Текст книги "Старые истории (сборник)"
Автор книги: Борис Можаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)
– В Бузиново.
– И я туда.
– А как добираться обратно?
– И обратно на буксире. Завтра молоко повезу в Туму. Я хожу только напрямки – вот так! – рубанул он ладонью в направлении невидимого села. – А лесом не советую. Засядешь на дороге-то.
– Не пужай!.. Че везешь?
– Муку. В пекарне хлеб кончился. Довезем! – весело крикнул на прощание приветливый тракторист и помахал рукой.
– Может быть, мне лучше к нему пересесть? – спросил я шофера.
– Да ну! Мокнуть будете на мешках. Вон как туча замывает. Я вас с удобством доставлю... Вездеход!
Погода и в самом деле хмурилась на дождь. Над мокрыми сумеречными полями, обгоняя нас, низко летели растрепанные грязные облака: где-то впереди, у горизонта, над тощим леском они сгруживались в темную тучу, словно поджидая нас: «А вот мы вас, голубчики, встретим ужо». Туча все росла, раздавалась в стороны, нахлобучивая поля. И вскоре стало совсем темно.
Возле леса «газик» приостановился, – шофер выглянул из кабины и напряженно всматривался в темноту. Легкий сквозной березнячок, казавшийся издали таким мелким и реденьким, теперь сомкнулся, потемнел и вырос до самых облаков, подпирая сизую навалистую тучу угловатым контуром, словно рваная гранитная скала. И дорога ныряла в него, как в пещеру, металлически поблескивая дегтярной водой огромной лужи.
– А не засядем в лесу-то? – спросил я с опаской шофера.
– Ничего, выкрутимся...
Пантелеевич, как назвался мне шофер, прибавил газу и свернул на обочину. В свете фар замелькали то жиденькие стройные березки, то голенастые, какие-то нагие, сосны. «Газик» ошалело заметался между ними, чудом не натыкаясь на стволы своим тупым рылом. Пантелеевич, огромный, погибистый, по-медвежьи накрыл баранку и крутил с таким остервенением, словно хотел напрочь оторвать ее и выбросить. Мы проваливались в какие-то колдобины, подминали кустарник, разбивали вдребезги лесные болотца. Нас так трясло, словно машину взял в руки сам леший и решил вытрясти из нее все содержимое.
Но мы ехали, курили, вели пустячный разговор.
– И чего тебя несет в это Бузиново? Ну что хорошего можно дочерпнуть там, к примеру, областного масштаба? Да еще в газету! Одни пустые хлопоты у тебя выйдут, – говорил мне Пантелеевич.
– Там фабрика ткацкая... Хочу посмотреть.
– Что это за фабрика? Артель «Напрасный труд». Они на деревянных станах ткут тик на матрасы.
– И управляются?
– А чего ж мудреного? Тут испокон веков заведено тканье. В Алексеевке еще надомные ткачи сохранились. И тоже фабрикой называется. Смех!
– Что ж они зарабатывают на этих станах?
– Рублей тридцать – сорок заработают. И то хлеб. Кормиться-то надо.
– Небогато.
– В колхозе и того не зашибешь. А станы кормят. Обижаться попусту нельзя. Оно, конечно, кому как... Для областного масштаба, в газету ежели, чего там почерпнешь? Газете нужен передовой настрой. Главная линия. А у нас тут что за линия? Болота одни да грязь непролазная.
Уже просвет на лесной опушке показался, когда мы выехали на дорогу – и сразу «газик» остановился. Фары выхватили из темноты огромное болото. Мы вылезли из машины; Пантелеевич выломал палку и, осторожно ощупывая ею дно, пошел в болото. Его резиновые сапоги быстро погрузились по колена. Он вышел из болота, сошел с дороги вправо, влево, вернулся назад.
– Нет, не объехать, – сказал он озабоченно. – Деревья больно часто стоят. И в болоте погрузнешь по брюхо. Мотор заглушишь. Придется нам, парень, назад шуровать. Утро вечера мудренее.
– А далеко еще до Бузинова?
– Верст пять будет.
– Тогда я пешком пойду.
– Тебя что там, теща ждет?
– Крестник... будущий.
– Тогда давай хоть обогреемся в дорогу. Раздавим вторую поллитру. У меня тут помидор припасен.
– Оставь на похмелье!
Я обошел стороной болото и вышел снова на дорогу. Пантелеевич переключил фары на дальний свет и освещал мне путь до самого угора. Я шел по середине глинистой дороги, как по тропе, по бокам поблескивали глубокие колеи, наполненные до краев водой. Видимо, по ней давно уж никто не ездил.
