Текст книги "Разбитые сердца"
Автор книги: Бертрис Смолл
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 38 страниц)
Часть пятая
КАМЕННЫЙ ДОМ АННЫ
1
Анна Апиетская продолжает и заканчивает повествование.
Когда, взвалив на плечи свои инструменты, насвистывая, ушли последние каменщики и плотники, в доме воцарились тишина и ощущение, что строительство наконец-то закончено.
Каждый камень был на своем месте. Я ходила вокруг построенного мною дома и видела его во всей завершенности, но меня не покидало чувство, словно я была здесь посторонней и видела дом впервые. Дойдя от ворот, с примкнувшей к ним аккуратной сторожкой, до сада, окруженного березами, заботливо ухоженного за пять последних лет, я остановилась и громко рассмеялась – так громко, что всполошилась и в страхе разлетелась целая стая спугнутых мною голубей.
Это мой дом, мой каменный дом… И вспомнила слова одной наваррской старухи: «Будь осторожна с тем, во что вкладываешь сердце».
Всегда, с тех самих пор, когда я была молодой девушкой и понимала ограничения и возможности, соответствовавшие моему положению, я мечтала построить себе дом со стеклянным окном, с садом и без таких неудобных для меня лестниц. Позднее я надеялась та то, что архитектором станет Блондель и будет жить под моей крышей.
Ну, что ж, теперь дом стоял, в лучах июньского солнца сияла его широкая крыша, и рядом был сад с небольшими яблоками, начавшими вызревать на ветках, с кустами роз в цвету, с островками белых лилий в бутонах и с живой изгородью, усыпанной цветами лаванды. И я точно знала, где можно найти Блонделя. Делая скидку на ошибки, присущие любому переводу, этот дом – перевод мечты в действительность – можно было рассматривать как вещь, в которую я вложила сердце.
Я намеревалась построить небольшой уютный дом в Апиете, а вместо этого возвела большой импозантный дом в Аквитании. И на этом все кончилось. Я оказалась ближе к цели, чем большинство людей, стремящихся осуществить мечту своего сердца. Тем не менее что-то в моем смехе спугнуло голубей.
Я точно помню момент, когда отказалась от строительства дома в Апиете. Это было сразу же после торопливого визита Ричарда к Беренгарии, когда он сообщил ей о том, что через час отплывает в Англию, а ей с дамами придется вернуться в Аквитанию в сопровождении сэра Стивена.
К тому времени было ясно уже всем, даже Иоанне Сицилийской, которая просто разрывалась между сестринской верностью и обожанием своей невестки, что брак Беренгарии безнадежно неудачен. Ричард не выказывал ни малейших намерений вести себя по отношению к ней, как муж. Три ночи подряд, сразу же после свадьбы, они уединялись, как любая супружеская пара, и ложились в одну постель. Но что происходило потом? Беренгария не давала повода ни для каких предположений. Ее достоинство невесты никогда не опускалось до полунеприличной, полулирической доверительности молодой жены. Когда Ричард спешно отплыл с Кипра в Акру, она, казалось, приняла его объяснения. Как приняла и то, что в Акре он стал жить в лагере, в обществе мужчин. Ей не приходило в голову, как почти все другие воины из армии крестоносцев несмотря на занятость всегда находили час-другой, чтобы утолить свою похоть, если не любовную страсть, и когда Ричард, наконец, отправился в поход на Иерусалим, она заботилась главным образом о его личном благополучии и безопасности, и ее очень утешало то, что с ним был Блондель.
Мы прождали в Акре больше года, изнывая от скуки. Я развеивала свою, изучая арабский язык под руководством одного старика, находившегося в плену у сарацинов со времени крестового похода Элеоноры. Но даже имея это развлечение и, по обыкновению, свободно гуляя повсюду, я почти сходила с ума от жары, монотонности, тупости и никчемности такой жизни. Совершенно не понимаю, как сносили ее другие дамы. Блондель слал письма по возможности регулярно. Беренгария хватала их, прочитывала и передавала мне для составления ответов. Весть о крахе крестового похода показалась мне ужасной, разбивающей сердце, воистину трагической, а Беренгария сказала: «Значит, Ричард скоро вернется».
