сказал третий.

Ксения Николаевна недоумевающе посмотрела на испуганных друзей, а затем решительно отворила дверь. Следом за ней и шумовики вошли в комнату.

Постели, обычно представлявшие собой винегрет из простынь, матрацев, одеял и подушек, сегодня выглядели так, что могли вызвать зависть даже у женского общежития.

Пол, по которому еще утром плакали все щетки и тряпки поселка, оказался вдруг паркетом и блестел, как хоккейная площадка.

И, самое странное, по комнате были развешаны плакаты:

«Наплевать на чистый пол: дави на нем окурки».

«Шуми как можно громче – этим ты помогаешь соседям отдохнуть после работы».

«Какое расстояние до милой, если к ней едут по пять часов в сутки второй год и никак не приедут?»

– Дотанцевались, – сказал чечеточник.

– Допелись, – произнес тенор.

– Дохлопались, – вздохнул третий шумовик.

Ксения Николаевна тем временем прочитала записку, лежавшую на столе, и, сдерживая улыбку, протянула ее ребятам.

«Уборка произведена бригадой ННН. Количество затраченного труда можно определить, заглянув под стол: там нами оставлен один квадратный метр пола в первобытном состоянии. Извините, что вмешались в вашу личную жизнь».

Прочитав записку, шумовики, не сговариваясь, полезли под стол. Там было мрачно. Валялось полтора рваных ботинка, десяток впрессованных в паркет окурков и листовка Дома санитарного просвещения.

Чечеточник и тенор, перемигнувшись, попытались незаметно от Ксении Николаевны спрятать окурки в карман. Третий шумовик уверенно произнес:

– А ботинок этот подкидыш. У нас такого не было.

Ксения Николаевна посмотрела на торчавшую из-под стола ногу чечеточника. Правый ботинок танцора уже начинал терять подметку и становился очень похожим на найденный башмак.

– Посмотри, – сказала Арзамасцева, – чей ботинок?

– Да, – согласился третий шумовик, – его… Что поделаешь, товарищ рвет подметки на ходу… Хоть бы мелкий ремонт ему делали за счет ансамбля…

– Подумаем, – согласилась Ксения Николаевна и наклонилась под стол: —А окурки, между прочим, дорогие товарищи, надо класть в пепельницу, а не в карман.

– Все будет в ажуре, – скучным голосом сказал тенор, – мы сейчас доуберем… Без этой энской бригады. Три Н – подумаешь тоже, псевдоним.

– Хороший псевдоним, – сказала Арзамасцева, – и расшифровывается, наверное, просто: Нерях Надо Наказывать!

…А в это время все три Н – Николай Калинкин и его друзья Никита Малинкин и Никифор Ягодкин – сидели в палисаднике, под окном комнаты № 15. Они явились сюда, как только увидели, что шумовики возвращаются с работы. Шутка явно удалась, и, казалось бы, настроение у трех Н должна было быть, по меньшей мере, веселым. Но лица у всех были грустными: Калинкин, работавший в другом цехе, только сейчас сознался, что у него сегодня во время обеденного перерыва произошло чрезвычайное происшествие, чреватое крупной неприятностью.

На первый взгляд вовсе ничего худого не было в том, что из кожи, рассчитанной на пять голенищ, раскройщик сделает шесть. Ничего. Иному, быть может, за это и премию бы выдали. Николай сделал шесть вместо пяти, и ему дали выговор.

Словом, возник конфликт, за последнее время не раз встречающийся не только в жизни, но и в литературе.

– Если каждый будет нарушать технологию, – кричал начальник цеха Иван Встанько, – то…

– Но я же нарушаю в обеденное время, – волнуясь, сказал Николай. – Человек хочет старые нормы поломать, а вы…

– А мы пока видим, что такие вот недотепыши ломают электроножи, – вставил начцеха.

Сносить оскорбления молча – это уже выходило за пределы семейных привычек Калинкиных. Николай ухватился за слово «недотепыш» и разразился пылкой речью по поводу взаимоотношений консерваторов и новаторов, за что тут же, не отходя от ножа, получил выговор от начцеха.

Тут начцеха перенес гнев на мастера.

– Кого вы поощряете? Кого поддерживаете? Это надо выяснить. Я поставлю вопрос!

Когда начцеха удалился ставить вопрос, мастер подошел к Николаю и, заикаясь, сказал:

– В-в-вот, в-в-видишь, обв-в-винили… Это он еще гов-в-во-рил, не знав-в-вши, что я тебе рекомендацию в-в комсомол дал… Уж лучше я ее назад в-в-возьму… Ты на меня не обижайся…

Николай, которого сегодня вечером должны были на комитете принять в комсомол, даже онемел от удивления.

