Текст книги "Возвращение Иржи Скалы"

Автор книги: Богумир Полах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

И вольнонаемный Доудера пронзительным голоском резко бросает в напряженной тишине: «Самокритику давай!»

Скала смотрит на обоих разъяренных мужчин – Доудеру и человека с золотым зубом. «Инквизиторы, инквизиторы, – думает он. – Святая инквизиция! Один верит – быть может, вполне искренне, – что только огнем и мечом надо служить идее. Рубить головы! Самые жестокие меры при малейшем подозрении. Никаких колебаний. Никаких расследований и проверок! Чем больше люди боятся, тем меньше грешат. А второй просто жаждет крови, жаждет видеть чужие страдания и муки. Он рассчитывал, что наступит рай на земле, а вместо этого оказалось, что путь к социализму труден и тернист, требует жертв и самоотверженности. Пять лет протектората он, Доудера, наблюдал немецких «суперменов» и понял, что им можно все. Понравился магазин – «супермены» забирали его, как «тройхендлеры». Захотелось обобрать квартиру – устраивали там обыск. Это разложило Доудеру, заглушило в его душе все порядочное, что там оставалось. «Так же и мы будем расправляться с буржуями», – думал он, и в глазах его сверкала жадность, а в сердце росла уверенность, что все дело в перемене козырей: вместо одной привилегированной касты хозяином жизни стала другая. Поэтому он не колеблясь примкнул к новым хозяевам и поспешно ухватился за первую же возможность обогатиться. После гитлеровцев пустовали квартиры, великолепные просторные квартиры, полные награбленного добра. Доудера занял одну, которая ему особенно понравилась; в беспорядочные, тревожные дни освобождения ему без труда удалось получить ордер. Доудера был на седьмом небе, его аппетит рос. И вдруг неожиданный удар. И от кого же – от собственной партии. Конец мечте о касте привилегированных: проверка, инвентаризация, оценка, счет – и извольте платить! Платить за квартиру и все остальное. Кошмар, разочарование, тем более горькое, что люди похитрее Доудеры сумели обойти рогатки законов и предписаний. Что это были за ловкачи? Прожженные спекулянты, напрактиковавшиеся в обходе закона, опытные рвачи и сутяги под защитой адвокатов, да и сами адвокаты. Они действовали не так наивно, как неумелый чинуша Доудера. Оценка? Пожалуйста, они согласны на оценку. Но оценка проводилась такая, что шикарный автомобиль марки «БКВ», или восьмицилиндровый форд, или оппель-адмирал доставался им за несколько тысяч обесцененных крон. Мол, изношенная машина годится чуть ли не на свалку, в лом. Надо только найти подход к оценочной комиссии, уметь «отблагодарить» кого следует.

Карла немало рассказывала Скале о ловкачах, которые, словно нюхом, отыскивают возможность погреть руки. Да и сам Иржи, вернувшись на родину, наблюдал немало подобных случаев.

Но вольнонаемный Доудера, разумеется, смотрит на вещи иначе. Для него и майор Скала – барин. Ведь он «тиран» – не позволит подчиненному, когда вздумается, уйти со службы, за хорошее жалованье требует добросовестной работы и дает по рукам за попытку работать налево. Какое дело Доудере, что есть паразиты, живущие за счет простых тружеников, и есть люди, которые неутомимо работают ради лучшего будущего страны. И те и другие – для него господа. Доудера охотнее поддержит при проверке в низовой парторганизации даже какого-нибудь буржуйчика за то, что тот уделял ему крохи со своего стола, чем вот такого майора Скалу, который жучит его, как только он начинает работать спустя рукава.

Но в душе Скалы нет ожесточения против Кшанды и Доудеры, как бы ни пронзали они его злыми взглядами. Будь Иржи верующим, он сказал бы: «Боже, прости им, ибо они не ведают, что творят». Эта терпимость осталась у него от прошлого. Но морозный день на Староместской площади, новые друзья, которых он полюбил, два года работы в парткоме – все это научило его поступать иначе. И потому майор Скала не колеблется больше. Он выпрямляется, оглядывает собравшихся и улыбается, заметив, что товарищи глядят не на зеленое сукно стола – их взволнованные и ободряющие взгляды устремлены на него.

