Текст книги "Старые истории (сборник)"

Автор книги: Борис Можаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

– А таперика я вам, – говорит, – проповедь прочту.

И пошел... подряд по всему селу:

– Клеща Дранкин, Пихтиряй Назаркин, Кабан Луговой, Карась Большой, Михаил Тырчек, Тимофей Сверчек, Алексей Кривой и Андрей Простой... так и далее.

"Простой" – это не фамилия, а прозвище. Так зовут у нас всех дурачков. Кстати, Андрюша Простой, по фамилии Гвоздиков, недавно погиб при следующих обстоятельствах: шел он из Мыса Доброй Надежды (это название одного из наших сел), крепко набрамшись. Там был козырный праздник Ильин день, по-старому Престол. Андрюша знал наперечет, в каком селе какой престольный праздник. И уж обязательно Посетит.

Значит, посетил он... напился. Надавали ему кусков: одна сума у него спереди висит, это для кусков пирога, другая – сзади, та для хлеба. Идет он, бывало, с праздника враскачку, – какая сума перетянет, туда и упадет. Или на спину опрокинется, или носом запашет. Тут же и заснет, прямо на дороге. Шел он, значит, на Ильин день и заснул на дороге.

А в этот самый час, под вечер, ехал Васька Бондарь в Свистуново на тракторе за водкой. У них, в Корабишине, магазин не работал. А был он тоже выпимши. И черт его понес на обочину...

На суде он говорил: по траве вроде бы помягче ехать.

– Едем мы, – говорит, – с Иваном выпимши. Вдруг – стук! Тряхнуло вроде нас... Что такое? Иль на бревно наехали? Посмотрели – а это, оказывается, Андрюша...

Ну и переехали его.

Извиняюсь, я отошел в сторону. Значит, я сказал, что каждый у нас на селе прозвище имеет. И все с умыслом. Дранкиным дали, к примеру, прозвище – "клещи". За жадность и скупердяйство. Мишка Тырчек и Тимошка Сверчек – эти еще по комсомолии отличились. Моими секретарями были. Бывало, вызовет нас Филипп Самоченков и скажет: "А ну, комса, давай на боевое задание..." Мы и даем.

Да, пишу я эти строки, а сам думаю: приказал бы таперика Самоченков Тырчку да Сверчку. Тырчек целой областью заворачивает, а Сверчек по торговле большой начальник. За границей бывает и по месяцу там живет и более. Вот тебе и комса! Комса – по-старому значит – комсомольцы. И вот что поразительно – способности к загранице у Тимофея выявились еще в те годы. Все он книжки иностранные читал и песни пел заграничные: "Плыви, моя гондола, озарена луной. Раздайся бар каролы над сонною волной..."

Гондола – это лодка по-итальянски, а "бар каролы" – это по-русски значит – "звон гитары раздавайся". Я думаю: таперика вы и сами догадались – карола это есть гитара.

Между прочим, мое прозвище на селе было Дюдюн.

ПРО САМОГО СЕБЯ

Сел я про самого себя сочинять и задумался... До чего же моя жизнь удивительная! Вот я все над своей Маруськой смеюсь – темнота! А сам-то я каким был? Таперика я – персональный пенсионер, иногда парторга замещаю. Людей уму-разуму учу, сочиняю. А раньше? Верите или нет – до двадцати лет ни разу в городе не был. Железной дороги не видал. Да что город? Часов настоящих и то не видел. Ну смотрел на ходики в сельсовете. Дак там все просто: время подойдет – выглянет кукушка и прокукует, сколько часов. Только считай. А вот настоящих часов, с римскими цифрами не видел. И читать по ним не умел.

Иным хоть на раскулачивании повезло – и на часы насмотрелись, и кольцы золотые видели. А нам кулаки захудалые попались: псаломщик, да Васютка Мокрая, родственница барина Корнеева, да мельник Галактионов. У псаломщика в избе хоть шаром покати – один самовар отобрали. Пока несли, – у него дудка отвалилась. У Васютки Мокрой отобрали три корзины рюмок разноцветных да тарелок. А часы, говорит, в починку свезла, в Пугасово. У мельника не токмо что часов, порток крепких не было. Скотины полон двор да одиннадцать человек детворы. Они стаканы и те пококали – одни кружки жестяные...

