Текст книги "Возвращение Иржи Скалы"

Автор книги: Богумир Полах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Annotation

Без аннотации.

Вашему вниманию предлагается произведение Богумира Полаха "Возвращение Иржи Скалы".

Богумир Полах

Иржи Скала находит свой путь

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

notes

1

2

3

4

5

6

7

Богумир Полах

Возвращение Иржи Скалы

Иржи Скала находит свой путь

Случилось чудо. Человек, который не мог больше жить, собственно, уже не жил, не существовал, превратился в искалеченную, «обугленную головешку», – вернулся из небытия, снова стал человеком, существом, способным не только мыслить, но и действовать, идти в общем строю к победе, творить, создавать… И новая жизнь, «вторая жизнь», которая началась теперь для него, только что стоявшего на пороге смерти, оказалась куда сложнее прежней, а главное – куда ответственнее, значительнее, хотя сам он не сразу смог это понять.

Разве мог подумать Иржи Скала, летчик старой чешской армии, сын бедного сельского учителя, что история проложит свой путь через его, Иржи Скалы, биографию, доверив ему и миллионам незнакомых ему людей не только судьбу победы над фашизмом, но и судьбы мира, судьбу новой, послевоенной Чехословакии?

Нет, тогда, в постыдные дни мюнхенской капитуляции, он думал только об одном: «Скалы не из тех, кто сидит сложа руки, когда в страну врываются враги». И вот настало памятное утро пятнадцатого марта, когда радио сбивчиво передавало призывы к гарнизонам – «не оказывать сопротивления немецким войскам, перешедшим границу». Именно в эти часы Иржи Скала вместе с небольшой группой других чешских патриотов поднял в воздух свой самолет и взял курс на Запад, на Британию. Слишком хорошо знал Иржи Скала, что «сидеть сложа руки» – не для него, что его место в бою с гитлеризмом, в сражении за родину, где остались отец и мать, жена Карла и малыш Иржичек.

Капитан Иржи Скала, чешский летчик на службе британских военно-воздушных сил, пересек в горящем самолете линию немецкого фронта, чтобы не попасть в плен к гитлеровцам, и упал в расположении советских войск. Ему вернула жизнь Россия – умелые и бережные руки хирурга Петра Васильевича, заботливый уход медсестры Верочки, добросердечное участие десятков советских людей.

Но мысль о том, не лучше ли было погибнуть, чем жить с изуродованным, отвратительно чужим, сшитым из кусков, словно лоскутное одеяло, лицом, долго еще будет спутницей Иржи Скалы, пока другое, нечто неизмеримо более важное, не придет к нему, не отодвинет на задний план эту мысль в его сознании, в самом его понимании места и назначения человека в жизни.

Вот об этом, о том, как мучительно и трудно приходит прозрение, как рождается сознательный, убежденный борец – не слепой мститель за себя, свою семью, свою родину, а человек, кровно ощущающий свою связь с людьми земли, с народом, с его судьбой, – и рассказывает нам чешский писатель Богумир Полах в своем новом романе «Возвращение Иржи Скалы».

Возвращение… Нет, это не просто возвращение к жизни человека, заглянувшего в глаза смерти, и не только возвращение в освобожденную Чехословакию. Это возрождение, вернее воскресение личности, осознание себя в новых и важнейших теперь связях с миром. Не легок, не прост был путь к новой жизни для многих людей, пробужденных этой страшнейшей из войн, не легок и путь героя Богумира Полаха. И что особенно важно – Скала ищет этот свой путь собственными силами, собственным умом и сердцем; автор не предлагает ему готовых решений. Он полагается на своего героя, на ту появившуюся в нем напряженную работу мысли, которая непременно победит, если человек умеет не щадить себя, задавать себе мучительные и подчас безжалостные вопросы и не пасовать перед ними, а отвечать честно, сопоставляя факты, делая выводы, предъявляя к себе настоящий, большой счет жизни.

