Текст книги "Возвращение Иржи Скалы"

Автор книги: Богумир Полах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Скала рад, что сегодня ему не нужно придумывать предлог, чтобы покинуть маму на эти два часа. Он охотно выходит с гостем на апрельское солнце.

С минуту Лойза молчит, потом вскользь, как бы невзначай, спрашивает: может быть, его визит неприятен Иржи? Тот лишь дружески сжимает ему локоть. Но в глубине души Скала немного смущен, он вспомнил, что было время, когда он избегал Лойзу: кадровый офицер и парень, которого в деревне называли уголовником, – странная это была бы дружба. Ведь Лойзу не раз арестовывали: за стачки, за подстрекательство, а иной раз просто за то, что он коммунист.

Лойза молча прижимает руку Иржи к своей широкой груди – мол, все старое забыто. Да, по правде говоря, он никогда и не обижался на Иржи за отчуждение.

Они идут молча, Иржи знает, что Лойза ведет его за околицу, к месту их мальчишеских игр – кирпичному заводу. Издалека виден круглый навес двухэтажной обжигательной печи: со всех сторон к нему лепятся домики рабочих, за ними зияет глубокий глиняный карьер.

Историю этого заводика Иржи знает со слов отца. Отец не раз рассказывал ее, хотя сам не помнит первых дней завода.

Много лет назад в деревне поселился некий Геймала. Его прозвали «американец», потому что он долго жил в Америке. Был это неусидчивый человек, предприимчивая натура, то и дело брался за новые затеи. Сперва он хотел построить мельницу и взялся за дело по-американски – начал с каменоломни, чтобы обеспечить стройку дешевым камнем. Тут-то он и обнаружил большие залежи кирпичной глины. Этот участок испокон веков назывался «На глине», местные жители примитивным способом делали необожженный кирпич для домашних нужд.

«Американец» сделал несколько буровых проб, а потом за гроши купил у общины несколько гектаров этого пустыря. И начал строить, но не мельницу, а кирпичный завод. Извел на это дело все свои капиталы, зарвался с кредитом в банке и кончил тем, что разорился дотла. Адвокат, который вел дела «американца», купил на аукционе всю эту кипу несбывшихся планов, чтобы хоть как-нибудь оправдать не полностью полученный гонорар. Несколько лет он совсем не занимался своим приобретением, и постройка ветшала. Потом его сын, тоже адвокат, взялся за нее. Во всей округе не было ни одного кирпичного завода, так что имело смысл вложить деньги в такое предприятие. Новый владелец, конечно, отказался от широких замыслов «американца» и построил небольшую печь для обжига, которой хватало, чтобы покрыть весь местный спрос на кирпич.

В деревне появились новые люди – несколько рабочих семей, среди них и дед Лойзы. Жили они особняком, их сторонились даже самые бедные сельчане. И в самом деле, разве это люди? Говорят, что они едят даже кошек и собак. В церкви их не увидишь, по субботам хлещут водку и ром, затевают скандалы, драки. Детей у них что мух, живут как свиньи, глаза бы не глядели на их берлоги! Но работают как лошади, тут уж ничего не скажешь. Сельский человек с таким сбродом никогда дружить не станет. Во-первых, потому, что он завидует рабочему: у того как-никак регулярный заработок – хоть и скудный, зато наличными, – и он не зависит от сельских богатеев. Но главное вот в чем: мужик гордится собственным домом, какая бы жалкая халупа это ни была, и смотрит свысока на рабочих, которые живут в бараках при фабрике.

Со школой ребятишки рабочих были не в ладах. Зимой еще туда-сюда, но с весны и до осени – какая там школа! Чуть ли не с четырех лет малышей заставляли работать – переворачивать и сушить кирпич, надо было ловить каждый час хорошей погоды, иначе семье нечего будет есть зимой. Оплата на заводе сдельная, нужно было поднажать.

