Текст книги "Возвращение Иржи Скалы"

Автор книги: Богумир Полах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Карла, разумеется, для всего находит оправдание. Мол, Роберт – исключительная личность. Она бы сказала гениальная, если бы это не звучало слишком громко. Его отрицательные черты – это не недостатки заурядного человека. Он горит, как факел, и в конце концов сгорит на работе. Карла говорит горячо и убежденно, но Скала молчит. Эти разговоры об исключительности людей, которым можно бражничать только потому, что они «не такие, как все», слишком напоминают ему проповедь офицерской кастовости, слышанную еще в летном училище. Скала молчит еще и потому, что Роберт во время своих ночных визитов обходит их дом. Он не был у них с того самого торжества по случаю производства Скалы в майоры; Иржи благодарен ему хотя бы за это…

…Снова буря рукоплесканий и приветственных возгласов. А Иржи опять прослушал, что говорил оратор с балкона. Наверное, что-то смешное. Люди хохочут, и Готвальд от души смеется вместе с ними. Странное дело: Карла говорила о роковой схватке с волнением и тревогой, а здесь люди смеются, как в театре. Скала обводит взглядом лица присутствующих. Да, губы смеются, но в глазах решимость и гнев.

Надо бы послушать… Несмотря на злой мороз, Скале здесь удивительно хорошо. Он сам не понимает почему.

Как он попал сюда?.. Странно, как он сюда попал. Вчера после совещания ему дали в штабе ордер на номер в гостинице. Выйдя на улицу, он увидел на остановке трамвай и вскочил в него. Только потом он посмотрел на ордер: какая гостиница? Оказалось – отель «Париж». Иржи и в голову не пришло, что однажды он уже останавливался там, он не вспомнил об этом, даже получая ключ у портье. И, только когда мальчик-лифтер провел его в номер, Скалу вдруг осенило: в этой комнате он уже ночевал… лет двадцать назад или около того. В этой самой постели он лежал и лихорадочно ждал утра, отсчитывая время по ударам башенных часов, слушая крики пьяных гуляк и стук извозчичьих пролеток. Ждал и не дождался…

Утром – без горечи, без малейшего сожаления или душевной боли, как сельский богомолец, что без надежды и веры, просто по привычке каждый год поднимается на гору Гостынь, – Иржи прошел по следам прошлой, забытой своей трагедии. «Из спортивного интереса», – сказал он сам себе и вяло улыбнулся.

Он узнал место, откуда выехала тогда красная спортивная машина, и у него слегка дрогнуло сердце, когда он очутился перед башенными часами на Староместской площади. Иржи сначала не заметил, что группы людей, собиравшиеся на площади, совсем не походили на обычных туристов. А когда он возвращался по Целетной улице, навстречу ему двигался поток решительно шагавших людей; этот поток замкнул его в своем крепком панцире и увлек обратно на Староместскую площадь.

…Человек в ушанке кончил свою речь, и многоголовая толпа на площади заволновалась, зашумела, разразилась оглушительными приветствиями.

Почему же, почему ему, Иржи Скале, так хорошо здесь? Ведь его заветные мечты не имеют ничего общего с тем, чего хотят, на что надеются эти люди. Почему у него стынет кровь и мелкая дрожь пробегает по телу при звуках гимна, который часто волновал его еще в Советском Союзе? Почему у него тогда слезы навертывались на глаза? Неужели только потому, что слезы были и на глазах русских товарищей? Ну а сейчас? Потому что тысячи людей вокруг него тоже не стыдятся своих слез? Если нет, то как же он не запомнил ни строчки из этого гимна, торжественного и мощного?

Э, нет, неверно, он знает начало припева. И Скала поет то, что помнит, поет вместе со всеми:

Это есть наш последний

И решительный бой…

Дальше он не знает. Рослый парень, увидев, как слезы катятся по изуродованному лицу Скалы, кричит ему почти в самое ухо:

– Да здравствует армия, которая идет с народом!