А вопросы, десятки, сотни вопросов беспокойным шумливым роем тяжело ворочаются в лихорадочном мозгу Скалы. Слишком ново, непонятно, даже загадочно многое из того, что увидел и узнал он в этой стране, в большевистской России, куда привела его «не любовь к ним, не вера в их победу, а один лишь страх перед гитлеровским пленом…»

Бережно и терпеливо, не спеша, не забегая вперед, показывает нам Богумир Полах, как два мира спорят, противостоят друг другу в сознаний выздоравливающего Скалы. Один – знакомый ему мир довоенного Запада и черчиллевской, цинично соблюдающей свой «политический интерес» Англии; другой – мир новых, совсем иных измерений, мир профессора Петра Васильевича, Верочки, искалеченной Наташи, майора Буряка, для которого все так завидно «ясно и просто».

«У нас, на Западе, – горестно признается Иржи Верочке, – геройство ценят мало. Орденская колодка на груди не заслонит обезображенного лица…» А здесь… Что дает силу Наташе, потерявшей обе ноги, не только жить, но и мечтать, даже избрать себе новую профессию и найти в этом новом деле радость и внутреннюю необходимость для себя?

Там, в старом мире, – офицерская кастовость, ревниво оберегаемая элита избранных; одна мораль для офицеров и совершенно другая – для солдат. «Полковник в Англии – это персона. А здесь? Командир гвардейского авиаполка ютится в землянке, штаб размещен в полуразрушенной школе, которую немцы не успели сжечь дотла; питается полковник, как и все – пшенной кашей, и думает только об одном: скоро ли начнется новое наступление? Впрочем, дисциплина у русских жесткая, и «солдаты считают это вполне естественным». Но дисциплина эта не была «для них тягостна, как это доводилось наблюдать ему в Англии и дома», а главное, здесь «смотрят, как человек воюет, а не на то, что он носит на плечах».

И почему же в то время, как для Скалы все сложно и непонятно, для «милого, славного» майора Буряка все «просто и ясно»? Почему, когда Иржи мучает страх перед будущим, этого страха не испытывает Буряк? И как по-соседски, по-родственному уверенно говорит он: «Дружище, да когда мы напишем вашим, как ты воевал, на твою физию никто и не взглянет». Наши напишут вашим… Словно «одна семья другой семье»… Значит, для Буряка, как и для его товарищей, они, сражающиеся рядом, плечом к плечу, дети разных народов – братья?

Значит, человечество – это братство идущих к одной цели? Ново, неожиданно, не укладывается в голове Скалы…

На все эти вопросы Иржи Скала найдет ответ, когда войдет вместе с Советской Армией в Чехословакию, принеся ей свободу, когда вернется на родину, к своей семье и увидит, что и здесь в первые после победы годы борьба продолжается и победу снова нужно завоевывать. Это уже иная борьба – линия фронта проходит внутри страны, в самой Чехословакии, – и победа другая, но не менее трудная. И снова нужно искать свое место, снова находить верный путь.

И Скала находит его. Опять помогла ему Россия, вернее, та новая оценка людей и жизни, которую незаметно для себя он обрел в России. Именно благодаря этой новой мерке смог он сначала интуитивно, потом все более и более осознанно разобраться в сложной обстановке политической и внутрипартийной борьбы в Чехословакии. Теперь он смог безошибочно верно оценить и бескорыстную, бескомпромиссную преданность партийному делу, историческую правоту таких людей, как старый друг его юности Лойза. Босоногий Лойзик, которого когда-то мать жалела за то, что у него нет башмаков, теперь стал председателем сельского Национального комитета, руководителем местного Комитета действия Национального фронта; он недосыпает ночей, до хрипоты спорит, убеждает, разъясняет, отстаивает партийную линию. Лойза так же скромен, как и прежде, но возмужал, понял что-то, что не открылось еще во всей полноте ему, Иржи Скале. И Лойза силен своей верой в новую, возрождающуюся Чехословакию. Неслучайно потянулся Скала к инструктору крайкома, умеющему так деликатно и так непоколебимо твердо бороться за каждого честного человека, верить в человека. Да, если на стороне коммунистов такие бойцы, значит, правы коммунисты. И нет места в партии политическим проходимцам, таким, как секретарь крайкома Роберт. Иржи Скала смог разобраться и в этом, он смог рождающимся классовым чутьем точно оценить и отвратительную барственность Роберта (она сродни знакомой уже Иржи старой офицерской кастовости), и беспринципность человека, смотрящего на партию, как на собственную вотчину, превратившего свою ответственную должность в доходную номенклатуру.