На самом угоре я остановился. Пантелеевич хрипло посигналил мне, а я в ответ помахал ему кепкой и спустился вниз. Темнота окутала меня кромешная. После света фар я долго не мог различить не только дороги, но даже неба. Ощущение было такое, будто я попал в подпол и надо мной захлопнули крышку. Резко пахло землей и какой-то затхлой сыростью. Я шел на ощупь по скользкой горбине дороги, поминутно оступаясь то в левую, то в правую колею. Резиновые сапоги раскатал на всю длину, и все-таки брызги попадали за голенища. Мокрые штаны прилипали к ляжкам, отчего по всей спине пробегали мурашки, так что лопатки сводило.
Хлынул дождь... Я поднял воротник плаща, плотнее нахлобучил кепку и прибавил шагу. Теперь вроде бы и повидняло, по крайней мере я различал по шуму дождя, где вода, а где нет. Но вот беда – дорожные колеи стали разбегаться в разные стороны и сплошь пропадать в мелких болотах. Болота я переходил без особых затруднений, но всегда ошибался в выборе направления дороги; она выныривала из болота непременно где-то сбоку, и немалых трудов стоило отыскать эти заполненные водой параллельные колеи. Несмотря на дождь и холодный ветер, я вспотел и расстегнулся.
Теперь уж я и сам не знаю, как все это случилось, – но я заблудился не в лесу, не в поле, а в болоте. Болото как болото – поначалу мелкое, шел по нему и вроде бы дорогу чуял под ногами – колеи. Потом провалился один раз по пояс, второй – нахлебал в сапоги воды, повернул назад – шел, шел, а берега все нет. И глубина – в пояс. Повернул направо, налево – куда ни пойду, везде глубоко... Сапоги держу за голенища – под самый пах натянул, а чуть оступишься, глядь, – и опять залил через край. Идти напролом – плюнув на то, что заливает? Но куда? А если там еще глубже?.. Плыть? Далеко не уплывешь в плаще да в резиновых сапогах. Да и куда поплывешь, когда в трех шагах ничего не видно?
И вот я остановился посреди болота, стою почти по пояс в воде, держусь за голяшки сапог, – хвост плаща в воде, кепка промокла, вода течет по вискам, по шее за шиворот. Стою в кромешной тьме, посреди ночного безмолвия – только тихий шум дождя о воду, как шелест листьев. Поначалу я все озирался по сторонам – в надежде увидеть берег или хотя бы какой-нибудь предмет. Потом как-то внезапно и остро сообразил, что забреди я поглубже, выбейся из сил, – кричи до хрипоты, никто не услышит, никто не придет на помощь. И мысль, что можно утонуть в этом грязном и паршивом болоте, наполнила меня холодным отчаянием. Я вспомнил почему-то прочтенную в детстве историю о том, как охотник попал в волчьи капканы. Сам поставил и сам же попал в них. И рисунок вспомнил, как он лежит беспомощный, вытянувшийся во весь рост – руки и ноги скованы железными челюстями капканов. Эта картина часто преследовала меня в детстве: я переживал все это, как будто сам попал в эти капканы: более всего меня поражала при этом беспомощность человека, что помрет он от голода, и еще то, что никто не знает и никогда не узнает про это. Вот эта беспомощность – тебя могут терзать волки, мучить голод, а ты ничего не можешь, и никому до этого нет дела, – меня просто угнетала.
И, стоя посреди болота, я пережил нечто похожее на то мое детское отчаяние... Мне хотелось бежать и бежать без оглядки из этого проклятого болота, но какая-то сила сковывала меня. Я стоял, понуро ссутулившись, слушал, как хлюпала кругом вода, и память услужливо подсовывала мне полузабытую чертовщину.
«Намедни Левку Головастого на Каменском болоте нашли... Еле отходили. Закоченел совсем и воды нахлебался... Как он там очутился? Черти отвезли. Иду я, грит, в Ефимовку, домой, – догоняют меня в поле на тройке с бубенцами. Тпру! Садись, Левка, подвезем! И ребята вроде знакомые... Веселые! Сел я – и понеслось, замелькало – где земля, а где небо – не поймешь. Песняка наяривают. И я с ними заодно... Вроде бы и гармошка была... А вот как в болоте очутился, убей, грит, не помню. То-то и оно-то... Не пей в сумерках-ти. Не броди по дорогам. Смутное это время – самый разгул для чертей...»