Но со временем жизнь в деревне изменилась. Началась мировая война. Тут уж стало не до кирпичей: ни каменщика, ни столяра или плотника днем с огнем не сыщешь во всей округе. Вообще в деревне не осталось ни одного здорового мужчины. Вот тогда у семей рабочих и сельчан появились общие интересы: богатым крестьянкам понадобились рабочие руки – помогать в поле, а женам рабочих, которые не могли прожить на скудное пособие, надо было подработать, чтобы прокормить детей. И вот беднячки и жены рабочих сообща гнут спину на кулацком поле. А работа сближает. И не только работа. Мужья-то почти все в одном полку служат, иные даже в одной роте. Стало быть, интересно узнать, что пишет соседке ее «мужик», и хочется рассказать, что написал свой. Слово за слово завязывается дружба. Вскоре крестьянка легко соглашается, что разговоры о том, что в семьях рабочих едят кошек и собак, просто поклеп. Правда, старый Кунц иной раз поймает и пристукнет собаку, но только потому, что у него чахотка, а собачье сало, говорят, помогает.

И еще одно сближает жен рабочих и бедных крестьянок: общее озлобление против ненасытных сельских богатеев. Женщины видят, как мироеды набивают себе мошну, как они везут из города серебряные приборы, шубы да диваны для своих парадных комнат. За деньги кулак не даст горожанам ни горстки муки, ни картофелины. Хоть плачь, хоть на коленях ползай – не поможет. Принеси что-нибудь стоящее, хозяйка ощупает вещь со всех сторон, трижды вывернет ее, потом милостиво насыплет тебе мешочек муки.

– Ах, подлюги! – говорят беднячки и жены местных рабочих, видя все это. – Будь у нас что жрать, мы бы сами дали этим отощавшим от недоедания.

Чем ближе к концу войны, тем чаще в рабочих бараках по ночам светятся окошки. Батя приехал! Рваный, обросший, иной раз даже с винтовкой. «Молчок, понятно?» – приказывает мать изумленным ребятишкам, когда на рассвете отец со своей винтовкой уходит в туманную мглу. «Зеленых» становится все больше. Сперва это только рабочие с кирпичного, потом среди них появляются и мужики. Ведь они служили в одном полку, пример заразителен. С кулацких дворов по ночам исчезают поросята, а иной раз целый теленок.

– Господи боже, а я-то его так откормила! – причитает жена сельского богатея. – За такого боровка можно было выменять целое приданое для дочки! Фильдекосовые гарнитуры, стеганое одеяло!

Тощая жена рабочего подмигивает худенькой беднячке. Возможно, кто-то из них лакомился прошлой ночью свининой. Но больше всего они радуются тому, что кулачка волей-неволей должна помалкивать о пропаже боровка. Во-первых, потому что она утаила его от регистрации, а во-вторых, потому что с «зелеными» шутки плохи.

И вот наступило двадцать восьмое октября^[3]. Развеваются флаги и ленты – свобода! Мужчины возвращаются с фронта, выходят из лесов. Глаза сверкают, вид одичалый. А господа на селе и в городе стали вдруг приветливыми и улыбчивыми…

Два года борются рабочие кирпичного завода за прибавку, угрожая бросить работу. Крестьяне уважают их за смелую борьбу, за упорство и отвагу. На эту скудную прибавку немного купишь, но рабочие – молодцы, умеют добиваться своего.

Осень 1920 года. Два года надеялись безземельные крестьяне, что получат хоть полоску земли от помещичьих угодий, два года боролись рабочие кирпичного за жалкую прибавку. И вот дело приняло серьезный оборот: крепкие рабочие руки снова взялись за винтовку, и снова сельские бедняки глядят на них с завистливым уважением, как тогда, когда рабочие первыми начали убегать с фронта. И они, бедняки, охотно стали бы плечом к плечу с рабочими… кабы не набожные жены, кабы не духовный пастырь с предостерегающе поднятым перстом. Впрочем, рабочие и сами говорят, что это, мол, только их, пролетариев, дело…

И вдруг однажды ночью пришел конец всему. Солдаты, полиция, наручники, тюрьма. Рабочие домики осиротели, в глазах бедняков снова одна покорность. Да, идти против господ – безнадежное дело.

Стало еще хуже, чем до войны. Жены арестованных рабочих не покладая рук работают на адвоката, бедняки – на кулаков. Хочешь – работай, не хочешь – проваливай, найдется десяток других. Нынче не военное время, за большевиков взялись как следует – и за своих, и за тех, что в России.