На изломе социальных проблем, в лобовом столкновении политических сил раскрывает нам Богумир Полах внутренний мир своего героя, рядового чеха, приобщающегося к миру новых для него идей и новой жизни. Водораздел этих сил пролегает даже через семью Иржи, через трагедию разрушенного доверия Карлы, обманутой такими, как Роберт. И везде, где герой Полаха решает для себя вопрос о судьбе новой Чехословакии, везде, где он проходит путь к подлинной гражданственности, к чувству личной ответственности за благо, за будущее народа, – автор романа убеждает нас в истинности всего происходящего со Скалой, в типичности его судьбы, в человеческой правде характера. Он находит и точную деталь, и психологически меткий штрих, он страстен и верен художественной правде. Но это чувство художественной правды изменяет писателю, когда он обращается к личной драме Скалы – ко всему, что связано с интимными переживаниями Иржи; его отношения с женой, болезненное ощущение физического уродства. Мы говорим, понятно, лишь о торопливости художника, о досадной местами невыписанности задуманного. Она проявляется то в многозначительной растянутости, то в неубедительной скороговорке. Здесь словно исчезает объемность, свойственная Полаху. Словно на минуту замирает живой пульс неповторимой и вместе с тем типической человеческой судьбы. Именно в этом, в художественном плане роман «Возвращение Иржи Скалы» иногда противоречив. Но отдельные частные творческие просчеты никак не снимают главной удачи писателя, того важного, что очерчено в романе резко и точно.

То, что рассказывает нам Богумир Полах об исключительной, но вместе рядовой судьбе Иржи Скалы, не только интересно, не только пища для любознательного ума, узнающего из романа о людях и жизни братской страны, но и важно, близко нам. Ведь и мы, советские люди, и наши братья в Чехословакии совершаем сегодня одно великое дело – обновление земли. И горячие размышления Богумира Полаха об истинной партийности, о честности и чистоте убеждений, о подлинной коммунистической преданности революционному делу – звено в общей цепи наших сегодняшних забот, наших размышлений. Потому-то, хотя роман в основной своей части рассказывает нам о первых послевоенных годах Чехословакии, о первых победах чехословацкой коммунистической партии, членом которой становится и Иржи Скала, он все же не воспринимается как историческая хроника, прикрепленная точно к своему времени, а читается по-хорошему современно, свежими глазами наших последних лет.

К. Потапова

Глава первая

– Что написать на табличке, Петр Васильевич?

Хмурый профессор, уже минут десять неподвижно сидевший у постели больного, недоуменно глядит на медсестру.

– Ну, что еще? На какой табличке? – профессор вскакивает и нервно прохаживается по комнате. – На кой черт табличка?! Ну, напишите, что здесь лежит сгоревший человек… Впрочем, какой это человек… Головешка, огарок человека, так и напишите. – Профессор огорченно причмокивает, щурится, словно глазам его больно глядеть на сожженное человеческое тело, и безнадежно машет рукой.

– Э-э, не пишите ничего. Все равно он не доживет до вечера, так зачем эта табличка?

– А на меня-то вы почему сердитесь, Петр Васильевич? Я не виновата, что ему нельзя помочь, – тихо и без упрека говорит невозмутимая медсестра.

И тут происходит то, чему не поверил бы ни один из учеников Петра Васильевича Кропкина, – немало он вырастил их за долгие годы: профессор закуривает папиросу. В палате! И швыряет обгоревшую спичку на пол.

