Текст книги "Не проходите мимо. Роман-фельетон"

Автор книги: Борис Привалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

Надо было срочно что-то предпринимать. Давно угадывая в начальнике АХО Умудренском родственную душу, Сваргунихин решил вместе с ним бороться за сохранение своих фамилий в платежной ведомости. Так был заключен двойственный союз.

По мере плавного течения рассказа Умудренский испытывал противоречивые чувства. Его бросало то в жар восторга, то в холод тревоги.

«Вот так Сваргунихин! – восклицал про себя Умудренский. – А ведь на вид овечка, заурядный глухарь… Надо держать с ним ухо настороже. Впрочем, что мне его бояться? При таком дефекте начальником ему не быть. А потом с его примитивной тактикой высоко не заберешься…» И уже вслух, когда рассказ был окончен, восторженно произнес:

– Сваргунихин, ты неограниченный человек! Ты лыс, как бог, а мудр, как чорт!

– Полысел от трения об жизнь… повытерся, так сказать, – скромно усмехнулся агент по снабжению и стал прощаться.

– Да, кстати, – уже на пороге произнес глухой. – Я вчера слышал, что Геликон завтра выходит на работу. Выздоровел досрочно.

Умудренский охнул. Геликон Акинфович был замом Калинкина, и его присутствие на съемках могло спутать все карты.

– Спасибо за предупреждение, – пробормотал Умудренский. – Это для меня самое дорогое. Я Геликона когда хочешь вокруг пальца обведу – он мой приятель. Улавливаешь?

После ухода Сваргунихина Умудренский бросился в соседнюю комнату, к жене.

Супруга начальника АХО была худа и длинна, как смычок. Она сидела перед трельяжем и выщипывала пинцетом усы.

– Что случилось? – басом спросила она. И, узнав новость, успокоила мужа: – Ерунда! Геликон Акинфович человек мнительный. Если его припугнуть эпидемией какой-нибудь, то он еще на две недели бюллетень возьмет.

– Но, дорогая, я не врач, – пробормотал Умудренский.

– Он тебе поверит, – сказала жена. – Он так хорошо относился ко всем нам. Звони, или нет – я сама. И она, воинственно шевельнув усом, взяла трубку:

– Приветствую, Геликон Акинфович! Как здоровье? Хорошо? Слава богу! Ваше здоровье для нас самое дорогое.

Умудренский, слушая разговор, делал жене какие-то странные и таинственные знаки, робко грозил пальцем, но она не обращала внимания и продолжала:

– Дни считаем, когда вы на работу выйдете. Что? Завтра? Наконец-то! Радости сколько будет! А то ведь какие кругом печальные дела творятся. Как? Не знаете? Эпидемия ходит. У всех осложнения возникают. Зачем после гриппа? После всего. Мой племянник позавчера вырезал гланды, а сегодня попал под велосипед… Ужас! Самое страшное, как говорят врачи, – не долежать. Сегодня в поликлинике я сама слышала: семь человек увезли в больницу. Что с ними было? Недооценили своих болезней. Поспешили выйти на работу. Вы, мужчины, не цените сами себя. Дайте мне Софочку. Я ей несколько слов, как жена жене… Софочка? Здравствуй, дорогая, – придав своему басу колоратурные интонации, сказала Умудренская и чмокнула трубку в микрофон. Поцелуй был таким звонким, что чья-то лошадь, стоявшая под окном, приняла его за понукание и рванулась с места.

– Надо беречь мужа, Софочка. Ты знаешь, от Нины ушел муж. Да, да. Был болен. Вышел на два дня раньше. И встретил какую-то бабу. А вот если бы он эти два дня лежал, никакой бы встречи не произошло. И Нина осталась бы с супругом. Будь я на твоем месте, я бы выпустила такого драгоценного человека, как твой муж, на работу только через свой труп. Он такой хороший!

Умудренский снова стал делать странные знаки своей супруге. Она зажала микрофон рукой и недовольно спросила:

– Ну, что тебе надо?

– То, что ты делаешь, это подхалимаж! – воскликнул Умудренский.

– Хорошо! Я с тобой объяснюсь потом, – отрезала супруга и позвала: —Толик!