Адвокат из города всячески старается вызволить из тюрьмы хоть нескольких рабочих – ему нужны десятники на стройку. Теперь, когда человек может быть уверен в сохранности своего имущества, надо строить. Вот один зажиточный сосед строит новый амбар, другой, побогаче, – целый дом. Средства есть – пока он был на войне, его старуха хорошо хозяйничала, даже рояль приволокла в избу.

Иржи Скала и Лойзик Батиста помнят это время. Лет шести-семи они шлепали по лужам на дворе завода, который тогда не работал: рабочие были в армии. А когда Иржи и Лойзе было по десять лет, завод стоял снова, потому что рабочие сидели в тюрьме.

– Слушай-ка, – говорит Лойзик, очнувшись от раздумья, когда они, миновав ольшаник, вышли к заводу. – Все это должно быть нашим. – И он широким жестом показывает на площадку, где кишат десятки людей. Впереди выгружают глину на низкие деревянные помосты, месят ее босыми ногами и вручную формуют кирпич. Сзади грохочут машины и мелькают лопаты – там механизированное производство.

– Как это? – поднимает взгляд Иржи.

– А так, чтобы хозяевами были те, кто тут работает, – твердо говорит Лойзик, глядя в упор на товарища.

Тот уже не расспрашивает, он понял. Речь идет о том, чтобы не повторился двадцатый год.

Сначала все было ясно: на завод назначили народного управляющего, потому что прежний владелец завода, тот самый адвокат, оказался коллаборационистом. Но у него нашлись влиятельные связи среди коллаборационистов покрупнее, которые вовремя ловко перестроились. Они прилагают все усилия, чтобы выручить «пострадавшего». Победить на выборах, засесть в правительстве и через два года повторить двадцатый год – такова их цель.

Народный управляющий хлумецким кирпичным заводом, рабочий Алоиз Батиста, тихим, хрипловатым голосом рассказывает Иржи Скале о своих опасениях.

– Район меня поддерживает, товарищи в земском национальном комитете тоже начеку. Но все-таки уберечь завод от натиска дипломированных пройдох – нелегкая штука для рабочего с начальным образованием.

Скала останавливается и вопросительно смотрит на товарища.

– Так чего ты от меня хочешь?

– Еще несколько таких вечеров, как вчера, – отвечает тот. – Нам надо победить на выборах. И не только здесь – во всей стране. Партия должна укрепить свои позиции, иначе вся борьба пойдет насмарку.

Иржи колеблется. Вчера было совсем другое дело – приятельская беседа, обычный разговор двух соседей. А агитировать? Вести политическую пропаганду? Не требуйте этого от него. Ведь Скала – кадровый офицер. А кроме того… с таким лицом выступать на митингах?!

Лойза опускает голову. Нет, он не станет уговаривать Скалу. Не станет. Отец и сын на один лад: учитель тоже чуть не плачет, если видит несправедливость. Но бороться с ней – нет, об этом вы его не просите. Ведь он всю жизнь жил в мире со священником и с соседями, все они уважаемые люди, хотя во время войны кое-кто из них… Да, нам, беднякам, рассчитывать не на кого, кроме как на самих себя, думает Лойза. Больше ни слова не скажу Иржи!

…Петр Васильевич, Верочка, Васька, Наташа, токарь Федор Семенович, майор Буряк, десятки других советских друзей, которых, словно духов, вызывал вчера в памяти Скала, вдруг возникают перед ним. Иржи снова слышит укоризненные Васькины слова: «Я бы тебе ничего не сказал, будь ты какой-нибудь новичок, новобранец, я бы не стал тебя упрекать. Но ведь ты офицер, капитан!»

– Сделаю! Сделаю все что хочешь! – вырывается у Скалы.

Он крепко сжимает плечо товарища, и ему кажется, что все эти лица, возникшие сейчас перед его мысленным взором, одобрительно улыбнулись. Лойза тоже улыбается.

– Спасибо, – коротко говорит он.

«Штейнер», отель «Штейнер»… Знакомое название! Унгр сказал, что надо сойти с трамвая около городского клуба и свернуть в улицу направо. Всезнающий майор Унгр, ныне уже полковник, крепко обнял Скалу, случайно встретив его на лестнице министерства. С его помощью Иржи быстро закончил свое оформление: Унгр ни на минуту не покидал его, ходил всюду и каждому представлял как одного из отважных беглецов 15 марта 1939 года.

