Текст книги "Разбитые сердца"
Автор книги: Бертрис Смолл
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 38 страниц)
5
Всему приходит конец, и однажды ярким, теплым утром, когда до весны было, казалось, рукой подать, в порт вошел небольшой корабль, и скоро ко мне привели маленького – почти карлика – пажа в ливрее Ричарда, вручившего мне долгожданное письмо. Я энергично сломала печать и взглянула на страницу, исписанную аккуратной рукой клерка, вовсе не торопливыми моего сына. Фразы были помпезными и отшлифованными, хотя распоряжения звучали вполне в духе Ричарда – резко и четко. Этот небольшой корабль, «Сент-Джеймс Падуанский», отвезет нас на Сицилию, где мы пересядем на борт настоящего морского судна «Дева Мария» и отправимся на Кипр. Мне надлежало передать Иоанне, что Танкред капитулировал и за свое приданое она может не беспокоиться. Продовольствие реквизировано и будет оплачено по текущим рыночным ценам. Золотые стол и кубки отправлены обратно в Англию и помещены в различные религиозные заведения, где будут в безопасности. Такое хорошее, такое ободряющее и такое отстраненное письмо! Но в конце крылось жало для меня.
«Я договорился с Исааком Кипрским о том, что он вас примет и поможет подготовиться к свадьбе, которая состоится сразу же, как только я приеду туда. На Сицилии вы пробудете недолго. Я по-прежнему очень занят. Надеюсь, принцесса простит меня за то, что не смог уделить ей внимание. Здесь со мной Филипп Французский, и, по понятным тебе соображениям, мне необходимо сосредоточиться на делах, связанных с крестовым походом…»
Я понимала это достаточно хорошо. Филипп по-прежнему был раздражен и обижен и меньше всего думал о новом, более подходящем женихе для сестры. Ричард же превосходил себя в своей лисьей манере! Но не ему предстояло сообщить Беренгарии о том, что мы едем на Сицилию, и видеть, как она прижимает руки к груди, или слышать ее голос, впервые за все это время выразительный и полный энтузиазма: «Наконец-то я увижу его!» И не он скажет ей: «Дорогая, боюсь, что нет. Нет, пока мы не окажемся на Кипре».
Я находила неосмотрительным, если не просто недобрым со стороны Ричарда заставлять нас ехать на Сицилию. Почему бы не отправиться на этом маленьком судне прямо на Кипр? Но прежде чем мы добрались до Мессины, я изменила свое мнение. «Сент-Джеймс Падуанский» был никудышным судном и раскачивался на ходу, как подвыпивший лудильщик, даже в самый штиль. Его хозяин извинялся за неудобство и говорил о том, как все хорошо устроено на «Деве Марии» – прекрасном новом корабле.
К сожалению, этот прекрасный новый корабль нельзя было прислать в Бриндизи, чтобы сразу отвезти нас на Кипр – «Дева Мария» в то время переправляла французских солдат из Марселя. В Мессине ей предстояло разгрузиться и принять нас на борт сразу же по приезде. Безусловно, решение выглядело здравым, разумным, экономившим массу времени, но как быть с чувствами девушки, которая уехала из Наварры, долго ждала в Италии, а теперь должна была ехать на Сицилию, расставшись с мыслью хотя бы на мгновение увидеться с любимым.
Но за этот переход Беренгария снова заслужила мое удивленное восхищение. Она никогда не расспрашивала о том, как складывались обстоятельства, и не жаловалась, даже когда мучилась морской болезнью. Я надеялась, что если «Дева Мария» будет готова принять нас на борт и отплыть, как только мы прибудем, то на Кипр мы отправимся с легким сердцем и все наконец встанет на свои места. Но судно готово не было.
Думающему человеку печально сознавать, как много неприятностей возникает при самых лучших намерениях.
