Текст книги "Возвращение Иржи Скалы"

Автор книги: Богумир Полах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

– Я имею в виду всех, друг мой. Ее, вас, себя и вот его…

Суховатой старческой рукой профессор указывает на невысокий книжный шкаф, занимающий всю стену. На нем среди безделушек стоят несколько фотографий в рамках. На одной из них – улыбающееся лицо офицера в летной форме.

Скала смущен: он никак не может вспомнить фамилию полковника, который познакомил его с профессором. Ведь они недолго служили вместе, всего лишь около полугода после Мюнхена.

– Он любил людей искусства, – говорит Иржи, чтобы скрыть смущение.

– Не только искусства, – улыбнулся профессор. – Людей вообще. А кстати, почему мы с тобой на «вы»? – говорит он, заметив партийный значок на отвороте пиджака Иржи. – Да, он любил людей, – возвращается профессор к прежней теме. – А то, что он так много общался с людьми искусства, – чистая случайность. Дело было так…

Скала встревожен.

«Не за тем же он пригласил меня сюда, чтобы рассказывать о полковнике, – думает он. – Вспомнил, фамилия этого полковника – Страник, Антонин Страник. По специальности он был инженер… Видимо, с Карлой случилось что-то страшное, и потому профессор умышленно затягивает разговор. Ведь он понимает, с каким нетерпением я жду хоть слова о Карле». Не в силах подавить волнение, Иржи почти не слушает спокойного повествования профессора.

Антонин Страник попал в незнакомый город как раз в те дни, когда партия перешла в подполье, рассказывает профессор. Первый коммунист, с которым он здесь познакомился, был актер Славик, тоже впоследствии погибший, его замучили еще до суда гестаповцы. Вот почему Страник так сблизился с художественной интеллигенцией. Да это было и безопаснее с точки зрения конспирации: кутежи, веселые домашние сборища, а на самом деле трудная работа подпольщиков. Да, молодец был полковник! В партию он вступил, еще будучи студентом-технологом…

Скала нервно закуривает сигарету, это удается ему только с третьего раза. Профессор замолкает на полуслове, снимает золотые очки и тщательно протирает их носовым платком.

– Ты, наверное, решил, что я бездушный человек, – тихо говорит он, щуря близорукие глаза. – Это не совсем так, друг мой… Не бойся, если бы дело было совсем плохо, я немедля сказал бы тебе. Нет, она не безнадежна, но выздоровление наступит далеко не сразу. Я больше боюсь за тебя, чем за нее… – Профессор делает паузу, Скала не сводит с него тревожного взгляда. «В чем дело?» – думает он.

– Она пыталась покончить с собой, – говорит профессор, опуская глаза. – Самым глупым способом, говорю как врач. Самым волевым способом, признаю как человек… Кстати, практически у нее и не было другой возможности… Она разбила себе голову о стену. И очень сильно, друг мой. Счастье еще, что в тесной тюремной камере у нее не было места для разбега…

У Скалы вся кровь отхлынула от сердца.

Карла, его Карла, трепетная лань! Сколько раз он, мужчина, кокетничал мыслью о самоубийстве. Пистолет, самолет, азартная дуэль с вражеским летчиком… И всегда пасовал, всякий раз! А эта женщина при первом ударе судьбы нашла в себе силы искать смерть в четырех стенах.

– Теперь ты понимаешь, почему я начал издалека! – Профессор выпрямляется и, заложив руки за спину, прохаживается по комнате. – Мне хотелось, чтобы ты понял, какую она пережила трагедию… Погоди, погоди! – он делает жест в ответ на немой протест Скалы, поднявшегося с места. – Я понимаю, сейчас в тебе напряжен каждый нерв. Но ты должен владеть собой, ведь мы говорим об очень важном, о всей дальнейшей жизни. – Помолчав, он садится напротив Скалы. – Рану залечили, но пациентка впала в глубокую депрессию, возможно, вызванную сотрясением мозга. Мы опасались, что она вновь попытается покончить с собой. Вот почему я велел перевести ее сюда. И по той же причине вызвал сейчас тебя. Чтобы врач, а особенно психиатр, мог правильно лечить, он должен знать все. Понимаешь, все?