– Я мог бы, если бы захотел, выкрутиться и отмежеваться от жены, – говорит Скала. – Ведь я с ней в разводе. Мы, правда, сошлись после моего возвращения, но потом разошлись снова. Формально мы чужие люди.

– Неупорядоченные семейные отношения, недостойные члена партии! – восклицает человек с золотым зубом.

Скала даже не смотрит на него.

– У меня, однако, нет причин выкручиваться, – невозмутимо продолжает он. – Я не хочу и не умею обманывать партию и товарищей, скажу вам прямо: я люблю жену. Мы никогда бы не расстались, если бы это зависело от меня. Если партия решит, что вина моей жены – это и моя вина, я готов понести любое наказание. Но я протестую против приемов работника комиссии партийного контроля. – Скала бросает гневный взгляд в сторону бледной физиономии с поблескивающим золотым зубом. – Протестую так же, как протестовал против методов секретаря крайкома Шика. Это совершенно одинаковые методы: высокомерное, непартийное, оскорбительное отношение к члену партии.

Кадык на худой шее человека с золотым зубом бешено запрыгал. С лица вольнонаемного Доудеры исчезло воинственное выражение, и он смущенно перевел взгляд на Кшанду.

Кшанда встал, оперся костлявыми пальцами о край стола. Глаза его налились кровью. Но не успел он еще открыть рот, как раздался спокойный голос инструктора крайкома:

– А ты ознакомился с материалами проверки майора Скалы? Просмотрел протоколы заседаний парткома, поинтересовался, как он вел партийную работу?

– У меня есть свои материалы! – отрезал Кшанда. – На всех вас есть! И на тебя тоже, товарищ! – И он бросил угрожающий взгляд на инструктора крайкома.

В косоватых глазах инструктора мелькнуло веселое выражение, потом они в упор уставились в лицо Кшанды.

– А зачем же ты припрятываешь эти материалы, товарищ Кшанда? – негромко спросил он.

– Это мое дело, – резко ответил Кшанда.

– Нет, не твое! – хладнокровно возразил инструктор. – А если это так, тогда товарищ Скала прав, говоря, что ты действуешь методами бывшего секретаря крайкома.

– Прошу меня не учить! – вскипел Кшанда. – Я отвечаю перед руководством комиссии партийного контроля и больше ни перед кем.

– Ты отвечаешь перед партией, товарищ, – невозмутимо продолжал инструктор. – Перед пар-ти-ей! – повторил он почти увещевающим тоном. – Вот так же говорили здесь многие партработники: я, мол, отвечаю перед секретарем крайкома. Жена майора Скалы говорила то же самое. Потому-то тебя и прислали сюда, что здесь гнули такую линию. И я, со своей стороны, предлагаю тебе воздержаться от таких реплик, – осадил он Кшанду, который готов был разразиться криком.

Сидящие за столом смущенно покашливали, представитель райкома сидел как на иголках. Только красивый лейтенант из Восточного корпуса генерала Свободы, восторженно улыбаясь, смотрел в невозмутимое лицо инструктора крайкома. Все облегченно вздохнули, когда Кшанда презрительно поджал губы и, чуть помедлив, уселся на свое место.

– Партия учит нас воспитывать людей, по-моему, это ясно, – продолжал инструктор, заскорузлыми пальцами металлиста разминая сигарету. – Учит воспитывать их на ошибках. Путем последовательной и повседневной критики. Втихую подобрать материал о ком-то и выложить его, когда надо избавиться от человека, – это, товарищи, приемчики буржуазных политиканов типа Швеглы и Бенеша. Наша партия такие методы отвергает. Это ясно и на примере Роберта Шика. Если у тебя есть какие-нибудь материалы о недостатках в этой партийной организации или доказательства моей плохой работы, выкладывай их, товарищ, здесь, прямо!