В период, когда вся христианская Европа была охвачена энтузиазмом по поводу возвращения святых мест, проявился заметный дух коллективизма и крестоносцам рекой потекли подарки от отдельных групп людей, от различных орденов, общин и гильдий, большинством из которых двигали лучшие намерения, но почти все их раздирали жестокие раздоры. Крест на плече человека в короткое время выделил его среди других как преданного этой идее. Папа, со слезами, заливавшими лицо, благословил лидеров, и все они поклялись хранить веру как братья. Старая наследственная вражда, различия в титулах и языке были моментально забыты в атмосфере всеобщего подъема, который в результате того, что люди не отдавали себе отчета в реальной обстановке или не придавали значению опыта прошлого, таил в себе зерна беды и утраты иллюзий.
Мы читаем в Евангелии, будто у ранних христиан «все было общим». В нем не говорится ни о том, как долго продолжалась такая идиллическая ситуация, ни о том, каким беспорядком она кончилась, но о том, что она кончилась, нам известно. Обыкновенный, действующий из лучших побуждений христианин воспринимал этот крестовый поход как призыв вернуться к общим усилиям, идеям коллективной собственности. Поэтому одаренные богатым воображением (и удивительно хорошо информированные) монахини из Бретани объединили свои средства и направили значительную сумму денег «на создание верблюжьего транспорта в пустыне». Гильдия амстердамских суконщиков поставила восемь пожарных лестниц, «чтобы приставить их от нашего имени к стенам Иерусалима». Каждая аквитанка по имени Мария внесла маленькую или большую монету, и собранная сумма была отослана «для освобождения тех мест, где скорбит та, чье имя мы носим». Таких искренних, трогательных и в большинстве случаев щедрых приношений были тысячи. «Черт бы побрал этих будущих верблюдов, мне нужна сотня ослов сейчас!» – так, по словам очевидцев, кричал Ричард на каком-то совете, и в этом крике отражалась вся ситуация в целом. Если б на каждом даре сделали наклейку «Ричарду Плантагенету, использовать так, как он найдет лучшим», ничего не было бы ни разворовано, ни использовано без пользы для дела. Дух коллективизма – превосходная вещь. Все мужчины и женщины доброй воли, вкладывающие все свои усилия и средства в общее дело, будут непобедимы, но только если эти усилия и средства находятся в руках одного человека, самого способного, энергичного и наделенного всеми полномочиями.
«Дева Мария» была одним из шести кораблей, выделенных для крестового похода всемогущей и богатейшей коллегией кардиналов. Одно из шести судов, имело английское название, и на нем плыли главным образом английские матросы, другое было полностью французским, третье немецким, еще одно итальянским и два последних – фламандским и испанским. Это были крупнейшие и самые современные корабли, и все они находились в несколько неопределенной, но всеобъемлющей компетенции «предводителей крестового похода». Ричард, считавший все английские корабли слишком маленькими и непригодными для его целей, остановился на любимой англичанами «Деве Марии» для доставки нас на Кипр. Однако капитан судна, мрачный женоненавистник, побочный сын бристольского архидиакона, запротестовал и сказал, что ему поручено перевозить крестоносцев и их снаряжение, а не женщин с их сундуками. Ричард, не терпевший даже намека на возражения подчиненных, резко ответил, что капитан просто боится выйти в море впереди главных сил флота и назначил ему сопровождение – эскорт из грузовых судов. Крайне обиженный капитан собрал остальных капитанов кораблей, именовавшихся «флотом кардиналов», и все шестеро, явившись к Ричарду, сказали, что, поскольку их обязанности неопределенны, они хотели бы получить решение назначившей их коллегии кардиналов, которая оплачивает их рейсы. Официальная штаб-квартира коллегии находилась в Риме, но в полном составе собиралась только для выборов нового Папы, и поэтому один Бог знал, кому или, точнее, куда следовало подать прошение. Однако Ричард находчиво спросил:
– Кто из вас недоволен моим распоряжением?
Поднялся бристолец – его звали Соундерс. Ричард обратился к нему:
– Корабли предоставлены в распоряжение?..
– Предводителей крестового похода, сир.
– А они в настоящее время здесь, на острове?
– Это вы, сир, и король Франции.
– Отлично, вы, недовольные, и мы, предводители, встретимся за ужином и все вместе обсудим. Это вас устраивает?
– Да, сир, это достаточно справедливо.