«Они с целью заводят людей в болота. С це-елью... И в озере кто утонет или в пруду – тожеть их дело. А почему? Потому как ездят они на этих утопленниках. Ты думаешь, из кого черти тройки набирают? Из утопленников. В коренники мужики идут, а на пристяжку бабы. Намедни к Петьке Карузику заехали ночей: „Подкуй лошадь!“ Он завел ее в станок, взял заднюю ногу – ан не копыто, а пятка... Новенький, значит, у них. Объезжали. Накануне как раз Мишка Коровятник утонул».
«А откуда взялся этот Пантелеевич? Кто он такой? – начинаю поневоле думать я. – Он даже фамилии своей не назвал. А в каком он колхозе работает? Почему не поздоровался с ним тракторист? Где он живет? Ничего не сказал...»
Я вспомнил, как подошел он ко мне в тумской чайной: сутулый, плечистый, одутловатое красное лицо, глубоко посаженные медвежьи глазки. «Проездом, значит», – сказал он. Откуда он знал, что я проездом? А может, я по делам в Туму приехал? Ведь я никому не представлялся. И почему к нам никто не подошел, пока мы сидели и пили? Ведь за столиками было полно народу. Кругом теснота, а у нас свободно. Если он и в самом деле работал в Туме или в ближнем колхозе, так ведь нашлись бы у него и знакомые. По крайней мере кто-нибудь поздоровался бы с ним. Никто не подошел, никто не подсел к нам... «Ах я идиот! Ну с кем я связался?»
«Да глупости, глупости все это, – отмахивался я. – Нет, погоди, погоди... Если бы он был здешний, неужели он не знал, что по дороге в Бузиново проехать нельзя? Ведь знал бы. Шофер не сидит на печке. Конечно, знал! Недаром его тракторист предупредил, а он только усмехнулся...»
«Да ерунда... Просто понадеялся на себя. Не впервой, мол, проскочим».
«Ага, а то он из Рязани приехал? Не знал, что за лесом болото? Да что там говорить. Ему в любом случае надо было отдать меня трактористу. И меня не мучить, и себе не рисковать.
В любом, если бы он был добрым человеком...»
«Ну, какая чепуха! – пытался я урезонить себя. – Ведь он сам рисковал засесть в лесу».
«Рисковал, да не засел. В том-то все и дело. Ехал по лесу целиком, по кочкам, по кустарнику, и не засел! Скажи я кому-нибудь – не поверят! Засмеют! А потом еще и посветил мне, посигналил – лезь, милок, прямо в болото! Ах я идиот, ах идиот... Ну, кому я доверился, кому?»
«Постой, да он и фуражки не снимал ни разу. Да, да, не снимал... И в чайной за столом сидел в фуражке...»
– Но-о! Е-кэ-лэ-мэ-нэ... – раздалось где-то сзади, совсем близко.
Я обернулся и замер: шагах в десяти от меня что-то чернело: дерево – не дерево, человек – не человек. Вроде бы слишком высокий, и прямо на воде стоит. Меня словно толкнул кто-то, словно в ухо дунул и явственно сказал: «Вот он!» Да, это был он – Пантелеевич, высокий, плечистый – стоял на воде, широко расставив ноги. Я хотел крикнуть, но не смог и попятился назад.
– Да ну же, бегемот! Чего стала!
Захлюпала вода, громыхнуло дровяным стуком колесо, и черный человек колыхнулся, поплыл над водой, растопырив ноги. Да это ж повозка!
– Стойте! – закричал я и бросился к повозке.
Я бежал, разбрызгивая воду, будто на мне был водолазный костюм.
– Стойте!
– Стою, хоть дои, – ответил насмешливо сверху возница. – Откуда тебя вынесло, Христос с тобой?
Он стоял на двухколесной таратайке, держась за вожжи.
Я ухватился одной рукой за нахлестку, вторую подхватил возница и вытянул меня наверх.
– Держись за меня, – сказал он, потом обернулся к лошади и натянул вожжи. – Н-но! Е-кэ-лэ-мэ-нэ...
Таратайка дернулась и закачалась, словно на волнах поплыла. Лошадь шля по брюхо в воде, все глубже и глубже погружаясь, вскинув морду и тревожно навострив уши. На миг мне показалось, что это не уши, а рога. Я вцепился в брезентовый плащ возницы и крикнул:
– Куда ты правишь?