Скала сам не знает, что с ним творится. Он слышит запах дешевого табака у самого своего лица и чувствует поцелуй, колючий от давно не бритой щетины. И вдруг он оказывается в воздухе – десятки рук подбросили его… Снова и снова со всех сторон слышны возгласы: «Да здравствует армия, которая идет с народом!»

Герой Советского Союза Буряк и вы, Петр Васильевич, Наташа, вы видите меня?!

Мы шагаем, я сам не знаю куда. Мне довольно того, что я обнял кого-то за шею, а он обнимает меня. Мы идем, смеемся и кричим, и мне хорошо. Необыкновенно хорошо, словно я снова с вами, русские друзья. Мы шагаем: левой, левой! Буря возгласов влечет нас.

– К Граду, к Граду!

Продрогший от ночевки в поезде, невыспавшийся, но счастливый я возвращаюсь домой.

– Я вступлю в партию, – говорю я Карле вместо поцелуя. – Армия должна идти с народом.

Я ждал восторженного одобрения, но взгляд Карлы холоден.

– Теперь? – говорит она, и в голосе ее слышится сожаление. – Теперь, после полной победы?

– Дай мне текст «Интернационала», – прошу я с тем же воодушевлением. – Я хочу знать слова «Интернационала».

– Довольно поздно, – отзывается жена – моя жена! – и отворачивается, отыскивая листовку с текстом и нотами гимна.

Роберт оказался приветливее. Он выслушал мою восторженную речь и слегка усмехнулся.

– Я, правда, не Готвальд, но и у нас эти дни прошли неплохо, – сказал он и пожелтевшими от табака пальцами взял очередную сигарету.

– Конечно, ты вступишь в партию, – продолжал он. – Но теперь уже в порядке массового вовлечения. Жаль, что ты раньше не послушал моего совета.

«Роберт, – хотелось крикнуть мне, – неужели ты не понимаешь: ведь я был двадцать первого февраля на Староместской площади!»

Но я промолчал. Пусть я вступлю «в порядке массового вовлечения». Когда меня качали там, на площади, когда меня целовали и кричали: «Да здравствует армия, которая идет с народом!», это ведь и была масса. Я предпочту войти в партию с массой, но до конца убежденный, чем вступить в нее с холодным сердцем и хотя бы с крупицей неверия, которое вызвало во мне твое окружение и ты сам, Роберт! Я не жалею, что не последовал тогда твоему совету.

Немного смущаясь, я попросил его подробнее объяснить мне, за что велась борьба в эти февральские дни и почему это произошло. Отныне я хочу больше знать о партии, хочу знать о ней все. Роберт сначала вытаращил на меня глаза, а потом безудержно расхохотался. Я не сержусь на него за то, что он мне сказал. Кроме маленьких детей, я, мол, наверное, единственный, кто проспал эти дни. И, положив на стол кипу газет с отчеркнутыми статьями и абзацами, Роберт добавил почти добродушно:

– Извини, но на лекции у меня сейчас нет времени. Да и не надо тебе это разжевывать, разберись сам. Кстати, не надоело ли тебе отсиживаться дома? У нас сейчас что ни день, то собрание, и на каждом ты можешь узнать что-нибудь полезное.

У Лойзы тоже не было свободного времени. И до их деревни докатился великий бой, начало которого Иржи видел в Праге. Священник, говорят, не отходил от радиоприемника, каждый день он ездил в город, но не мог ни себе, ни домогавшейся ответа пастве объяснить, почему в их партии возник серьезный разлад. И почему в воскресенье так и не появился на митинге депутат парламента, который, как говорили, должен в пух и в прах раскритиковать аграрную программу Дюриша? Крестьянин Франта Горничек, владелец десяти гектаров земли, первый вырвался из сетей духовного пастыря. Взмыленный, бегал он по дворам и даже сцепился со священником в комитете их партии.

– О чем говорить-то! Делить землю! – кричал он.

Двести пятьдесят гектаров «отрезков» – заманчивый кусочек.

– Горак, что ли, обрабатывает их своими руками? – вопил Горничек. – Черта с два! Ездит по городу и занимается агитацией, вот и все дела вашего господина Горака.