Он не знал французского; Филипп Французский не говорил по-английски; Ричард понимал английский, но говорил по-английски редко. Однако за ужином, подпоив капитана Соундерса крепким вином, он действовал, как отличный переводчик. Неизвестно, что он сказал Филиппу, но в решительный момент он позвал Роберта Боксфордского, говорившего как по-английски, так и по-французски, и попросил его перевести Соундерсу решающее слово Филиппа:
– Для этого крестового похода необходимо решительно все. Ваше судно и любой другой корабль должны перевозить все. Предводители похода решают, что именем Бога вы обязаны перевозить все.
– Даже женщин с их багажом? – уточнил Соундерс.
Роберт Боксфордский перевел для Филиппа вопрос на французский, и тот вежливо повторил: «Все». А Филипп, как все знали, больше чем наполовину был духовным лицом, ближайшим к коллегии кардиналов, в которую, по-видимому, был вхож и Соундерс. И тот сдался, хотя и с очень недовольным видом, не преминув тут же отыграться на Ричарде, так нагрузив судно снаряжением крестоносцев, что оно – сильно осело в воду, и отплыл при самом слабом ветре, а всю корму забил лучниками. Задыхаясь от тесноты и жары, они, несомненно, завидовали дамам, разместившимся на носовой части палубы, хотя и тоже в тесноте, но под тентом от солнца, за занавеской от нескромных взоров. Однако дамы были бы гораздо счастливее, если бы плыли на небольшом, целиком английском судне, с гостеприимным капитаном.
Мои неприятности начались, как только нас поселили в полуразрушенном замке на удаленной от моря окраине Мессины, не более чем в получасе езды верхом на лошади от лагеря, разбитого на другой стороне города, недалеко от берега. Шатры с флагами и штандартами были ясно видны нам, когда судно входило в гавань, и Беренгария, пристально глядя на них, сказала:
– Как странно думать, что там находится Ричард!
А Иоанна, осведомленная лучше, так как я ее предупредила, с простоватой непосредственностью выдохнула:
– Сомнительно, что у нас будет время его увидеть.
В тот момент время – вернее, его отсутствие – было моим союзником. Я все еще думала, что как только будет перенесен наш багаж, мы отплывем на Кипр, где обе мои юные спутницы смогут развлечься, занявшись приготовлениями к свадьбе. Но капитан Соундерс, мало соображавший, что он делал, очень некстати выдвинул свои возражения, и время перестало работать на меня. Нам предстояли несколько дней ожидания в непосредственной близости от Ричарда, и ситуация стала в высшей степени затруднительной.
– Я запрещаю тебе упоминать о возможности повидать Ричарда, – сказала я дочери. – И если ты забудешь об этом, то я забуду, что ты взрослая женщина, и надеру тебе уши, как тогда, когда ты была непослушной девчонкой.
Но принцессе Наваррской я так сказать не могла. И началась война на истощение.
Как только стало известно, что наше отплытие откладывается, Беренгария заговорила, очень мягко и кротко:
– Теперь, мадам, у нас есть время, и мы сможем навестить Ричарда или же он приедет к нам. Прошло уже больше двух лет с того дня, когда я его видела, и то лишь одно мгновение.
Принцесса сказала это в присутствии Иоанны, герцогини и леди Пайлы, и, хотя те промолчали, по выражениям их лиц я поняла, что они согласны с Беренгарией. Я не могла сказать напрямик, что Ричард не пожелал ни навестить ее сам, ни пригласить к себе, а афиширование новой помолвки станет солью на рану Филиппа и поставит его в затруднительное положение. И я сделала ставку на оттягивание решения – очень опасное оружие – и пообещала подумать о том, как это устроить, если наше пребывание в Мессине затянется. У меня была хрупкая надежда на то, что Ричард, узнав, что мы застряли здесь, хотя бы просто из любопытства, предложит встречу. Но он так же мало думал об этом, как если бы его лагерь и место, где мы поселились, разделяла тысяча миль. А Беренгария заволновалась, как собака, учуявшая кость. Я невольно вспомнила все, что поведал мне Санчо: как она увидела Ричарда и пожелала заполучить его, как чахла и нервничала, как отказала императору Кипра, улегшись в постель и сделав вид, что умирает. Это не было обычной помолвкой с застенчивой невестой, боящейся момента встречи. До чего же все-таки странно оказаться наблюдателем и участником подобной истории, немного похожей на те, о каких распевают менестрели.