Инструктор спокойно закуривает сигарету и беглым взглядом обводит присутствующих. Все как-то приободрились, только Доудера нервно грызет ногти. «К кому же присоединиться? – встревоженно думает он. – Этот тип с золотым зубом опасен, – что, если у него есть материальчик и на меня? Выложит сейчас, здесь, при всех, что тогда? Все накинутся на меня, уж конечно, накинутся, Скала первый…» Доудера косится на представителя комиссии партийного контроля и чувствует, как по спине бегут мурашки.

Но вот снова говорит майор Скала. Он начинает тихим голосом, даже не попросив слова у председателя. Скала рассказывает, что сегодня, до начала этого заседания, ему звонил отец. Старик перепуган: вчера вечером у них в деревне какие-то люди расспрашивали коммунистов об Иржи Скале, диктовали машинистке протоколы показаний. Разумеется, старый учитель разволновался, особенно после того, как сын не явился ночевать… Скала на минуту замолкает, потом добавляет тихо:

– Родители боялись, что и я…

– Арестован? Говори, не стесняйся, – подбадривает его инструктор, в упор глядя на человека с золотым зубом.

– Да, мы расследовали… разумеется… это наше право, – говорит тот уже далеко не с таким апломбом, как прежде.

– И обязанность, – спокойно добавляет инструктор. – Вопрос только в том, не следовало ли сперва поговорить с товарищем Скалой, а потом проверять его показания. И даже, может быть, в его присутствии. Сядь, сядь на место! – говорит он вскочившему Кшанде. – Ведь вы партийные товарищи, а не враги. Впрочем, я не настаиваю и не собираюсь вмешиваться в твою работу.

Человек с золотым зубом снова садится, с мученическим видом поджав губы.

– Ну, а ты что хочешь сказать? – обращается инструктор к лейтенанту из Восточного корпуса армии, который тянет руку, прося слова.

– Кто ведет собрание: ты или председатель? – срывается Кшанда.

– Верно! – добродушно кивает инструктор. – Как-то нечетко пошло наше собрание. Извини, – с улыбкой поворачивается он к председателю.

– В чем, собственно, дело? – спокойным звучным голосом начинает красивый лейтенант. – Секретарь крайкома Шик выдвинул майора Скалу на должность адъютанта. Вернее, командующий выбрал его и утвердил в Праге по предложению Шика. Допускаю, что Шик составил ему протекцию. Но спрашиваю всех вас: проявил себя Скала за все это время карьеристом? Нет! В партию он вступил через два года, только когда сам разобрался во всем. Но, еще будучи беспартийным, он вместе с нами, коммунистами, боролся за выполнение Кошицкой программы, которую тут саботировали. Да, товарищи, саботировали, говорю это с полной ответственностью. Скажу больше: саботировали и са-бо-ти-ру-ют! Вот так, товарищ Кшанда!

– Это к делу не относится, – вяло возражает человек с золотым зубом.

– Относится! – не уступает лейтенант. – Относится, – повторяет он, – потому что мы, коммунисты, только теперь сможем по-настоящему вскрыть этот саботаж. Нетрудно будет выявить пособников генерала в этом деле. Но Скала, во всяком случае, не был среди них, это ясно уже сейчас.

– Товарищ председатель, требую, чтобы прения шли по повестке дня, а не на другие темы! – протестует Кшанда.

– Пожалуйста, – кивает оратор, прежде чем председатель успел вмешаться. – Так, значит, по повестке дня. О Скале. Обе проверки показали, что товарищ Скала – честный коммунист, всегда стремившийся к правде. К нашей партийной правде. Ради этой правды он отказался от дружбы с Шиком, потерял благосклонность генерала, разошелся с женой. Я, товарищи, уверен, что, не будь разоблачен Шик, майора Скалу рано или поздно сняли бы с должности и, быть может, даже поставили бы вопрос об исключении его из партии. – Лейтенант помолчал и тихо добавил. – Совершенно так же, как сейчас!

Настала такая тишина, что было слышно, как кто-то нервно чиркает спичкой. Это капитан Нигрин дрожащей рукой закуривает сигарету.

