Текст книги "Электрическое тело (ЛП)"
Автор книги: Бет Рэвис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)
Один стул пустой и блестящий, недавно отполированный. Единственный изъян − маленькое бесформенное отверстие в спинке стула, похожее на пулевое.
Другой стул не пуст. Через него перекинуто тело, руки и ноги безжизненно болтаются. Голова откинута назад, почти падает со спинки стула. Но на этом теле нет головы. Там зияет дыра, и сквозь плоть и металл я все еще вижу шепот искры в механическом мозгу моей матери.
Глава 57
Я слышу жужжание в затылке.
Джек оглядывается в поисках хоть чего-нибудь, чем можно было бы прикрыть тело моей матери, но вокруг абсолютно ничего нет, и это уже не имеет значения. Я вижу ее. И это не моя мать. Но я все же вижу.
А затем начинаю чувствовать запах… такой сладкий с прогорклым привкусом.
Привкусом гниющего мяса.
− Нам пора, − тут же произносит Джек. Он говорит так быстро, что я едва успеваю разобрать слова.
− Почему здесь два кресла для грез? – интересуюсь я. Обычно, связи между мечтам прослеживаются редко. Мама как раз и работала над этим. Я-то думала, что такое возможно только в салоне Грез.
В один миг все вокруг становится таким медленным и тяжелым, ощущение, словно я тону на глубине… Я что-то упускаю… Что-то важное… Становится тяжело думать.
− Твой отец работал над исследованиями твоей матери − по крайней мере, до того, как уволил меня − точно. Проводя опыты на андроидах, пытаясь сделать их разумными. Судя по чану с мозгами, что мы обнаружили, похоже, СC продолжил исследования.
Я вздрагиваю и виновато смотрю на Джека. Я поняла только половину из того, что он сказал.
− Ты слышишь? − шепчу я, вытягивая шею и прислушиваясь.
Джек пристально смотрит на меня. В лаборатории повисла зловещая тишина.
− Неважно, − бормочу я. – Все нормально.
− Как бы там ни было, − медленно произносит Джек, по-прежнему странно глядя на меня, − твой отец считал, что ж-ж-ж может передавать мысли через нечто вроде образов, мечтаний. Иногда он экспериментировал: помещал андроида ж-ж-ж в одно кресло, а человека − в другое. Погружая обоих в грезы ж-ж-ж и наблюдая, смогут ли передаться какие-то умственные способности. Элла? − Джек щелкает пальцами перед моим лицом. − Ты ж-ж-ж слушаешь?
− Жужжание, − тихо говорю я.
− Что? − переспрашивает Джек. Но я едва слышу его.
Жужжание такое громкое.
Я зажимаю уши руками.
А оно все усиливается. Ж-ж-ж. Так. Ж-ж-ж. Громко.
− Элла? − зовет Джек. Или мне это кажется. Я его не слышу. Только вижу, как он открывает и закрывает рот, произнося мое имя.
− Где пчелы? − громко спрашиваю я. Джек зажимает мне рот рукой. Для чего? Я не так громко разговариваю, наоборот, едва слышу собственный голос. Жужжание оглушало.
Джек что-то продолжает говорить, но я не слышу. Тольж-ж-ж-ж-ж-жко жуж-ж-ж-ж-ж-жание.
Я завертелась, пытаясь найти источник звука. Почему жужжит все вокруг, но никаких пчел здесь и подавно нет? Они должны быть повсюду… но я их не вижу.
Джек хватает меня за плечи и разворачивает. Он открывает рот. Из него летят пчелы. Они роятся перед его лицом, бьются ему в зубы, ползут в нос, по глазным яблокам.
Я кричу и падаю. Пчелы следуют за мной. Я шлепаю их, размахиваю руками и снимаю халат, пытаясь избавиться от насекомых. Но они полностью игнорируют меня. Я чувствую их тяжелые тельца на голой коже своих рук. Их заостренные, липкие лапки колют руки через одежду. Их слегка пушистые тела оставляют мурашки на моих плечах.
Они ползают по мне, крылья бьются о кожу, насекомые ползают по моим волосам. Я наклоняюсь и взлахмачиваю голову обеими руками, пытаясь вытащить чертовых пчел, но их гораздо больше, чем у меня волос… пчелы, пчелы, везде пчелы.