– Не кричи! Лошадь сама знает. Не замай! Она вывезет. Вот что натворили дожди-то – прямо потоп вселенский. Н-но! Е-кэ-лэ-мэ-нэ.
Только теперь я почуял, как дрожало у меня все внутри, как ходенем ходили руки и щелкали зубы. В коленях появилась какая-то расслабленность, словно они ватными сделались. Ужасно хотелось сесть. Я крепче держался за возницу, пытаясь унять хотя бы дрожь в пальцах, и не мог.
– Озяб, что ли? – спросил возница.
– Да.
– А ты встань на нахлестки, – сказал он, обернувшись ко мне.
– У меня сапоги резиновые. Да вроде бы мельче становится.
– Она вывезет. Лошадь – скотина тонкая.
– Вы случаем не знаете шофера Пантелеевича из Тумы?
– Кто ж его не знает! Энтот атлет. Машину за передок подымает... А что?
– Да так... – Мне стало стыдно своих недавних страхов и подозрений, я замялся и спросил: – А вы сами-то кто? Кем работаете?
– Я из пастухов. А теперь осеменителем работаю.
– Каким осеменителем?
– Искусственным. Быков теперь перевели, вот я и занимаюсь с коровами. С луговой фермы еду. Раньше там быка держали. А теперь говорят – нельзя. Вредно! Наука, она свою струю ведет. По-новому, значит. – Он помолчал и потом спросил: – Как ты здесь очутился?
– Заблудился.
– Откуда шел?
– Из Тумы.
– Из Тумы? Вон что! А на луга утопал... под самое озеро.
– Дорога увела.
– Это черти тебя завлекли, – сказал он серьезно. – В этом болоте и утонуть не мудрено. Н-но! Е-кэ-лэ-мэ-нэ.
1964
НА ПАРОМЕ
Толстый стальной трос, натянутый поперек реки, то опускался на глубину, вспарывая гребешки бегучих волн, то выныривал наружу, скользил, как удав, по чугунной тумбе парома и снова уходил под воду. Поскрипывал барабан старой лебедки. Старик паромщик цепко обхватил корявыми жилистыми руками деревянное правило.
– И-и-ип! – кряхтел он натужно, то опуская, то поднимая грубо затесанное кормовое весло.
Паром, черная неуклюжая посудина с толстыми низкими бортами, медленно полз поперек реки. На пароме стоял, широко расставив ноги, босой парень в гимнастерке и в солдатских брюках. Сапоги его валялись рядом. Он смотрел на высокий речной берег, где на перепаде, словно ласточкины гнезда, лепились новые дома с еще пустыми, черными оконными проемами.
– Ну чего ты глаза пялишь? Взял бы в руки правило... Помог бы, – сказал старик. – Видишь, на быстрине разворачивает!
– Это уж извини-подвинься. У нас как-никак разделение труда существует. Я тебе двугривенный заплатил, а ты меня на ту сторону вези.
– Обормот! Чему тебя только в армии учили? Цельный месяц баклуши бьешь.
– Человек имеет полное право на труд и на отдых. Закон!
– Законы вы знаете, но кто работать за вас станет? – Старик поднял правило, выругался, достал пачку «Прибоя», закурил. – Эх ты, Семен-Семен, на краешке поселен... Чтобы в двадцать лет баклуши бить!
– А может быть, я на работе, откуда ты знаешь? – нехотя отозвался Семен. – Может, у меня просто форма труда такая? Поверяющая, понял?
– Знаю я твою поверку... К дояркам на станы шастать по ночам. Вот не перевезу ночью, тогда запоешь по-другому.
– А я тебе в жалобную книгу впишу протест. Где хранится у тебя книга жалоб и предложений? А?!
– Балабон.
– Нет ее? Ай-я-я-яйй!.. И за чем смотрит ваш колхозный профсоюз?
Старик сплюнул за борт и выругался:
– Как только Любка тебя терпит?
– На почве взаимного интереса.
– По шее бы тебя.
– А это уж форма насилия. Капитализм то есть. А мы где живем? В свободном обществе. Понял?
– Валяй, валяй, пока цел. Не то я тебе покажу свободу.
Паром причалил к берегу. Семен спрыгнул, держа сапоги в руках, и подошел к сидевшему, свесив ноги с обрыва, пастуху.
– Любка на станах? – спросил Семен.
– Не знаю, – пастух и бровью не повел – лениво и безучастно глядел вдаль, за реку, курил. Низко, на самые брови его была насажена черная кепочка. Лицо все исшелушенное, белесое, в розоватых пятнах, как у людей, целыми днями слоняющихся на ветру да на солнце.