Ричард вернулся, но не в постель к Беренгарии; он опять расположился в лагере и нанес ей только один формальный визит. Я убеждена в том, что во время этого визита и до того момента, когда он уехал, в ней возродилась надежда. Она была такой красивой, оживленной и очаровательной, как случалось только тогда, когда он находился рядом.
Но Ричард откланялся, под вежливым предлогом, который при иных обстоятельствах мог быть достаточно веским: до отъезда в Дамаск на следующее утро он должен заняться многочисленными делами. Когда он ушел, Беренгария удалилась к себе и заперла за собой дверь.
Иоанна, Пайла и я сидели на веранде, в лучах заходившего солнца; поднялся легкий ветерок, и наступил самый приятный час восточного дня. Пайла уселась за вышивание, почти наугад тыкая в ткань длинной иглой – в сумерках трудно правильно укладывать стежки один к другому. У нее был взбудораженный вид, словно она задыхалась от волнения, а блеск глаз и ярость, с которой она орудовала иглой, наводили на мысль о том, не страдает ли она острой формой несварения желудка. Иоанна, влюбленная в графа Реймонда Иджидио, в тот вечер, но несколько раньше, узнала о согласии Ричарда на их брак, и теперь, опершись на мраморные перила веранды, уносилась на крыльях сладких любовных грез. А я сидела и думала о собственных чаяниях, о Блонделе и об Апиете. В небе одна за другой зажигались звезды.
Пайла наконец воткнула иголку в гобелен, сложила его таким движением, будто пыталась раздавить между складками какое-то противное насекомое, и воскликнула:
– Он ваш брат, и у меня нет желания уязвлять его чувства, но, по-моему, его поведение постыдно! Какое он имеет право позорить женщину, выставлять ее на посмешище перед всей армией?
Слово «брат» освобождало меня от необходимости допустить, что это словоизвержение относилось ко мне, и я сохраняла спокойствие. До меня давно доходили эти слухи, но я не имела понятия о том, что знают Пайла или Иоанна. Поведение короля никогда нами в открытую не обсуждалось. Какую же форму сейчас примет этот разговор?
– Вы имеете в виду Ричарда и Беренгарию? – вымолвила Иоанна, возвращаясь с небес на грешную землю. – Да, это достойно сожаления, не правда ли? Они могли быть так счастливы…
– Сожаление! – взорвалась Пайла. – Это же вопиющий скандал. Он там спит со своими мужиками, а она здесь гложет собственное сердце. Разве это брак? Его следует аннулировать. И я скажу ей об этом. Его святейшество, как известно, очень снисходителен в подобных случаях.
– Но… но Ричард ничего такого не сделал, во всяком случае, ничего ужасного, – нерешительно проговорила Иоанна, невольно подливая масла в огонь.
У Пайлы вырвался один из тех визгливых смешков, которыми осуждают непристойности, достаточно многозначительный, чтобы не оставить сомнений даже у самых невинных людей.
– Ничего не сделал! – насмешливо повторила она. – Вот это меня и возмущает. Разве не поэтому она, бедняжка, сейчас плачет там, за стеной?
– Я понимаю. Мне очень ее жаль. Но ведь мы ничего не можем изменить, не так ли? Если она не может его убедить…
Я скорее почувствовала, нежели увидела, краску на щеках Иоанны. Она была старше меня на несколько лет, уже побывала замужем и овдовела, но сохранила девичий образ мыслей, а благодаря новой любви стала еще больше похожа на юную невинную девушку. Наверное, она ничего не слышала, а если и слышала, то смысл услышанного от нее ускользнул. Я была готова удушить Пайлу.
– Я никогда не ждала, что Ричард будет хорошим мужем, – продолжала Иоанна несколько обеспокоенным голосом. – Он всегда не слишком интересовался женщинами, они его в этом смысле не тревожили. Мой брат Генрих сделал себе бастарда, когда ему не исполнилось и пятнадцати лет, и Джеффри всегда влюблялся в замужних, а их мужья приходили от этого в негодование – но Ричард никогда не обращал на женщин внимания. Он вечно был занят поединками, строительством и помыслами об Иерусалиме и всегда находился в обществе мужчин… – Она помолчала, в то время как Пайла снова залилась смехом. – Я не вижу, Пайла, в этом ничего смешного. Очень печально – не иметь времени на то, чтобы подумать о женщинах и влюбиться.