Джек хватает меня за запястье, привлекая к себе, тем самым раздавливая насекомых, попавшихся между нашими телами, а затем толкает вперед. Это не помогает − пчелы следуют за ним. Я извиваюсь как уж, отмахиваясь от пчел.
Джек швыряет меня в пустое кресло грез. Он приближается свое лицо к моему, заставляя посмотреть на него. Что-то говорит, но я не слышу слов, лишь жужжание, и лишь по губам могу прочитать, что он произносит мое имя.
На его нижнюю губу приземляется пчела. Я с ужасом наблюдаю, как жало пронзает розовую кожу. Пчела дергается, оставляя жало в губе Джека. Затем она бьется о его зубы и падает вниз, где ее тело поглощается тысячами пчел, роящихся на холодном кафельном полу. Когда-то пол был белым, но теперь он черно-желтый, вибрирующий от извивающихся огромных пчел, с ними же и раздавленные ногами и размазанные по плитке.
Сильные руки хватают меня за подбородок, поворачивают лицо. Рот Джека распахнут так широко, что мне кажется, он кричит, но в этом нет никакого смысла. Ничего не слышно из-за жужжания, сплошного жуж-ж-ж-ж-ж-жания.
Я кричу. Когда я начала кричать? Открыв рот, я позволила пчелам попасть внутрь. Они пикируют мне в горло, царапают чувствительную плоть рта своими жалами, их тонкие ножки застревают меж зубов. Я хватаюсь за рот, пытаясь вытащить их, но сильные руки отрывают мои руки от лица, и я чувствую, что меня пристегивают − запястья прижаты к металлическим подлокотникам кресла грез. Как я попала в него? Повернув голову, замечаю, что чуть поодаль стоит еще одно такое же кресло, только уже с мертвым телом существа, похожего на мою мать. У меня не получается встать – я привязана, а пчелы слишком тяжелые, их тела наваливаются на меня, давят, я не могу дышать.
А потом одна из них ужалила меня.
Гигантская, выпрыскивающая в меня зеленый яд.
Нет.
Не пчела.
Игла.
Не яд, а наркотик грез.
Пчелы тают, как свечной воск, принимая очертания человека. Джек стоит передо мной, держа в руках иглу. Я перевожу взгляд на себя.
Он накачал меня наркотиками.
Я погружаюсь в грезы.
Глава 58
Жужжание становится тише, словно музыка, играющая на заднем плане
− Элла.
Я по-прежнему пристегнута ремнями к креслу, но во сне нет ничего, кроме темноты и моего отца.
− Где я? − спрашиваю у него.
Папа склоняется над стулом и начинает расстегивать ремни. Я потираю запястья. У меня болит рот. Я осторожно прикасаюсь к нему и чувствую, как натягивается кожа на моих когтях.
− Ты в кресле грез, − говорит отец.
− Нет, имею в виду… где я сейчас? − оглядываюсь вокруг. Я в грезах, это сон. Но это не лаборатория. Джека здесь нет. Лишь я, кресло и папа.
− Куда ты идешь, когда входишь в чьи-то грезы? − лениво интересуется папа, словно вопрос риторический.
− Я вхожу в их сознание.
Папа смотрит в черноту пейзажа. − Ты проникаешь в чужие мысли, чужие воспоминания, сны. Его глаза фокусируются на моих. − Полагаю, сейчас ты в чужом сознании, − он хихикает. − Значит, ты не в своем уме.
Я встаю, не только потому что кресло для грез жесткое и неудобное, просто мне хочется оказаться как можно дальше от этого сна об отце. И тут до меня доходит, что он сказал. В данный момент я не в своем уме − я погружена в грезы, мне снится чужой сон. Но человек… существо… − то существо, похожее на мою мать, что находится в соседнем кресле не живое. Все, что осталось − несколько электрических искр в гниющем теле.
− Так вот как выглядит смерть? − бормочу я себе под нос.
− Зависит от того, что ты думаешь о ней, − теперь голос отца звучит бодрее, как у человека, которого я помню еще до того, как мы переехали в город; до того, как он начал работать с правительством.
− Я тебя не понимаю.