– А ты чего здесь сидишь? – спросил Семен.
– Мечтаю...
– Понятно.
Семен поманил одного из мальчишек, удивших неподалеку.
– Что, дядь Семен? – подбежал паренек лет двенадцати.
– Любка тут не проходила? – указал Семен на новые дома, стоявшие на высоком берегу.
– Вроде бы прошла.
– Сбегай, скажи, что ее ждут возле парома.
Паренек побежал в гору, а Семен, посвистывая, стал обуваться. От парома подошел старик, сел на глинистый выступ рядом с пастухом и сказал с усмешкой:
– Жди. Так она и прибежит сюда.
– А ты закон всемирного тяготения знаешь? – спросил Семен.
– Чего?
– Слыхал, что тело к телу взаимно притягивает?
– Это к твоему-то притягивает?
– Ну!
– Не бреши. Притягивает к тому, которое устойчивость имеет. Держится само по себе. А тебя ветер гонит, как лист осиновый.
– Мое счастье в земле зарыто, – ответил Семен. – Вот я и мыкаюсь, ищу его... Как раньше клад искали.
– Клад искали только дураки. Умному он сам в руки давался, – сказал старик.
– Как это сам? – недоверчиво спросил Семен.
– А вот так. Выходил на поверхность в виде зверя или птицы. То уткой, то поросенком, а то волом, – сказал старик. – Смотря по тому, какой величины клад.
– Это правильно, – подтвердил пастух. – Моей матери подвезло однажды. Давался ей клад, да не смогла попользоваться.
– Если давался, чего ж она не взяла? Рук, что ли, нет? – спросил Семен.
– Соображения не хватило, – ответил пастух.
– Ге-к! – ухмыльнулся Семен. – Какое ж нужно соображение, чтобы взять, когда в руки само дается? Другое дело – украсть... Тут надо шариками поработать.
– Да помолчи ты, пустобрех! – цыкнул на Семена старик и спросил у пастуха: – Как же он давался ей? При какой обстановке? Какой предмет то есть? Вот что интересно!
– Я маленьким был... Еще в единоличном секторе жили, – сказал пастух. – Ездили мы с матерью на базар в Пугасово, поросят продавать. В обратный путь двинулись по-темному. Шли обозом. Наша подвода замыкала. Кобыла у нас жеребая была – гнать нельзя. Ну, ехали мы, ехали да отстали. Сперва я уснул, а потом и мать сморило. Вот просыпаемся. Что такое? Где мы? Огляделись – во ржах стоим. Уже светает. «Митька, где дорога-то? – говорит мать. – Тяни вожжи! Выгоняй лошадь на дорогу. Не то застанут нас во ржах – засекут». Какая там дорога! Я спросонья не очухаюсь. Не пойму никак – куда мы заехали? И вот тебе – глядим – козленок... Прыгает перед лошадиной мордой да все мля-як, мля-як... Маленький такой козленок, ну вот только объягнился. Я ей говорю: «Мам, давай возьмем козленка домой!» А она: «Ты что, спятил? Откуда, спросят, у вас козленок? Что мы скажем? Украли!» Так он и прыгал вокруг телеги – все мля-як, да мля-як. А мы разобрали вожжи, хлыстнули лошадь... Она сама вывезла нас на дорогу. Оказалось – попово поле. Вон где, за Тихановом!
– Скажи ты на милость! На поповом поле! Во ржах!! Это клад, клад выходил, – сказал старик, покачав головой. – Надо бы его палочкой стукнуть. Или кнутом его стегануть – он бы и рассыпался.
– Чего? – усмехнулся Семен. – Козленок – и клад? Да просто от козы отбился. А вы клад! Антирелигиозную пропаганду забросили – вот в чем беда. Мохом суеверия обросли.
– Гляди ты, какой просвещенный, – обиделся старик. – Вон, целый месяц баклуши бьешь да к дояркам на станы бегаешь, как жеребец стоялый. Антирелигиозную пропаганду ему подавай! Небось была бы церковь – батюшка на тебя епитимию наложил бы.
– Какую епитимию?
– Проклятье! Опозорил бы тебя, стервеца, перед всем селом.
– Ты не стерви.