Из соседней комнаты выбежал шестилетний Толик, продолжатель рода Умудренских.

– Мужа надо беречь, Софочка, не только для себя, но и во имя детей, – Умудренская вздохнула мощно, как орган. – С твоей Зузей хочет поговорить наш Толик.

Закрыв рукой микрофон, Умудренская внушительно шевельнула усом и сказала сыну:

– Повторяй за мной все слова, понял?

– Две шоколадки, – ультимативно молвил Толик.

– Кого ты вырастила? – всплеснул руками Умудренский. – Это же типичное рвачество!

– Ребенок оказывает тебе услугу, – сказала Умудренская, – а ты ведешь себя, как на собрании. Толик, держи трубку. Шоколад за мной.

Начинающий Умудренский взял трубку и вопросительно поглядел на мать.

– Здравствуй, Зюзя, – страстным шопотом суфлировала Умудренская. – А я вчера прочитал книжку про Зайку-Зазнайку. А в будущем году я пойду в школу… Как здоровье твоего папы? Не позволяй ему выходить на работу… Сейчас все болеют от жары, это очень опасно…

Испугавшись, что отпрыск может высказать самостоятельное мнение, Умудренская вырвала трубку из рук Толика.

– Зюзя, позови мамочку. Софочка? Ну, как ты, поговорила с ним? Решил остаться до конца бюллетеня? Два дня – какая разница, зато спокойнее. Вот это образцовый муж. Ах, если бы мой был таким же послушным! Целую тебя, Софочка! – и, чмокнув еще раз микрофон, Умудренская облегченно вздохнула.

– Ну-с, чем ты недоволен? – вызывающе спросила она.

– Был. Сейчас я уже доволен. Возможно, ты права, разыграв всю эту пантомиму. И всякие там нежные слова говорила. Мне бы это было неудобно: он все же мой начальник. А ты, как бы сказать, нейтральное лицо.

Фельетон пятый. Под сенью развесистой пальмы

Кабинет начальника Красногорского облторга напоминал собою нечто среднее между оранжереей и антикварным магазином. Здесь было много зелени и редких вещей. Письменный стол по своим габаритам походил на биллиард – не хватало только луз и бортов. Его покрывал толстый, как годовой отчет, стеклянный пласт. В стекле стола отражались похожий на ветряную мельницу канцелярский вентилятор и квартет телефонов, из коих только один подавал время от времени признаки жизни. Трое остальных хранили подозрительное молчание и никакого участия в деятельности облторга не принимали.

Кроме того, на биллиардном поле высился бронзовый сосуд, изображавший рыбу. Рыба делала стойку на хвосте, и в рот ей был вставлен букет разноцветных карандашей. По ее упитанному чешуйчатому брюху цепочкой тянулись буквы:

«Глубокоуважаемой Матильде Турнепсовой-Ратмирской в день сорокалетия чревовещания. Пусть голос твой с каждым годом звучит все громче и увереннее!

Местком сектора оригинально-прикладных жанров».

Возле двери, прямо против стола, отсвечивала тяжелой позолотой рама – продукция местного товарищества «Всякохудожник». Тема холста вызывала горячие споры. Часть сотрудников утверждала, что это копия репинского «Не ждали». Другая часть ожесточенно доказывала, что эта картина принадлежит кисти современного мастера-жанриста Григорьева и, называясь «Вернулся», решает проблему укрепления семьи.

Но основное место в кабинете занимала мощная шеренга развесистых пальм. Она придавала обстановке тропический колорит. Работяга-вентилятор накалился и дышал зноем. Легкий бриз колыхал листья пальм.

А над всем этим великолепием благородно отсвечивала хрусталем и бронзой огромная пирамидальная люстра.

Солнечный лучик ударился в стекло стола, перепрыгнул на гладковыбритую голову начальника облторга, скользнул по бронзовому рыбьему брюху и ушел в пальмовую листву.

Тимофей Прохорович Калинкин в этой субтропической обстановке чувствовал себя неуютно.

Пряча глаза от разыгравшегося солнца, Тимофей Прохорович жмурился. Его толстые, похожие на мохнатых гусениц, черные брови недовольно шевелились.