– Брата Горака, – сдержанно поправляет духовный пастырь, утирая пот со лба.

– А с каких это пор? – не сдается Горничек. – Как прикрыли аграрную партию, так он влез к нам, перескочил, как блоха в тулуп. Нет, я верно говорю, делить надо землю. Мы должны поддержать тех, кто этого добивается.

– Можете выйти из нашей партии, сосед, если она вам не нравится. – Священник еле сдерживается. – Бог покажет, на чьей стороне правда и право. Идите к безбожникам, если вас к ним тянет. Одно вам скажу, сосед: пожалеете вы об этом.

– Зачем же мне выходить из партии? – вскипает Горничек, уязвленный демонстративным обращением «сосед». – Зачем выходить мне? Пусть выходит Горак! А я останусь и буду заодно с теми, кто хочет нам помочь…

– Значит, пойдете с коммунистами против его преподобия Шрамека? – Бартош укоризненно покачивает головой.

– Зачем же с коммунистами? С его преподобием Плойгаром! – сердито отрезает Горничек. – И со всеми, кто хочет нам добра и не потакает немецким прихвостням, таким, как адвокат Брихта!

Вот Горничек и высказался: он заодно с рабочими кирпичного завода – это они кирками и мотыгами прогнали с завода бывшего хозяина, когда тот через суд получил свое предприятие обратно. Лойза, улыбаясь, рассказывает приятелю о том, что случилось в феврале в Хлумце, и этот рассказ лучше всяких газет объясняет Скале суть событий.

Адвокат Брихта взялся за дело хитро. Еще бы, юрист! Прежде всего надо было оттянуть решение по обвинению его в коллаборационизме. Пусть горячие головы немного поостынут, за это время удастся купить нужных свидетелей, вырастет престиж его партии и она осмелеет. Брихта, разумеется, охотно вступил в партию, которая получила в правительстве портфель министерства юстиции.

И он рассчитал правильно: после выборов, когда министром юстиции стал Дртина, реабилитация коллаборационистов пошла полным ходом. Круг лиц, привлекаемых к ответственности, был сокращен, разбор дела Брихты несколько раз откладывался, и вдруг адвокат оказался невинным как младенец, чуть ли не в ореоле мученика. Чаяния рабочих хлумецкого кирпичного завода не сбылись. Для национализации заводик был слишком мал и подлежал возврату прежнему владельцу. В тот день, когда Брихта был провозглашен лояльным гражданином республики, исчезла всякая надежда на то, что завод останется в руках рабочих. Но попробуйте-ка иметь дело с рабочими! Мотыга и кирка – вот их аргументы против хитросплетений закона, а уж в этом адвокат Брихта был силен.

В земском национальном комитете не знали, что делать. Дружки адвоката злятся, коммунисты поддерживают рабочих. Но вот настал морозный февральский день. Господа реакционеры сыграли ва-банк, страна забурлила, Как кипящий котел, замыслы десятков тысяч брихт сорвались, и хозяевами на многих предприятиях, в том числе на хлумецком кирпичном заводе, стали рабочие.

– Вот какие дела, Иржи! – радостно заключает Лойза. Говорит он тихо, и голос у него срывается от волнения. – Даже бабы-беднячки были в эти дни за нас, сколько их ни пугал его преподобие. Мы выдвинули в пику ему евангельскую заповедь: «Кто не работает, тот не ест». А какой крик подняли наши бабы, когда старый Недоростек пытался пролезть в Комитет действия!.. Я так тебе завидую: ты был на Староместской площади и все видел своими глазами… – Лойза улыбнулся.

За одну ночь он стал первым человеком в деревне: председатель национального комитета, председатель Комитета действия Национального фронта и народный управляющий заводом. Многовато для скромного Лойзы Батисты.

– Веришь ли, ночами не сплю от забот! – говорит он, застенчиво поглядывая на товарища. – Просыпаюсь среди ночи и записываю на бумажку, о чем надо посоветоваться с товарищами в районе.

Сердце Скалы переполняет нежность к этому парню, который остался таким же простым и душевным, каким был тридцать лет назад, когда они вместе шлепали босиком по лужам. Иржи крепко сжимает плечо товарища и говорит взволнованно:

– Я вступаю в партию, Лойзик!