− Ты − твои мысли, твое существо, твое «я» − здесь, верно? − папа машет передо мной руками. Конечно, на самом деле я не здесь, а в лаборатории с Джеком. Но одновременно и во сне с папой. − Которая часть тебя − это ты? То тело, что лежит без сознания или девушка, находящаяся передо мной? − интересуется папа.
Я на мгновение задумываюсь:
− Здесь. Сейчас. Тело − это не человек. Человек − это… − я пытаюсь сформулировать, но это трудно. Я вспоминаю о диги-файле, который показал мне Джек − о смерти Акилы. Даже на экране я видела разницу между живой и мертвой Акилами. Мертвая − пуста, она была никем, словно в туннеле – лишь тень самой себя. Она не была ее телом.
Папа хватает меня за плечи, а его пальцы впиваются мне в кожу. − Запомни это, Элла. Это очень важно.
− Что именно?.. − переспрашиваю, но папа отпускает меня так резко, что у меня перехватывает дыхание. Он отворачивается, и я слышу его голос, тяжелый и печальный: − Элла, ты должна проснуться.
Я подхожу к нему. − Ты все время это повторяешь! − кричу я на него. − Но что ты имеешь в виду? От чего мне проснуться? Что ты имеешь в виду?
Папа занимает мое место в кресле и смотрит на меня. Он выглядит таким усталым, бледным, щеки ввалились, глаза покраснели, губы потрескались.
Он выглядит мертвым. Почти.
− Ты была моим ключом. Я спрятал правду в тебе, − пока он говорит, плоть начинает кусками отваливаться от его лица, на месте щек появляются зияющие дыры и становятся видны щелкающие зубы.
Я начинаю плакать. Горячие слезы обжигают щеки. Они напоминают мне пчелиные укусы.
− Когда ты проснешься, твое лицо будет сухим. Но это не значит, что ты не плакала.
Жужжание становится громче. Это больше не фоновая музыка. А снова звук, сводящий меня с ума.
− Я схожу с ума, да? − шепчу я. Страх перед этим озаряет меня будто ужасное откровение. В лаборатории не было пчел. Теперь я это понимаю. Пчел не было. Лишь я. Сумасшедшая я.
Или… может, я не схожу с ума. Может быть, я что-то вроде андроида-киборга-клона, и просто ломаюсь. Не знаю даже, что хуже.
Папа смеется. При этом остальная часть его кожи и плоти трескается и отваливается от головы, обнажая ухмыляющийся череп. Его глаза закатываются в глазницах, а затем вовсе выпадают, свисая на красной вене. Вены лопаются вместе с глазами, разбрызгиваясь по земле.
− Ты не в том, не в правильном уме, дорогая, − отвечает он. − Нет, нет, нет, ты не в нем.
Он продолжает смеяться. И делает это до тех пор, пока от него не остается ничего, кроме клацанья зубов и нескончаемого жужжания миллионов пчел в моих ушах.
А затем…
Молчание.
Папа исчезает, вместе с ним и кресло грез.
Просто темнота. Я вспоминаю, что нахожусь в грезах о чем-то мертвом. Что бы это ни было − оно мертво.
И когда я уже начинаю задумываться о своей смерти, я замечаю свет, далеко, где-то в углу пейзажа грез. Свет не мягкий, а потрескивает, словно тихая молния, горящая электричеством, искры вылетают, с шипением растворяясь в темноте.
Не знаю почему − ведь это не имеет смысла, как часто бывает в грезах − но я хочу прикоснуться к свету.
Так и делаю.
Свет изгибается дугой из угла грез, соединяясь с кончиками моих пальцев. И сжигает меня изнутри, молния ударяет по моим органам, пронзает кровь.
Я слышу голос, знакомый, он мне нравится.
− Мам, − шепчу я.
И есть что-то внутри меня, какое-то неопределимое знание, которое я не могу объяснить, но когда свет отвечает, произнося мое имя, я уверена, что это голос матери. Моя мама. Моя настоящая мама − а не то, что было похоже на нее; не то, что носило ее лицо, звучало, пахло и выглядело как она.
Это голос моей матери.
− Элла, − повторяет она, и этот звук находит отклик в моей душе.
И тут я понимаю: что-то не так.
− Мам? − спрашиваю я. Голос дрожит от страха и электричества.
− Я держалась, сколько могла, − говорит она. − Но теперь ты должна меня отпустить. Отпусти, потому что ничего не осталось. Больше нет.