– О, это действительно печально, но и…
– Пайла! – резко одернула я ее, и она поняла меня. – Лучше выразить симпатию к королеве, дав ей холодного шербета, чем продолжая эту никчемную дискуссию.
– Пойду приготовлю. Уже иду. С шербетом более вероятно, что она откроет мне дверь, – согласилась Иоанна, цепляясь за возможность вернуться к своим мечтам.
– Стало быть, вы все знаете, вы слышали об этом, – сердито заявила Пайла, как только за вышедшей Иоанной перестали шевелиться портьеры.
– Давно. Но они ничего не знают. И говорить им не нужно.
– Не говорить? – громко переспросила она, вскакивая на ноги и останавливаясь передо мной. – Обязательно надо сказать! Если не поймет эта сладкоречивая маленькая идиотка, то Беренгария-то не дурра. Она все поймет и сможет начать процедуру развода, чтобы отделаться от него. Я сама ей скажу. Не могу видеть, как она выплакивает глаза по этому…
Я поняла, что Пайла задета до глубины души, испытывая глубокое отвращение, которое некоторые женщины питают к этой форме извращения. Они готовы растоптать, сжечь живьем участников «этой гадости», что вполне понятно. Это угрожает тому, за что горой стоят женщины, урезает их естественные права, обезличивает, лишает наследников. И в данном случае нет ничего важнее. Женщины призваны к воспроизведению рода человеческого, а это бесплодно. С самого сотворения мира они восстают против этого.
Мне, разумеется, легко быть беспристрастной. Я помнила об этом и очень спокойно сказала:
– Пайла, я не хочу, чтобы Беренгария что-либо узнала сейчас. У них никогда не было особых шансов. Но теперь война окончена, и все разъяснится само собой. Завтра он уезжает в Дамаск подписывать договор. Потом вернется, и они вместе отправятся в Европу. Оставьте ей надежду. Оставьте ей возможность плакать. В конце концов, Ричард либо станет жить с нею, как муж должен жить с женой, либо… Да, может оказаться и так. Я не стала бы спешить с последним словом, хотя и понимаю, что вы правы. Но если вы, Пайла, допустите хоть намек, хоть смешок в неподходящий момент, я буду очень недовольна.
– Ах, – ехидно проговорила она, иронически отвесив мне издевательский поклон, – это будет достойно всяческого сожаления, не так ли?
– Именно так, – очень легко согласилась я. – Потому что тогда я приму меры к тому, чтобы вы не получили пенсии, обещанной вам моим отцом.
– Вы не сможете… – брызнула слюной Пайла, совладав с дыханием, перехваченным спазмом в горле, – вы этого не сделаете…
– Проверьте, – предложила я.
Мы прождали еще два дня, и на третий Ричард, вернувшись из Дамаска, влетел во дворец, как горький пьяница врывается в кабак, и исчез, отплыв на корабле в Англию, где назревал кризис, с которым не смогла справиться даже Волчица. Нам, женщинам, предстояло возвратиться в Европу под опекой сэра Стивена Тернхема.
Говорят, что крысы, инстинктивно предчувствуя кораблекрушение, бегут с корабля. Может быть, всегда бывает только одна крыса, которая видит, как рубят канаты и поднимают якорь, а когда берег начинает отступать, до нее доходит, что пора бежать. Такой крысой была я.
Иоанна Плантагенет рыдала, прощаясь с братом, а при виде Беренгарии снова залилась слезами.
– Я останусь с вами до своей свадьбы, но Ричард дал согласие, и я могу выйти замуж очень скоро. Дорогая, дорогая Беренгария, мне ненавистна мысль о том, что я буду вынуждена покинуть вас, но я должна… – Рыдания мешали ей говорить.
Беренгария поцеловала ее.
– Милая Иоанна, мы будем вместе до высадки в Англии. И я надеюсь, что вы будете очень, очень счастливы.
Герцогиня Кармелита Авасольская, всегда бывшая лишь украшением нашего дома, пока не стала жертвой эпидемии малярии, в тот день встала с постели и нетвердыми шагами прошла на веранду насладиться вечерним воздухом.