– Эх, Вера, Верочка, когда вы научитесь понимать врача! – вздыхает он, успокоившись после глубокой затяжки. – Какая жестокая игра природы. Тело почти обуглилось, и все-таки оно живет, понимаете, живет! Умертвить его я не имею права, а спокойно смотреть на него не могу… Как бессильны люди! Сломана рука – пустяки. Ампутировать обе ноги тоже можно. Но вот такое…

Так же неожиданно, как он закурил папиросу, профессор отшвырнул ее и сердито затоптал на гладком кафельном полу.

– Впервые в жизни вижу подобное! – раздраженно говорит он. – Это противоречит всему, чему меня учили. Это тело должно быть мертвым, уже давно мертвым!

Как бы в насмешку, из свитка белых бинтов слышится глухой стон.

– Слышите, он еще стонет! Лица нет, рта нет, а стонет! Где, скажите на милость, найти хоть кусочек живого тела, чтобы впрыснуть ему морфий?

Вера Ивановна стоит неподвижно, но чуть дрогнувшие ресницы выдают ее волнение.

– Тогда к чему перевязка, масло… все старания? – недоумевает она.

– К чему! – почти зло усмехается профессор. – Вот и я спрашиваю: к чему? Разве врач вправе задавать такой вопрос, пока больной еще стонет, пока еще дышит?

Новый стон доносится из белого клубка. Профессор пристально глядит на окутанное бинтами тело.

– А грудь! – говорит он с горечью. – Пожарище! Шестнадцать лет я руковожу клиникой, да и на войне повидал немало, но такого ужаса еще не видывал. Дайте мне умыться. – Он устало машет рукой. – Я сделал все, что мог.

Багровый ночной небосвод шипит, стонет и грохочет, словно океан расплавленной лавы. Разрывы шрапнелей и гранат рвут на клочки красноватые облака. Аккуратный строй бомбардировщиков превратился в стаю испуганных птиц, которые в панике ищут спасения от губительного смерча. В грохоте воздушного боя пулеметные дуэли истребителей звучат, как щелчок пальцев во время грозы. Мощные «летающие крепости» похожи на слабых мошек, крохотных поденок, испуганно мечущихся в грохочущем огненном котле; их облизывают языки пламени, душат тучи багряного дыма.

– Летим на одном моторе… – слышит капитан Скала. – Приготовиться к прыжку!

Нет времени думать, рассуждать. Лишь инстинкт самосохранения подсказывает летчику решение.

– Курс на восток! Держи курс на восток!

Самолет вздымается в огненном вихре и низвергается вниз, в густой мрак. Он скрипит, воет и стонет.

Скала оглушен, ослеплен. Неповоротливый, как тюлень, он подваливается к пилоту.

– Надо перелететь фронт, дотянуть до России!

– Мы не продержимся в воздухе и четверти часа, – говорит пилот, стуча зубами.

Напрягая все силы, Скала приподнимается на руках.

– Кто хочет, пусть спасается на парашюте. Я лучше сгорю, но не буду прыгать.

Машина шарахается, как раненый конь, Скалу снова бросает на пилота.

– Фронт здесь не широкий… Курс на восток, говорю тебе, на восток! – кричит Скала и теряет сознание.

Вера Ивановна возвращается в палату.

– Стонет и стонет… – говорит она, печально качая головой.

Голова! Как чудовищно болит голова! Лоб пылает, как горн, в висках стучат молоты. Стучат непрестанно и тяжко.

Бух, бух!

Нет, это не молоты. Это шаги рассерженного отца. От страшной боли глаза едва не вылезают из орбит. Нет, это не от боли. Скалу терзает укоризненный взгляд матери. А белая полоса, пролегшая на темном небе, – не луч прожектора, это старая ковровая дорожка в скромном отцовском кабинетике.

Иржи только что сказал родителям, что разводится с Карлой. Сказал в той самой комнате, где два года назад объявил, что они решили пожениться… О господи, мама, не мучайте меня безмолвным взглядом! Лучше выругайте меня. Папа, лучше ударьте! Мучительно слышать звук ваших нервных шагов. Как хотелось бы рассказать вам, родные, почему я развожусь с Карлой. Но призадумайтесь над этим сами, черт возьми! Не из-за пустяка же я бросаю сына, которому еще только год. Мы, Скалы, так не поступаем. Вы, отец, не раз говорили, что все мои мысли сразу угадываете по глазам. Куда же делось ваше умение?