– Иржи! – Лойза широко, совсем по-мальчишески раскрывает глаза. – Наконец-то! Такие, как ты, там нужны!

Ни словечка о том, вовремя или с запозданием вступает в партию Иржи, ни тени снисходительного упрека: мол, надо было слушаться меня раньше.

В дом родителей, в теплую мамину кухоньку тоже проникло возбуждение этих дней. Лойза постарался: всем соседям, которых он считал достойными, он вручил бланк заявления о приеме в партию, дал его и старому учителю.

– Не пойдешь же ты к коммунистам! – с ужасом сказала мать как раз в тот момент, когда Иржи вошел в дверь. Отец только вздыхает, он и сам не знает, правильно ли будет, если он, воспитатель молодежи, равно справедливый к детям богатых и бедных, народников и коммунистов, вступит в политическую партию. В дни, когда министром школ стал Странский, начальство из района и земского национального комитета нажимало на старого учителя: мол, кто хочет завоевать симпатии в верхах, должен вступить в партию министра. Скала старший отверг тогда это предложение просто потому, что не хотел поддаваться ни посулам, ни угрозам. Сейчас дело обстоит иначе. Лойза во многом прав, коммунисты сделали немало. Взять хотя бы историю с кирпичным заводом – трудную борьбу с коллаборационистами, – тогда ведь каждый честный человек был на стороне рабочих. А вместе с тем он, Скала старший, всегда поддерживал хорошие отношения со священником, – тот, бедняжка, извелся за эти несколько дней, одна тень от него осталась.

Голос сына отрывает старого Скалу от размышлений.

– Доктор, что спас мне жизнь, тоже состоял в компартии, мама, – с улыбкой говорит Иржи. – И этот человек – тоже коммунист. – Иржи показывает на портрет, висящий над качалкой, в которой любит сидеть мать.

Мать озадачена. В самом деле, она ни разу не задумывалась над этим.

– Это другое дело… – растерянно возражает она. – То у нас, а то в России. Он отроду коммунист…

Иржи не успевает ответить: с улицы врывается Иржичек, румяный от мороза; от мальчугана так и веет здоровьем и свежим воздухом.

– Ух, как мы им надавали! – кричит он во весь голос. – Вываляли их в снегу, никак не могут отряхнуться!

– Кого, внучек? – ужасается бабушка.

– Ну, мальчишек, что полезли на нас, – объясняет Иржик, удивляясь бабушкиной непонятливости. – Да куда им против наших?! Мы с кирпичного!

Скала хватает сына на руки, высоко поднимает, прижимает его холодную щеку к своей и смеется, смеется.

– Вот вам, извольте, мама! Он, выходит, тоже отроду коммунист!

– Болтает, что услышит, – сердится старушка. – Слишком много он у вас якшается бог знает с кем.

– Обо мне вы говорили то же самое, мама, а вреда от этого не вышло. – Скала прижимает к себе мать. А Иржик, видя, как смягчилась бабушка, смелеет:

– Мальчишки с кирпичного – отличные ребята, бабуся!

Глава пятая

Карла, счастливо оживленная и вдохновленная событиями февраля, в тот вечер пришла домой бледная, с каким-то смятением в глазах, уклоняясь от вопросительного взгляда мужа.

Скала встревожился. Карла давно уже не трепетная лань, но ведь она жена его, и, когда он увидел ее измученное лицо, сердце Иржи тревожно забилось.

Прежде, бывало, она изливалась ему по всякому пустяку, теперь все иначе. И если он начнет расспрашивать – она замкнется в упрямом молчании.

Да, сегодня она на себя непохожа. Курит сигарету за сигаретой и вот уже в третий раз пьет крепкий кофе.

Сильный, освежающий ветер подул в политической жизни страны после февраля. Партийным работникам приходится очень много работать. Крайком переехал в новое, просторное здание, аппарат его расширяется с каждым днем. Нужно использовать преимущества внезапности, не дать опомниться реакционерам, попавшим в собственную западню.