Я резко открываю глаза. Джек нависает надо мной, на его лице четко читается беспокойство. − Элла? − зовет он, и я знаю, что он произносит мое имя, чтобы посмотреть, смогу ли я ответить ему криком или жужжанием.
− Я в порядке, − шепчу я, хотя на самом деле это не так.
Глава 59
Мама говорила, что наши мысли − это не более чем электрические импульсы. Я помню, как они с папой разговаривали об этом за ужином. Отца расстраивало, что человеческий мозг может пускать электрические импульсы и думать, но если накачать тем же электричеством мозг андроида, то он все равно никогда не сможет думать. Тело ничем не отличается от машины. Люди и андроиды работают на электричестве.
Эту молниеносную искру энергии я видела в своих грезах. Это была последняя мысль моей матери, эхо электричества − что-то, что вспыхнуло, когда я вошла в ее сон.
Теперь эта искра погасла. Ее больше нет. Все, что делало маму самой собой − ушло. Растворилось в пустоте.
− Элла, нам пора, − зовет Джек. Он говорит так, словно боится, что я сломаюсь от его слов, но я не могу переварить лишь его мягкий тон. Он смотрит на наручКОМ.
− Мы должны идти, − повторяет он. − Я поставил кое-кого следить за системой безопасности. И у нас гости, нужно двигаться.
Когда я по-прежнему не шевелюсь, Джек наклоняется, поднимает черный брезент с пола и укрывает тело моей матери. – Элла… Элла! Нужно идти.
Но уже слишком поздно. За дверью раздаются приближающиеся шаги.
− Черт! − тихо выругался Джек. Его глаза бегают по комнате − спрятаться негде, выхода нет, кроме той единственной двери, через которую мы вошли.
− Туда, − говорю я. Мне кажется, что я наконец-то просыпаюсь от долгого беспробудного сна, в котором мне снились сумасшедшие вещи: мама умерла, а отец сгнил заживо на моих глазах.
Я пересекаю комнату, стараясь не соприкоснуться с черным брезентом, и подхожу к помеченным дверям, таким маленьким, словно холодильные камеры в морге. На каждой аккуратная этикетка. Одна дверца слегка приоткрыта. На этикетке написано: «Шепард, Роза, верс. 12».
Имя моей матери. Я распахиваю дверь, и меня обдает порывом холодного воздуха. Внутри есть узкий плоский поднос, который легко выдвигается. Джек вскарабкивается на стол и максимально отодвигается к стене, освобождая мне место, а его там было совсем немного.
− Давай, − подначивает он.
− Я открою другую.
− Каковы шансы, что все они пусты? Ну же.
Я вскакиваю на стол. Невозможно лежать на лотке и не прикасаться к Джеку. Он протягивает обе руки над нашими головами, пытаясь задвинуть нас обратно в холодильник. Я цепляю дверцу ногой и захлопываю ее за нами − но не полностью. Я не осмелилась захлопнуть дверь − что, если она не откроется? Мы умрем здесь.
Умрем. Как моя мать.
Я подавляю рыдание, и Джек обнимает меня, притягивая еще ближе.
− Ш-ш-ш, − шепчет он мне в волосы. Его дыхание вырывается клубами пара. По рукам бегут мурашки, и я уже не могу сдержать дрожь. Джек обнимает меня еще сильнее, так крепко, что я едва могу дышать, но между нами сохраняется тепло. Я закрываю глаза, вдыхая его запах.
− Свет включен, − констатирует грубый голос, обладателя которого я не узнаю. Я вцепляюсь в руки Джека так сильно, будто он сможет спасти меня одним своим присутствием. Одной рукой он обнимает меня за голову, прижимая к груди, другой обнимает за талию и спину. Я чувствую, как его руки становятся твердыми, как камень, дыхание перехватывает горло. Я смотрю на него и впервые вижу страх в его глазах.
− Здесь жутковато, − произносит второй голос. − То, что они здесь делают… неестественно.
− Ты думаешь, все, что требует мысли – неестественно? − издевается первый голос. − Здесь нет ничего страшного.
− Да. Ну, конечно, вот это мертвое тело совершенно естественно.
Тело моей матери.
− Говорят, в этой лаборатории водятся привидения.
Моя мать? Другая женщина? Может быть, Акила?