Карла оказалась права, этот ее секретарь крайкома, «хозяин», как она выражалась, сдержал слово: в штабе все уже было решено и подписано. Элегантный майор вручил Скале приказ о назначении в штаб округа и многозначительно улыбнулся.

– Загляните в очередной вестник приказов, господин капитан, найдете там кое-что приятное для себя.

Унгр сердечно поздравлял Скалу:

– Давно пора! Ты последний лондонец, который еще не получил повышения.

Скала усмехнулся. Какой он лондонец? Но сияющий Унгр не дал ему и слова сказать.

– Вечером приходи ко мне, приходи обязательно! Алиса будет рада видеть человека, с которым я вместе летел жениться на ней! – Он рассмеялся, увидев недоумение на лице собеседника. – Ах да, ты еще не знаешь!.. Я женился в Англии, приятель! Ни одна наша девушка не могла прельстить меня, а эта очаровала с первого взгляда. Вот как, дружище!

У Скалы голова кружилась от шумного проявления дружеских чувств Унгра. Тот проводил его до дому и указал на одно из соседних зданий.

– Вот тут, в бельэтаже. Не забудь, ровно в девять. Насчет точности Алиса по-английски щепетильна.

В тот вечер Иржи казалось, что он не то видит сон, не то участвует в одном из тех довоенных фильмов, на которые он ходил ради Карлы, откровенно скучая во время сеанса. Неужто в самом деле он в гостях у Унгра, старого приятеля Унгра!

Все было, как в этих глупых фильмах. В прихожей его встретила некрасивая горничная-англичанка с длинным зеленоватым лицом, затянутая в черное платье с белым фартучком. Когда Скала пытался сам повесить шинель и фуражку, она поглядела на него вопросительно и недоуменно. Унгр в этот момент смотрел в сторону; Скале показалось, что хозяину стыдно за приятеля. Полковник провел гостя в просторный, ярко освещенный холл и усадил в глубокое кресло около искусственного камина. Невольно пришли в голову светские фразы из «шикарных» фильмов: «Sit dawn. Sigarette?» Он лишь немного не угадал. Унгр сказал: «Have a drink» и, священнодействуя, разбавил желтый напиток содовой водой. «Настоящее шотландское виски, отведай», – не без гордости заметил он, и Скале почему-то вспомнилось, как Роберт угощал его французским коньяком.

Иржи сделал маленький глоток и закурил ароматную сигарету.

Унгр уже не был шумным весельчаком, как сегодня утром, он походил сейчас на жреца, совершающего важный и сложный обряд. Не торопясь, он выбрал сигарету, постучал ею о тыльную сторону руки и с серьезным видом прикурил от свечки, стоявшей на курительном столике.

– «Уайт хорс», – заметил он, выпуская клуб дыма из носа и изо рта. – Недурны, а? – Он взглянул на золотой хронометр на запястье и на минуту вышел из роли. – Ты едешь завтра ночью?

– Собственно, утром. В четыре часа.

– Я сговорился с ребятами насчет мальчишника. – Глаза у Унгра блеснули, казалось, сейчас он снова станет тем весельчаком, что был утром. Но он тотчас спохватился и продолжал скучающим тоном: – Придут Калоус, Грим и Самек. Остальных сейчас нет в Праге. Вспомним наши славные деньки. Я пригласил бы их и сюда, но Алиса терпеть не может… – Он запнулся и спросил невпопад, так что стало ясно, чего он не договорил: – А как твоя жена? Надеюсь, вы снова вместе?

– Да, – тихо ответил Скала и смущенно уставился на кончики своих ботинок.

Неужто это тот вылощенный, тихий, неразговорчивый Унгр, которого он узнал несколько лет назад?

– Мы соберемся в отеле «Штейнер». Знаешь, где это?

– Когда-то слышал, но сейчас едва ли…

– Сойдешь с трамвая у Пороховой башни и свернешь в улицу направо. В двух шагах увидишь неоновую вывеску. В одиннадцать вечера. Идет?