Скала знает это, и потому ему сперва показалось, что Карла просто переутомлена и у нее упадок сил. Идет проверка парторганизаций, на очереди крайком и его аппарат, ежедневные заседания тянутся чуть ли не до утра.

Проверка парторганизаций… Скала задумывается. Никто не может толком объяснить ему, в чем ее суть. Некоторые коммунисты считают ее чем-то вроде исповеди: покаешься, получишь отпущение грехов, наложат на тебя епитимью в виде какого-нибудь соцобязательства. Паникеры переполошились: это же чистка, товарищи! В сорок пятом году и после февраля сорок восьмого партия широко открыла двери, а сейчас отделяет зерно от плевела. В общем и тем и другим не по себе: никто не привык раскрывать душу перед всеми и выкладывать свои глубоко личные дела.

Может быть, Карлу обидели, влезли ей сапогами в душу?

Да, дело в проверке. Карла закуривает бог весть которую сигарету и рассказывает мужу обо всем. Скала напряжен до предела: так жена еще никогда не говорила с ним. Тихим голосом, скорее самой себе, чем ему, она рассказывает, что пережила в последние дни, в каком смятении она сейчас. Скала боится шевельнуться, чтобы не помешать этому приливу откровенности. Все, что она рассказывает, он словно видит на картине или на экране кино.

…Прибыла проверочная комиссия из Праги. Улыбающийся, уверенный в себе Роберт отчитывается о проделанной работе. Никто его не прерывает. Он говорит с апломбом, подчеркивает свою роль, хвалит сотрудников аппарата, слегка расшаркивается перед пленумом крайкома, колко критикует отдельных крайкомовцев.

Молодежь глаз не сводит с оратора. Ай да Роберт! Наша гордость, организатор наших успехов!

Роберт закончил речь и с гордостью переводит самонадеянный взгляд с председательского стола на лица своих сотрудников. На него устремлены восхищенные, преданные взоры. Да, да, он правильно сказал: любовь к партии, борьба за ее успехи, целый ряд побед – все тесно связано с именем Роберта.

Председатель проверочной комиссии улыбается. Очень хорошо. Теперь последуют похвалы, высокая оценка – и делу конец. Но председательствующий вдруг, порывшись в бумагах, негромко сообщает, что на Роберта есть несколько заявлений. Может быть, они ошибочны, может быть, даже порождены завистью и недоброжелательством, но он, председатель комиссии, надеется, что те, кто обращался в комиссию, сейчас используют возможность высказаться открыто. Поэтому он просит выступать с замечаниями по существу… – председатель слегка улыбается и делает многозначительную паузу, – по существу отчета секретаря крайкома. На несколько секунд воцаряется напряженная тишина. Собрание ждет. Потом в последних рядах, даже не ожидая, пока ему дадут слово, быстро встает невысокий человек, секретарь парторганизации большого завода. Громко топая, он идет по проходу к трибуне.

Словно открылось окно и в зал ворвался пронизывающий осенний ветер.

– Изменилась ли наша партия? – начинает оратор. – Изменились ли принципы партийной работы? Если да, то об этом надо сказать открыто. Если нет, значит, секретарь крайкома работает неправильно.

Обличительная речь не уступает по силе апломбному выступлению Роберта. Успехи? Да, они есть. Но разве это успехи одного человека, как говорилось здесь? Или успехи кучки партработников, многие из которых еще год-два назад представления не имели о смысле пролетарской борьбы? Если наши успехи действительно достигнуты лишь этой группкой, то они недолговечны. Путем запугивания и принуждения партия никогда не шла, такими средствами она не побеждала!

Карле больно и обидно слушать оратора, она вздрагивает, на глазах слезы. Ведь все они, работники крайкома, стремятся к благу для народа, работают до изнеможения, выполняя указания Роберта. И вот нашелся человек… Но почему же, почему у Карлы нет злобы против этого оратора? Почему ее раздражает Роберт, его язвительные реплики?

Оратор цитирует Ленина, подкрепляет свои обвинения фактами, о которых не знала Карла. Как же ей решить, кто прав?