– Так, значит, мы наконец-то едем домой, – сказала она. – Слава Богу. Иногда мне казалось, что мы застрянем здесь до самой смерти. А теперь я смогу поехать домой и присмотреть за своей невезучей Пепитой. – Ее дочь вышла замуж за кузена короля Кастилии, не имеющего ни братьев, ни сестер. – Пока я была здесь, – герцогиня подняла три худых, бледных, слабых пальца и тут же бессильно опустила руку, – У нее случилось три выкидыша. Нет слов, чтобы описать ее горе. И хуже всего то, что ее муж теряет терпение. Я приеду домой и посмотрю, что у них не так. Может быть, она по-прежнему держит на коленях щенков, ездит на охоту или же ест коровье мясо, баранину или оленину. Непонятно, в чем дело. Я предупреждала ее перед отъездом и постоянно писала отсюда, но Пепита так беззаботна… Но теперь, когда я могу поехать домой…
– Милая Кармелита, – сказала Беренгария, – я уверена, что под вашим мудрым руководством ваша дочь выносит сына, который, дай-то Бог, станет королем Кастилии.
«Какая уместная, теплая, проникновенная маленькая речь», – подумала я. И все же могу поклясться, что в обычных обстоятельствах завязался бы разговор на целый час – о Кастилии, о короле и его кузенах, о порядке престолонаследия, – хотя и в присутствии Беренгарии, но без единой искорки интереса с ее стороны и без единой ее реплики.
– Итак, мы едем домой, – заключила Пайла. – Я надеюсь, что имеется в виду Памплона.
– Аквитания.
Пайла моментально словно обезумела.
– Аквитания? – завизжала она. – Вы хотите сказать, что нам опять придется ждать в Аквитании? Пока он будет ходить гоголем по Англии, Шотландии и Британии? А мы будем ждать – вы, все мы, – как ждали в Марселе, Бриндизи, Мессине, на Кипре и здесь, в Акре, – больше года! Я не согласна. Я еду домой, домой, в Наварру. И вы поедете со мной. И расскажете все своему отцу. Мы добьемся развода. Я помогу вам. Я напишу его святейшеству, если понадобится, поеду вместе с вами, мы добьемся развода.
– Развода? – непонимающе переспросила Беренгария, словно никогда не слышала этого слова. – Вы не в себе, Пайла. Если небольшое ожидание – притом, позвольте вам напомнить, в прекрасных условиях – настолько вам неприятно, то вам придется сегодня в последний раз назвать себя придворной дамой. Я отпускаю вас от себя.
Это было сказано чисто по-королевски. Пайла вышла вместе с Иоанной и Кармелитой, по дороге к двери бросив на меня мрачный взгляд. Мы с Беренгарией остались одни.
Я не хотела в Аквитанию. Мне хотелось поехать в Апиету, построить там небольшой каменный дом со стеклянным окном и садом. Я хотела, чтобы со мной поехал Блондель, спроектировал дом, наблюдал за строительством, а потом поселился бы там и управлял моим небольшим поместьем, читал мои книги, играл для меня на лютне, женился бы на какой-нибудь пухленькой приятной девушке, имел бы детей, которым я стала бы крестной матерью.
Я знала, где он. Мне было известно, что он не поехал с Ричардом в Дамаск, а остался ухаживать за Рэйфом Клермонским – человеком, чье имя фигурировало во всех разговорах о Ричарде. В тот вечер я намеревалась написать ему письмо. Меня радовало сознание того, что на этот раз он не слонялся вокруг нашего дома. В свое время я послала его в Англию, но он вернулся оттуда; увезла его в Апиету, но, увы, ему пришлось отправиться с нею в крестовый поход; и это я устроила так, что Беренгария «подарила» его Ричарду. Однако теперь он уже больше года не делал никаких попыток ее увидеть. Он излечился, и мы сможем уехать в Апиету и начать упорядоченную, приятную, ничем не нарушаемую жизнь.
Пайла хлопнула дверью, и я глубоко вздохнула, готовая стать последней крысой. Беренгария, прямая как столб, по-прежнему стояла посреди комнаты. Я жалела о том, что позволила говорить всем другим, остро чувствуя себя последним, самым бессердечным дезертиром.