Я бы подсказал, намекнул вам, в чем дело, да нельзя. Они придут и догадаются по вашему виду. Или побои заставят вас сказать. Нет, вы должны поверить, что ваш сын негодяй, что он бросает жену и ребенка просто так, ни с того ни с сего, быть может, из-за какой-то другой женщины.

Хорошо, что я не взял Карлу с собой. Она не выдержала бы звука ваших шагов, отец, не выдержала бы укора в глазах матери. Мы ждали от вас упреков, уговоров, но это молчание, тяжелое, укоризненное, в тысячу раз хуже самых суровых слов.

Мы разводимся, понимаете, разводимся! Не мучайте же меня молчанием! Ох, о-ох!

– Стонет, опять стонет! – тревожно говорит Вера Ивановна, беспомощно глядя на запеленутое тело, белеющее на больничной койке. Петр Васильевич – профессор университета, главврач клиники – пожимает плечами.

– Что за чертовщина! Выжить этот парень не может, а умереть не хочет!

Нелегка работа медсестры в военное время. На попечении Верочки пятнадцать раненых, и, когда умер один из них, Верочка очень переживала. Но оставалось еще четырнадцать, и грустить было некогда. А вот этот единственный, который стоит на грани жизни и смерти и готов с минуты на минуту переступить эту грань, действует ей на нервы. Да и Петр Васильевич несколько раз в день заглядывает в палату все с одним и тем же вопросом:

– Умер?

Но по глазам видно, как ему хочется услышать в ответ «жив».

Вопрос этот раздражает Верочку. Она любит профессора, и ей не нравится его пессимизм. Лучше бы он улыбнулся, как прежде.

Поединок со смертью, Верочка. Сила на стороне безносой. А мы оттесним ее, старуху, потихоньку, полегоньку оттесним.

Вера со страхом ждет обычного вопроса: «Умер?»

Однажды отец уже ходил по комнате вот так же, как сейчас, нервно и молча. Это было, когда сын не посчитался с его мнением.

Сколько раз, бывало, за девять лет, пока Иржи учился в школе, отец с матерью подсчитывали на бумажке свои доходы, сколько долгих часов они этому посвятили, прежде чем решили дать сыну высшее образование!

Сперва Иржи должен был окончить городскую школу и учительский институт. Три года Иржи ездил в районный городок, а за это время родители скопили немного денег, и мальчик сдал вступительный экзамен в четвертый класс гимназии. Но, когда он закончил ее, с деньгами было плохо. Пять лет учения в городе даже при строжайшей экономии поглотили немало. Пришлось вернуться к первоначальному замыслу – годичный курс в учительском институте. Но в самом конце учебного года вмешалась капризница фортуна: директор школы, где работал отец, серьезно захворал, и отца назначили на его место. Снова начались подсчеты на бумажке, снова долгие совещания отца с матерью.

Итак, все-таки университет. Философский факультет – мечта отца. Пусть хоть сын получит то, о чем отец мог лишь мечтать.

И вдруг сын, золотой мальчик, ласковый и послушный, заупрямился! Отец, мол, вечно занятый школьными делами, своим садиком и книгами, представления не имеет о реальной жизни. Сотни окончивших философский факультет с ног сбились в поисках места хотя бы внештатного младшего учителя городской школы. Сотни ходят без работы. Нет, Иржи не хочет получить такое образование, чтобы потом сесть на шею родителям. Он уже решил: его интересует авиация, он пойдет в летное училище.

Отец нервно ходил по комнате. Сын выбирает военную профессию, сын станет офицером! Эта новость вызвала не только возмущение старого учителя, но и тревогу: ведь он сам прошел окопы первой мировой войны.