Так и не увидел я часов до самой армии. Из-за этого со мной очень забавная история приключилась. Я вам расскажу ее, а вы сами судите – кем я был и кем стал. Но для соблюдения формы сперва напишу свою автобиографию, то есть кто такие мать и отец.

Зовут меня Петром Афанасиевичем Булкиным. В моей служебной автобиографии записано, что я сын пострадавшего, убитого контрреволюционерами в 1919 году.

Сказать по правде, Булкин Афанасий не отец мне, а отчим. И никакой он не пострадавший. Нанялись они с приятелем гнать скот из Касимова в Пугасово. В дороге бутылью череп сшибли купцу. Взяли деньги, наган. Но их разоблачили и отправили в ссылку на бессрочную каторгу. Мать вышла замуж за другого и против закона прижила с ним меня и брата моего Леванида. Таперика, моего отца взяли на германскую войну, и там он пропал без вести. А после революции возвратился Булкин Афанасий, забрал жену с обоими детьми. Озоровать начал – пил да насильничал. Его и кокнули... Время было неспокойное, поди разберись – кто?

Остались мы одни с матерью, – хата в три окна да лошаденка. Я в работники пошел, пас коней, а брат мой Леванид – баранов.

Писать про эту жизнь неинтересно: материал бедный. Потом вступил в комсомол, стал активность проявлять: неграмотность ликвидировал свою и чужую... И вот, за эту активность, взяли меня в Красную Армию. А председатель Бреховского колхоза Филипп Самоченков выдал мне по такому случаю премию: десять холстин, пять полотенцев с петухами да три разноцветных поневы.

Ну вот, гонят нас в Пугасово, на станцию. А я все думаю: "Что же есть такое железная дорога? Это должно быть жестью все устлано. Едешь по ней, а грязи нет". Пригнали нас на станцию – нет никакой жести. Смотрю я – что-то ползет к нам. Ящики не ящики, и на телегу не похожи. Но на колесах... Останавливается перед нами – двери настежь.

– Погружайся! – кричат.

А это, оказывается, товарняк. Залезли мы – и опять вроде бы поезда нет никакого. А что-то на избу похоже: полати, скамейки. Мы залезли на полати, расположились... и уснули.

Просыпаемся ночью. Что такое? Перекидывает нас с боку на бок, как на ухабах. Все скрипит, грохочет... Кто-то как заорет:

– Едем! Едем!!!

Мы к окну. Поглядели – дорога узкая, а рядом глубокий ров. И всем боязно стало: а ну-ка да опрокинет?

Но ничего... Доехали благополучно. Куда-то за Киев увезли нас. На киевском вокзале мне еще показали на часы:

– Смотри, Петро, какие часы! Стрелка за штаны заденет – повиснешь.

Я смотрел, смотрел и ничего не понял. Какие-то палки по кругу раскиданы, да две больших стрелки посредине.

Ну, ладно. Приняли меня в кавалерийскую школу. Получил коня... И вот надо же такому случиться – экземой заболел, и место самое неподходящее, в промежности, извиняюсь.

Пришел я в лазарет, а лепком смотрит эдак подозрительно и спрашивает:

– Ты что, за кобылой, что ли, ухаживаешь?

– Нет, – отвечаю, – у меня конь.

– Ко-онь! – передразнил он меня. – Ах ты поросенок паршивый.

Сел за стол, записал чего-то в книгу и говорит мне:

– Тебе, голубчик, в госпиталь надо ехать, в Днепропетровск. Приедешь на вокзал, там спросишь трамвай номер четыре. Он тебя довезет прямо до госпиталя. Вот тебе пятачок на трамвай.

Сижу я на политзанятиях и думаю: "Ну, как я поеду? А вдруг меня там посадят, как заразного?.."

Название болезни я не мог никак запомнить. "Ежели меня так далеко отсылают, – думаю, – значит, зараза опасная. У нас в Брехове однажды застрелили лошадь с сибирской язвой и закопали за селом. А что, ежели у меня такая страшная болезнь?.."

Вдруг приходит в класс посыльный и кричит:

– Булкин!

– Ен самый...

– Надо отвечать – "Я"! В штаб вызывают.

И повел меня впереди, как под конвоем. Что делать? Надо идти. Иду и думаю: "За что?"

Входим в какой-то кирпичный дом. Он открывает дверь и в кабинет меня швырь. Осмотрелся я – нет ни решеток, ни охраны с винтовками. Сидит за столом молоденький красноармеец и спрашивает, эдак улыбаясь:

– Вам чего, товарищ красноармеец?