– А пальмы тоже нужны для работы торга? – спросил Калинкин стоящего у стола Сваргунихина.

Агент по снабжению преданно смотрел в рот начальнику торга, делая вид, что по губам старается угадать его волю.

– Пальмы, говорю, тоже необходимы? – раздраженно переспросил Тимофей Прохорович.

– Кого? – прикладывая обе ладони к оттопыренным капустным ушам, спросил Сваргунихин.

– А, что с тобой разговаривать! – отмахнулся Калинкин.

– Именно, – сказал агент и неслышно скрылся среди тропической растительности.

«Декораций понатащили, а работа стоит, – вздохнул глава облторга и пригорюнился. – Что поделаешь – искусство! Требует жертвоприношений».

В дверь постучали. Тимофей Прохорович не успел и рта раскрыть, как в дверную щель осторожно всунулась голова Умудренского. Начальник АХО быстро обшарил глазами кабинет и сказал умиленно:

– Оазис! Жизнь как в командировке! Улавливаете мою мысль?

– Привез? – вскинул брови Калинкин.

– Оба два, как один, – ответила голова и исчезла.

Потом дверь распахнулась, и в кабинет вошли Благуша и Можаев.

Сзади проецировалась контрабасная фигура Умудренского. Он, кряхтя, тащил аппаратуру.

Рукопожатия и приветственные речи заняли не больше минуты: Тимофей Прохорович всегда берег свое время и ценил время ближнего своего.

– Я в вашем распоряжении, – сказал Калинкин, взглянув на часы. – Приступим.

– Начнем потихоньку, – согласился Мартын. – Прежде всего надо выдвинуть этот фикус-кактус, он мне портит освещение.

– Это не фикус, если позволите, – сказал Умудренский, хватая пальму за талию. – И не кактус, разрешите заметить… Называется по инвентарному списку пальма-финик.

Сваргунихин! – вдруг закричал начахо истошным голосом. – Хватайсь и тащи!

– Кому? – приставил ладони к ушам агент по снабжению и отодвинулся подальше от пальмы.

– А, что с него, с глухаря, толку! – махнул рукой Умудренский и самолично откатил кадку с пальмой.

Благуша заметался по комнате, прицеливаясь съемочной камерой. Он отпихивал ногами кресла. Не замечая уколов, хватался за волосатые пальмы. Он творил, он искал нужные точки…

Когда эти поиски загнали его в дальний угол комнаты, где в кресле расположился соблюдавший нейтралитет Можаев, тот не удержался:

– Март, ты серьезно собираешься снимать эти декорации?

– А почему бы и нет? – ответил Благуша. – По-моему, очень приличный кабинетик. Товарищ Умудренский! Отодвиньте левую портьеру.

– Но это же типичная инсценировка, – тихо сказал Юрий.

– Мы, кажется, договорились, – так же интимно ответил Мартын: – «В чуже просо не пхай носа». Подержи-ка лучше эту лампу. Товарищ Умудренский, дайте сюда рефлектор!

– Первый раз в жизни участвую в подлоге, – пробормотал Юрий, принимая фонарь из рук Умудренского.

– Вы, Тимофей Прохорович, – объяснял Мартын, – должны вжиться в образ самого себя. Напоминаю: по сценарию вам отведено три кадра. Первый. Вы даете руководящие указания торговым точкам. У вас – трубка телефона, карандаш, серьезное выражение лица. Кадр второй. К вам на подпись принесли бумаги. У вас – перо, текст, выражение лица то же. Рядом – тот, кто пришел с бумагами. Кадр третий. Вы принимаете рядового потребителя. Он зашел в облторг, как в родной дом, чтобы внести свои предложения по расширению продажи туалетных сюрпризов. Потребитель справа, вы – слева. Выражение лица… то же.

– За что я ценю сценарий Бомаршова, – невинным голосом сказал Юрий, – это за психологическое разнообразие.

– Да, – сказал Умудренский мечтательно, – я однажды лицезрел товарища Бомаршова, правда, издали, но все ж… Психология для него – самое дорогое. Улавливаете мою мысль?