– Спрашивай, – шепчет Скала.

– Меня интересует, когда начался разлад между вами.

– Разлад… – задумывается Иржи. – Понимаешь ли… – Немного смутившись, он начинает рассказывать. – Трудно признаться, но уже из Советского Союза я вернулся иным человеком. Может быть, я просто отвык от Карлы, а может быть, причиной была моя болезненная мнительность, особенно усилившаяся после того, как я получил ожоги… – Скала нервно вытирает лицо. – Так или иначе, вернувшись, я был разочарован. Возвращение на родину мне представлялось примерно так. Бывший мой полк в парадном строю во главе с полковником встречает меня как героя. Звучат фанфары, жена и родители плачут от радости… Находясь вдали от родины, я боялся вернуться, а вернувшись, был разочарован. Все крайности. Смешно и глупо. Иногда, думая об этом, я ищу себе оправдания, твержу, что, видимо, плохо понимал разницу между родиной и Советским Союзом, не сознавал, что возвращаюсь домой в пору суровой и беспощадной борьбы, которая не щадит ничьих нервов. Если бы у меня было с кем поделиться мыслями и чувствами, рассказать о своем смятении, найти поддержку… Но я был одинок со своими сомнениями, я грыз себя, и все вот из-за этого… – Иржи показывает на свое лицо, пристыженно опускает голову и глухо повторяет: – Из-за этого…

– И вот, – продолжает он, – хотя я должен был прозревать с каждым днем, в голове у меня, наоборот, все больше мутилось. А жена…

– Рассказывай, рассказывай… – тихо подбадривает профессор, не глядя на Скалу, чтобы не смущать его.

– Рассказывай! – с горечью повторяет Иржи. – Как рассказать о хаосе, о смятении, о полном тумане в голове? Ты ведь знаешь, кто такой был Роберт Шик? – помолчав, спрашивает он.

– Как не знать! – Профессор щурит глаза. – Продолжай!

– Ты, наверное, думаешь, что я сейчас буду говорить о Шике, исходя из того, что теперь стало известно о нем, что я из тех умников, которые «все знали, все предвидели». Но уверяю тебя, я с первой встречи, с первого знакомства сразу понял: это подлый и безжалостный честолюбец, упивавшийся властью, своей непогрешимостью, своей, своей…

– Не волнуйся, – успокаивает профессор. – Я отлично знаю, каков Шик.

– Он принес горе мне и Карле. – Иржи усталым жестом трет виски. – И не только нам, множеству молодых коммунистов, людей, которые от всего сердца радовались наступлению новой эпохи, но сейчас вспоминают об этом с горечью, потому что этот авантюрист обманул их, подорвал их веру.

– Почему? – спокойно возражает профессор. – Почему должна остаться горечь? Разве виновата эпоха? Разве она стала менее славной оттого, что на ней паразитировал Шик? А ты никогда не думал о том, что господин Шик быстро лопнул бы, как мыльный пузырь, если бы партия не потеряла сотни и тысячи своих лучших людей в гитлеровских застенках? – Профессор устремляет задумчивый взгляд на портрет летчика. – Как много завоевано за эти годы! Заложены прочные основы социализма, хотели или не хотели этого шики. Им просто приходилось участвовать. Что ж ты удивляешься, – профессор вздыхает, – что в такое время кое-что могло и не ладиться. Пусть это тебя возмущает, даже злит, но не должно обескураживать.

Скала взволнованно ловит каждое слово.

– Ты прав, – говорит он наконец. – Ведь тем самым я бы лил воду на мельницу Шика. Боюсь, что я преувеличиваю его пороки.

– Этого можешь не бояться, – замечает профессор. – Действительность превзошла всякие предположения.

Скала с минуту молчит, затем, нервно приподнявшись на стуле, берет сигарету и снова кладет ее.

– Лучше всего позабыть о Шике и о пресловутой кампании так называемого разоблачения «шиковщины», – продолжает профессор.