– Не знаю. Меня привели сюда.

– Как ваша фамилия?

– Булкин.

– А-а! Вот ваши документы. Получайте и езжайте в Днепропетровск.

– А кто охранять меня будет?

– Один поедете.

Ну, значит, не страшно. Зараза невелика.

Дал он мне целую пачку всяких бумажек и говорит:

– Запомните, поезд отходит сегодня, в двенадцать часов ночи. Вот билет.

Я поужинал. Хлеб и сахар завязал в узелок, да в карман. И пошел на вокзал. "Ну, когда, – думаю, – будут они, эти двенадцать часов?"

Пришел на вокзал – стемнелось. Спрашиваю дежурного:

– Сколько времени?

– А вон часы.

Он показал на стенные часы. Смотрю – такие же, как и на киевском вокзале, – круглые, только палочки и стрелки поменьше. Потоптался я возле них, поморгал глазами – и пошел на перрон. Там стоял какой-то поезд. Думаю, спросить надо – куда идет. Забыл название города, в который мне ехать. Выну командировку, подойду к фонарю, прочту – Днепропетровск. От фонаря отойду – опять позабуду. Ладно, вошел в вагон. Он и поехал... Смотрю я – темно, и ни одного человека. Куда едем?.. Прошел в другой вагон – никого. В третий – пусто. Что такое? Неужели меня одного везут?

Идет вожатая с фонарем, я к ней:

– Гражданочка, скажите, куда я еду?

– А вам куда надо?

– Не знаю.

– Как не знаешь?! – Она посветила мне в лицо и эдак строго: – Билет есть?

– Тут он, в кармане... Да в темноте не видно.

Ну, прочла она и говорит:

– Правильно, в Днепропетровск. Только в Хмельницке пересадка будет. Смотри мимо не прокати.

Доехали до Хмельницка. Слез, спрашиваю:

– Когда поезд на Днепропетровск?

– В девять часов.

Подошел к часам, смотрю и думаю: "Ну, когда они будут, эти девять часов?" Тут, спасибо, муж с женой оказались. Такие вежливые, и все промеж себя: "Ту-ту-ту..." Я их спрашиваю:

– Когда поезд на Днепропетровск?

– В девять часов.

– Это я знаю, но когда?

Они переглянулись и с опаской чуть отступили от меня.

– А вы кто такой? Чей будете?

– Я бреховский.

Они опять переглянулись.

– Куда же вы едете?

– В Днепропетровск.

– Как же вы без продуктов едете?

– Да у меня есть... Вот! – я вынул из кармана узелок с хлебом-сахаром и показал им.

Они засмеялись.

– А сколько времени тебе ехать, ты знаешь?

– Нет.

– Двое суток.

– Ох, беда! – я только головой покачал.

– А деньги есть у тебя? Документы?

– Денег только пятачок. А документы есть.

Я протянул им все свои бумажки. Они прочли и говорят:

– Голова, у тебя же здесь и аттестат продовольственный. На два дня продукты выписаны. Надо было получить.

– Где?

– На складе.

– Ох, беда!

Ну что делать! Дали они мне хлебца да селедочки. Сахарок вынул. Поел я, попил чайку, залез на верхнюю полку в вагоне и двое суток проспал.

Просыпаюсь – смотрю в окно: станция Днепре. Ого, это ж моя остановка! Вскочил я, натянул сапоги и выбежал из вагона. На станции вынул из кармана свое командировочное, читаю: "Днепропетровск". Вроде бы не соответствует. Спрашиваю дежурного в красной фуражке:

– Днепре значит по-русски Днепропетровск, что ли?

– Нет. Днепропетровск на том берегу реки.

Я глядь – а поезд уже тронулся. Я бежать... Еле догнал последний вагон. Прыгнул, да нога сорвалась. Чуть под поезд не угодил.

Ну, ладно. Таперика, приехал я в Днепропетровск вечером. Вокзал высокий да красивый – век такого не видывал. А на часах под цифрами всякие зверюшки бронзовые блестят. Стою, смотрю. Кто-то сзади спросил:

– Чего засмотрелся? Сыграть хочешь?

Оборачиваюсь – парень. Кепчонка на затылке, папироска в зубах. Веселый да приветливый. Ну, прямо как из той песни: "покоритель сердец чернобровый красавец Андрюшка...", в которого влюбилась Катя-пастушка.