Она молниеносным движением сорвала с головы вуаль, разодрала ее в клочья, перевернула мраморную урну с лилиями, поддала ногой и растоптала цветы, превратив их в бесформенное месиво, а потом четыре раза ударилась головой о стену, да так сильно, что на виске лопнула кожа и на плечо закапала кровь. На все это ей потребовалось всего одно мгновение.
Я вскочила с места, поймала ее руку и повисла на ней всей своей тяжестью, оттаскивая ее от стены. Но я опоздала, и моя попытка оказалась скорее лишь жестом, нежели реальной помощью.
– Все в порядке, Анна. Мне это было необходимо. Следовало на чем-то сорвать зло.
Она стояла, сотрясаемая утихавшей дрожью, а на платье по-прежнему капала кровь. Я подвела ее к креслу и усадила.
– Все в порядке, – повторила она. – Я просто больше не могла. Даже когда Ричард объявил мне о своем решении, я держала себя в руках. – Я облегченно вздохнула, услышав ее связную речь и радуясь тому, что она не плакала.
– Вытри кровь. – Я протянула ей кусок старого мягкого полотна. – Ты испортила платье. Кроме того, я не переношу вида крови.
Она послушно утерлась и удивленно взглянула на запятнанное кровью платье.
– Жаль. Я и не заметила, что испортила его. Хорошо уже то, что я овладела собой, пока мы были вдвоем, хотя не понимаю, как мне это удалось. Ричард нес свою гипотетическую чепуху, а потом все дамы сказали, что они об этом думают. Я знаю, что они думают, Анна, – что мои дни как королевы Англии сочтены. Пайла думает, что я с ним разведусь, Кармелита – что разведет меня, Иоанна – что я кончу монастырем. Ничего подобного! Я буду женой Ричарда и королевой Англии, пока мы оба живы. Мое сердце разбито, но я не хочу позора перед всем миром. – Она сорвалась с кресла и стала ходить по комнате взад и вперед быстрыми, неровными шагами, налетая, как ласточка, на все предметы, оказывавшиеся на ее пути. – Это привело меня в ярость. Он даже не подумал о том, чтобы соблюсти приличия. Я умоляла его: «Позвольте мне поехать с вами, я буду готова за пятнадцать минут». Насколько лучше все могло бы выглядеть, Анна! Мне осточертели все эти лицемерные сладкие речи об опасности и неудобствах… о том, будто он хочет, чтобы я находилась в надежном месте, окруженная комфортом. Но, видит Бог, разве любые лишения могли бы ранить меня больше, чем пребывание здесь, среди кривотолков и грязных намеков, раздающихся со всех сторон? О, я была готова размозжить его голову об стену! Мне многого стоило удержаться!
– Вытри кровь, – снова сказала я. В памяти всплыли другие вечера, другие комнаты, я вспоминала о том, как она ходила по зале и кричала, что ей достаточно просто быть рядом с ним, просто видеть его; она была готова чистить его кольчугу, ухаживать за его лошадью, только бы быть рядом. И сегодняшняя сцена отнюдь не противоречила другим и не отрицала их. Беренгария вела себя в высшей степени последовательно: была готова сносить все ради человека, третировавшего ее как жену, как бы он ни пренебрегал ею. Случилось самое плохое, самое трагическое, что только могло случиться, и совершенно непредсказуемое. Мы ведь не знали…
Но что ей известно теперь?
Словно услышав этот невысказанный вопрос, она повернулась, подошла ко мне и совершенно спокойно, без признаков гнева или волнения, спросила:
– Тебе известно, Анна, кто такой Ричард? Или пребываешь в таком же неведении, что и все остальные, и думаешь, что мое место заняла Лидия?
– Я знаю, что Лидия тут ни при чем, – осторожно ответила я. Неужели Беренгария все знала? Она никогда не выходила одна, лишь изредка – с Иоанной, совершенно наивной, и я не могла припомнить ни одного случая, чтобы она оставалась наедине с каким-нибудь посетителем или курьером.
– А Рэйф Клермонский?
Я онемела. К горлу подступила тошнота. Одно дело принять ситуацию подобного рода, что называется, проглотить в таком виде, в каком она была объектом невысказанного интереса любопытствующего света, и совсем другое – сидеть и смотреть на красивейшую из женщин, сознавая, что красивый, сильный мужчина предпочел ее объятиям объятия другого мужчины.