Скала удивленно взглянул на Унгра.

– Мы идем в бар, – объяснил тот. – До утра времени хватит. Потом в поезде отоспишься, по крайней мере сэкономишь на гостинице, – пошутил Унгр и заключил, как показалось Скале, не без гордости: – Сам понимаешь, раньше одиннадцати я не успею: ужинаю я, разумеется, дома.

Скала смотрит на узор персидского ковра под ногами и чувствует себя бедным родственником в гостях у богачей. Несколько часов назад Унгр очаровал его: он и бровью не повел, увидев изуродованное лицо бывшего однополчанина, и только радовался, от души радовался, что тот жив. О войне не было сказано ни слова. Полковник громко хохотал, он встретил Скалу с неподдельным дружелюбием. Давно Скала не чувствовал себя так просто с кем-нибудь. Но сейчас…

Скала косится на хозяина, который, не замечая его смущения, сидит, небрежно вытянув ноги, и с явным удовольствием созерцает свои лаковые ботинки. Заметив взгляд Скалы, он истолковывает его по-своему.

– Отличный ковер, а? Уникум! Я получил квартиру какого-то эсэсовского главаря. Эти типы умели жить. Свозили наворованное со всей Европы.

Скала, стараясь сдержать неприятную дрожь пальцев, обеими руками берет стакан, словно хочет погреть руки. Он отводит глаза и глядит на часы. Унгр и это истолковывает по-своему.

– Алиса точна до невероятия. Англичанка! Мы ужинаем ровно в четверть десятого.

В этот момент распахнулись обе половинки двери, на пороге показалась длиннолицая горничная и замерла с жестом, означавшим приглашение. Унгр поднялся, бросил беглый взгляд в зеркало, смахнул с элегантного френча воображаемую пушинку и дружески взял гостя под руку. «Как в кино», – снова мелькнуло у Скалы.

В ту минуту, когда они вошли в столовую, из других дверей показались две женщины, высокие, почти одного роста, обе в черных вечерних туалетах.

– Разрешите представить вам моего друга, капитана Скалу, о котором я вам столько рассказывал, – сказал Унгр на не очень чистом английском языке и подвел Скалу к старшей из дам, волосы которой были выкрашены в необычный, голубоватый цвет. Дама показала в улыбке крупные, видимо вставные, зубы и протянула ему руку.

Как в кино, как в дешевом боевике! Что надо сделать теперь? Поцеловать руку?

Скала еще не успел решить этого вопроса, когда пожилая дама с голубоватыми волосами, теща Унгра, решила его сама: она крепко, по-мужски пожала ему руку. Алиса была как две капли воды похожа на мать, только лицо свежее и меньше напудрено и золотистые волосы собраны в высокую, искусно сделанную прическу.

Унгр своей театральщиной обескуражил Скалу еще в холле. Сейчас Иржи окончательно смутился. Старшая из дам, словно догадавшись об этом, посадила Иржи рядом с собой и за аперитивом умело и непринужденно втянула в разговор. Опять, как в кино, опять «Sit dawn», но совсем иначе, чем сказал это Унгр в холле.

Какая, однако, разница, когда человек держится естественно и разговаривает просто, ничего из себя не корчит. Не выглядит ли Унгр смешнее, чем он, Скала, когда старается держаться заправским англичанином? Да и почему бы Скале выглядеть смешным? Разве надо стесняться того, что люди в нашей стране живут иначе, чем эти две куклы в туалетах и замысловатых прическах, ради которых нужно просидеть несколько часов у парикмахера? Нет, только опасение, что дамы испугаются его лица и проявят к нему сострадание, заставило Скалу так оробеть.

Неожиданно робость как рукой сняло. Иржи Скала спокоен, уверен в себе, он и по-английски неплохо говорит, правда, не совсем правильно, но бегло. Дамы оживились. Они улыбаются гостю, и им явно интересно с ним беседовать. Его успех не очень нравится Унгру, не без злорадства замечает Иржи. Ты, мой дорогой, воображал, видно, что я стану на задние лапки перед твоей высокородной тещей, а при супруге вовсе не посмею поднять глаз. Как бы не так! После ужина им подали кофе в гостиную, Скала сел за рояль. «Послушайте, послушайте, девочки, наши песенки», – мысленно говорит он англичанкам, и те восклицают с непритворным восхищением: «О-о! Wonderful». Недолго думая Иржи запевает одну из песен, что он пел с Наташей. При воспоминании о ней лицо его становится серьезным, а голос – даже немного торжественным. Дамы затаили дыхание. Унгр растерянно щурится за клубами табачного дыма.