– Задумайтесь над этим, товарищи, – помолчав, продолжает лейтенант. – Не в том дело, останется ли Скала адъютантом командующего. Из-за этого он плакать не будет, и это дело нового командующего. Но нельзя обижать честного коммуниста, вот что главное. И потому я думаю, мы должны сейчас сказать, что Скала – хороший партиец и честный человек, что, собственно, одно и то же.

– А каковы твои лично отношения с майором Скалой, товарищ? – язвительно осведомился Кшанда, сверкнув золотым зубом.

Лейтенант прищурился и усмехнулся с независимым видом.

– Вижу, ты не признаешь лозунга Готвальда «проверять, но доверять». Так вот, со Скалой мы только товарищи по парторганизации и не больше. Так-то, товарищ Кшанда.

Кшанда, как ни странно, не стал ерепениться.

– Я вправе спросить, – только и сказал он.

– Вправе, – миролюбиво согласился лейтенант. – Потому я тебе и ответил. В заключение заявляю: найдите хоть один проступок у Скалы, и я первый готов осудить его. Но только найдите, сначала найдите!

Косоглазый инструктор ласково глядит на лейтенанта. Капитан Нигрин выпрямился на своем председательском месте и перевел взгляд, в котором уже не было почтительности, с человека с золотым зубом на представителя райкома.

Кшанда поднял тонкую длиннопалую руку. Шепот облегчения, пронесшийся по комнате после выступления лейтенанта, сразу затих.

Кшанда заговорил совсем в ином тоне. Он-де благодарен лейтенанту за выступление, в котором было много правильного. Товарищ лейтенант внес ясность в дело майора Скалы. Спасибо и товарищу инструктору крайкома. Он, Кшанда, безусловно признает, что действительно лучше было бы сначала поговорить со Скалой и только потом проводить дознание среди его соседей. Но пусть товарищи поймут, как огорчил их, представителей комиссии партийного контроля, этот город и весь край. Они ехали сюда, проникнутые недоверием и горечью, и это, возможно, завело их на ложный путь. Он, Кшанда, далек от того, чтобы делать окончательные выводы, но он полагает…

С шумом распахнулась дверь, Кшанда остановился на полуслове. В дверях, вытянувшись во фрунт, застыл вестовой, растерянно ища глазами старшего по званию – кому доложить.

– В чем дело, Вагала? – нетерпеливо обращается к нему капитан Нигрин.

– Господин капитан! Из крайкома срочно вызывают товарища Кшанду и товарища инструктора. Коммутатор подключен на этот аппарат.

– Подойди к телефону, – кивает инструктор Кшанде.

Тот берет трубку. Инструктор закуривает сигарету и сбоку глядит на Кшанду. «Хитер! – думает он. – Всех провел, но меня не проведешь! Я знаю, что ты только переменил тактику. Не в первый раз мы встречаемся, товарищ Кшанда…»

И тут вдруг он замечает, что Кшанда изменился в лице и дрожит, как в лихорадке. Он передает трубку инструктору.

– В чем дело? – встревоженно спрашивает тот.

– Что-то случилось в Праге, – Кшанда с трудом сдерживает дрожь. – Сняли председателя комиссии партийного контроля… Против него начато персональное дело… Мне велят прекратить тут всякую работу… деятельность нашей комиссии приостановлена… Это ужасно!

Бледный, с дрожащим подбородком, он опускается на стул около телефона.

«Заячья душонка», – думает инструктор и берет трубку.

– У телефона инструктор Жилка, – говорит он слишком громко, он, по-видимому, привык к заводскому шуму. С минуту он слушает, потом, сказав: «Спасибо… да… обеспечу», – вешает трубку. С минуту он и Кшанда молча смотрят друг на друга. Как различны они – спокойный, уверенный инструктор и это перетрусившее ничтожество! Кшанда позеленел от страха, закусил губы.

– Ты понимаешь, что случилось, понимаешь? – вырывается у него. – Председатель комиссии партийного контроля…

– Этого надо было ожидать, – говорит инструктор, усаживаясь на стуле напротив. – Ты в самом деле так глуп или притворяешься? Мог бы Роберт держаться так долго, не будь у него покровителей в верхах?

Кшанда стискивает руки и разражается слезами, словно обиженный мальчишка.