Скала невольно съеживается и растерянно смотрит на собеседника. На лице профессора ни тени волнения. Он задумчиво потирает переносицу, где оправа очков оставила след, и говорит тихо, как бы про себя:

– Ох, сколько было этих искоренителей крамолы при Шике и после него! Все они упивались миражем власти. Сколько раз я видел угрожающе поднятый палец и слышал угрозу: «Поосторожнее, господин профессор, поосторожнее!» Сколько крови они мне испортили! Русские говорят, что надо смело выдвигать молодые кадры. Но как у нас это извратили! До сих пор удивляюсь, что во время кампании «Молодежь к руководству городом!» нам в операционную не прислали студентов первого семестра – удалять желудки, почки и желчные пузыри…

Скала невольно усмехнулся: сильно сказано! Профессор с минуту смотрел на него, потом вздохнул.

– Для медика иной раз легче вырезать слепую кишку, чем решать вопросы кадров в клинике. Операции с кадрами бывают потруднее. Трудные, затяжные, нужно много опыта, выдержки и терпения…

Скала смущенно опустил голову… Конечно, этот мудрый старик прав. Сколько незаживших ран, сколько болезненных шрамов вновь открылось под скальпелем в ретивых и неумелых руках?.. А ведь те, кто принес столько вреда в нашей громадной операционной от Татр до Кроконош, не были сплошь безответственными и злонамеренными людьми. Конечно, нашлись и такие, и от них больше всего вреда. Они примазались к операции именно потому, что их самих надо было удалить из партии. Они резали, ампутировали, удаляли, надеясь, что рвение поможет скрыть их собственные язвы, и прятали их так ловко, что это видели только оперируемые. А жертвы, одурманенные наркозом страха, даже не могли кричать. Привязанные к операционному столу, они не могли нанести ответный удар.

– Вы правы, профессор, – извиняющимся тоном шепчет Скала и снова задумывается. Разве он и сам не видел, как умело Шик осаживал смельчаков, протестовавших против вопиющего произвола. Карла была среди них, к ее чести, надо признать это. Толстые пальцы Роберта манипулировали с политическими брошюрами, как руки шулера – с колодой крапленых карт: страницы были испещрены восклицательными знаками, подчеркнуты красным, синим и зеленым карандашами, чтобы удобнее было вытащить подходящую цитату.

Скала переводит дыхание.

– Вы знаете, почему я в штатском? Школа в нашей деревне остается на попечении семьи Скала. Мой сынишка вне себя от радости. Отец, у которого я пока что работаю младшим учителем, доволен, что сможет уйти на покой, а я… для меня это немного странный конец… Возвращение героя… Впрочем… каков герой, таков и конец…

– А почему конец? – спрашивает профессор; глаза его мягко поблескивают за золотыми очками. – Разве это конец?

– Какой конец – это еще будет решаться… – Скала опускает голову. – Здесь, у вас…

– Ты действительно думаешь, что для этого, – профессор делает жест в сторону больничных корпусов, – достаточно усилий врача? – Он встает и медленно прохаживается по комнате. Пальцы рук сплетены у него за спиной, глаза внимательно изучают узор ковра. Кажется, что он ищет нужные слова.

– По-моему, ты лучше всех должен понимать страдания своей жены.

– А разве я еще ее муж? – почти неслышно произносит Иржи.

– На этот вопрос ты должен ответить сам. – Профессор останавливается рядом со Скалой. – Я спросил бы тебя: жена ли она тебе еще?

Иржи выпрямляется и с волнением жадно глядит в лицо собеседника.

– Не жди от меня бабьих утешений, – продолжает профессор. – Ты мужчина и достаточно испытал в жизни, чтобы понять. Я хочу, чтобы вы оба вылечили свои сердца. Сердца, а не уязвленное самолюбие! Я внимательно слушал тебя, теперь послушай ты. Когда ты кончишь ныть? Да, да, я знаю, что говорю! Как же еще можно назвать твои сентиментальные сентенции о «странном конце»? Нытье, конечно, нытье. Когда ты наконец поймешь, что причиной всего было твое чувство неполноценности, к тому же это чувство подогревалось ежедневно взглядами людей, которые впервые увидели твое лицо? Но разве пугаются тебя дети в школе? Нет, потому что они тебя уже знают. Любят они тебя? Любят. Взрослые тебя уважают? Уважают. Задумываются они над тем, что ты когда-то выглядел иначе? Конечно, нет. А разве соображения твоего командира были так уж необоснованны и жестоки? Ведь и в самом деле каждому новичку приходилось привыкать, чтобы непроизвольно не обижать тебя изумленным и сочувствующим взглядом. Трудная операция, товарищ, всегда болезненна, но без нее не спасешь жизнь. А боли меньше, если вскрываешь нарыв сам…