− Не говори глупостей.
Шаги мужчин эхом разносятся по лаборатории. − Выглядит ужасно. Будто кто-то разгромил это место.
− Так всегда бывает после перевода.
Шаги приближаются. Джек широко распахивает глаза, сжимая меня, словно в тисках, его мышцы напряжены. Я больше не чувствую холода, только страх.
− Тут дверца приоткрыта, − замечает один из охранников. Он близко. Он прямо перед холодильной камерой, в которой мы прячемся. Он мог бы открыть дверь, стащить наши холодные тела с плиты и убить нас, как они сделали это с моей мамой,
Я слышу металлический звук защелки.
Или он просто захлопнет дверь, и мы замерзнем до смерти.
− Не связывайся с этим, парень, − советует первый охранник. − Они ненавидят, когда что-то выглядит не так, как было. Просто оставь все как есть.
− Что вы здесь делает? – врывается в их диалог женский голос, который я практически узнаю. Я извиваюсь, стараясь подвинуться ближе к двери, и вытягиваю шею, чтобы лучше видеть.
− Эти лаборатории закрыты даже для службы безопасности.
Я выглядываю из щели и напрягаю зрение, чтобы увидеть женщину.
Спустя мгновение я понимаю, что начинаю задыхаться, а руки Джека напрягаются вокруг меня. Его глаза расширяются, и он слегка качает головой. Но я не обращаю внимания. Потому что я, наконец, узнала эту женщину. Пухленькая медсестра, та самая, которую мисс Уайт наняла присматривать за моей мамой после взрыва андроида Рози. Только вот она не медсестра вовсе. А ученый… одна из местных. Совсем не медсестра.
Через несколько мгновений шаги начинают постепенно стихать – женщина пошла провожать охрану.
Джек вздыхает с облегчением, образуя облачко пара вокруг наших голов. Он по-прежнему обнимает меня, но его мышцы расслабляются.
Я вздрагиваю, когда слышу, как за охранниками захлопывается дверь, но Джек качает головой. Конечно, глупая я − они изучают и другие лаборатории.
− Раз… два… три… − едва слышно шепчет Джек. Я сосредотачиваюсь на его рте, наблюдая, как цифры сыпятся с его губ.
Когда он достигает двухсот пятидесяти, мне уже кажется, что мои ресницы сделаны изо льда, а легкие наполнены снегом. Джек соскальзывает вниз, пинком распахивая дверцу, и толкает лоток с двумя замерзшими телами обратно в теплую лабораторию. Я остаюсь лежать, дрожа, но не из-за холодного воздуха, который последовал за нами в лабораторию. А из-за чувства одиночества – Джек больше не прижимает меня к себе.
Глава 60
− Нам пора, − говорю я. Теперь, когда мы так близки к тому, чтобы быть пойманными, все, чего я хочу − сбежать. Мы еще столько всего не исследовали − лишь эту крошечную секцию лаборатории − и, возможно, у меня никогда не будет шанса увидеть место, где работал и умер отец, да и мать тоже, ведь ее тело было там… Но я не могу избавиться от чувства неправильности.
− У нас есть время, − говорит Джек, проверяя наручКОМ. − Охранники отметили эти лаборатории как чистые.
− Нам все равно надо идти, − говорю я, глядя на тело матери.
− Перенос, − говорит Джек. Он ждет, пока я посмотрю ему в глаза. − Эта лаборатория называется «передача грез». – Это что-то да значит. И охранники упомянули о каком-то переводе.
− Ничего страшного, − говорю я, направляясь к двери.
Джек тянется ко мне, но я бочком отодвигаюсь. − Ты знаешь, что такое передача грез? − спрашивает он, заглядывая мне в глаза. − Знаешь, почему эти два кресла связаны между собой? Никогда такого не видел.
Я вздыхаю.
− Да. Ты просто не знал этого. Кресла в Грезах соединены.
Джек нахмурил брови. − Кресла? − переспрашивает он. − Их больше одного?
Я киваю. – Там была вторая камера. И эти кресла соединяются между собой.
− И для чего это все? − когда я не отвечаю, он снова настойчиво требует ответа.
− У мамы была теория, − сдаюсь я. − Что люди могут делиться, входить в чужие грезы.
Джек фыркает. − Это невозможно. Ты не можешь просто войти в чужой разум.