– Поплачь, парень, поплачь, – сурово говорит инструктор. – Попробуй, как это приятно. Сколько честных людей наплакалось из-за тебя.

Он закуривает сигарету и, сделав несколько глубоких затяжек, продолжает, понизив голос:

– Погляди на себя, ты, липовый пролетарий! Ничего в тебе нет от рабочего, от коммуниста! Только потому ты и стал рабочим, что провалился с учебой и отцу пришлось послать тебя на производство. Рабочий! Добродетель поневоле! В двадцать два года при помощи таких же, как ты, ловкачей ты уже пролез в партийный аппарат. Еще бы, ведь ты пришел с производства! В двадцать четыре ты получил почетную звездочку за участие в февральских событиях. Получил только потому, что был аппаратчиком. Мальчишка, развращенный протекторатом, стал воспитывать других, тогда как тебя самого следовало воспитывать. Рубил головы направо и налево, распоряжался, приказывал. Сам испорченный, портил других. Выслуживался и того же требовал от людей. На работе корчил из себя сыщика, начитался в детстве детективных романов! Я не любил тебя, когда ты был в седле, а теперь, когда тебя вышибли из седла, ты мне просто противен!

Кшанда сидел, сжав голову руками, и жалобно стонал, словно его хлестали эти неумолимые слова.

– Не хнычь! – холодно сказал инструктор, встав со стула. – Ничего с тобой не случится. Пока не случится. Преспокойно наплюешь на тех, перед кем еще сегодня ползал на брюхе, отмежуешься от своей председательницы, которая была для тебя кумиром, продашь всех кого угодно и опять удержишься на поверхности. Но все равно придет час, когда ты погоришь, потому что – заруби себе это на носу, Кшанда! – в нашей партии дрянь никогда не удержится, хоть иной раз ее разглядят и нескоро.

То ли от полной растерянности, то ли разыгрывая отчаяние, Кшанда кинулся на грудь инструктора.

– Отстань! – отрезал тот и оторвал его пальцы от своего воротника.

Сенсационные события в Праге, казалось, затмили на время местные дела. Историю с Шиком заслонили более крупные разоблачения. Самовластие, державшееся на обмане и лжи, на запугивании и страхе, терпело крах.

– Кому же верить? – спрашивали отчаявшиеся и сбитые с толку.

– Верьте партии! – был твердый ответ.

Иржи Скала отказался от должности адъютанта, подал новому командующему рапорт о переводе в полк. Он хочет готовить новых летчиков для республики. «Приезжай к нам, – слышится ему голос майора Буряка. – Сотни летчиков выучишь, они тебе в пояс будут кланяться…» «Нет, дорогой мой Буряк, – мысленно откликается Скала, прижимая к груди приказ о переводе, – у нас тоже есть летные училища».

С энтузиазмом берется Иржи за новую работу. Только так он сможет забыться… Но когда же заметил он первый косой взгляд? Когда впервые услышал сказанные шепотом и оттого еще более обидные слова: «Это муж той самой… Знаешь?» Дважды Скалу вызывали в крайком и еще раз – в госбезопасность, к следователю с печальными темными глазами. И все. Никаких обвинений майору Скале. И все же недоверие опутало его, как липкая паутина.

Скала зашел к знакомому инструктору крайкома. Тот принял его ласково, внимательно выслушал.

– Терпи, казак, атаманом будешь, – улыбнулся он немного грустно. – Думаешь, мне легче? Старайся сохранить выдержку, дыши спокойно, работай больше. На нас косятся, и по праву. Ребята из заводских парторганизаций чуть не с кулаками шли против Роберта, а мы, партработники, стояли в сторонке. И они вправе спросить нас: «Почему же вы так долго молчали, если вы честные люди?» Наш дорогой товарищ Кшанда сейчас, конечно, неутомимо разоблачает пособников своего вчерашнего шефа. Таких, как он, партия со временем выбросит из своих рядов, как мусор, за это я головой ручаюсь, а мы с тобой останемся в партии.