Скала отвечает не сразу.

– Да, – говорит он. – Я всегда боялся взглянуть правде в глаза.

– Вот это я и хотел от тебя слышать. – Профессор крепко сжимает плечо Скалы. – Сейчас ты обязательно должен этому научиться. Ведь решается ее судьба…

– Это верно, – соглашается Иржи.

– Ее недуг очень похож на твой.

Профессор садится рядом со Скалой, берет его руку в свои и, понизив голос, говорит настойчиво и ласково:

– Она тоже будет бояться взглядов, друг мой. Для нее они могут быть еще тягостнее, чем для тебя. Ты видел в глазах окружающих испуг и сочувствие. На нее будут глядеть с ненавистью, ее оскорбят притворной жалостью. Сотрудница Шика… Его… – Профессор делает паузу, на мгновение умолкает и чуть слышно произносит: – любовница.

– Она и была его любовницей! – хмуро говорит Скала.

– Не думаю! – так же тихо откликается профессор и пристально смотрит в глаза Скалы. – Но если бы даже была…

– Была! – восклицает Иржи и вырывает свою руку из рук профессора. Тот снова берет ее.

– Я хочу лечить твое сердце, а не уязвленное самолюбие, – повторяет он. – Если бы нужно было только успокоить самолюбие, я бы повторил без колебаний: не думаю, что она была его любовницей.

Скала не сводит с профессора напряженного взгляда. В его глазах надежда и мольба.

– Ну, юноша, – говорит профессор, поняв этот взгляд. – Обо всем этом вы с ней поговорите сами.

– У меня есть доказательство! – чуть не плача, кричит Иржи, и, запинаясь, стыдясь, он рассказывает о пижаме.

– Легко человека осудить, трудно ему поверить, – ласково заключает профессор и, повернувшись спиной к Скале, смотрит в темное окно.

Что же дальше? Что делать теперь, как выпутаться из этого сплетения опасений и тревог? Насколько легче хирургу: он вырезает пораженную ткань, зашивает рану, и пациент даже не знает, что удалили из его организма…

Что же дальше?

Как птичка, испуганно бьющаяся в грубой руке человека, так дрожит сердце Карлы при всякой попытке общения с ней. Профессор, как опытный врач, заметил это, когда попытался мягко преодолеть упорную замкнутость пациентки. «Время поможет», – говорит он себе.

Рана на голове Карлы еще не зажила, а профессор уже опасался самого худшего: как бы Карла не сделала новой попытки; смерть иногда кажется отраднее, чем загубленная жизнь. Сколько часов он терпеливо высидел у постели Карлы и наконец рискнул, как бы между прочим, в ходе разговора, вскользь сказать:

– Вы знаете, ваша невиновность уже окончательно установлена.

Никакого отклика, ни искры не вспыхнуло в глазах, бледные губы не шевельнулись.

И опять однообразно потянулись дни, снова каждый вечер профессор садился у постели Карлы. Но никакая настойчивость не могла преодолеть ее глубокой апатии. «Серьезное психическое расстройство» – таков был единогласный диагноз врачей. Ничего другого быть не может. При болезненных перевязках на лице больной не шевелился ни один мускул, она не произнесла ни слова. Ни словечка за все время, что Карла провела в лечебнице. Она позволяла перевязывать и кормить себя, выполняла все, что от нее хотели, и ни к чему не проявляла ни малейшего интереса.