Карла не сводит испуганных глаз с председателя, лицо которого словно окаменело. Ей стало стыдно за Роберта, когда оратор упоминает о его буржуазных замашках в быту.

– Нас, коммунистов, стали называть новыми господами! – гневно восклицает оратор. – Кто же достоин такого названия: товарищи, которые работают изо всех сил, или кучка людей, которые и в самом деле корчат из себя новых бар?.. Может быть, я рано поднял шум и секретарь крайкома задаст мне такого жару, что небо покажется мне с овчинку, – заключает уже слегка охрипший оратор, – но я высказал то, что думают сотни рабочих нашей парторганизации.

Усталый, чуть наклонив голову, он идет на свое место. Роберт провожает его мрачным взглядом и зловеще усмехается.

Выступило еще несколько ораторов. Ловкую, обтекаемую речь произносит завсельхозотделом. Его мышиные глазки бегают за стеклышками пенсне. Разумеется, признает он, в выступлении товарища с завода много важных и ценных замечаний, с которыми нельзя не согласиться. Но нельзя также упускать из виду громадную работу, проделанную секретарем крайкома. Нелегко советоваться с массами, когда обстановка требует быстрых и энергичных решений. Во время ожесточенной борьбы трудно всем улыбаться и взвешивать каждое слово. А поскольку наш Роберт – стойкий боец первой шеренги, можно ли упрекать его за некоторую нервозность, за лишнюю чашку кофе, сигарету или автомобиль, которым он пользуется ради экономии времени. «Я не в силах упрекнуть его за это, я не в силах! – проникновенно восклицает оратор. – Прошли времена, когда наши вожди ходили в потрепанных костюмах. И очень хорошо, что прошли, очень хорошо, товарищи!» – эффектно заканчивает он.

Аплодисменты. Сторонники Роберта явно в большинстве. Во всяком случае, если считать и тех, кто его боится. Но Карла не сводит встревоженного взгляда с лица председателя комиссии. Оно неподвижно, непроницаемо, на нем ничего не прочтешь.

Роберт шумно требует слова. Председатель снова осаживает секретаря крайкома:

– Не мешай. Придет твоя очередь, выскажешься.

Роберта призвали к порядку – неслыханное дело! Аудитория ошеломлена. И у Карлы екает сердце. Не сердится только сам Роберт, обычно крайне обидчивый. Против него выступает несколько человек из тех, у кого, как говорится, рыльце в пуху. Сами лезут под удар. Остальные ораторы – приспешники Роберта. Единственное острое выступление первого оратора тонет, тускнеет в этой массе, потому-то Роберт охотно повинуется председателю. «Что ж, я подожду», – соглашается он, все еще разыгрывая роль трибуна, который сдерживает свой темперамент. И, получив наконец заключительное слово, разносит в пух и в прах всю оппозицию; с остроумным сарказмом он разоблачает нескольких завистников и карьеристов, насмешливо прохаживается по адресу тех, кому он чем-то не угодил и кто теперь мстит ему, скромно обходит молчанием хвалебные выступления. Потом, сделав краткую паузу и снизив тон, Роберт переходит к первому выступлению. Он опускает голову: да, он должен признать, во многом товарищ прав. Но кто без греха, кинь в меня камень! Не ошибается лишь тот, кто ничего не делает. Кто из нас не спотыкался?

Роберт садится с сокрушенным видом. Бурные аплодисменты. Аплодирует даже председатель комиссии. Только небольшая группа непримиримых, среди них и первый оратор, покидает зал.

Заключительное слово председательствующего тоже покрывают громкие аплодисменты, хотя в нем прозвучала суровая критика. Роберт единогласно избран председателем краевой комиссии по проверке. Не голосовали только члены крайкома, покинувшие собрание.

…Карла кончила свой рассказ, оба молчат. Скала напряженно думает. Правильный ли вывод он сделал из рассказа Карлы? Поняла ли она наконец тактику Роберта, как понял ее он, Иржи? Ведь все шито белыми нитками. Поэтому она грустна или ее удручает то, что кто-то осмелился выступить против Роберта?