Ты был неправ, отец. Я не избежал бы войны, как досконально ни изучал бы твою вожделенную философию. Скалы не из тех, кто сидит сложа руки, когда в страну врываются враги. Все равно я пошел бы воевать против них. Пошел бы, отец, и вы не стали бы удерживать меня; если бы вы знали все, вы не расстраивались бы сейчас из-за того, что я расхожусь с женой и оставляю малыша.

Как, собственно, все это началось? Началось с прихода майора Унгра в полк. Или нет… Не будь Мюнхена, не будь постыдной капитуляции, когда стало противно носить военную форму, Унгр не пришел бы в полк, значит, в основе всего был Мюнхен – позор и унижение для каждого из нас.

Голова, голова… как болит голова! И шея, и грудь, и плечи. Острая боль возникает где-то в глубине мозга.

…Итак, в полк пришел Унгр, тихий, улыбчивый, немногословный. Нескоро он сблизился с однополчанами. Да и то только с двумя, с тремя. «Холостой?» – обычно спрашивал он при первом знакомстве. Скале показалось, что Унгр сразу потерял к нему интерес, узнав, что Скала женат и у него есть ребенок. Позднее Иржи понял, в чем дело.

Откуда только получал информацию этот вылощенный, еще не старый майор авиации? С того дня, когда он впервые пригласил Иржи к себе, в квартирку на седьмом этаже большого дома, жить стало легче. Унгр был первым и единственным из сослуживцев, который мог ответить на постоянно тревоживший Иржи вопрос: что будет дальше? Нельзя же так жить! Это не армия, не служба, не труд, это разложение, полное разложение!

– Начало ликвидации нашей армии, – уточнил Унгр. – Через год сюда придет другая армия. Немецкая.

Иржи сперва чуть не расхохотался: ведь существуют западные державы, они гарантировали наши новые границы… Но тут же запнулся. Новые границы? Да разве можно верить лицемерам, которые навязали их Чехословакии?

Было еще немало встреч в холостой квартирке майора, пока наконец Унгр не посвятил Скалу в свой план: в нужный момент, когда придет время, надо перебросить через границу все самолеты их авиаполка, разумеется, летчиков нужно подобрать из офицерского состава. Нет, не во Францию. Францию немцы захватят, как и Чехословакию. Улыбаться ты, Иржи, можешь через год, через два, когда станет ясно, кто был прав.

Откуда же получал информацию майор Унгр? Однажды он проговорился, рассказал о своем друге, композиторе с мировым именем. Композитор был еврей и эмигрировал из Германии в 1931 году. Все тогда над ним смеялись: трусишка, еврейская боязливость, нацистские крикуны никогда не придут к власти. Так же иронизировали над композитором, когда он в 1936 году перебрался из Австрии в Чехословакию. Там он с точностью до одного месяца предугадал Мюнхен и вовремя уехал в Париж. А сейчас Унгр получил от него письмо: композитор находился на пути в Америку.

– Знаешь, когда крысы покидают корабль? – усмехнулся Унгр в ответ на удивленный взгляд Иржи. И добавил серьезно: – В его предвидении нет ничего необычайного.

Просто дело в том, что у знаменитого музыканта друзья во всем мире. Даже в окружении фюрера и среди государственных деятелей западных держав. Да и в Соединенных Штатах. Они, как точный барометр, указывали падение авторитета западных демократий и рост шансов нацистского крикуна. Не от политиков получал музыкант свои прогнозы, а от промышленников, от магнатов тяжелой индустрии, которые определяли ход истории в этот период.

– Не знаю, известно ли тебе, что промышленные воротилы бывают любителями искусства и охотно выбирают себе друзей из числа больших художников, – заключил Унгр.

Во время одной из бесед Унгр, отвернувшись к окну, с деланной небрежностью заметил, что Скале следовало бы развестись с женой. Иржи словно громом поразило, он побледнел и не мог вымолвить ни слова. Унгр обнял его за плечи и, стараясь говорить тихо, рассказал, что ожидает жену и ребенка Скалы после прихода немцев.