– А козленок был не простым, это ты точно догадался, – сказал пастух. – После нас, эдак же поутру, ехал из Пугасова Ванька Ботик. Он и выскочил перед ним, козленок-то. Так же, во ржах. Ну, Ванька поймал его, посадил в телегу и гладит, приговаривая: «Козленочек мой, хорошенький...» А этот козленок улыбнулся, губами передернул да передразнил его грубым голосом: «Козленочек, хор-рошенький». Да еще подмигнул ему. Ботик как шарахнет его с телеги – и пошел кнутом гулять по лошади. Не токмо что в пене, – в мыле пригнал лошадь. И сам весь треской трясется. Шесть недель пролежал! Облез весь и поседел. Вот как они, клады-то, даются.
– А у нас тоже однова был такой случай. У моего дяди, Филиппа Корнеевича Назаркина. Да, может, помнишь? Его по-уличному Фунтиком прозвали.
– А как же, помню, – подтвердил пастух. – Он черепенниками торговал.
– Во, во! Дак его отец от клада помер. Открылся ему клад в риге по осени. Пошел он утром, затемно еще, печь насаживать – тресту сушили. И вот тебе видит – утица переваливается с боку на бок, по полу риги-то. Да все кря-кря... А лететь не летит. У них сроду уток не было, и у соседей тоже. Он: «Господи Иисусе Христе, это клад!» Да палкой и начкнул птицу. Она тут же рассыпалась. Рассыпалась она – и целая куча золотых. Он их собрал в мешочек. Куда их деть? Носился с ними, носился да в печку спрятал в риге. В печную кладку положил и кирпичом закрыл. Правда, взял он три золотых монеты с собой. Вот настает ночь – ему не спится, не терпится поглядеть – на месте ли золото? Пошел он в ригу – а там возле печки часовые стоят с шашками налоге. Он было к печке, они: стой! Зарубим! Не сумел, говорят, счастьем попользоваться, теперь все... Клад ушел. Что с ним было дальше – не помнит. А только очнулся он наутро. Видит – валяется в риге. Схватился он за печку, отвалил кирпич. Ан, золота нет.
С другого берега реки закричал мужской голос:
– Паро-о-о-ом!
Старик поглядел туда и сказал:
– Кажись, не наши.
На том берегу стояли мужчина и женщина, одетые легко, но с плащами на руках.
– Бреховские учителя, – сказал пастух. – Утром говорили, будто в Тиханово учителей собирают. Роно задачу им задает на новый текущий год.
– Паро-о-о-ом! – закричали с того берега уже в два голоса.
– Обождут, – сказал старик. – Может, кто подъедет. Тогда уж заодно и этих перевезу. Ну, ладно. Значит, пропал мешочек с золотом. А те три золотых у него все ж таки остались. Он на них лесу купил на сруб. Призвали плотников, стали рубить они. Старый плотник ударил топором – и щепка полетела кверху. «Ну, Корнеич, – говорит плотник, – хочешь обижайся, хочешь нет, но я тебе не советую жить в этом доме. Продай лес». – «Почему?» – «А потому что не впрок пойдет тебе этот дом». Не послушал Филипп Корнеевич. Срубили дом, поселились. Вот тебе неделю не прожили – хозяин помер. Они его в Самодуровку продали, на вывоз. И там через месяц хозяин помер... Вот он что делает, клад, когда его взять не умеют.
– Паро-о-о-ом! – опять закричали с того берега.
– Скажи ты, какой нетерпеливый народ пошел, – сказал пастух. – Никакой выдержки. Что дети малые.
– А все оттого, что понимают об себе много, – отозвался старик.
– Работать лучше надо, а не рассуждать, – сказал Семен.
– А ты чего же не работаешь? – спросил старик.
– Я не паромщик.
– Дак вон, бери шест и становись. Ну, становись! – старик указал на паром.
Но Семен лежал на брюхе и не шелохнулся, покусывая травинку.
– А-а! То-то и оно. Все мы любим указывать, – торжествующе сказал старик. – А вот как самому стать за правило, так это брюхо болит.
– Паро-о-о-ом! – доносилось требовательно с того берега.
– Теперь они любят кнопки нажимать... А чтоб правилом махать – спина болит. Иной пастух теперь и кнутом хлопнуть не умеет, с палкой ходит. – Пастух потрогал длинный ременный кнут, лежащий возле него.
– Ноне и пастуха норовят электричеством подменить, – сказал старик. – Проволоку натянут, а по ней ток пустят. Корова носом ткнет – ей хлоп по носу!
– Электричество есть, а молока нету, – сказал пастух.
– Паро-о-о-ом!