Заинтересовал ли профессора этот случай? Или он просто очень сочувствовал молодым людям? Так или иначе, старик не жалел сил: он докучал запросами и следователю и тюремной надзирательнице, досконально изучил обвинительное заключение и протоколы допроса, советовался, проверял.

Он узнал, что Карла была сиротой, воспитывалась у дяди-священника, а после его смерти жила на скромное учительское жалованье. В общем не баловень судьбы.

В предварительном заключении она вела себя сдержанно, точно отвечала на все вопросы и была убеждена, что по отношению к ней и к тому, кто был причиной всех ее бед, Роберту, совершается жестокая несправедливость. Так продолжалось до того момента, когда Роберт сознался под тяжестью улик. Нагло и цинично он показал на очных ставках, как использовал неопытность своих работников, как ловко вовлекал их в свои сети.

В ту же ночь Карла попыталась в камере покончить жизнь самоубийством.

Слово за словом, строчку за строчкой изучал профессор показания Шика, ища в них ответа. Это было нелегко. Шик говорил уклончиво, петлял и всячески искал лазейки, чтобы увильнуть от ответственности.

Все больше напрашивался вывод: Карла любила его, она видела в нем выдающегося человека и потому не замечала его пороков. И когда он сам, цинично, с усмешкой обрисовал себя ловким обманщиком, она впала в полное отчаяние.

Но, с другой стороны, будь Карла его любовницей, разве она мирилась бы с десятками его скотских интрижек, о которых, несомненно, знала?

На все вопросы Карла отвечала охотно, только о своих отношениях со Скалой и с Шиком упорно молчала. Что же надломило ее психику? Может быть, наглая похвальба Шика, что он использовал каждую мало-мальски привлекательную женщину?

Голова профессора трещала от всех этих вопросов, он подолгу сидел у постели Карлы, стараясь ухватить нить доверия. Но Карла откликалась только на его последние слова: «Покойной ночи», и всегда одной и той же фразой, ничего другого от нее не удавалось добиться: «Почему вы не даете мне умереть?»

Профессору было ясно, что она говорит это совершенно искренне.

Помог случай: однажды профессор вернулся с женой с концерта, и ему вздумалось заглянуть к Карле в этот поздний час. Больная испуганно взглянула на него, когда он вошел без обычного белого халата. Его темный вечерний костюм напомнил ей мир, в который она так не хотела возвращаться.

Профессор заговорил о концерте, о гастролях оркестра чешской филармонии, исполнявшего сегодня симфоническую поэму Сметаны «Моя родина». Профессор сам был музыкантом и увлекся настолько, что чуть было не упустил момент, которого ждал так долго: глаза Карлы оживились, щеки порозовели.

Заметив это, профессор стал рассказывать о концерте еще увлеченнее. С тонким пониманием музыки он анализировал новую трактовку симфонии, созданную молодым дирижером. Он напевал мелодию, изображал смену темпов, говорил, говорил, а сердце его учащенно билось: он видел, что все это захватило и Карлу.

Теперь надо быть особенно деликатным и осторожным, не порвать тончайшей ткани ее интереса к внешнему миру.

В тот вечер Карла не сказала своей обычной фразы. Она произнесла тихо, едва слышно:

– Как чудесно… Спасибо!

Весь лечебный персонал – доцент, ассистенты и врачи – едва не счел старика ненормальным, когда по его распоряжению в палату больной был внесен рояль.

– Мы сыграем для вас, я и моя жена, – сказал он Карле, и она с благодарностью – так ему показалось – коснулась его руки.

О профессоре говорили, что из него вышел бы не только хороший поэт, но и замечательный виолончелист, если бы он не стал выдающимся медиком. И никогда не играл он с таким подъемом, как здесь, в палате Карлы. Он ни разу не взглянул на нее во время игры, а когда последние звуки замолкли и профессор увидел слезы в глазах Карлы, он погладил свой инструмент как святыню.

«Что же теперь, как быть дальше?» Профессора охватило беспокойство, хорошо знакомое врачу в решающий момент: спасу я пациента или погублю его?

Он перевел тревожный взгляд с циферблата своих часов на лицо больной, словно надеясь прочесть ответ на этот вопрос.