– Часы, – говорю, – интересные.

– А ты что, под часами свидание назначил?

– Я приезжий. Мне в госпиталь надо. В восемь часов утра.

– Ну и что?

– Да вот хочу отгадать – под какими зверюшками будут стрелки, когда мне идти надо.

– Ваня, милый! Ты по часам не понимаешь? – засмеялся парень.

Хоть и стыдно мне было, но я все же признался.

– Только я не Ваня, а Петя.

– Это ничего! – он меня хлопнул по плечу. – А когда тебе надо идти?

– В восемь часов утра.

– Ну, я тебе подскажу завтра. Откуда ты?

Я рассказал. Он все восторгался:

– Какая у тебя форма красивая!.. Особенно фуражка... И шинель по фасону. Эх, мне бы поступить в Красную Армию, да не знаю, как это делается.

– Очень просто, – говорю, – подавай заявление, и тебя примут. Ты сын трудового народа?

– Само собой, потомственный пролетарий.

И так мы с ним разговорились... Просто друзьями стали. Лег я спать на скамью – он меня еще шинелью накрыл.

– Спи, – говорит, – когда надо, разбужу.

Проснулся я – светло, утро. Смотрю – дружка моего нигде нет. И ни шинели на мне, ни фуражки. Туда-сюда бегаю, спрашиваю. Нет нигде...

– А сколько времени?

– Семь часов, – ответил дежурный.

Брат родной! Надо в госпиталь. Вышел я на площадь – и четвертый номер трамвая как раз стоит. Ну и хорошо! Вспомнил я, что лепком наказывал: садись, трамвай довезет тебя прямо до госпиталя.

Ехал я ехал в этом трамвае, все жду, когда остановится он окончательно и госпиталь будет. Но он все идет да идет: народ кто сходит, кто входит. А я все сижу да сижу. Смотрю в окошко: эге, опять вокзал! Тут ко мне подходит вагоновожатая и спрашивает:

– Красноармеец, тебе куда надо?

– В госпиталь.

– Так что ж вы мне не сказали? Я бы вас высадила где нужно.

Ну ладно. Нашел я этот госпиталь. Подхожу – ворота, за воротами будка. Смотрю – звонок, кнопочка белая. Ну кто меня учил, где я слыхал до этого, что надо нажимать на кнопку? Таперика я вам сказать не могу. Только тогда я нажал на кнопку. Жму – никто не выходит. Опять нажму... Тишина.

Что такое? Заглянул я за ворота – оказывается, будка пустая и даже разваленная сзади. Брат родной!..

Подхожу к большим дверям. Там опять кнопка от звонка. Нажал я – слышу, бегут сверху. Только гул от ступеней. Появляется дежурный в военной форме:

– Тебе кого?

– Мне в госпиталь.

– Приемный покой с той стороны, – он махнул рукой.

Пошел я на ту сторону. Смотрю – дверь открыта и ступеньки ведут куда-то вниз. Шел я по ним, шел. Открываю еще одну дверь. Что такое? Днем электрический свет горит. Печь огромная топится, жаром от нее так и пышет. А передо мной чумазая харя – только одни зубы видны.

– Тебе чего? – спрашивает.

– Да мне в госпиталь на лечение...

– Ложись вон туда, – кивает он на кучу угля, – я те лопатой вылечу.

– Тьфу ты, напастье!..

Поднялся я наверх из этого ада, сел у порога на корточки и сижу. Думаю: провались ты все пропадом. Дальше никуда не пойду.

Вдруг сестра выходит:

– Вы куда?

Встал, доложил.

– А что у тебя за болезнь?

Я замялся... позабыл опять:

– Какой-то вроде бы назем.

Она засмеялась:

– Эх ты, назем! Давай документы – разберемся.

Полез я в брючный карман, а там ни документов, ни пятачка. Обчистил меня тот друг на вокзале... Пришлось мою часть запрашивать. Мороки было... И все из-за часов получилось.

Тут может возникнуть вопрос: как же так, лепком дал мне пятачок на трамвай, а я вспомнил об нем только в госпитале? Признаюсь чистосердечно – позабыл купить билет.

Вот и судите таперика, кем я был. Между прочим, через два года я как школу окончил, меня наградили именными часами за джигитовку. В тую пору я солнце на турнике крутил. На окружных смотрах меня показывали. Сказано: терпение и труд все перетрут.