Мастер, очень довольный тем, что инцидент обошелся без лишних разговоров, торопливо отошел к своей конторке. И тут он наткнулся на молодого брюнета с киноаппаратом в руках.

– Интересно, – неожиданно сказал молодой человек, – у вас беспринципность врожденная или благоприобретенная? На месте парторга я бы выяснил это обстоятельство.

– Не ваше дело! – перестав заикаться, гаркнул мастер. – И вообще… попрошу посторонних…

– Я же вам говорил, у меня разрешение товарища Шагренева на съемку в цехе, – сказал молодой человек. – Я оператор студии кинохроники Юрий Можаев.

– Ах, от директора? – приосанился мастер. – Тогда продолжайте снимать…

– Не тревожьтесь, я уже снял, что мне было нужно, – успокоительно сказал оператор.

Молодой человек с киноаппаратом зафиксировал Николая Калинкина именно в тот момент, когда, невзирая на обеденный перерыв, юный энтузиаст ломал старые нормы и боролся с консерваторами. Он снял также, как Встанько воинственно размахивал кулаками. Оставалось еще несколько кадров. Юрию хотелось отснять прием Калинкина в комсомол.

– Встретимся вечером в комитете, – сказал кинооператор Николаю, уходя из цеха…

…Но в комитет Калинкин решил не ходить.

– А зачем? – говорил он друзьям. – Все равно с сегодняшним выговором да без рекомендации меня не примут.

– Бывают случаи, когда и с выговором принимают, – неуверенно сказал Никифор Ягодкин. – Ты все-таки рационализатор…

– Да что рационализатор! Это, брат, уже не особая заслуга.

Из окна комнаты № 15 послышался голос Арзамасцевой:

– Так когда зайти посмотреть, как вы снова запакостите комнату?.. А вообще желаю вам жить в чистоте и не в обиде. Да, кстати, если встретите Калинкина, передайте: пусть ко мне зайдет. До свиданья!

– Ох, Колька, если уж Ксения Николаевна тебя вызывает, – сказал Никита Малинкин, – то плохо будет. Это начцеха на тебя наябедничал.

– Не пугай ты его, – сказал Никифор Ягодкин. – По-моему, в комитет надо пойти… Бывает и с выговором принимают, смотря какой выговор. У тебя не строгий… По-моему, шансы есть.

– А без рекомендации тоже принимают? – спросил Калинкин. – Эх, вот положение! Да еще, надо же так, позавчера кинооператор приехал! Фильм о Калинкиных снимает… И меня хотел на комитете заснять… Ну, да ладно, не повезло… Но почему все-таки предложения зажимают? Почему вместо пяти не хотят шесть заготовок выкраивать из кожи? И куда излишки идут? А Встанько все кричит: «Ты бы, – говорит, – лучше время на кино выкраивал, а не глупости выдумывал… Нормы кем утверждены? Министром. А он, как ни поверни, все умнее тебя… И не морочь мне зря мозги…»

Тем временем в комнате № 15 обсуждали события вечера.

– А я знаю, – проговорил чечеточник, отстукивая по паркету па, известное среди любителей под названием «автоматная очередь». – Это те самые огольцы, из-за которых мы значки ГТО в прошлом году не получили.

– Они, – сказал тенор, – по ехидству замысла чувствую.

…Эпизод со значкистами, о котором помнили вое на комбинате и который попал даже в доклад секретаря райкома, заключался в следующем. Физорг комбината, обычно считавший, что все виды спорта, взятые вместе, неспособны заменить биллиард, вдруг вместе с нагоняем получил указание экстренно провести прием норм на значок ГТО.

Прием норм проводился не на гаревых дорожках, не у ящиков с песком для прыжков, а в уютной тиши кабинета.

– Бегаешь?

– Бегаю.

– Прыгаешь?

– Прыгаю.

– Политическое значение физкультуры осознаешь?

– Осознаю.

Оказалось, что в основном все бегают, прыгают и осознают. Так нормы были приняты за один вечер, причем физкультурники и не знали даже, что их уже внесли в списки значкистов. Кому могло прийти в голову, что три вопроса заменяли все нормативы. В День физкультурника на стадионе «Кожевник» было объявлено торжество. Стадион хотя и считался действующим спортсооружением, тем не менее не был еще достроен. Выход на поле преграждался канавой с водой. Сообщение через нее поддерживалось с помощью двух досок.