Я молчу.
− Ведь так? Элла? − он смотрит на меня. − Ты… ты можешь? – произносит он медленно, не веря своим ушам. − Ты можешь проникать в чужие мысли? Это и есть перенос?
Я смотрю вниз. Нет причин стыдиться этого, но я стыжусь. − Именно поэтому я знала, что сказать представителю Белл.
− Ты была в его уме? − Джек выплевывает эти слова с отвращением и ужасом.
Киваю.
− Я называю это видением. Это не значит, что я вламываюсь в чужие головы; если человек погружен в грезы, я могу подсоединить себя к его креслу и войти в сознание.
− Человек понимает, что ты там? − спрашивает Джек, и прежде чем я успеваю ответить, я вижу ужас в его глазах. Он смотрит на меня с отвращением. − Ты была в моих мечтах, не так ли? Когда подключала меня раньше. Ты сказала, что можешь узнать, говорю ли я правду о том, что знаю тебя. Ты влезла в мой разум и копалась в моих воспоминаниях! − в его голосе обвинение, будто я сделала что-то ужасное.
Так и есть.
− Что ты видела? − спрашивает он неожиданно глухим голосом. – Когда шпионила за моим мозгом, что ты видела?
− Воспоминания, − просто отвечаю я. – У меня нет воспоминаний о нас, потому что кто-то вошел в мой разум и стер все воспоминания.
− Кто? − требует Джек.
− Понятия не имею. Или же… или же я просто машина с недостающими битами, стертой информацией.
Джек проводит пальцами по волосам, его голубые глаза блестят. Он начинает вышагивать. − Я ничего не понимаю. Это… это невозможно.
− Ты сам знаешь, что это не так.
− Кто-нибудь еще может это делать?
− Я даже не знала, что в лабораториях университета есть кресло для грез. Может, они догадались, как это делается…
Может быть, именно это и случилось с моими воспоминаниями о Джеке.
Он снова начинает расхаживать по комнате. − Но эта лаборатория… на двери написано «передача грез», а не «влезу в твою голову, поиграюсь с воспоминаниями».
Я вздрагиваю.
− Передача подразумевает перемещение чего-то из одного места в другое, а не просто временное наблюдение, − продолжает Джек.
И тут я вспоминаю, что он ученый, как и мой отец, Джек достаточно умный.
Он замирает, и я вижу прозрение в его глазах. Его взгляд метнулся к стене морга.
− Что? − спрашиваю я.
Джек шагает к двери. − Эти мозги в чане − в другой лаборатории. Твой отец. Ты не можешь заставить мозг думать сам за себя, − его слова сливаются воедино, сбивая с толку. Увидев, что я не улавливаю ход его мыслей, он распахивает маленькую дверцу, за которой мы прятались, и смотрит в холодную бездну.
− Твой отец перепробовал все, что мог, чтобы создать мозг андроида, способный думать самостоятельно. Но это не сработало, − Джек захлопывает дверь и пробегает пальцами по этикетке с именем моей матери. − Он много лет работал над созданием настоящего мозга для андроида – мозг с винтиками, который думает самостоятельно. Но не смог − потому что это невозможно.
Я осматриваю соседние дверцы и впервые читаю надписи на каждой из них. Дверь, за которой мы прятались, была подписана: «Шепард, Роза, верс. 12». Над ней «Шепард, Роза, верс. 11». Далее «Шепард, Роза, верс. 10». На колонн рядом написано: «Шепард, Роза, верс. 1 весь путь до Шепард, Роза, Верс. 9».
− «Верс.» значит – версия, − медленно произношу я. Я не понимаю значения слов, которые говорю.
Джек открывает 11-ю дверь.
На металлической плите лежит идеальная копия моей матери. Неподвижная, будто спит, но в ней нет жизни. Она похожа на манекен.
Я протягиваю руку к двери с табличкой «Шепард, Роза, верс. 1». Тело принадлежит моей маме. Как и другие, оно заморожено, плоть твердая и неживая. Я касаюсь ее волос − они хрупкие и крошатся в руках, плоть тверда как лед, а руки сложены на животе. Я оглядываюсь на мертвую копию мамы, лежащую на стуле. Внутри этого трупа было что-то, частичка мамы – но не более. Всего лишь одна из многих версий. Что бы это ни была за наука, но она вырывает душу из человека и помещает ее в гибрид человека и машины. Клон-киборг с человеческой душой.