И вдруг вступительные аккорды концерта Дворжака нарушили раздумья профессора. Играла его жена Ирма. То, что помогает в минуты уныния мужу, поможет и его пациентке, решила она.

Адажио… Музыкант в профессоре берет верх над медиком. Adagio non troppo… Пальцы профессора нежно, с любовью, сжимают тонкий гриф виолончели. Non troppo… да, конечно, non troppo!

Карла ощутила безмерное облегчение, словно она долго и безнадежно блуждала в потемках и вдруг увидела свет. Так, наверное, чувствует себя птица, уставшая от бесконечного полета над бурным морем, когда она наконец садится на сухой камень в заливе… Слезы навертываются на глаза Карлы. Перед ней узенький мостик от настоящего к прошлому. Она старалась не оглядываться на прошлое, неделями гнала от себя всякий проблеск воспоминания, и вдруг это прошлое вновь возникло перед ней. Нет, это уже не мостик, а целый мост, слишком шаткий, чтобы по нему прошел человек, но его достаточно, чтобы пропустить мысль, воспоминание, сожаление.

Музыка – это волшебная палочка. Взмах – и Карла стала маленькой девочкой с дешевой лентой в косичке. Сиротка, потерявшая мать. Она жмется к дяде, ее плечики вздрагивают, но сердце уже не болит так сильно… Куда же делся дядя? Он растаял, растворился в радужных переливах жемчужных слез…

Карла уже сидит в большом, ярко освещенном концертном зале «Сокольский стадион». (Какое глупое название для концертного зала!) Рядом Иржи, он держит жену за руку, но даже не замечает ее, впрочем, это неважно, довольно того, что он держит ее за руку, а она носит под сердцем его ребенка. Она прижимает руку Иржи к себе… Она не хотела идти на концерт, но Иржи настоял, он не стесняется ее обезображенной беременностью фигуры… На эстраде высокими тонами поют кларнеты, они исполняют дворжаковский концерт. Дирижер замирает в восхищении, он упоен музыкой, упоен ею и Иржи, сидящий рядом с Карлой.

Как же он, Иржи, не понимал, в какую бездну он вверг Карлу, уехав от нее?! Сотни женщин лишались мужей в то время. Но для Карлы это оказалось труднее, чем для многих других: ведь у нее не было ни одного близкого человека, когда из пучины одиночества она рука об руку с Иржи поднялась на золотую вершину счастья. Она верила тогда, что это навеки, собственно, даже не верила, а просто не задумывалась ни о чем. С ней был муж – опора, уверенность, любовь. Да еще ребенок. Высоко, где-то в самом небе искрилось ее счастье. И вдруг погасло.

Суровая жизнь – хорошая школа. Это она связала Карлу по рукам и по ногам, не позволила ей протянуть мужу руки на прощание, заставила молчать, когда ей хотелось крикнуть: «Не уходи!» На час, на день, на неделю помогает твердая воля, но тем хуже становится человеку потом. Одинокая сосна на скалистом утесе тоже выживает, но кому ведомо, сколько страданий и лишений переносит она в своей безрадостной жизни, без опоры и защиты, под вечными натисками вихрей и метелей.

У Карлы отняли сына: он будет жить в деревне у бабушки, бегать на солнышке, пить молоко. Что верно, то верно, ему там будет лучше, и кому, как не матери, понять это? Но понять – одно, а пережить – другое. Карла поняла, что она должна быть холодна с родителями мужа, который отверг ее. Ведь она в разводе с Иржи. И она отказалась переехать к ним и поступить учительницей в какую-нибудь из окрестных школ.

Да, она поняла, а они, конечно, нет. И по-настоящему охладели к ней. Сколько слез пролила потом Карла…

Слезы… Зыбок мост воспоминаний. Нет, Карла уже не плачет. Вся она как-то поникла, поддалась чарам музыки и жадно прислушивается.