«Легко ему говорить: он уже в двадцать лет нашел дорогу в партию, сотни людей знают его как непоколебимого, честного коммуниста, – с горечью думает Скала. – Нытикам, таким, как я, куда хуже».

Иржи не слишком удивился, когда однажды командир полка спросил его, смущенно отводя взгляд, не мешает ли Скале его наружность, когда он работает с молодыми летчиками. «Видишь ли… не обижайся… я думаю, не нервирует ли это их…»

Иржи вспыхнул, но, подавив обиду, сказал:

– Да. Думаю, что да.

Сердце у Иржи колотится, в нем все кипит, хочется крикнуть, что такое лицо он не сам себе сделал… Но вместо этого он говорит:

– Правда, товарищ полковник. Я думаю, что мне следует подать рапорт о переводе в запас.

Вечером, когда сынишка улегся в постель, Иржи садится писать рапорт.

На другом конце стола отец что-то чиркает на нотной бумаге и тихо напевает.

Отец! Вот кто молодчина, не то, что я! Тогда, после событий сорок восьмого, Лойзик долго беседовал с ним. Отец стал молчаливым, взялся за газеты, которые прежде его вовсе не интересовали, начал слушать радио; покачивая головой, он все время что-то бормотал про себя, так что мать даже встревожилась. И вот однажды в воскресенье он молча положил перед сыном справку, в которой говорилось, что старший учитель Иозеф Скала подал заявление о вступлении в коммунистическую партию. Иржи молча стиснул отцу руку.

Днем, сразу же после богослужения, к ним прибежал священник Бартош, взбудораженный, красный. Они с отцом закрылись в комнате и просидели целый час, хотя там было не топлено. Отец вышел молча, хмурый, не пошел даже проводить гостя. Сделать это пришлось матери, которая тщетно старалась вытянуть у его преподобия хоть словечко об этом разговоре. Однако духовный пастырь был строг, холоден и, прощаясь у калитки, отвел взгляд.

В тот вечер в доме было грустно, даже когда вернулся с катка маленький Ирка. Скала старший сидел насупившись, не говоря ни слова, после ужина сразу ушел спать, сославшись на головную боль. Мать шмыгала носом и грустно смотрела то на сына, то на внука. Только маленький Ирка не поддавался хмурому настроению, царившему в теплой кухоньке. Потом бабушка уложила внука и сама ушла спать, а Иржи долго сидел, подперев голову руками, и думал о том, какие трудные настали времена: распадаются семьи, люди, годами жившие в мире и дружбе, становятся врагами, и всюду нужны жертвы, жертвы… Вот и он, Иржи, расстался с Карлой, и, видимо, только потому, что он человек совсем иного склада, чем Роберт; разошелся со старыми приятелями потому, что те, наоборот, считали, что он с Робертом одного поля ягода. Дружба отца со священником расстроилась из-за вступления отца в партию, а вместе с тем отец охладел к Карле, даже не зная, что их отношения с Иржи не ладятся, охладел просто так, из-за ее, как он сказал, «крайних взглядов». От всего этого голова идет кругом и сердце болит…

И все же именно благодаря этим переменам сыну Иржи Скалы не придется, как когда-то отцу, унижаться перед выскочкой-фабрикантом, а дети рабочих кирпичного завода не будут ходить в опорках. Не будет больше голодных, хмурых безработных в длинной очереди за даровой похлебкой. Какие пустяки в сравнении с этим все его споры, конфликты и огорчения. Иржи понял это еще на Староместской площади. Возгласы, улыбки, человеческое тепло толпы, пахнущее дешевым табаком дыхание рабочего, который поцеловал Иржи, колючая щетина его небритой щеки, десятки рук, качавших Скалу, – все это убедило его. Вспомнив об этом дне, Иржи поднял голову и выпрямился. В этот момент из спальни вышел отец, смешной в своей мятой фланелевой пижаме, и такой трогательный, что Иржи кинулся к нему, обнял старика и прижал к груди. Отец прильнул к нему, сжался в комочек, и сердце Иржи переполнилось почти детской нежностью, какой он не знал уже много лет.