– Да, – ответила я, чувствуя себя глубоко несчастной. – Я слышала о нем. Но не думала, что ты тоже слышала. Но раз ты все знаешь, понимаешь, что из себя представляет Ричард, и страдаешь от его полного невнимания, то, может быть, стоит прислушаться к совету Пайлы? В таких обстоятельствах развода добиться не трудно. Подумай о себе – тебе двадцать два года, но ты прекраснее, чем всегда, красивее любой пятнадцатилетней девушки. Смотри на Иоанну – ей немало лет, она уже вдова, а влюбилась до безумия в Иджидио. У тебя всегда найдется дюжина поклонников.
– Не сомневаюсь. Я думала об этом часто и очень серьезно, с тех пор, как узнала о Ричарде. Но и во мне что-то перевернулось, Анна. Ты сто раз слышала от меня, что до того, как я впервые увидела Ричарда, меня не интересовал ни один мужчина. И ни один другой мужчина никогда не заинтересует. В теперешних обстоятельствах это звучит смешно, но я не лгу. Если бы дело было в племяннице Танкреда, в Лидии или в той женщине из Монферра, я боролась бы. Я вырвала бы им волосы, выцарапала глаза, изувечила бы так, что ни один мужчина не посмотрел бы на них, не ужаснувшись, – но это! И бороться я не в силах, потому что Ричард таков и другим быть не может. И кроме того, ни одна женщина не в состоянии перед лицом всего мира дать мужу понять, что ее соперником является сопливый мальчишка-паж!
Беренгария всегда была очень немногословна. Время от времени, выходя из состояния апатии, она высказывала резкие суждения, меткие замечания, но в целом была скорее молчаливой, чем красноречивой. Теперь же фразы сыпались из нее одна за другой – точные, разумные и удивительно доходчивые.
– Ну и что ты намерена делать? – спросила я.
– Одурачить всех, – заявила она, снова зашагав по комнате. – Одурачить всех до одного. Ты помнишь тот вечер? – Она коснулась пальцем унизанного драгоценными камнями обруча, прикрывавшего шрам на горле. – Отец чистил яблоко и говорил мне: «Это не более чем преходящая фантазия, сердце мое, у всех нас бывают фантазии». И я подумала: «Сейчас я покажу тебе, фантазия это или нет», – и схватилась за нож. А теперь говорят, что Ричард Плантагенет не кто иной, как… – Она назвала его тем же непечатным словом, что и Пайла, но совершенно спокойно и бесстрастно. – Я им всем покажу! Я никогда не соглашусь… Послушай, Анна, ты женщина здравомыслящая. Представь себе, что в один прекрасный день ты увидела в ювелирной лавке колье – скажем, из крупных сапфиров в изумительной серебряной оправе – и поняла, что мечтала о нем всю свою жизнь. Ты пошла и продала все, что имела, но денег не хватило, и тебе пришлось солгать, украсть, смошенничать, чтобы добыть остальные. И вот наконец оно у тебя в руках – твое собственное, совсем, совсем твое. И вдруг ты понимаешь, что за сапфиры ты принимала всего лишь осколки венецианского стекла, а оправа не серебряная, а из корнуэльского олова и все колье ничего не стоит. А ты ведь отдала за него все, и весь мир узнал это. Как бы ты поступила, Анна? Кричала бы, воздевая руки к небу, что тебя обманули, провели, как последнюю дуру? Или надела бы его на шею и сказала: «Это именно то, что я хотела, и оно мне очень нравится»? Что бы ты выбрала, Анна? Что?
Я не знала. У меня не было ответа. Я никогда не добивалась того, чего хотела, а хотела я лишь получить Блонделя и построить дом в Апиете – вот теперь… теперь не было даже старой Матильды, которая позаботилась бы о ней, если бы я уехала. Матильда умерла вскоре после нашего прибытия в Акру. Но у Беренгарии есть и другие женщины. И она вовсе не такая беспомощная, как кажется; она гордая и стойкая, и я восхищаюсь ею. А о том, кем восхищаешься, следует заботиться. Сейчас пойду и напишу письмо Блонделю.