– Куда? – спросил Сваргунихин.

– Берите телефонную трубку, – сказал Мартын. – И карандаш потолще. Прорепетируем кадр номер один.

Кадр номер один затруднений не вызвал. Тимофей охотно поговорил с какой-то конторой по тому из четырех телефонов, который действовал. А Умудренский и Сваргунихин в роли осветителей проявили столько таланта и молодечества, что Благуша даже посоветовал им изменить профессии хозяйственников на что-нибудь светооформительское.

Драма разыгралась во время съемки второго эпизода. Умудренский быстро сообразил, что если он будет придерживаться двойственного соглашения, разработанного на его квартире, то на экран не попадет. Ведь беседа с сотрудником, как выяснилось, в сценарии не значится. Агент по снабжению даст бумаги на подпись, станет одним из героев фильма и долгое время будет извлекать выгоды из своей кинопопулярности. А он, Умудренский, окажется за бортом…

«Ах, как худо! Что же делать? – содрогалась в конвульсиях мысль начахо. – Сунуться в кадр с потребителем? Все равно потом вырежут. Не везет! Восемь раз включительно снимался – и ни разу на экран не выпустили… Даже с управляющим в обнимку стоял. Потом всей семьей смотрели: он есть, меня нет… Искусство кино! Этот мрачный брюнет с трубкой в зубах приедет в студию и всем расскажет, кто такой Умудренский. Узнают, что я сотрудник торга, и вырежут. Где же выход? Уловил! Взять подписание бумаг на себя, а Сваргунихину оставить кадр с потребителем… Пусть его и вырежут…»

Благуша опять заметался по кабинету, отыскивая оригинальные раккурсы. Попутно он вел подготовку к съемкам следующего кадра.

– Кто вам в основном приносит бумаги на подпись? – пытаясь взобраться на пальму, спросил он Тимофея Прохоровича.

– Многие… Каждый по своему отделу. Но чаще всего начальник отдела снабжения.

Сердце Умудренского перестало биться.

– …или начальник планового отдела, – шевельнув бровью, добавил глава облторга. – А ну, кто-нибудь, позовите их!

Умоляющий взгляд Сваргунихина вернул начальнику АХО мужество.

– Сейчас доставлю, – торопливо сказал Умудренский и направился к двери.

«Ага, – злорадно подумал он, – без меня Сваргунихин как без головного мозга. Сам бы он, стервец, побежал, да нельзя: глухаря играет».

За дверью начальник АХО постоял, сосчитал до двадцати одного и, сказав сам себе: «Очко», вошел обратно в кабинет.

– Иван Макарович, говорят, сегодня позволили себе забюллетенить, – доложил Умудренский, – а Поль Сергеевич вызваны в исполком. Из начальников отделов один я.

– Вот вы и будете подавать бумаги на подпись! – заторопился Мартын. – Так бывает?

– Случается, – ответил Тимофей Прохорович.

– Кого? – затрепетав, спросил Сваргунихин.

Умудренский, предупреждая конфликт, быстро подошел к сообщнику и жарко прошептал:

– Не дрожи, я тебе уступлю потребителя.

И, выхватив из рук трепещущего агента по снабжению папку «На подпись», Умудренский поднял голову и направился к столу.

Съемка прошла без осложнений. Закончив ее, Мартын шесть раз сказал начальнику АХО: «вы свободны», «все», «хватит» – и только после этого Умудренский отошел от Калинкина. Чувствовалось, что кинематография для начальника административно-хозяйственного отдела действительно самое дорогое…

Сваргунихин тем временем блуждал среди пальмовых стволов, накаляя атмосферу вздохами.

– Вживаетесь в роль потребителя? – догадливо спросил Юрий Можаев.

– Да, – ответил снабженец, но тут же спохватился: – Куда?

– Вот беда, – сказал Калинкин, – третий-то кадр трещит по всем швам. День ведь у меня нынче не приемный. Где же взять потребителя?

– С улицы схватить первого попавшегося, – в раздумье бормотал Умудренский, – неудобно вроде… А вот, кстати, Сваргунихин! Типичный покупатель-потребитель! Улавливаете мою мысль? Ботинки из магазина номер три, брюки фабрики «Красногорская швея». Рубашку при мне покупал в универмаге.