Я смотрю на свои руки, где пряди волос моей матери прилипают к кончикам моих пальцев. − А эта первая версия… Думаешь, это моя настоящая мать?
Джек не отвечает.
Я смотрю на замерзшее тело.
− Как долго?.. − я начинаю говорить, но слова умирают во рту. Как давно умерла моя настоящая мать? Как долго эти замены были в моем доме? Сердце колотится в груди, дыхание прерывается. Кажется, у меня панический приступ.
Джек берет карту, прикрепленную к двери. − Здесь говорится, что с каждым переводом твоя мать теряла стабильность. Они не смогли клонировать болезнь Хебба, поэтому она осталась больной, − он перелистывает страницы. − В любом случае, они планировали в ближайшее время отказаться от «модели Розы», потому что не могли идти в ногу с производством.
Он резко останавливается и швыряет карты на землю. Прохладный воздух кружится вокруг нас, когда Джек закрывает двери морга в стене, унося моих матерей обратно в их холодные могилы.
И тут я вижу это.
Если раньше при панической атаке все органы беспорядочно стучали, то теперь мне кажется, что мои внутренности сморщились и увяли. Внутри тихо и пусто.
Что-то изменилось в поведении Джека. Его глаза становятся жесткими и холодными. Он смотрит мимо меня.
− Элла…
Но уже слишком поздно. Мы оба это увидели. Три двери, три аккуратные таблички в колонке рядом с дверью моей матери.
«Шепард, Элла, верс. 1».
«Шепард, Элла, верс. 2».
«Шепард, Элла, верс. 3».
Глава 61
Я не помню, как покинула лабораторию, пробежала через Верхний город и оказалась в конспиративной квартире Зунзаны.
Я помню только три двери, три этикетки.
Три версии меня.
Джек пытался поговорить со мной, убедить, что я человек, а не какой-то монстр. Что какой бы тип «переноса» ни осуществлялся в лаборатории, меня это не касается. И это мы еще не заглядывали за двери с моим именем…
Он не понимает, что я не могу понять даже худшего. Есть копии меня.
И… возможно, я копия себя.
Если бы мы открыли эти двери и ячейка с первой версией была бы пуста − означает, что я оригинал? А если в морозилке с надписью «версия 1» окажется тело с ломкими волосами и обмороженными губами… Была бы хоть одна ячейка пустой?
Джек, Джули и Ксавье удаляются в другую часть дома, чтобы обсудить дальнейший план действия. Я не дура, прекрасно понимаю, что они обсуждают меня: что я такое, можно ли мне доверять, стоит ли усыпить меня, ведь Джули собирается поступить с Акилой именно так. Может, это будет так же просто, как выключить тостер из розетки.
Может, я ничего не почувствую.
Я сижу за кухонным столом, чувствуя все и ничего одновременно. Как человек, которому причинили столько боли, что он просто онемел. Андроид находится здесь же, занимается своей работой. Наблюдаю за ним: когда моргаю я – моргает и он. Запрограммированный рефлекс.
Я пытаюсь понять, где заканчивается человеческий фасад и начинается андроид. Эти железяки всегда напоминали мне о смерти, но сейчас как никогда раньше. Особенно, когда смотрю на него и понимаю: самое неестественное в его внешности это то, что грудь не вздымается, когда он дышит. Если бы у него была эта единственная дополнительная функция − он выглядел бы живым.
Грудь моей матери дрогнула. Я помню. Я наблюдала за ней, как ястреб за больной добычей, ожидая того момента, когда наступит неизбежный конец. У нее был особенно сильный приступ сразу после смерти отца. И вот, что интересно: это был первый раз, когда ее перенесли в тело клона? Она начала встречаться с доктором Симбой в правительственных лабораториях. Но в любом случае, мама или то существо, которое я приняла за маму было больно или неисправно, или еще что − я наблюдала за ней всю ночь напролет. Я считала ее вздохи, благодарная за каждый.
А потом я увидела тело мамы. Тела. Их много. Все бездыханные, неподвижные.