В конце концов пришлось сказать, что я пошлю к Ричарду пажа с просьбой приехать отужинать с нами. Другого выхода не было, потому что Беренгария резко сказала, что если я возражаю, то она займется этим сама. Впрочем, тут же, с вкрадчивой интонацией, показавшейся мне подозрительной, она предложила:
– Мадам, не прозвучит ли приглашение лучше, если будет исходить от вас, его матери?
Я постаралась, чтобы оно прозвучало хорошо. Даже упомянула о менестреле и предложила Ричарду послушать его музыку и отведать нашего угощения. Письмо я послала со своим пажом Гасконом, очень скоро вернувшимся с устным ответом о том, что его величество даст о себе знать. Девушки, менее умудренные опытом, чем я, весь день донимали поваров, готовили стол, выбирали наряды. Блондель репетировал любимые песни Ричарда. Иоанна вспомнила куплеты, которые он любил в юности, а Анна, по просьбе Беренгарии придумать «что-нибудь новенькое», в один момент набросала несколько строчек – о капитане Соундерсе, его корабле и о коллегии кардиналов, таких остроумных и метких, что мы, на минуту обо всем позабыв, долго и дружно смеялись. Блондель тут же положил эти стихи на очень мило прозвучавшую музыку. Даже я подумала про себя, что Ричард будет крайне – и весьма радостно – удивлен. Так прекрасна была невеста, и было так весело и уютно…
За час до ужина Беренгария с Иоанной удалились, чтобы расчесать друг другу волосы и прихорошиться. Леди Пайла ушла с ними, но очень быстро вернулась, заявив, что они не нуждаются в ее помощи, и жадно принюхиваясь к запаху еды, доносящемуся из кухни. К нам присоединилась великолепно одетая герцогиня Апиетская, вся в драгоценностях, и я с интересом отметила, что она разделяла мою нервозность.
Скоро послышался быстрый топот копыт одной лошади и замер на внутреннем дворе, но это меня не насторожило – в то время Ричард часто ездил верхом без сопровождения. Леди Пайла, не обращая ни на что внимания, развалясь в кресле и посасывая леденец, мечтала о еде, но мы с герцогиней, словно сговорившись, вскочили и, когда наши глаза встретились, я поняла, что на этот раз мы почувствовали друг к другу полную, безоговорочную симпатию. Мы ждали. Через несколько минут в комнату вошел посланец Ричарда. Он преклонил передо мной колени, потом, поднявшись, выпрямился по стойке смирно и изложил устное послание плоским, деревянным речитативом:
– Королеву-мать Английскую приветствует его величество король Англии. Он не может явиться к вам с визитом. Сегодня утром в гавани перевернулось судно, груженное бочками с говядиной, и он надеется, что с отливом, вечером, удастся что-то спасти. – Он поколебался и неловко забормотал, переминаясь с ноги на ногу: – Мадам, король сказал, что хотя многие из окружающих его людей с пренебрежением относятся к такому пустяку, любой солдат понимает, что в один прекрасный день бочка говядины может сыграть решающую роль в успехе кампании. И еще, мадам: он велел мне передать вам пару слов наедине.
Маленькая герцогиня положила свою клешню на плечо Пайлы, и они вышли.
– Мадам, король сказал, что вам известны его намерения, и он просит больше не беспокоить его.
– Передайте ему, что мне известны его намерения и я постараюсь больше его не беспокоить, но я нахожусь в очень затруднительном положении. Это все. Можете идти.
Я сделала вид, что сказанное с глазу на глаз было извинением перед Беренгарией. Она приняла это спокойно, оставаясь совершенно бесстрастной. Зато расплакалась разочарованная Иоанна. Я и сама была готова заплакать. Все это было очень печально. Но я ясно представила себе, как бочка говядины может изменить ход событий на грани победы и поражения: осада, форсированный марш… Вот, ребята, еда на завтра, нас еще не разбили. Эту бочку мы выловили во время отлива, и она позволит нам перейти в наступление!.. Я видела в этом романтику – не ту, что рождается при свете свечей, отраженном в бокалах вина, среди беззаботных красивых лиц и под звуки приятных песен, но могучую, суровую романтику беззаветной преданности общему делу, когда любая мелочь может изменить весь ход кампании. Я пыталась объяснить это Беренгарии, чтобы она осознала драматичность положения: ее жених – сильный, мужественный, очень занятой человек, принимающий великое дело так близко к сердцу, что не может пренебречь им даже ради собственных интересов, но который, когда придет время, с такой же самоотверженностью посвятит себя только ей.