Нет, не может быть, чтобы Карла была так слепа! Конечно, она раскусила этого авантюриста. Будь она уверена, что его несправедливо обидели, она возмущалась бы и осуждала того оратора. Да, она поняла и потому в таком подавленном настроении.

Медленно, серьезно, словно к больной, Скала подходит к жене, берет руками ее голову и тихо, очень тихо, как можно мягче говорит:

– Я понял сразу, как только увидел его. Неприятный, скверный он человек, Карла, авантюрист, Бонапарт краевого масштаба. Сейчас он выиграл битву, но это в последний раз. Честные люди должны всеми силами добиваться, чтобы он не вредил партии.

Карла изумленно глядит на мужа. В глазах ее Иржи видит такое отвращение, какого не замечал даже у людей, впервые увидевших его лицо.

– Не трогай меня, не трогай! – кричит Карла и отталкивает его руки. Скала испуганно отступает, очевидно, Карла с величайшим напряжением сдерживает ярость. Руки у нее дрожат, она с трудом закуривает сигарету и произносит нетвердым голосом:

– Я уже говорила тебе: мелкий и завистливый ты человек! Не можешь примириться с тем, что он выше тебя! Что он дает людям больше, чем ты, что он большего стоит, несмотря на все твои жертвы, страдания и геройство!

Держась за стол, Иржи стоит, опустив голову. Хочется плакать. Так безжалостно может говорить женщина, когда задето самое сокровенное ее чувство. Она любит Роберта, сердце Карлы принадлежит ему! Но не мучайся из-за этого, Иржи, это неизбежно случилось бы, если бы даже ты вернулся прекрасным, как Адонис. Она спала со мной, а принадлежала ему, в этом не может быть сомнения!

– Кто из нас покинет этот дом, ты или я? – спрашивает он глухим голосом.

– Ты, конечно, ты! – зло бросает Карла.

Опустив плечи, Скала молча выходит из комнаты. Ни тени озлобления нет в его душе. Сильные владеют миром, удел слабого – пинок. Безжалостнее чем когда-либо отразило зеркало его лицо.

«Почему она не сказала мне сразу… почему не сказала!» – думает он, глядя на свое отражение.

Карла холодно и непримиримо глядит ему вслед.

Командующему военным округом

генералу Войтеху Новотному

Уважаемый господин генерал,

в последнее время Вы не раз предлагали мне использовать остаток моего очередного отпуска, указывая, что я переутомился и нуждаюсь в отдыхе. Пользуюсь Вашей любезностью – я действительно чувствую себя так плохо, что даже не в состоянии лично явиться к Вам с этой просьбой, – и немедля уезжаю на несколько дней к родителям.

Надеюсь, господин генерал, что вы не рассердитесь на меня за то, что я прибегаю к столь необычному способу ходатайства об отпуске. Заранее Вам благодарен.

Майор Иржи Скала.

В самом деле люди сегодня шарахаются от Скалы или это только кажется ему после того, как жестокая откровенность Карлы открыла ему глаза? В самом деле девушка в окошечке вокзальной кассы старалась не смотреть на его лицо или она действительно тщательно пересчитывала деньги? А тот попутчик, что торопливо перешел в другой вагон, – он действительно искал пустое купе, чтобы поспать?

К чему эти вопросы! Ясно как день: люди всегда охотно смотрят на красивое и содрогаются при виде уродства. Хватит смотреть в зеркало, страдать, сомневаться, ломать голову… Давно пора смириться, понять, что ты одинок, безоружен, как потерпевший крушение. При каждой встрече с посетителем канцелярии, с прохожим на улице Скала убеждается, что зеркала не лгут. И зачем только он прежде так упрямо, так глупо уговаривал себя, что привыкнет к испуганным и сочувственным взглядам, которые то смущенно, то бесцеремонно упираются в его лицо. Зачем было ждать, пока его собственная жена разубедит его в этой величайшей ошибке? Разве не замечал он уже давно и в ней этого судорожного, напускного спокойствия? А абажуры, которые она развесила, чтобы затемнить прямой свет, а полутемные уголки по всей квартире?