– Это словацкая или чешская песня? – осведомляется Алиса.

– Русская! – отвечает Скала и переводит им текст одной из грустных песен, в которой поется о разлуке и тяжелой войне.

Алиса задумывается, потом просит:

– Once more, please. Повторите, пожалуйста.

Иржи поет еще раз, с еще большим чувством и замечает, какими задумчивыми стали глаза обеих женщин.

– Thank you, – говорит Алиса и протягивает ему холеную, с длинными пальцами руку. Теперь Скала без колебаний целует эту руку. Подняв голову, он видит слезы в холодных серых глазах англичанки. «На войне погиб ее брат», – вспоминает он слова Унгра, сказанные сегодня утром. Брат тоже был летчиком. Иржи немного растерян, а Алиса, не отпуская его руки, тихо говорит:

– Почему другие чешские друзья не… не так милы, как вы?

– Они слишком стараются походить на англичан, – не колеблясь, отвечает Иржи и замечает по глазам старшей дамы, что она с ним согласна.

Унгр провожает его до ворот, где стоит большая блестящая, без единого пятнышка машина, за рулем съежился шофер в военной форме.

– Отвезешь господина капитана в отель, – распоряжается Унгр и протягивает гостю руку. – Ты был неотразим, спасибо! – Какой-то холодок слышится в его тоне.

Все это Скала вспоминает, идя широкой улицей с Виноград к центру города. Времени еще достаточно, Унгр сказал: в одиннадцать.

Около Музея Скала останавливается и глядит, наглядеться не может на яркие огни Вацлавской площади, на потоки прохожих, на беззвучно проносящиеся сверкающие автомобили. Два-три разбомбленных дома искусно скрыты красивой деревянной обшивкой. У родного городка совсем не такой вид: он похож на нищего, изувеченного войной. Трамваи, правда, уже ползут по улицам, мимо домов со стенами, изрешеченными пулеметами, и окнами, заложенными досками и фанерой. Лишь понемногу все принимает прежний вид. Целые кварталы, безжалостно разрушенные двухчасовой бомбежкой американцев, еще и сегодня тонут во мраке, огороженные сорванными трамвайными проводами и искореженными рельсами. А в самом центре городка торчат десятки высоких домов, пронзенных бомбой с крыши до подвала, похожих на ощерившиеся беззубые рты.

Холодная рука тревоги сжимает сердце Скалы. «Как бы выглядела наша столица, наша Прага, если бы в мае издыхающему нацистскому чудовищу вовремя не скрутили лапы».

Еще с минуту стоит Иржи на Вацлавской площади, и перед его глазами, глазами бывшего солдата, возникает картина того, что осталось бы от прекрасного города, если бы в майские дни не пришла помощь. Потом он глубоко вздыхает и легкой походкой идет по диабазовой мостовой. Из кафе слышна музыка, двое влюбленных впереди Иржи прижимаются друг к другу и, смеясь, стараются шагать в ногу. Жизнь снова прекрасна, Прага словно говорит Скале: «Пора прекратить грустные вздохи». Прекратить, прекратить, прекратить! В такт шагов Скала твердит это слово, ему хочется насвистывать, как вон тот кельнерский ученик, что, подняв воротник пиджачка, выскочил из ресторана и побежал через улицу.

Иржи свернул где-то в улочках Старого города и прислушался к бою башенных часов. Одиннадцать. «Английская точность», – вспомнились ему слова Унгра.

– Бар «Штейнер»? – переспросил молодой человек, к которому обратился Скала. – В этом переулке, шагах в пятидесяти. Вход в отель с подъезда, а в бар сбоку, с той улицы.

Величественный швейцар поклонился Скале. «Гардероб внизу, милости просим».

А вот и Унгр. В новом очень изящном мундире из дорогого сукна. Он нетерпеливо тянет за собой Скалу.