И вот когда колонна кожевников, даже не подозревающая того, что она на сто процентов состоит из значкистов ГТО, двинулась на поле, выяснилось, что мостки исчезли.

– Прыгай! – кричал физорг, подбадривая своих питомцев. – Не бойся! Водой холодной закаляйся, если хочешь быть здоров!

Процентов шестьдесят преодолели водный рубеж без особых трудов, процентов десять оказались не на должной высоте и поэтому здорово промокли. Остальные дрогнули и отступили на исходные позиции.

– Нет, – печально сказал предзавкома комбината, – не готовы они к труду и обороне. Ведь канава-то значительно меньше, чем нормы по прыжкам в длину…

– …Они, – повторил третий, – по ехидству замысла чувствую. Недаром тогда слухи ходили, что мостки сняли ребята из нашего общежития.

– Слышите? – показывая на окно комнаты № 15, произнес Никифор Ягодкин. – Помнят еще с прошлого года. И зачем ты, Колька, в таких рубахах ярких ходишь? Тебя всегда за километр определить можно. Если б тебя тогда биллиардист наш догнал – кием бы проткнул!

– Эх, как она на это посмотрит, – вздохнул Калинкин, – что скажет…

– А я своей матери не боюсь, – сказал Никита Малинкин.

– Я не о матери, – сказал Николай. – Я о Ксении Николаевне. Что она обо мне сейчас думает?

Три Н закручинились.

Если многие старые производственники не знали молодого редактора многотиражки близко, то комбинатовская молодежь считала Арзамасцеву своей наставницей. Арзамасцева раньше была начальником учебно-производственного цеха. И сотни нынешних мастеров кожевенного дела получили путевку в жизнь именно из ее рук. Ребят она знала так хорошо, что безошибочно определяла участников любой шалости, совершенной «неизвестными учениками». Так, например, случай с мостками на стадионе для нее не был загадкой. Конечно, это сделали Калинкин, Малинкин и Ягодкин.

– Что-то она обо мне думает? – повторил Николай.

– Ты не ной, – сказал Малинкин, – сам виноват. Она здесь была, тебя искала. Зачем испугался? Она трусов не любит.

– А на комитет не пойдешь, – сказал Никифор, – второй раз трусом будешь.

– Еду, еду, еду к ней… – запели в комнате № 15.

– Хватит! – сказал чечеточник и отбил па, известное среди любителей под названием «последний нонешний денечек». – Мне танцевать не дают, а ты поешь…

– Я вас, артистов, перевоспитаю, – сказал третий, шумовик. – Будете всякие там танцен-манцен в клубе делать. Может, я желаю над собой работать в тишине…

– Ага! – раздался голос вахтера дяди Кости, и он вошел в палисадник. – Обнаружены на месте! Покушение на нарушение! Чего прячетесь? Вот тебе, Калинкин, записка от Ксении Николаевны!

Друзья развернули бумажный фантик:

«Коля! Успокойся! Все знаю, рекомендацию тебе дам я. Не опоздай на комитет. Арзамасцева».

Фельетон двадцать четвертый. Хождение по мухам

Тропинка плела на крутом бедре холма заячьи петли. Внизу, отражая небесную синь, голубела река, и казалось, что по ней идет лед – такими белоснежными были облака, плывущие в небе.

Народный тенор Красовский стал спускаться с обрыва первым. Капитан-китолов Маломедведицын замыкал шествие. В середине шариком катился Поплавок и едва переставлял ноги Умудренский. Его галифе трепетали на ветру, как паруса. И было страшно, как бы ветер не задул сильнее и не сбросил их владельца вниз, в пучину вод.

 
Маленькая рыбка.
Золотой карась, —
 

замурлыкал тенор, забыв о том, что его голос – народное достояние, —

 
Где твоя улыбка,
Что была вчерась…
 

Сначала все шло хорошо. Заветные места оказались свободными от местных конкурентов. Рыба гуляла по дну непугаными табунами. Красовский впал в оптимизм и официально объявил, что идет на побитие рекорда по карасям.

Умудренский же, рыболов поневоле, предпочитал рыбу в копченом, соленом и фаршированном виде. Он сидел, ухватившись за удочку обеими руками, и пожирал глазами поплавок. В глубине души Умудренский был доволен, что ни у кого не клюет. Это уравнивало в правах его, новичка, и опытного удильщика Красовского.