ПРО МАНОЛИСА ГЛЕЗОСА

Тут кстати сделать отступ от истории. Вчера у нас было колхозное собрание об оказании поддержки Манолису Глезосу. И что же выяснилось? Некоторые колхозники далеко еще не понимают разницы между положением международным и чисто внутренним. Так что нам рано почивать на лаврах и ослаблять идейно-воспитательную работу. Потому что трубадуры мирового империализма не дремлют.

Сидим, таперика, мы в клубе, проводим колхозное собрание в поддержку Манолиса Глезоса. Я доклад делаю (парторг товарищ Голованчиков в Москву уехал за паклей – теще дом строит), а Петя Долгий все какие-то бумажки пишет. Хоть он и хорошим председателем числится, а привычки руководящей так и не выработал. Ну сами посудите, – на сцене сидим, стол красным материалом покрыт, а он свиные кормушки считает (это я потом поглядел) – сколько давать сенной муки, куда свиней ставить, куда поросят...

– Товарищи! – говорю я. – Разбойничья политика мирового империализма под руководством Соединенных Штатов, то есть Америки, повсюду дает себя знать. Им мало того, что горят от напалма, иными словами от бомбежек, вьетнамские города и деревни, им мало крови патриота черной Африки Патриса Лумумбы... Таперика они добираются и до Манолиса Глезоса. Таперика им подавай и Грецию...

Ну, шире – дале.

Кончил я доклад, а Петя Долгий оторвался от своих кормушек и спрашивает:

– Вопросы имеются?

– Есть вопрос! – встал плотник Федулеев Макар. – Я вот насчет карнизов и флинтусов. Надо все ж таки разобраться. Будет решение или нет?

Я ему со всей строгостью:

– Товарищ Федулеев, мы тут вопрос решаем, а вы с карнизами и флинтусами...

– Дак что ж, карнизы не нужны, что ли? Без них тоже дом не стоит.

– Это понятно. Но мы сейчас собрались о Манолисе Глезосе поговорить.

– Да вы ж его знаете, а мы нет. Зачем тогда нас пригласили сюда?

– А затем и пригласили, чтобы решить – выступим со всей определенностью в защиту Манолиса Глезоса.

Тогда крикнул кто-то из зала:

– Это мы решили уже в докладе. Теперь давайте насчет карнизов решим!

Я повернулся к председателю вроде бы за поддержкой. А он прикрылся бумажным листком и прыскает в него. Я его решил перед людьми вывести и говорю:

– Смешного тут ничего нет. Слово имеет председатель товарищ Звонарев.

А он убрал листок из-под носа и как ни в чем не бывало сказал:

– Ну что ж, товарищи, давайте решим насчет карнизов. Кто хочет сказать?

Встал тот же Федулеев и пошел:

– Что ж у нас получается? И за карнизы и за флинтуса платят одинаково. Но ты прибей сначала карниз, а потом прибей флинтус. Карниз, он наверху. Во-первых, подставку надо какую ни на есть – или бочку, к примеру, или ящик какой-нибудь. Залезь на него да бороду кверху тяни. А прибьешь – потом ишшо перестановку этой самой бочки сделай. Да со стороны погляди – не косо ли? А теперь возьмем флинтус. На колено припал, стукнул молотком – и вся недолга. Потому как он внизу. Дак разве ж можно все равнять? Так нельзя. Это дело решить надо.

Федулеев сел, а я сказал:

– Хорошо, решим на общем собрании в другой раз.

– Нет, давай сейчас! – закричали из зала.

Тут поднялся Петя Долгий и сказал:

– За карнизы будем платить вдвое больше. Согласны?

– Согласны! – весь зал проголосовал.

Я опять говорю:

– Товарищи, у кого есть слово про Манолиса Глезоса?

– У меня имеется, – встал Якуша Воробьев. – Я, товарищи колхозники, предлагаю поддержать Манолиса Глезоса. Потому как я сам сидел – знаю, каково там. И ежели можно скостить ему срок, давайте попросим. Отчего ж не попросить?

Я что предлагаю – пусть мои два пуда пшеницы, которые я в прошлом году внес на помощь Вьетнаму, перешлют Манолису Глезосу. А то ведь их во Вьетнам так и не отправили. Чего они в колхозной кладовой валяются?

Тут встала Маришка Дранкина, наша кладовщица, и задала ему вопрос:

– Дак ты же их забрал в прошлом году!