Карла, как ни странно, осмыслила все это быстрее, чем Иржи; женщины иной раз понятливее мужчин. Ну, конечно, надо развестись. И даже от родителей нужно скрыть правду. Дезертирство большой группы летчиков, да еще на самолетах, – дело нешуточное. Нацисты будут в ярости, их пособники в Чехословакии тоже. Пусть Иржи не беспокоится за нее, Карлу. А ему в Англии будет, несомненно, лучше, чем здесь. Там их примут как героев, а если начнется война, как уверяет Унгр, они сразу же окажутся в боевом строю.

Настали трудные дни. С женой Иржи встречался лишь изредка, в захолустных отелях, сына видел из окна кафе. Карла прогуливалась с мальчиком по улице, а у Иржи слезы подступали к горлу. Сколько раз он проклинал Унгра с его планами и свое решение!

Но вот настало четырнадцатое марта, затем ночь на пятнадцатое, а за ней пасмурное утро с редкой снежной порошей. Все прошло без запинки. Диктор торопливо читал по радио призывы к гарнизонам – не оказывать сопротивления немецким войскам, перешедшим границу. Призывы чередовались с бравурными маршами. А тем временем однополчане Унгра собирались у самолетов, которые по приказу майора еще до рассвета были подготовлены к полету. Иржи пока еще не знал, кто участвует в заговоре. Унгр никогда не называл имен, и Скала тщетно гадал, кто остальные.

Вот они: Калоус из первой эскадрильи, Грим из третьей, Самек, Квизда…

Легко, без всяких помех стартуют самолеты! Курс на Лондон. Головную машину ведет спокойный, подтянутый майор Унгр.

…Боже мой, почему так стучит в висках? Болит грудь, спина, бедра – что со мной? Надо вести истребитель на Лондон, но словно раскаленное железо жжет грудь, спину, все тело Скалы… Жжет, жжет, жжет…

Ох, о-ох!.. Скала вдруг чувствует прикосновение чего-то прохладного, мягкого, кажется, марли, пропитанной маслом. Ох, ох! Кажется, кто-то обмахивает веером его пылающее лицо. Ох, ох!..

О господи, да что же это? Его тормошат, ощупывают, мучают, жгут, снова жгут раскаленным железом… Ох, о-ох!..

– Уже чувствует боль! – говорит Петр Васильевич, бросив быстрый взгляд на Верочку. – Смотрите, зрачки реагируют. Слава богу, зрение, видимо, не пострадало.

Снова повязки с маслом и камфарой. Высокий, плотный Петр Васильевич тяжело поднимается со стула.

– Он будет жить, Верочка, – шепчет профессор, потирая бритый подбородок. – Но в каком виде, в каком виде, бог весть…

Верочка уже не раз думала об этом. Как он будет выглядеть? Все тело – сплошной ожог. Уцелел только опознавательный жетон на шее – такие жетоны у всех служащих в действующей армии, – на нем значится: капитан Иржи Скала, чешский летчик на службе британских военно-воздушных сил.

– Герой! – сказал Петр Васильевич. – Герой! После нескольких попаданий в самолет он все-таки перелетел фронт, чтобы не попасть в плен к немцам. Упал у нас, по-видимому, потерял сознание и чуть не сгорел заживо.

– Герой! – сочувственно шепчет Верочка и глядит на свиток бинтов, из которого сегодня впервые видны широко раскрытые горячечные глаза.

Каким будет лицо этого человека, когда снимут повязки? Может, и вправду лучше бы он…

Вера старается не думать об этом.

В самом деле это силуэт женщины или Скале только мерещится? Где он, летит на Лондон или лежит на больничной койке?