– Лучше пескаря в руки, чем кита в море, – нервно бормотал Маломедведицын, водя удилищем.

За час великого сидения только Поплавок вытащил микроскопическую рыбку.

А рыба в реке бродила толпами. Она все время ходила вокруг да около крючков, не проявляя почему-то горячего желания к их заглатыванию. Умудренскому движения рыбьих ртов казались зевотой. И от этого ему захотелось спать.

«На данном этапе любовное отношение к удилищу для меня самое дорогое! – подбадривал себя Умудренский. – Не дай бог заснуть! Расположения лишусь!»

– Хватит! Я перехожу на ловлю голавлей и вызываю всех на соревнование! – хлопнул себя по коленке тенор. – Но голавль берет в основном на муху. Вот, глядите, сидит муха… Я ее… есть! Теперь на крючок, так…

И только крючок канул в воду, как удилище забилось в конвульсиях. Раз! Рыбешка, словно струйка ртути, мелькнула в воздухе.

– Все, более или менее, ясно, – сказал Поплавок. – Но мух что-то маловато… Их скорее менее, чем более…

– Я достану, – радостно сматывая удочку, проговорил Умудренский. – Я, персонально, пойду в Горелово и наберу там целый килограмм мух.

– А почему именно ты? – спросил Поплавок.

Но Умудренский уже обдумал все – он не боялся упреков в подхалимаже.

– Кому же еще? – невинно переспросил он. – Товарища Красовского все знают – проходу не дадут. Товарищ Маломедведицын опять же человек грандиозной популярности. Вам я бы не советовал: все-таки почти засекреченный работник, не будет ли тут притупления бдительности с вашей стороны? Вот и выходит, кроме меня – некому. Улавливаете мою мысль?

– Улавливай мух, да поскорее! И лучше более, чем менее, – одобрил идею Поплавок. – Быстро! Понял?

Но Умудренский, делая вид, что спешит, уже взбирался в гору.

На душе у него было радостно: не придется сидеть с удочкой в руке и ударять лицом в грязь. Охоту за рыбой Умудренский считал монополией малолетних бездельников и скучающих ответработников. Находясь в промежуточной стадии, о «с удовольствием взялся за оперативное задание, где, как ему казалось, он сможет сверкнуть талантом.

– Дам сейчас мальчишкам в деревне по двугривенному, – рассуждал Умудренский, – и тысяча отборнейших мух обеспечена! А я буду тем временем попивать холодное молочко в тени яблонь.

Тропинка шла через поле. Вдали краснели крыши Горелова. Где-то вверху, казалось в самой стратосфере, пели жаворонки. Столько красоты было в этом полевом приволье, что даже хладная душа Умудренского умилилась.

«Плохо же мы знаем природу, – думал он. – Сидишь в городе, занимаешься сложными проблемами, а природу как-то не замечаешь… А вот ведь какая красота кругом… Эх!.. Ух!.. Ах!..»

Если бы Умудренский обладал феноменальной памятью, то он обошелся бы без междометий. Он просто вспомнил бы частенько мелькающие в субботних номерах газет «Уголки фенолога».

– Вот это да! – восторгается обычно наивный читатель после прочтения очередного «угла». – Вот это отобразил!

«…Роями вьются пчелы и насекомые в расцветших вершинах лип. Желтый пламень махровых цветов зажигается утренним лучом на кудрявых макушках деревьев. И зноем пышет нежный аромат, и жужжат пчелы, словно мед закипает в зелени листвы, позолоченной цветочными венчиками и бледными крылышками прицветников»[1]1
  «Вечерняя Москва» от 2 июня 1954 года.


[Закрыть].

Или еще забористей:

«…Залихватским росчерком речистого голоска только один зяблик может так молодецки поставить восклицательный удалой знак, заключительный аккорд в конце своей нежнозвучной песенки. А его супруга дивит орнитологов несравненным изяществом и уютом оригинального гнезда-полушария. Само превосходство над гнездами других птиц, пожалуй, объясняется именно тем, что строительством занимается не он, а только она – радетельная клуша-наседка» [2]2
  «Московский комсомолец» от 13 мая 1954 года.


[Закрыть].

…По мере приближения к селу мысли Умудренского приобретали все более практическое направление. Куда обратиться прежде всего? Первым строением оказалась свиноферма.

«Мухи обожают грязь, – рассуждал он, – следовательно, надо прежде всего зайти сюда. Свинья не выдаст – она любит грязь еще больше, чем насекомое…»

На ферме охотника за мухами встретил пушистый старичок. Седой пух покрывал ею голову и щеки. Из ушей, похожие на струйки пара, вились седые пряди.