Конец иллюзиям! Все это вздор: к уродству не привыкают. Сегодня наконец Иржи получил ясный ответ, положивший конец всем его пустым надеждам.

Что же, искать выхода в самоубийстве? В который уж раз? Иржи противен сам себе.

Вечером, наскоро сложив чемоданчик, он поспешно ушел из дому. Написал письмо генералу и, отдав его дежурному в штабе, сел в поезд и уехал к родителям.

Ну, конечно! Обо всех остальных проблемах пусть за него думает кто-нибудь другой, майор Скала снова погряз в своих переживаниях и переживаньицах…

Вспомни-ка, Иржи, о Ваське, о Наташе! Разве однорукий Васька впал в отчаянье, не зная, как его примет любимая? Нет, он учился пришивать пуговицы левой рукой, чтобы не быть в тягость людям. Он не колебался ни минутки, он рвался домой, хотел жить… Наташа тоже нашла новый смысл жизни – взялась за архитектуру. А он, Скала? «Приезжай к нам обратно, сотни летчиков выучишь, они тебе в пояс будут кланяться», – сказал майор Буряк. Разве он не может выучить их у себя на родине? Разве наши, чехословацкие летчики не были бы ему благодарны? А он, Скала, стал службистом, пешкой в генеральской приемной, занимается писаниной, представительством! С таким лицом – представительством! Так хотела Карла, и так устроил Роберт. А сам Скала? Его это словно не касалось, у него нет своей воли, честолюбия, цели.

Вот и сейчас он не знает, что делать, не знает, чего хочет. Едет к родителям, заранее боясь волнения отца и испуганных глаз матери. Что сказать им? Правду? Ни за что на свете не хотел бы Иржи снова пережить минуты, которые пережил десять лет назад. Сейчас было бы еще тяжелее. Тогда родители думали, что виноват он, сейчас стало бы ясно, что виновата Карла. А в самом деле, разве это только ее вина? Она ласково встретила Иржи… если не как мужа, то как отца ребенка. Неужели этого мало? А что сделал он сам для дальнейшего сближения? Надо было понять, что за годы разлуки Карла повзрослела, стала зрелым человеком, нашла широкие интересы в жизни, нашла идею, которая захватила ее. Да разве только она? В стране тысячи таких женщин. И разве это грех, что она, быть может, немного переоценивает себя? Ведь и он сам, когда впервые оторвался от земли на планере, разве не чувствовал, кроме страха, еще и свою необычайную силу? Не такой уж это грех. А когда после приземления тренер ворчливо похвалил его, разве не показался ему этот тренер чуть ли не богом на земле? По одному его кивку Иржи, не колеблясь, прыгнул бы с парашютом, даже рискуя жизнью.

Как же, стало быть, много значит Роберт для Карлы! Да что для Карлы, для всех молодых коммунистов, которые видят в нем смелого деятеля нового типа. Он выдвинул их, он верит в них, не боится поручать им трудные дела, ставить над более опытными людьми. Что ж удивляться тому, что он стал их кумиром?

Можно ли требовать от них, можно ли требовать от Карлы, чтобы она поняла, что Роберт приучает их быть послушными пешками в его руках? Да знаю ли я сам, почему он так поступает?

Не знаю. Только сердцем чую, что здесь что-то неладно, почувствовал это с первых дней. Ну, а пошевелил ли я хоть пальцем, чтобы открыть глаза этим людям, чтобы вырвать Карлу из-под влияния Роберта?

Обо всем этом Скала написал Наташе. Между строк она уловила ревность и ответила короткой насмешливой и укоризненной репликой: «Почитайте Ленина, Иржи Иосифович, найдете там ответы на большинство ваших вопросов, в частности там есть и о том, как справиться со шкурниками и карьеристами». А он читал? Черта с два! Он все искал рецепт приворотного зелья, искал средство, чтобы вновь завоевать сердце женщины, которая к нему охладела, и, не найдя такого рецепта, спрятался, как улитка в раковину, замкнулся в горьком молчании и мучительном одиночестве.