– Ну, папа, ну, все опять будет хорошо, все будет хорошо…

– Он не хочет пускать меня к органу, – пожаловался старик неожиданно тонким голосом. – Иди, говорит, играй своим рабочим. – Старый учитель громко всхлипнул и продолжал уже сердито. – Мол, господу богу не угодна моя музыка. А на что мне его господь бог?! Словно не знал все эти годы, что я неверующий и играю, только чтобы доставить удовольствие себе и людям. Вдруг вспомнил о господе боге!

Старик высвобождается из объятий Иржи и принимает воинственный вид. Он похож сейчас на старого, вылинявшего перепела. Сын еле сдерживает улыбку, хоть он и растроган. «Насколько тебе все же легче, отец, насколько легче! – думает Иржи. – У тебя отнимают музыку, а у меня отняли сердце».

У него вдруг мелькает спасительная мысль. Обняв отца за худые плечи, он подводит его к столу и торопливо говорит:

– А я только и жду, когда ты бросишь играть в церкви, честное слово, папа. Да не решался сам предложить тебе. Не пора ли нам, в самом деле, передать музыкальную эстафету в нашей семье от деда внуку? Я не оправдал твоих надежд, пусть Ирка исправит дело. Ты учишь его пиликать на скрипке, но этого мало. Я уже привез сюда рояль, и пусть Ирка по-настоящему учится музыке. Что, если он унаследовал от тебя композиторскую жилку? А мы с тобой, папа, будем музицировать в четыре руки. У нас музыка будет звучать с утра до вечера!

Старый учитель стоял ошеломленный, подбородок у него дрожал.

– А твой детский хор! – продолжал Иржи. – Они же куда хочешь побегут за тобой! Разве они останутся петь в церкви, если там не будет тебя? Научим их народным песням, помнишь, как хорошо мы их пели вдвоем? Ручаюсь, что через две недели вы будете давать концерты по всей округе!

Скала старший смеется взволнованно и счастливо. Но тотчас же лицо его принимает озабоченное выражение.

– А кто привезет рояль? Не сразу найдешь ты такого человека! Сам знаешь, как нынче трудно с перевозками.

– Лойзик, папа! Лойзик нам это устроит, – смеется Иржи. – Даст грузовичок. Для тебя он все сделает. Но это будет приятно и ему самому: ведь наш детский хор станет гордостью всего района.

Старый учитель оживился. Подбежав к этажерке, он лихорадочно роется в нотах.

– Никаких заимствований, аранжировку я сделаю сам, – гордо заявляет он. – «Для смешанного хора аранжировал Йозеф Скала», – торжественно объявляет старый учитель и тотчас снова хмурится. – Я тебе покажу господа бога, попик! – Костлявым пальцем он грозит в окно. – Сгоришь со стыда, когда какой-нибудь сапог усядется за орган. Еще прибежишь за мной!

– Прибежит, папа, наверняка прибежит! Все они со временем возьмутся за ум, – уверяет Иржи, горько усмехнувшись. – Я по себе знаю.

Испуганная мать заглядывает в дверь.

– Напугал ты меня, старый сумасброд! – ворчит она. – Просыпаюсь, а тебя нет…

– А как же! Я пошел вешаться! Из-за попа! – отрезает старик, не переставая рыться в нотах. Мать недоуменно глядит на улыбающегося сына, потом бросает взгляд на буфет, где стоит бутыль сливовицы. Бутылка на месте и не тронута.

– Что ты, мамочка, что ты! Нам весело и без сливовицы! Честное слово!

Спохватившись, Иржи быстрым движением переворачивает свой рапорт об увольнении. Отец кладет руку на плечо сына.

– Допиши его и успокойся, – говорит он и, наклонив голову набок, прохаживается по кухоньке.

– Слушай, Иржи! – начинает он через минуту и останавливается. – А ведь тебе бы нужно… да, да, конечно… Кому же, как не тебе, руководить школой после меня?

Иржи как громом поражен. «Отец утешает меня, как когда-то я его». И тут же приходит другая мысль: «Майор Скала налетал тысячи километров, сбил десятки вражеских самолетов, герой. Орденские ленточки на груди, обожженное тело и обезображенное лицо…»

– Ты думаешь, это можно устроить? – неуверенно спрашивает он, подняв глаза на отца.