– Комиссия или просто так? – осведомился старичок.

– Я, собственно, потребитель, – сказал Умудренский. – Мне бы мух. Улавливаете мою мысль? – и он даже пожужжал немного для пущей ясности.

– Или вы того, – весело сказал старичок, щелкнув себя по кадыку, – или вы этого, – он покрутил пальцами перед лбом.

– Могу дыхнуть, – мрачно ответил Умудренский. – Кроме варенца, сегодня ничего не пил. Просто для некоторых опытов научного характера… нужны мухи.

– У нас ферма, извиняюсь, не мушиная, а свиная, – вдруг рассердился старик. – И мух в свинарниках нету. Потому чистота – залог здоровья… А здоровая свинья – колхозу чистый доход. Понял, мил-человек? Ступай отсюда подобру-поздорову!

– Уловил вашу мысль, – печально сказал Умудренский и, грустно взглянув на чистенькие свинарники, пошел прочь.

«Хитрый дед наверняка принял меня за ревизора-инкогнито, – решил Умудренский. – Свинья – чистоплюй! Хо-хо? Так я и поверил!»

Искатель мух принадлежал к тому числу скептиков, которые с большей охотой верят в грязь, чем в чистоту. Их мало таких, сомневающихся во всем, но они еще есть. Глядя на солнце, они видят на нем только пятна, потому что смотрят сквозь закопченные стекла предубеждения. Такие люди примечают временный деревянный забор, но не хотят увидеть за ним стройку гигантского размаха и чудесной красоты.

Умудренский готов был поклясться самым для него дорогим, что от него умышленно прячут грязь в колхозе и утаивают желанных мух.

– Неужели есть такие деревни? – вслух размышлял Умудренский. – Впрочем, где-то читал я об этом. Не то Дедоевского, не то Пальцева произведение… Нет, меня не обманешь. Надо зайти в избу, завести деловой разговор и сразу предложить денег. А то на фермах, наверное, много народу, и каждый боится заработать при свидетелях частным образом… несколько рублей.

В первом же доме – он сразу активно не понравился Умудренскому своим подозрительно аккуратным видом и свежей крышей – старичок с мальчонкой, чистившие картошку, очень удивились незнакомцу.

– Здравствуйте – произнес Умудренский таким задушевным тоном, каким обычно разговаривал с начальниками, и быстро обшарил глазами стены. Лицо его сразу померкло: никаких признаков существования мух в комнате не было.

Ответив на приветствие, старичок и мальчик вопросительно посмотрели на незваного гостя.

Умудренский почувствовал себя неуютно.

«С чего начать? – засомневался он. – Так сразу вроде неудобно…»

– Митек, – сказал хозяин дома, не сводя глаз с Умудренского, – вон Прохор Калинкин идет, кликни его.

– Дедушка Прохор! – зазвенел мальчуган, выскакивая на улицу. – Дедушка Прохор! К нам подозрительный дяденька зашел!

– Вы ошибаетесь, я совершенно не подозрительный… – начал было Умудренский, но в избу уже вошел легонький старик в полувоенном кителе. Мощная борода, точно охапка свежих стружек, лежала на его груди. Взгляд у бородача был такой воинственный, что искатель мух сразу же полез в карман за документами. Удостоверение сотрудника Облкожпромсоюза удовлетворило Прохора Калинкина.

– А что же ты, батюшка, не объяснил, зачем зашел-то? – спросил смущенно хозяин дома. – По сторонам смотришь, словно икону ищешь, глаза странные…

– Это я мух высматривал, – смутился Умудренский. – Меня послали их купить очень крупные люди.

– Мух? – не веря ушам своим, переспросил Калинкин.

– Опыты на них ставить будут! Строго секретно!

– Эх ты, «облкож» да еще «пром», – рассмеялся Калинкин. – Нешто муха скотина, что ее в хозяйстве иметь надо? От нее микроб и сплошная эпидемия.

Калинкин говорил, бурно жестикулируя. Все знаки препинания он ставил пальцем в воздухе.

– Мы эту живность ликвидировали еще в четвертой пятилетке! – и Прохор Калинкин поставил в воздухе восклицательный знак.

– Ну-ну, – фыркнул хозяин дома, – это ты уж, Прохор, хватил. Можно еще и у нас мух достать.