– Пойдем, все уже собрались.

Скалу встречают громким ревом, как на студенческом пикнике. Никто из собравшихся офицеров не обращает внимания на удивленные взгляды с соседних столиков. Здесь Калоус, Грим, Самек и какой-то незнакомый лейтенант. Знакомство, объятия, поцелуи. Ни слова о лице Скалы. «Молодцы ребята!» – думает Иржи. Его сажают в угол дивана, у перил небольшой ложи. Унгр уже забыл вчерашнюю английскую чопорность, он снова весел и шумен. Чопорность он, видимо, оставляет дома.

– Ты ужинал? – спрашивает он, сверкнув глазами. – А то, знаешь, пить будем крепко.

– Смотря что пить.

– Обер-кельнер! – окликает Унгр толстяка во фраке, и тот с озабоченным лицом, опрометью кидается к их столику. – Здесь выражают сомнения в качестве напитков.

Лицо обер-кельнера расплывается в профессиональную улыбку.

– Если бы речь шла о наших винах, может быть, и были бы основания. Но ведь господа офицеры… г-м-м… на собственном довольствии, – лукаво усмехается он.

– М-да, господа, – вставляет Грим, щуря узкие глазки. – У нас есть начальник провиантского снабжения, вот он, Френкл. Все в порядке, Френкл? – обращается он к молодому, до синевы выбритому лейтенанту.

– Будьте уверены, ребята, – отзывается тот, приподняв густые брови. – Мой дед ходил с сумой, а вот у папаши уже была фабрика. На жалованье никто из наших, правда, еще не сидел, но у всех трех поколений дела шли на лад. Сегодня тоже все будет в порядке. Начнем с вина?

– Я согласен со Скалой, – хохочет Унгр. – Смотря с какого вина.

– Обер-кельнер, – говорит юный лейтенант, ковыряя во рту зубочисткой. – Заткнем им глотки, а? А ну-ка батарею бургундского сюда!

– Шесть? – почтительно склоняется обер-кельнер.

– Для начала, – сквозь зубы роняет Френкл.

– Да здравствует Френкл! Да здравствует будущий оптовик, золотой мост процветания через Ла-Маншский пролив! – восклицает Унгр. – Живьо, живьо, живьо!

Все подхватывают этот возглас. Бойкий скрипач из оркестра, дав знак коллегам, пританцовывая, приближается к ложе, держа скрипку наготове. Бар сотрясается от оглушительного пения, музыканты встают. Офицерской компании в ложе наплевать на то, что на них обращены взоры всех сидящих в зале.

Скала явно ошеломлен. Из оцепенения его не может вывести даже подполковник Самек, который обнял Иржи за шею и, приблизив толстые губы к самому его уху, сообщает шепотом:

– Этот Френкл – замечательный парень, хоть он и из пехоты. Два года провел в Лондоне и нашел там прямо-таки золотую жилу. Отцовская фабрика – для него пустяки, все равно что брелок при часах. Отобрали у него эту фабрику, а ему плевать, он с этими сволочами даже спорить не стал.

– А что он делал в армии, пока искал свою золотую жилу? – не удержался от насмешливой реплики Скала.

– Служил унтер-офицером, – усмехнулся Самек. – А сейчас, как видишь, уже лейтенант. – И, видя, что Скала недоуменно качает головой, добавляет: – Ловкий еврейчик. То и дело ездит в Лондон…

– Брось ты эти словечки, – без обиды отзывается Френкл. – Расизм нынче не в моде. Что бы ты лакал сейчас, не будь здесь Френкла? Куришь? – обращается он к Скале и извлекает откуда-то большую коробку сигарет «Кэмел». Унгр распечатывает ее и вываливает на стол кучу целлофановых пачек. Френкл небрежно кидает одну официанту: тот на лету поймал ее левой рукой, поднос на его правой руке даже не дрогнул.

– Покорнейше благодарю! – Официант, угодливо улыбаясь, ловко откупоривает бутылки.

– За нашу счастливую встречу! Да здравствует армия! – провозглашает Унгр.

– Пока мне от нее польза, пускай здравствует! – смеется Френкл. – Но в общем я не очень-то люблю эти тряпки, – он щелкает пальцем по пуговице френча.