Усталый Мартын согласился. Кандидатура Сваргунихина прошла без голосования. Третий кадр был увековечен на пленке.

– Благодарю съемочный коллектив, – подражая манере Протарзанова, сказал Мартын. – Съемка окончена. Вольно!

– Позвольте мне, – вдруг поднялся с кресла Юрий. – Скажите, товарищ Калинкин, когда у вас идет совещание, вы эти вечнозеленые растения оставляете здесь?

– Нет, зачем же? Они вовсе не вечные, я их впервые вижу… А откуда они взяты – это уж вам, должно быть, лучше известно.

– Почему лучше? Я… и эти деревья… ничего общего… – растерянно улыбнулся Благуша. – Волшебные лесонасаждения! Разве эта райская обстановка, Тимофей Прохорович, не в вашем вкусе?.. А в чьем же?

Брови Калинкина вопросительно изогнулись.

– Мне говорил Умудренский, что это нужно для ваших съемок, – сказал ошарашенный хозяин кабинета: – неловко, мол, с экрана бедность-скромность демонстрировать: вредное обобщение! Вы, мол, дали команду… – Глава облторга вдруг почувствовал себя очень скверно. Мгновенно поняв, что ослепительный декорум – дело не операторских рук, он долгим, жгучим взглядом посмотрел на подчиненных.

– Кто? – грозно вопросил он.

– Кому? – откликнулся Сваргунихин.

– Мы… вот… того… пораскинули мозгами… – начал Умудренский.

– Пораскинули? – закипая, сказал Тимофей Прохорович. – Мозгами, значит? А ну, покажите, как вы это делаете!

– Мы думали, как лучше… в интересах киноискусства… чтоб наш передовой торг… не стыдно чтоб…

– Минуточку спокойствия, – сказал Юрий. – Кабинету надо придать прежний вид. Начинается эпоха реставрации… Я попрошу вас, товарищ Умудренский, вынести отсюда эти штучки… Мы будем переснимать!

Расстроенный Калинкин отвернулся к окну. В эту минуту даже липы вдоль тротуаров казались ему бутафорией, привезенной сюда с киносъемочной целью.

Умудренский и Сваргунихин тем временем выкатывали бочки с пальмами в коридор. На днищах бочек зеленели буквы «Тянь-Шань»…

– Из-за чего сыр-бор городить? – взволнованным шопотом произнес Мартын. – Ведь в сценарии намалевано черным по белому: «Кадр 69 – хорошо обставленный кабинет начальника облторга». – И Благуша улыбнулся такой обезоруживающе-мягкой улыбкой, что Юрий не выдержал и отвел глаза. Улыбки Мартына на него действовали как-то демобилизующе. От них веяло такой добротой и умиротворением, что хотелось иногда броситься к Благуше на шею и доверчиво излагать ему наиболее интимные факты биографии.

– Благуша мне друг, но истина дороже, – тихо ответил Юрий. То, что он во-время отвернулся, спасло его от дезорганизующей улыбки друга.

– А ты что, не бачил таких пальмовых кабинетов? – продолжал Мартын. – Вспомни директора нашей студии хотя бы.

– Мы, кажется, договорились: ты не мешаешь снимать мне, я – тебе. Ты мною как осветителем был доволен? Ну, так услуга за услугу – встань-ка вон туда, а эту лампу расположи правее кресла…

Реставрация кабинета шла полным ходом. С начальника АХО пот лил как из ведра, а с агента по снабжению сыпался градом.

– Влияние Благуши. Любовь к верхним точкам, – сказал Юрий взбираясь на сейф.

Можаев запечатлел на пленку и смущенную улыбку Мартына, и выкатывание пальмы в коридор, и вынос Умудренским трех подозрительно неразговорчивых телефонных аппаратов.

– Бронзу захватите, – посоветовал Сваргунихину Юрий и слез с несгораемого шкафа. – Чревовещательную рыбку не забудьте вернуть.