– Зато теперь много полезных ископаемых, – возразил Семен.
– Это что за полезные ископаемые? – спросил старик.
– Ну, земные клады, про которые вы здесь толкуете.
– Земные клады не каждому даются, – сказал старик. – Работать надо, а не искать.
На спуске к реке загромыхала телега. Удившие ребятишки метнулись к ней с криками:
– Кино! Кино едет...
Невысокий парень в серой кепке с какой-то рыхлой сонной физиономией спрыгнул с телеги, взял под уздцы лошадь и стал заводить ее на паром.
– Вань, какую картину привез? – спросил Семен.
– «Дай лапу, друг», – нехотя ответил тот.
– Дак ты же эту лапу на той неделе привозил! – удивился старик.
– Есть еще «Вижу солнце», – сказал киномеханик.
– И солнце ты нам показывал. Да мы и без тебя видим его каждый день.
– А я виноват, если других нет?
– Как это нет? Скажи – другие разобрали, а тебе опять лапу сунули.
– Показать бы тебе Москву за эту лапу, – сказал Семен.
– Да идите вы!.. Что дают, то и везу.
– В этой жизни, Ваня, надо брать все самому, а не ждать, когда дадут... Закон! – наставлял Семен.
Лошадь на припаромке стала, заупрямилась.
– Н-но, травоядное! – тянул ее за обороть киномеханик.
– У нее двигатель под хвостом, как у ракеты. Ты ее под хвост ширни! – скалил зубы Семен.
– Да иди ты!..
Наконец телега отгромыхала по бревенчатому настилу, и старик отвязал чалку. Киномеханик, въехав на паром, снова уселся на телегу.
– Помог бы паром столкнуть, – сказал старик, упираясь шестом в берег.
– У меня государственное имущество, – ответил киномеханик важно. – Куда ж я от него?
– Его что, лошадь съест, твое имущество?
– Давай, дед, упирайся! – крикнул Семен. – Крепи союз труда и обороны.
– Обормот, – выругался старик.
По берегу от дальних домов вьюном сбегал мальчишка.
– Ну, что? Придет Любка? – спросил его Семен.
– Ее там нет.
– А где ж она?
– Не знаю. Наверно, на станах.
– Плохо дело! Приказ надо выполнять до конца. Сбегай на станы, разузнай и доложи мне! Ну, не в службу, а в дружбу.
– Это уже не дружба, дядь Семен, а работа. А за работу деньги платят.
– Ого! Силен бродяга... А между прочим, резон. – Он достал из кармана двугривенный. – На, в кино сходишь. Стоп! – остановил он мальчика. – Давай лучше так: сбегай в магазин, принеси мне поллитру. Вот тебе деньги... И закусь – банку джема. А Люба сама придет.
Любка появилась с другого берега. Она так же стояла посреди парома и равнодушно глядела, как старик, вихляя телом, натужно сипит и шлепает по воде своим правилом. Наряд на ней был самый будничный – выгоревшая в синеватый горошек кофточка, да коротенький зеленый сарафанчик, да синие полукеды на босую ногу. И в одежде, и в ладной ее, крепко сбитой фигурке с маленькой неразвитой грудью было что-то еще детское, – и круглое личико ее исшелушилось на скулах и носу, как у школьницы, и волосы заплетены в косы. И только руки ее были полные, сильные, с налитыми от работы, красными пальцами.
Семен встретил ее пьяной ухмылкой, он поднял с земли поллитру водки, уже наполовину выпитую, и сказал:
– Салют!
– Тебе чего?
– Как чего? Тебя. Вот, за твое здоровье пил... Вдвоем со сваей. Об настил чокался, – он ткнул бутылкой в сваю.
– Оно и видно, что чокнутый, – сказала Любка, пытаясь пройти по настилу припаромка.
Семен встал, растопырил руки, загородив ей дорогу.
– Не дури! Мне на дойку пора.
– Обождут твои коровы.
– Еще чего? Думаешь – все бездельники, как ты.
– Ишь ты, какие мы важные! – Семен покрутил руками.
– Эй, обормот! Не видишь – человек занят? – сказал старик.
– Ты не туда смотришь. Ты вон куда смотри. – Семен указал старику на другой берег, где появился грузовик, но дорогу Любке уступил.
Она поднялась на берег. Семен догнал ее и обхватил сзади, облапив ее грудь, тяжело дыша ей в ухо.
– Отпусти!
– А что мне за это будет?
– Ты только об этом и думаешь...