Я делаю глубокий вдох и кладу руку на грудь, наслаждаясь ощущением, как мои легкие расширяются, а ребра двигаются под кожей. Я пытаюсь убедить себя, что это правда, но больше не знаю, чему верить.
Пытаюсь понять, что же произошло и кто я такая. У меня вошло в привычку разбивать мир на факты и выдумки. Но это не вопрос черного и белого, правильного и неправильного, андроида и человека. Нет ничего проще, и кроме того − только андроиды думают только фактами.
− Кто ты? − тихо спрашиваю я андроида. Объектив в глазах андроида смещается, когда он приближается к моему лицу, ища подсказки, которые ему нужны, чтобы правильно ответить.
− Я помощник международной модели. Мне дали имя Ким, − Андроид берет нож и начинает резать морковь, но, хотя его голова наклонена вниз, глаза-то все равно следят за мной. Эту модель андроида можно легко сделать как под мальчика, так и под девочку − короткие черные волосы, высокие скулы, небольшое лицо… Когда я опускаю глаза на руки андроида, Ким следует моему примеру, глядя, как его нож летает над разделочной доской.
Когда я задала ему вопрос, андроид назвал мне имя. Я больше чем имя. Я чувствую, я думаю, следовательно, я существую.
Правильно?
− Ким, что будет, если ты поскользнешься? − спрашиваю я.
− Простите? – переспрашивает андроид, закидывая очередную морковку под лезвие кухонного ножа.
− А что будет, если ты порежешься?
− Я запрограммирован на выполнение всех кулинарных задач, включая разделку мяса.
− Но ты можешь ошибиться.
− Любые ошибки в моей программе, приводящие к повреждению моего тела, будут покрыты международной гарантией помощника. Хотите, я расскажу вам о гарантийной программе?
− Нет, − отвечаю я. Морковь нарезана. Ким сгребает ее в миску и поворачивается к плите, где уже стоит большая кастрюля с кипящим бульоном. Он бросает морковь в горячую жидкость, его руки находятся ближе к кипящей воде, чем мог бы позволить себе человек.
− Больно? − тихо спрашиваю я.
− Пожалуйста, повторите вашу команду, − просит Ким, поворачиваясь ко мне.
− Ты чувствуешь боль? − интересуюсь. Потому что я могу.
− Я снабжен стандартным применением электростимуляторов, запрограммированных по всему телу, которые предупредят, если я близок к повреждению себя, − безэмоционально отвечает Ким. Он берет большую деревянную ложку, помешивает морковь, добавляет розмарин и тимьян в смесь и дробит травы между своими механическими пальцами, прежде чем бросить их в кипящий суп.
− А что будет, − спрашиваю я, − если ты сунешь руку в кастрюлю?
− Горшок полон киящей жидкости, − машинально отвечает Ким. − Я запрограммирован избегать опасностей.
− Будет больно? − я перегибаюсь через разделяющий нас стол.
− Мои электростимуляторы зарегистрируют, что рука не должна близко соприкасаться с температурами, которые могут поставить под угрозу мою гарантию, − несмотря на мои вопросы, в голосе Ким нет страха. Нет ничего, кроме запрограммированных ответов.
− Это действительно повредит тебе? − спрашиваю я.
− Моя синтезированная кожа на основе силикона разработана специально для того, чтобы быть в состоянии справиться с экстремальными температурами в случае чрезвычайной ситуации. Если ущерб будет нанесен в ситуации ЧС – то гарантия сохраняется.
Так что нет. Я разговариваю просто с огромным держателем кастрюли.
− Засунь руку в суп, − приказываю я.
− Нет признаков чрезвычайной ситуации, которая бы оправдала это действие, − отвечает Ким совершенно бесстрастно.
− Команда: засунь руку в суп.
Ким держит ложку правой рукой, но левая нависает над краем горшка.
Он колеблется.
− Почему ты не выполняешь мой приказ? − говорю я, откидываясь на спинку стула и глядя на него.
Ким переводит взгляд с меня на свою руку. − Я… не в чрезвычайной ситуации, − говорит он. − Такое действие может аннулировать любую гарантию…
− Я дала тебе прямой приказ, независимо от гарантии, − говорю я. Мой голос стал пугающе спокойным. Не знаю, почему это так много для меня значит. Андроид не чувствует боли. Жар не повредит. Это ничего не докажет − но я должна увидеть, как это произойдет.