Калинкин задумался на мгновение и поставил в воздухе пальцем вопросительный знак. Потом пошелестел бородой и объявил:

– Верно! Можно! Трындычиха, вот кто вам нужен! Впрочем, я тоже в том направлении двигаюсь, так что могу проводить.

– А далеко она живет, ваша Трындычиха? – спросил Умудренский, когда они вышли из дома и под ребячьи крики «Мухолов, мухолов!» зашагали по улице.

– Во-первых, она не наша, а сама по себе, единоличница, – сказал дед Прохор, аккуратно расставляя в воздухе запятые. – Выгнали ее из колхоза два года назад. Баба дошлая. Она за копейку любое безобразие совершить может. За медный пятак – и этак и так. А уж полтину – дугой спину… А ведь дело-то не в гроше, а в душе. Душа подороже гроша. Так я говорю?

– Ого, кого я бачу! Сдается, то старый знакомый, Умудренский! – сказал чей-то бас. – Каким ветром?

Умудренский увидел оператора Благушу. Рядом с ним стояла какая-то девушка.

– Здравствуйте, – прижав руку к сердцу, ответил Умудренский.

– А я, Прохор Матвеевич, умираю от нетерпения, – сказал Благуша. – Музей старого быта надо снимать. Мы с Надей шукали вас по всему селу.

– Я вот с гражданином занят был, – усмехнулся Калинкин. – У него дело большой важности – мух ловит. Для нужд промкооперации.

– Да я, собственно… – забормотал Умудренский. – Да я ничего… Промкооперация для меня самое дорогое…

– Вот оно, виднеется уже, Трындычихино гнездо, – махнул рукой Прохор Матвеевич, – трухлявый дом^:, в конце улицы стоит… На одних проводах держится! Если бы не электрический шнур, так бы под землю и ушел!.. Этот дом приезжие часто с нашим колхозным музеем старого быта путают.

– Благодарю за хорошее отношение, – торопливо сказал Умудренский, – это для меня самое дорогое…

И фигура мухолова, похожая издали на контрабас, зашагала по улице.

– Деликатного обхождения человек, – сказал Прохор Матвеевич. – Уж доподлинно: такой мухи не обидит.

– У нас в Виннице говорят: «В потихонях чорт сидит», – откликнулся Благуша.

Прохор Матвеевич, Надя и Мартын неторопливо шли по дороге.

– У вас много еще странностей, – сказал Мартын. – Такой зажиточный колхоз, а деревня называется Горелово. Я слышал, что поблизости есть Неурожайка – и в ней самые добрые в области урожаи снимают…

– Да уже давно народ решил переименовать. Отправили в столицу все бумаги… Со дня на день ждем решения, – ответил Прохор Матвеевич и вдруг, крикнув: «Минуточку, ваше плодородие!» – бросился в ближайший дом.

– Это он агронома увидел, – сказала Надя. – Папа агрономов всегда зовет пышно – «ваше плодородие».

…Умудренский, наконец, отыскал Трындычиху.

На крыльце, отдуваясь, стояла великолепная по объему женщина. Воздух над ней струился, как над жаровней. Несметное количество каких-то шелковых и кисейных шуршащих кофточек было натянуто на толстуху, и от этого она смахивала на большую ожившую луковицу.

– Так что же вы будете покупать? – басила Трындычиха. – Молоко? Ягоды? Овощ у меня любой – весь винегрет вокруг дома растет. Мед имеется.

– Меня интересует товар деликатный, – сказал Умудренский. – Для научно-популярных нужд. Мне рекомендовали к вам обратиться.

– Что ж, у Трындычихиной все имеется! – гордо повела плечом толстуха. – Что хочешь продам. Хватило бы у вас денег.

– Мне нужны мухи, – как можно мягче выговаривая слово «мухи», произнес Умудренский.

– Можно! – ничуть не удивилась торговка и распахнула дверь своей избенки.

Гул бессчетных мушиных стай обласкал слух Умудренского. Мухи сидели на потолке, на стенах. Умудренский, не задумываясь, протянул пятерку.

Выпросив у торговки лист бумаги, он свернул из него фунтик, затем зажмурил глаза и головой вперед, как в прорубь, кинулся в мушиный дом. Доски пола под его ногами заходили ходуном, запели на разные лады.

Наловив мух, Умудренский вышел из избы. Кулек в его руках жужжал, как мотор.

Когда Умудренский вернулся на место рыбной ловли, он уже не нашел там ни своего начальника, ни его компаньонов. Он побродил по берегу, заглядывая под каждый кустик, порядком продрог и, горячо проклиная любимое начальство, зашагал к шоссе.