– Это когда я их забирал? Когда?

– Вот тебе и раз! А кто их за помол Галактионову отдал? Кто?

– Я их отдавал?

– Но ты же велел отдать Галактионову!

– За помол?

– Да, за помол.

– Да как он помолол? Разве ж это помолол? Изжевал и плюнул. За такой помол с него еще взять надо, а не ему платить...

Все засмеялись. А я постучал о графин карандашом и строго сказал:

– Товарищи, мы должны говорить на политическую тему, насчет соблюдения прав и Конституции. Про закон! Вот об этом кто хочет – пожалуйста...

Встал Иван Дранкин, Маришкин тесть:

– Вы вот что скажите, закон у нас будет или нет?

– Какой закон?

– Известно какой... насчет скотины.

– Ну, при чем тут скотина?

– Как это при чем? Вчера корова Шабыкина зашла ко мне на двор и два центнера картошки съела.

– Не ври! Два центнера не съест – лопнет! – крикнул кто-то из зала.

– Дак в том-то и дело, что слопала. Бока во как разнесло, – Дранкин показал руками. – Прямо бочка.

– А что ты с ней исделал? – крикнул Шабыкин.

– Я взял да и пырнул ее в это самое обжорство... В бок то есть...

– Прошу записать это показание! – крикнул опять Шабыкин.

– А ты погоди! Отвечать за свою корову сам станешь, – обернулся к нему Дранкин, и потом – снова в президиум: – Дак что ж получилось? Шабыкин забрал мою корову и не отдает. Вот я и спрашиваю: закон у нас будет или нет?

Я обернулся к Пете Долгому, а он опять в бумаги прыскает. Молодой, опыта воспитательной работы у него нет. Ведет себя, как в школе, когда ученик чепуху несет. А тут еще встает кладовщица Маришка Дранкина и про свое:

– А с семенами когда решат? У нас они, что рожь, что пшеница, что ячмень, – все заодно числятся.

– Товарищи, это ж вопросы чисто внутреннего противоречия. А мы решаем в международном плане. Понимать же надо...

И тут, скажу вам, мое замечание так сильно подействовало, что даже все Дранкины замолчали. А я еще добил Маришку:

– Сядь! Не до семян. Давайте сначала с политикой разберемся. Выполним указание районного комитета.

Проголосовали мы. Приняли резолюцию в поддержку Манолиса Глезоса, а я про себя подумал и решил: "Непременно надо съездить до районного комитету и попросить, чтобы у нас прочли лекцию о разнице внутренних противоречий и международных. Или хотя бы мне поручили доклад сделать. Нельзя ослаблять воспитательную работу с массами".

ФИЛИПП САМОЧЕНКОВ – ПЕРВЫЙ БРЕХОВСКИЙ ПРЕДСЕДАТЕЛЬ

Описание жителей начну с Филиппа Самоченкова, – во-первых, он живет с краю, во-вторых, он был первым председателем колхоза. И наружность у него занимательная: худой, погибистый, с наклоном вперед, вроде бы кто его в спину толкает. И ходит с наклоном, ногами семенит, словно гонится за кем. Окликнешь его – он ответит, но остановится не сразу, пробежит еще несколько шагов, потом уж свернет к тебе. Будто бы пружина в нем какая работает; заведет ее и мчится прямиком. Оттого он, видать, и худой всю жизнь. А должности занимал хорошие. Другой бы на его месте и живот нажил бы и загривок. Филипп же тощ, как уклейка по весне. Не знаю, на чем и штаны у него держатся. Всей и славы – один нос большой, хоть локтем меряй.

Поскольку Филипп личность историческая, не могу не сказать еще несколько слов про историю. Раньше вся история строилась на классовой борьбе. А таперика нам говорят: нет ни классов, ни врагов народа. Но, во-первых, куда же они все подевались? А во-вторых, если нет ни классов, ни врагов народа, то, значит, нет и борьбы. На чем же тогда строится история? Вот вам вопрос-закорюка. Ведь не станете же вы отрицать историю, товарищи примиренцы.

А между прочим, чего это я за других беспокоюсь. Мне историю есть на чем писать. Борьбы на моем веку было хоть отбавляй.