Тот снова хмурится, как и тогда, когда грозил в окно воображаемому попу.

– А ты поговори с Лойзой и увидишь. Руками и ногами ухватятся за такого учителя!

Глава восьмая

«Как же так? – думает Иржи Скала. – Я давно и хорошо знаю наш город, а в этом предместье никогда не был. Даже этот грязный вокзальчик я прежде не замечал, разве что когда поезд случайно останавливался около него и я злился на непредвиденную задержку».

Длинная узкая улица уходит на окраину, и там среди зелени краснеют крыши нескольких корпусов. Этот комплекс зданий зовется Черновицы. Как в Праге Бохницы. «Тебе место в Черновицах, тебе место в Бохницах» – так говорят. Но кто хоть раз в жизни прошел по узкой Школьной улице, тот никогда уже не произнесет с легким сердцем эту фразу.

Это кров милосердия: здесь стремятся создать тепло домашнего очага для тех, кого безжалостная судьба изгнала в мир помрачненного сознания. Уныние, отчаяние, тупая сосредоточенность царят в этих стенах.

Это беспощадные стены: отсюда редко выходят те, кого болезнь ухватила своими щупальцами.

«Сумасшедший дом», – слышал Скала в детстве. Потом этот дом стали называть психиатрической больницей. Сейчас он называется… – Скала задумался, вспоминая —…кажется, санаторий для душевнобольных? Дом стоит на краю города, только бедные рабочие домики встречаются по пути к нему. Богачи строили свои виллы подальше отсюда.

Санаторий для душевнобольных…

Иржи Скала стоит у окна просторного вестибюля и задумчиво глядит на газоны, прорезанные песчаными дорожками. Думал ли он когда-нибудь, что попадет сюда, на эту окраину, думал ли, что окажется в этих стенах?

Широкие белые двери распахиваются, и в светлом прямоугольнике появляется мужская фигура в белом халате. Этого человека знают многие. Это он воспитал сотни студентов, которые до сих пор любят его, исцелил сотни больных, вспоминающих о нем с благодарностью. Это он написал десятки поэм, принесших радость тысячам человеческих сердец. Врач и поэт.

Скала проходит в широкие двери, садится на хромированный стул у профессорского стола. «Это лицо не меняется, – думает он, – как не изменилось и философское спокойствие профессора». Просто не замечаешь, что углубились морщины и седина посеребрила волосы. За золотыми очками в глазах профессора, живых и умных, искрится неистребимая молодость.

Сколько лет тому назад Иржи Скала по просьбе профессора «катал» его в истребителе? После крутых подъемов, пике, штопоров и переворотов через крыло профессор вылез из самолета бледный, измученный, но лицо его было по-прежнему спокойно, когда он сказал:

– Ну и адская у вас профессия. Жаль, что вам не довелось применить свое замечательное умение…

Это происходило вскоре после Мюнхена. Командиром авиаполка, где служил Скала, назначили молодого полковника, у которого было две страсти – авиация и искусство. Недели через две он уже знал в полку всех мало-мальски способных пилотов и бортмехаников, а в городе – всех сколько-нибудь известных людей искусства. Словно прожил здесь не один год.

Он погиб под топором фашистского палача. Ему-то Скала и обязан знакомством с профессором.

…Профессор молчит и пристально смотрит в лицо гостя. Но этот взгляд не смущает и не обижает Скалу. «Вот видишь, – говорит себе профессор, – скольким молодым людям ты завидовал, когда у тебя, жадно вкушавшего жизнь, годы оставили морщины на лице. Этому летчику ты завидовал тоже. Тогда, в самолете, ты украдкой глядел на его красивый, четкий профиль и завидовал и свежести этого лица, и спокойствию, с которым молодой человек ведет самолет. И ты боялся, как бы он не заметил, что тебе не только страшно, но и завидно…»

– Пути судьбы неисповедимы, – вполголоса говорит профессор.

Скала пристально смотрит на него.

– Вы имеете в виду мою жену? – тоже тихо спрашивает он.