– Спаси тебя Господь, Анна, – проговорила Беренгария, не дождавшись моего ответа. – Ты женщина и моя родственница. В наших жилах течет одна и та же кровь. Ты никогда не потеряешь рассудка. Как и я. Пусть болтают, пусть перешептываются, пусть строят догадки. Ходит множество историй о женщинах иного сорта – и никто ничего не знает наверняка. Я всегда буду следовать за ним, куда бы он ни направлялся, и носить свое стеклянно-оловянное колье с такой гордостью, что даже самые подозрительные будут одурачены.
Наверное, это мудро. Если, конечно, ты совершенно уверена в том, что кроме притворства, маскарада у тебя ничего в жизни не осталось.
– И еще ты, Анна. Я невероятно счастлива оттого, что у меня есть ты, человек, перед которым не нужно притворяться. Даже когда Ричард ушел, а все остальные продолжали твердить свое, я думала: «Скоро мы с Анной останемся вдвоем, и тогда я смогу забыть об этом…»
…Но я буду с тобой недолго… Уж не из-за моей ли горькой доли она не хочет расставаться со мной? Однако ничего не поделать. Я должна сказать ей об этом. И я уже открыла было рот, но Беренгария снова повернулась ко мне спиной и заговорила:
– Как бы то ни было, Рэйф Клермонский умер, но как только мы доберемся до Аквитании, мне придется принять меры в отношении Блонделя.
– Блонделя? При чем здесь Блондель?
Она обернулась.
– Ты не понимаешь? Рэйф Клермонский умер, теперь… теперь… Блондель…
– Ты не имеешь права так говорить! Это чистый вздор, злобная, грязная сплетня!
– Но, Анна, мне говорил сам Ричард. Он взял Блонделя с собой. А могла поехать с ним я. Мне хватило бы десяти минут на сборы. Но нет, он пожелал ехать вдвоем с Блонделем! Это-то меня больше всего и разозлило. О чем еще говорить? Анна! Тебе дурно? Боже правый, я думала, ты знаешь и поняла это, когда мы говорили о…
Я не знаю, как в тот момент выглядела, но чувствовала себя – хуже некуда. Впоследствии я подумала о том, что с моей стороны было глупо выказывать такое потрясение, такое чрезмерное удивление. Все казалось вполне закономерным. Но я никогда, ни на одно мгновение не допускала такой мысли. Ведь именно я задумала вырвать моего поющего мальчика из будуара и направить его в лагерь Ричарда!
– Мы позволили ему уйти, сами послали его к Ричарду, – заметила я.
– К счастью, да. Блондель осмотрителен. Он не станет кичиться своим положением и привлекать к себе внимание, выпрашивая льготы, – если, конечно, он коренным образом не изменился. А для мужчины гораздо приличнее взять с собой лютниста, чтобы наслаждаться музыкой, чем носиться с Рэйфом Клермонским – ни рыцарем, ни слугой. Путешествие в обществе лютниста может выглядеть вполне невинно, и я сделаю для этого все возможное, даже если такое положение дел озадачит тех, кто сознательно позволит ввести себя в заблуждение.
Беренгария вздернула подбородок, и я вспомнила выражение отца: «железный мул». Вбив себе в голову мысль о браке с Ричардом, несмотря на явную его невозможность, она избрала определенную линию поведения, и ей удалось довести задуманное до конца. Беренгария заслуживала восхищения!
Мне вспомнилась старая пиренейская пословица: «Бог перекладывает свои тяготы на сильные спины». В ней есть зерно истины. Почти каждая вторая женщина на ее месте стала бы проливать горькие слезы и причитать, наслаждаясь жалостью к себе и требуя жалости от других – но жалость так часто сопровождается насмешкой и презрением…
Я понимала, что моя единокровная сестра куда смелее меня. Она смотрела фактам в лицо, а я уже искала спасения в уклончивости. Я не верила подозрению в отношении Блонделя – и никогда не поверю. Он не писал бы свои письма с такой рассудительностью, умеряя восхищение критическими замечаниями, а похвалы – юмором, даже когда они были справедливы.
Однако теперь ясно, что Блондель не поедет со мной в Апиету. Как мучительно именно сейчас ехать туда одной… и я отказалась от мысли возвратиться в Памплону. С таким же успехом я могла отправиться в Аквитанию.