Начал я вот писать про Филиппа Самоченкова и задумался: почему меня народ любит, а его нет? И знаете что я вам отвечу: Филипп Самоченков имел в руководящей работе азарт, или, как говорят у нас в Брехове, – зарасть; он все любил доводить до точки, а я всегда запятую ставил – и сам прохлаждался, и другим передохнуть давал. И пил он как бы с остервенением, будто не водку давил, а врага народа. Оттого и вся жизнь у него скособочилась. А мне много пить нельзя. Потому как выражение лица у меня меняется, перед подчиненными неудобно. Хотя при случае, конечно, я могу в этом деле потягаться и с самим Филиппом Самоченковым.

В лесном селе Корабишине начали раскулачивать на год раньше, то есть в одна тысяча девятьсот двадцать восьмом году. Скорее всего за укрывательство хлеба, излишков то есть, всех бывших кулаков выслали на лесозаготовки. Дак ведь вот какой народ, – они и там за два-три года разбогатели. Их, значит, опролетаризировали, сняли с них запрет. Они и зажили опять по-богатому. Пришлось их вторично искоренять. Осталось от них в двадцать восьмом году много скота. Время было летнее. Куда его девать? Вот и решили создать в Корабишине коммуну, и весь кулацкий скот ей передали. А председателем послали туда Филиппа Самоченкова.

Тут и развернулся наш Филипп. Первым делом, говорит, надо накормить коммунаров. И лозунг выкинул: "Ешь от пуза". Потому как сытый человек команду лучше слушает. И в работе он усерднее. А от голодного одна злоба да грызня. Ну, ладно. Стали есть коммунары вволю и на работу весело пошли – столовую построили, силосную башню. Но на беду Самоченкова от кулаков осталось много ульев. И не успел он толком оглядеться, как мед растащили на медовуху да самогон. И такая пьянь пошла, такое воровство, что просто невозможно. Тащили улья, поросят, овец, свиней и даже до коров дошли. Всю зиму охотился Самоченков на воров. Однажды напал на компанию – сидят ночью на кулацкой заимке, пьют и песни играют. Он было к ним, – один из тех вылетел на коне из заплота да на Филиппа. "Стопчу, паразит!" Филипп и ахнул из ружья. Тот упал. Раненый... Пасечник оказался.

И перекинули Филиппа обратно в Брехово. Тут и у нас назревали события – кого надо раскулачить, кого высылать. Одним словом, черновая работа по строительству фундамента нового общества. Самоченков хорошо старался – задание сверху выполнял до конца. Даже псаломщика раскулачил. Отобрали мы у того служителя культа, как я уже писал, самовар без дудки, а у волгарей-отходников – по мешку вяленой воблы и по ведру селедки.

Он же и церковь нашу ликвидировал. Создали колхоз, – хватились свинарник строить – кирпича нет. Тут Самоченков и говорит: "А церковь на что стоит? Давайте ее ликвидируем, а из кирпича свинарник построим". Дак его поп на церковной площади проклял. "Кто, – говорит, – из церкви свинарник сделает, того бог в свинью превратит". Попа самого ликвидировали, а Самоченкова судили за перегиб. Вызвали на суд человек тридцать – все свидетели. Тут и псаломщик был, и волгари-отходники, и Васютка Мокрая... Тот кричит – лошадь отобрали, тот – корову, этот – заем силком навязали. Заклевали Филиппа. Судья спрашивает его:

– С какой целью ты это делал, Филипп Самоченков?

– Гражданин судья, – отвечает Филипп, – хотите верьте, хотите нет, но делал я это без цели. Одно мое усердие, и больше ничего...

Дали ему два года по 109 статье за злоупотребления и еще два года по статье 110 за дискредитацию советской власти и отправили в Святоглебский монастырь, где сидели кулаки. Они его на первой же прогулке до полусмерти избили. Он в милицию: "Что вы делаете? Они же убьют меня до смерти..." И взяли Филиппа конюхом в милицию, а дочь его, глухая Полька, ходила к нему овес воровать. За это воровство его на лесозаготовки отправили. Но в тридцать пятом году товарищ Сталин подписал закон: которые сидят по статьям 109 и 110 – освободить.