…Близко, совсем близко ей видится стриженая головка Кете Хафтл. Кете глядит на нее с укоризной. Кете! Как едва расцветший полевой цветок под косой, погибла она где-то в концлагере Бреслау. Она первая открыла глаза Карле. Десятки книг и брошюр прятала Карла в тайниках своего домика, десятки молодых людей побывали у нее, широко открылись окна в новый мир. И все это благодаря Кете…

В проникновенной музыке виолончели Карла словно слышит голос Кете и будто говорит с ней:

– Ты упрекаешь меня, Кете, что я не выдержала первого же испытания, которому подвергла меня жизнь? Упрекаешь?

Стриженая головка с глубокими глазами улыбается добродушно и чуть снисходительно. Нет, Кете не упрекает. А если и упрекает, то только за то, что Карла поддалась слабости и захотела умереть. Кете была всего на несколько лет старше Карлы, но она была мудра, как человек с большим жизненным опытом. «Самая чистая вода грозит гибелью, если безрассудно броситься в нее разгоряченной», – говаривала Кете, упрекая Карлу за нетерпение, за привычку действовать очертя голову. И наше кристально чистое время грозит гибелью слишком поспешным, опрометчивым, разгоряченным… таким, как Карла.

Карла зажмуривается, чтобы не видеть ласкового взгляда Кете.

Потом началось… Карла шла из школы к троллейбусу. В этот день занятий в классах не было, потому что не пришел ни один ученик. Озабоченный, но улыбающийся директор сказал учителям: «Ну, что ж, по домам, друзья. Соберемся после…» – он сделал многозначительную паузу. Карла помнит, как приятно ей было услышать слова «после войны», но при мысли о боях за город страх закрался в ее сердце.

Кучка людей ожидавших троллейбус, вдруг разбежалась – словно вода, упавшая на камень, – брызнула в разные стороны. Карла, не раздумывая, вбежала в соседний дом. Следуя стрелке указателя «Бомбоубежище», она нашла подвал. Жители, собравшиеся в подвале, приняли ее как свою. В минуту опасности люди сбиваются в кучку, точно перепуганные цыплята…

Два дня и две ночи прошли в атмосфере самых нелепых слухов, измышлений, надежд и страха. Две ночи люди с ужасом глядели на небосклон, со всех сторон озаренный пожарами. На третьи сутки укрывшиеся в подвале чехи услышали треск пулеметов и автоматов, топот сапог, стук колес. А потом настало лучезарное майское утро: несколько советских бойцов с оружием на изготовку вошли в темный подвал.

– Немцы есть?

У Карлы на глаза навертываются слезы, когда она вспоминает то утро, и от этого еще светлее и ярче становится воспоминание.

Ах, Кете, Кете, почему ты не дожила до этого дня, не увидела русских! Я подала одному из солдат кувшин воды, он велел мне сперва отпить самой, потом стал жадно пить… вода тонкими струйками текла по подбородку…

Профессор и его жена кончили играть. Профессор подошел к Карле, он подумал, что готов отдать год жизни за то, чтобы узнать тайну ее слез. Такой же взволнованный и неуверенный, как и тогда, стоит он сейчас около ее мужа, глядя на его отражение в темном оконном стекле. Скала сидит, съежившись, подперев голову руками, плечи его вздрагивают. Быть может, и он идет сейчас по мосту? По мерцающему, колеблющемуся мосту и все же достаточно прочному, чтобы перейти по нему от прошлого к настоящему?..

Профессор с женой сидели вдвоем почти до рассвета. «Что же дальше, как теперь быть?» – сверлила мозг неотвязная мысль. Ирма почувствовала его озабоченность и поспешила прийти на помощь мужу.

– Ее взволновала музыка, – сказала она, – значит, будем продолжать действовать с помощью музыки. Вернем Карле интерес к жизни, остальное – ее дело.

– Слишком большая нагрузка на такую хрупкую постройку, – с опасением возразил профессор. – Любой чувствительный удар извне, какое-нибудь упоминание в газетах, суд над этим авантюристом, где снова прозвучит ее имя, разрушит наш первый, эфемерный успех… Плохой я был бы врач, если бы удовольствовался тем, что можно больше не стеречь ее, – нервно продолжал профессор, заметив, что жена молчит. – Может быть, можно не стеречь, – сердито уточнил он и наклонился к жене. – Ирма! – прошептал он настойчиво и нежно. – Есть только один путь. Надо завоевать ее доверие, проникнуть сквозь непонятное безразличие ко всему – к мужу, к семье, к ребенку. Ты женщина, ты это сможешь…

Она взяла его за руку.