– Не пижонь! – поддевает его Унгр, уже хлебнувший вина. – А сам, я думаю, и ночью френча не снимаешь.

– Что ж, мундир сейчас в моде, – ухмыляется лейтенант. – В штатском ты хулиган, в мундире – герой.

Все хохочут так, что на столе звенят стаканы. Смеется и Френкл.

– И кстати, острите на чей-нибудь другой счет, – заключает он. – За мой счет вы пьете, этого достаточно.

Хохот еще громче. Унгр прямо-таки захлебывается смехом.

– За твой? За счет владельца этого бара! – объясняет он, повернувшись к Скале. – Если владелец хочет заманить посетителей на хорошую попойку, ему приходится изрядно потратиться, да еще разок-другой угостить господина лейтенанта…

– Ничего, у него хватает, – презрительно оттопырив нижнюю губу, возражает Френкл. – Пусть радуется, что я не открыл такого же бара. Я бы переманил у него всех гостей и получал бы и свой, и его доход.

Великолепное французское вино кажется Скале горьким. Так вот каковы ребята, с которыми он пятнадцатого марта 1939 года удрал из Праги под носом у Гитлера. Вот они – Калоус, Грим и когда-то молчаливый Унгр, организовавший этот побег… Что сталось с ними, какой бес их обуял? Война виновата? Море огня, которое они обрушивали на города Германии? Или колодки с орденскими ленточками, что пестреют у них на груди, у Унгра даже с обеих сторон? И на шее у него какой-то орден… Хоть бы один из этих людей остался прежним…

Кажется, один есть – Калоус. Высокий, хмурый, с горькой складкой у губ. Когда все хохочут, он только усмехается, когда другие усмехаются, он лишь помаргивает тяжелыми веками. Несколько раз он косился на Скалу, а когда алкоголь окончательно развязал языки и все заговорили наперебой, он взял Скалу за плечо.

– Пойдем к стойке, выпьем чего-нибудь.

«Неужто ему еще мало?» – пугается Иржи. Официант трижды менял скатерть, а стол снова завален кусками колбасы, окурками и соленым миндалем, пестрит пятнами от вина и коньяка.

Однако Калоус настойчиво тянет Скалу, и тот соглашается. Кстати он выпьет кофе. Френкл уже несколько раз предлагал заказать кофе. Тут, мол, роскошный кофе, крепкий, как купорос.

Но дело было явно не в выпивке. Калоус заказывает себе стакан минеральной воды, и Скала охотно следует его примеру. Они садятся на высокие табуреты, в стороне от людей, и Калоус снова смотрит на Иржи странным, испытующим взглядом.

– Ну, что ты? – недоумевая, спрашивает Иржи. Калоус отвечает не сразу. Он долго, старательно закуривает сигарету и только потом задает вопрос:

– Ты с ними заодно?

Скала непонимающе глядит на него.

– Не корчи из себя святошу, – сердится Калоус. – Весь штаб говорит, что ты воевал вместе с ними. Не думай, что сможешь скрыть это. Да и в твоем личном деле об этом написано.

Скала наконец понял, о чем речь, и не может сдержать улыбки.

– А зачем мне скрывать? И так все сразу видно, – он коснулся орденской колодки на груди, над которой поблескивает звезда Героя Советского Союза.

– Это ты мог получить и в нашем корпусе, – недоверчиво говорит Калоус. Он явно не понимает, почему Скала так охотно говорит об этом.

– Я же служил в авиации, – все еще улыбаясь, говорит Скала.

– Что ж, чехословацкая авиадивизия… – бормочет Калоус, но Скала нетерпеливо прерывает его:

– Брось ты это, пожалуйста! Скажи, куда ты клонишь? С какой стати мне скрывать, что я воевал? Ты разве скрываешь это?

– Я воевал в нашей армии, – отрезает Калоус. – Мне скрывать нечего.

– А я? Может быть, во вражеской? – парирует Скала.

– Тогда нет, а теперь, быть может, да. – Калоус нервно хватает Скалу за пуговицу.

– Ты пьян! – резко обрывает его Скала. – Мы с тобой были в одной армии, сражались против общего врага, да и сейчас как будто стоим под одним знаменем.