Вернулся Филипп, реабилитировали его, а работы руководящей не дают. Он два года на салотопке отработал с Андрюшей Гвоздиковым, с тем самым, который посреди дороги уснул на Ильин день, отчего и был задавлен. И тут на счастье Филиппа в Корабишине выявился заговор – многих врагов народа посадили, в том числе и председателя колхоза. Кого взамен послать? Чистого пролетария в районе не было. Кто из беднейшего слоя крестьян отвечал в тот исторический момент всем требованиям текущей политики? Тот, кто проявил свое усердие по искоренению. Вспомнили опять про Филиппа Самоченкова. Он в ту пору жил на краю Брехова в своей двухоконной избенке и, кроме Польки глухой да пестрого кобелька Марсика, так ничего и не нажил. И послали его обратно в Корабишино, председателем колхоза...

Как он там руководил, я не знаю. Только после войны его сняли за полный развал и из партии исключили. Вернулся он в Брехово, отодрал забитые окна, вселил в свою избенку Польку глухую, а сам подался в касимовские каменоломни, подальше от стыда, и с глаз долой...

Но камень долбить – не в салотопке работать. Надоело ему с непривычки. Зашел в исполком разведать насчет низовой руководящей. "Виноват, – говорит, – во всем виноват я сам". – "В чем?" – "Да в том, что из партии меня исключили, в Корабишине". – "А их решение не утвердили". – "Что ж мне теперь делать?" – "Поезжай в Брехово заместителем председателя колхоза". Приехал. А председатель взял да помер и оставил весь колхоз опять на Филиппа Самоченкова. Время было такое, что с колхоза все требовалось: и зерно, и лес, и тягло. Только поспевай поставлять. По части поставок Филипп Самоченков даже в передовые вышел. Выйти-то вышел, а удержаться не смог. Резервы иссякли... Тут его опять начали молотить: склоняли, как вредителя сняли, судить хотели...

Прислали меня на его место. Приехал со мной секретарь райкома. Уж он его ругал, ругал – до самого утра: "Ну, что с тобой делать?" – "Ваше слово – закон", – отвечает Филипп. "Ладно, отдам тебя в райисполком. Устраивайся, как хочешь". – "Нет уж, – отвечает Самоченков, – никуда я больше не пойду. А то меня райисполком в милицию передаст. Однова я уж там побывал..."

Так и остался в Брехове, конюхом при школе.

Занял я его место председателя и думаю: "Дай-ка посмотрю его дела – уясню, в чем тут собака зарыта". У меня правило такое – если хочешь разобраться в человеке, посмотри его анкету, ибо сказано: анкета – зеркало души нашей. А ежели еще и протоколы от тебя остались, весь твой опыт перейдет в потомство, в историю то есть. Таперика говорят: слово не воробей – вылетит, не поймаешь. А зачем его ловить? Ты его лучше внеси в протокол, да в дело подшей, да в сейф упрячь, и никуда оно не денется.

Стал я читать протоколы Самоченкова, папку заявлений, резолюций его – и все сразу понял: Филипп не хозяйственник, он был руководителем чистой воды. То есть в любом деле он прежде всего держал руководящую линию. Идею! Держался, как говорится, на одном энтузиазме.

К примеру, приведу один протокол заседания колхозного правления.

"Повестка дня:

Выполнение плана уборочной кампании.

По первому вопросу выступили:

тов. Глухов Н. (бригадир первой бригады), который доложил – ход сеноуборки идет очень медленно. Во-первых, колхозники разъехались по домам; во-вторых, сенокосилки поломались. И нет запчастей. Хлеб жнут и не молотят, потому что – сырой.

тов. Свиненков (бригадир второй бригады) сказал – сено сейчас не косим, потому что поломался трактор и запчастей нет. Ржи сжали очень мало, потому как сорная – комбайн забивает.

тов. Дементьев Н. (бригадир третьей бригады): сеноуборка идет очень медленно, потому что плохой выход на работу. Окромя того еще люди не идут в подчинение. Хлеб не молотим – молотилка поломалась и потому что сырой. А на тракторе пальцы посыпались и нет запасных.

Выступили:

тов. Самоченков (председатель). Товарищи, разве колхозники не знают, что мы должны получить хлеб на трудодни? А почему же хлеб не молотим? Это же наш хлеб. Неужели еще не дошло до сознания колхозников, что мы должны добиться культурной и зажиточной жизни? Взять, товарищи, такой вопрос... Есть колхозники, которые не имеют ни одного грамма хлеба и сидят, не работают. Эти люди ничего не понимают и стоят только за свою собственность, а за общественность не борятся. Товарищи, таких людей надо критиковать и лишать их сена и тягла. А ведь я, товарищи, всем бригадирам задание выдал. И что же?