Женщины, женщины, женщины…

В его жизни были две женщины – Эржика и Карла. Эржика… Кто придумал это необычное имя дочери провинциального портного, который, разбогатев, открыл собственную фабрику? Как буйно разросшийся куст, глушивший соседнюю поросль, перехватывавший у нее все соки земли, как вредный куст, не подрезанный садовником вовремя, вознесся портной Краль над своими прежними товарищами. Все они на него шили, всех он эксплуатировал и называл себя королем портных в Простейове, да еще бахвалился, что его фабрика – благодеяние для всего края. Пока это была маленькая фабричка, он любил, чтобы его называли «господин фабрикант», когда же фабричка превратилась в громадное предприятие, Краль стал называть себя портным. «Портной Ян Краль», миллионер, вымогатель, спрут с тысячью щупалец, крепко державших сотни полуголодных, заезженных работой кустарей на десятки километров вокруг.

Кто же выдумал для Эржики ее необычное имя? Наверное, мать, супруга фабриканта, тогда еще бедная текстильщица, читала какой-нибудь роман, или слышала модную песенку, или видела фильм, героиню которого звали Эржикой.

Эржика!

В ней не было ни одной черты того девического образа, который представляется при звуках этого имени: жгучие черные глаза, импульсивная, пылкая натура… Избалованная, самонадеянная девчонка из разбогатевшей семьи. Иржи понимает это сейчас. А во времена, когда классный наставник порекомендовал его семейству Краль как репетитора для их сынка Рихарда, которому предстояла переэкзаменовка, Эржика показалась Иржи прекрасной, сказочной русалкой.

С какой нежностью он произносил ее имя. Эржика, Эржика…

На цыпочках вошел Иржи в шикарную гостиную Кралей. Хозяйка дома, сухая как щепка дама в роскошном кружевном халате, с болезненно желтым цветом лица, важно протянула юноше три пальца. Иржи не поцеловал их. И не подумал, хоть она и сунула ему руку под самый нос! Краль, большой, тяжеловесный, совсем не похожий на портного, держался бодрячком. Он усадил юношу в глубокое мягкое кресло и стал развивать нелепые взгляды на образование. Ему, мол, плевать на учение и на все науки, которые должен изучить его сын. Но его зло берет, когда мальчишке пытаются помешать повесить со временем над письменным столом паршивую бумажонку в рамке, где черным по белому написано: Рихард Краль, нет, фабрикант Рихард Краль имеет право ставить перед своей подписью две дурацкие буковки «Др.». Ему, портному Яну Кралю, наплевать на такую ерундовину, но уж если он решил, что его сын будет писать эти буковки, значит, черт подери, этого не миновать!

Краль громко сквернословил при жене, а она делала вид, что ничего не слышит.

– Я крупнейший налогоплательщик в городе и, разумеется, во всем крае, – заключил фабрикант. – Стоит мне захотеть, и я устрою почтенному директору гимназии и его учителишкам такую баню, что они меня до смерти не забудут. Но что значат для меня какие-то гроши! Вы будете получать пять крон в час, это, братец мой, почти втрое больше, чем зарабатывают самые квалифицированные мои рабочие. Жилье и харчи на эти два месяца – даром. Довольны? Я думаю! Я люблю порядок во всем. Рихард вам будет подписывать справку о количестве уроков, и вы будете получать по ней деньги в моей заводской кассе. Ол райт? Идет?

В этот момент вошла Эржика. Словно освежающий ветерок пронесся по комнате. Мамаша сморщила желтое лицо в нежную улыбку, а грубиян Краль растаял как воск. Девушка размашистой, энергичной походкой подошла к матери, погладила ее по голове и чмокнула отца в толстую, гладко выбритую щеку.

– Это наша дочь Эржика, – прокудахтал портной с нескрываемым восхищением.

У Иржи камень свалился с сердца. Когда девушка вошла, он подумал: как она будет сносить грубости своего неотесанного папаши? Но он тут же понял, что в ее присутствии портной не проронит ни одного грубого слова.

Эржика подала гостю руку. Ее рукопожатие было слишком крепким. При этом она пристально поглядела в глаза Иржи близорукими серыми глазами из-под длинных, темных ресниц.

Еще и сейчас Иржи стыдно вспомнить, как у него дрогнули колени. Он с презрением смотрел на мамашу, которая изображала светскую даму, смеялся в душе над развязной болтовней портного. Но дочка…