– А ты об чем?
– Сказала б я тебе...
– Скажи.
– Отстань... ну! Вон люди смотрят.
– Иди ты!
– Дурак! – Она, упершись ему локтями в живот, с трудом вырвалась.
– Ну чего ты, чего? – забормотал он, подступая к ней снова и ловя ее за руки.
– Пусти, слышишь! Не то закричу...
– Кричи.
– Дядь Ва-а-нь!
– Ты чего, очумела? – опешил Семен, отступая.
– Ах ты, трус! Ах ты, мерзавец!..
Любка, раскрасневшаяся не то от гнева, не то от борьбы, вдруг ударила его наотмашь по уху.
– За что?
– За все.
– Бей еще!
– Другие добавят, – Любка пошла прочь.
– Может, все-таки пояснишь? – догнал ее Семен.
– А тебе непонятно?
– Допустим.
– Ты когда вернулся, что говорил? Устроюсь на работу – поженимся...
– Как же мы поженимся, если я не работаю?
– Так поступай на работу!
– Здесь, за семьдесят рэ? Нет, это не для меня.
– Ну, поедем в город...
– В общежитие, что ли? – усмехнулся Семен.
– Для чего же ты говорил? Для чего?!
– Мало ли что говорят.
– Вот именно... Язык без костей. Потешил – и пошел дальше. Ступай! Переживем. – Любка отвернулась и стала глядеть в землю, оглаживая носком дорожную пыль.
– Ты думаешь, я так, для забавы? По расчету, да? Эх ты... Я сам ничего не знаю.
– Пора знать. Ходишь, как бык в загоне, только землю топчешь. Хоть бы людей постыдился.
– А что мне люди? Может, у меня душа не лежит к этим местам. Не хочу я вилами навоз выкидывать от чужих коров.
– Заведи свою.
– Я про дело говорю. Ноне к коровам пошлют, завтра – к свиньям. А я хочу сам выбирать, делать что по душе. Поняла? Может, мне другие горизонты нужны. Размахнуться.
– Вот и ступай, размахивайся. Ищи свои горизонты.
– Ладно, – он снова потянулся к ней руками.
– Отстань! И не приходи больше на станы...
– Ты что ж там, одна, что ли? – криво усмехнулся Семен.
– Эх ты, кобеляка бесстыжий! Только приди – головешкой всю твою щетину спалю.
Поздно вечером старик паромщик сидел возле костра и ел уху. Его неуклюжий паром притулился темной глыбой к берегу. А с той стороны долго и настойчиво кричали:
– Паро-о-ом! Паро-о-ом!
Старик ел уху и ворчал себе под нос:
– И чего ты надрываешься... Пока не съем, никуда я не поеду.
– Хлеб-соль, дядь Иван, – раздалось из темноты.
Старик отвернулся от огня и с трудом разглядел пешехода. Это был Семен.
– Хлеб-соль, – повторил тот, подходя.
– Ем, да свой, а ты так постой, – ответил старик.
– А кто там орет, с того берега?
– Паро-о-о-ом! – раздалось оттуда.
– Кто его знает, – ответил старик. – Вроде бы знакомый голос, да никак не признаю.
Послушал и Семен.
– Нет, что-то не узнаю.
Он присел к котлу и бесцеремонно взял ложку.
– Куда! – сердито сказал старик.
– А стаканы-то есть? – спросил Семен, вынимая поллитру.
Старик молча наблюдал, как тот зубом сорвал металлическую пробку и, отхлебнув глоток, подмигнул старику.
– Найдутся. – Старик выплеснул чай из кружки и подал ее Семену, потом достал из мешка стеклянную банку.
Семен разлил водку.
– Ну, будем здоровы!
Старик выпил, крякнул и снова прислушался.
– Паро-о-ом! – неслось с той стороны не так уж громко.
– Нет, чужой, – сказал старик и пододвинул Семену рыбу.
Несколько минут они ели молча. И когда на той стороне совсем затих голос, Семен встал, отряхнулся и обтер руки носовым платком.
– К Любке? – спросил старик.
– Ну!
– Паром не погоню.
– А я на лодке.
Старик встал и крикнул на тот берег:
– Э-эй! На перевозе. Лодкой управлять умеешь?
– Уме-е-юуу! – раздалось оттуда.
– Ну, тогда поезжай, – сказал старик и сунул Семену весло.
1971
Содержание
Живой. Повесть
История села Брёхова, писанная Петром Афанасьевичем Булкиным. Повесть