Агент молча потащил фаршированную карандашами рыбину к двери. Когда он поравнялся с Умудренским, снимавшим со стены картину в золоченой раме, Юрий, пряча улыбку, негромко вскрикнул:

– Осторожнее!.. Картина… Ай!..

И не успел оператор досказать свою мысль, как Сваргунихин, не выпуская рыбы из рук, сделал гигантский скачок в сторону. Карандаши разлетелись по кабинету.

– Оригинальный глухой, – сказал Юрий. – Отчего он прыгает, как козел? Как это он расслышал мое предупреждение?

– У него инстинкт, – приходя на помощь союзнику и снимая раму, сказал Умудренский. – У них, у глухарей, это развито до чрезвычайности.

– Знавал я одного такого, – сказал Юрий. – Он даже звон в чужом ухе слышал.

– Кого? – жалобно произнес Сваргунихин.

– Зайдите ко мне через час, – сказал Калинкин, воинственно шевеля бровями. – И захватите с собой справку от ушника… Побеседуем по душам.

Сваргунихин побрел из кабинета в полном расстройстве, даже не подобрав карандашей.

– И вы тоже зайдите ко мне вместе со Сваргунихиным!

– Улавливаю вашу мысль, – сразу погрустнел Умудренский и унес раму с невыясненной копией «Не ждали… Вернулся».

Кабинет постепенно приобретал повседневный облик. Начальник облторга, почувствовав себя в своей тарелке, занялся текущими делами.

– О съемке предупредите, – меж двумя телефонными разговорами сказал он операторам.

Мартын, озадаченный поворотом событий, добросовестно исполнял обязанности светотехника.

Юрий, то и дело прикладываясь к окуляру аппарата, старался не мешать сотрудникам, приносившим бумаги на подпись, и посетителям, которые, несмотря на неприемный день, все-таки прорвались к начальству.

Через час Калинкин не выдержал:

– Теперь я понимаю, почему у нас так плохи дела с фильмами… Если уж хроника возится с тремя кадрами целое утро, то что же художественникам делать остается? Может, отложим эти кадры на завтра?

– А мы уже всё сняли, – ответил Юрий, – камера включалась без предупреждения. Простите за муки. Не делитесь впечатлениями о съемке с вашими братьями и сестрами. Учтите, им это еще предстоит, а вы можете их испугать.

Можаев взял шляпу и раскланялся.

…Оставшись один и поразмыслив о том, в каком невыгодном свете предстал он перед приезжими, Тимофей Прохорович повелел немедленно вызвать незадачливых декораторов.

Глава облторга бушевал долго и громко. Куски фраз и обломки предложений долетали даже до котельной:

– …Весь торг опозорили!.. Знаю, что улавливаешь!.. Я тебе покажу «кого»… А ты на Сваргунихина не сваливай… А ты на Умудренского не сваливай!.. С глаз долой!..

Сотрудники припали к столам, ожидая конца грозы. По коридору промчался потный от страха Сваргунихин. Уши его вибрировали. Потом дверь кабинета отворилась, и все услышали драматический тенор Умудренского:

– Несправедливо! Такую кляксу на репутацию! Оклеветан! Ваше доверие для меня самое дорогое! Не вынесу! Руки на себя наложу!

И снова в торге наступила тишина.

– Отходит! – шептали сотрудники, косясь на двери кабинета.

Калинкин постепенно успокаивался. Если в первые мгновения после ухода Умудренского брови начторга бурно вздымались, как валы во время десятибалльного шторма, то теперь по челу его гуляли лишь небольшие волны, не грозящие никому из сотрудников крупной катастрофой. Начальник облторга был темпераментным человеком. Сотрудники, видя его во гневе, трепетали. Но стоило виновному, бия себя в грудь, покаяться, как Тимофей Прохорович смягчался. Впрочем, смягчался он так или иначе всегда. Такой уж у него был характер. Махнет рукой, скажет:

– Э, да ладно… В конце концов все это мелочи бытия, муравьиная возня, пустяковина… А по мелочам размениваться – основное упустишь. В руководстве учреждением самое главное – масштабность, перспектива, размах…

И наступал штиль… И «мелкие» недостатки продолжали ютиться под сенью крупных облторговских проблем.