– Ты даже не представляешь себе, как я люблю тебя за то, что ты делаешь для этой бедняжки. Но все это не так просто, как представляется твоему трезвому уму, мой дорогой!

– Нам нужно знать причины, если мы хотим по-настоящему вылечить ее, – настаивал муж. – А вылечить ее – значит вернуть ей счастье. Вернуть мужа, ребенка… – Он гладил руки жены, ее прекрасные пальцы пианистки, и в сердце его закралась грусть: как постарели эти руки. – Разве и в нашем браке не было трудностей за эти долгие годы? Разве нам всегда удавалось избежать подводных камней!

– Вот видишь, ты не понимаешь женщин, а еще умница, профессор, психолог, – ласково улыбнулась жена. – Ладно, не спорь, сядь поближе…

Профессор сел и закурил новую сигарету.

– Слушаю, – сказал он чуть-чуть недовольно.

– Слушай же, что тебе скажет женщина, подумай об этом и вникни как следует. Главная опасность не в том, что на Карлу могут повлиять сообщения в газетах или какие-нибудь факты. Внутреннее потрясение само по себе слишком сильно. Эту женщину лишили доверия к себе, веры в себя, а этого не исправишь попыткой механически склеить ее семью. Уже хотя бы потому, что их брак был не из тех, что лопаются, как бракованный стакан в горячей воде.

Ирма взяла из руки мужа сигарету и жадно затянулась.

– Карла выходила замуж совсем девочкой, – продолжала она. – Она была сиротой, и стать женой и матерью было для нее величайшим счастьем. Но в наше беспокойное время люди быстро взрослеют, это произошло и с Карлой… Она выросла, как слабый цветок, пересаженный в теплую оранжерею. Ей стали говорить, что она молодец, что она отличный работник. Она сама прониклась убеждением, что участвует в великом созидании и хорошо делает свое дело. И вдруг все рухнуло за одни сутки. Карлу охватила обида, сознание жестокой несправедливости. «Они ошиблись, все они ошиблись, – думала она. – Я выиграю эту борьбу, все выяснится, не может не выясниться». Выяснится, что ее усилия были направлены верно, что она и Роберт по-настоящему боролись за благое дело… Потом последовал новый удар. Оказалось, что она была обманута, везде был сплошной обман. Впервые в жизни она взялась за большие дела, а ей доказали, что она служила не идее, а ловкому авантюристу. Понимаешь? Если бы дело было всего лишь в ошибке сердца, если бы Карла могла вернуться к своей работе, не было бы этой безнадежности, которая привела ее к попытке самоубийства. Нет, здесь не семейная драма, Тоник, это не разочарование в любви, а глубокая человеческая трагедия.

Профессор долго сидел, не говоря ни слова, забыв о сигарете, которая обожгла ему пальцы.

– Каков же практический вывод? – тихо спросил он наконец.

Ирма улыбнулась, и ему снова стало грустно при виде тонкой сетки морщинок в углах ее глаз. «Стареем, – подумал он. – И я старею, становлюсь по-стариковски нетерпеливым. А ведь она права, по-видимому права», – поправился он и улыбнулся: как неохотно он признает свою ошибку.

Жена внимательно наблюдала смену выражений на его лице.

– Упрямец ты мой! Нелегко соглашаться, а? – Она встала и положила руки ему на плечи. – Пусть она поживет у нас, Тоник. Поживет до тех пор, пока сама не найдет цель жизни.

Профессор поднялся, притянул жену к себе и, улыбаясь, с шутливым недоверием спросил словами известной сказки:

– А скажи мне, мудрая старушка, как же она ее найдет?

Жена шлепнула по руке, обнимавшей ее за талию.

– Спрашивал ты своих четырех детей, как они найдут цель жизни? А ведь гордишься тем, что они нашли ее сами.