– И, победно въехав рядом с ним в Иерусалим, вы простите ему все, – сказала я.
– Я уже простила его, если вообще есть за что прощать. Но я хочу его видеть, – возразила она.
С той минуты слова «Я хочу его видеть», или «Как бы мне хотелось его увидеть», произносимые то с безыскусной простотой, то с настойчивой требовательностью, не сходили с ее уст.
– Я не собираюсь тревожить Ричарда или отнимать у него время, а только хочу его увидеть.
Однажды она добавила: «так, чтобы он меня не видел». Странно было слышать такие слова от красивейшей из женщин, сознающей свою красоту и понимающей, что ее прелесть может совершенно обезоружить каждого.
Потом она сказала:
– Если бы я могла посмотреть на него хотя бы с галереи для музыкантов…
Мне пришлось ее разочаровать:
– Дорогая, там, где находится Ричард, ничего подобного нет. В лучшем случае он живет в шатре, как обычный лучник.
Но убедить ее было невозможно. В иных обстоятельствах я могла бы посмеяться над тем, что молодая девушка, обладающая природным достоинством и с такими безупречными манерами, может быть настолько несдержанной и откровенной в своих желаниях, но в данном случае любое упоминание о Ричарде вызывало у меня чувство неловкости и смутно осознаваемой вины.
Однажды вечером Беренгария с Иоанной трудились вместе над перевязью, маленькая герцогиня читала, а я ушивала корсаж платья. Амария, моя служанка, сделала бы это быстрее и более профессионально, потому что иголка плохо слушалась моих пальцев. Но она как-то сказала мне, будто несмотря на то, что в моем распоряжении были самые лучшие продукты, я стала худеть. Я возразила, хотя и сама заметила, что все платья висели на мне, как на вешалке, и принялась тайно ушивать их самостоятельно.
Девушки тихо переговаривались, склонившись над рукоделием. В очаге потрескивало полено размером с бревно. Тишину внезапно нарушили слова Беренгарии:
– Я должна его увидеть. Я не могу отправиться на Кипр, не повидав Ричарда. Любой из нас может утонуть при морском переходе, и тогда я никогда больше не увижу его. Это просто невыносимо!
В ее голосе прозвучала какая-то новая, мятежная нота. Подняв глаза, я с удивлением увидела лившиеся по ее щекам слезы. Ни один мускул на лице при этом не дрогнул, взгляд оставался неподвижным, и губы не тронула дрожь. Я никогда не видела так красиво плачущей женщины. Разумеется, тут же разразилась слезами и Иоанна – рот перекосился, подбородок затрясся, и захлюпал нос. Какое мощное оружие – уметь плакать так, чтобы не выглядеть неприятной! Ведь большинство женщин, прибегая к слезам, как к последнему аргументу, ставят под угрозу собственные цели.
– Анна, – проговорила Беренгария тем же бунтарским тоном, – ты должна что-нибудь придумать. Подумай, как мне увидеть его до нашего отплытия.
– Может быть, мама найдет какой-нибудь выход, – сказала Иоанна.
И внезапно комнату словно пересекла какая-то граница, по одну сторону которой оказались Беренгария и Иоанна, а по другую мы с герцогиней. Та оторвала глаза от книги, заложила в нее палец и стала молча ждать продолжения. Заговорила я.
– Право, Беренгария, вы ставите меня в очень трудное положение. Ричард занят и вынужден отложить встречу до вашего прибытия на Кипр. Мы просили его приехать сюда, но ему это не удалось. Если бы он хотел – я имею в виду, если бы он был свободен, чтобы приехать к нам, – он сделал бы это сам. Так учитесь же, сердце мое, быть хорошей женой, для которой желание мужа – закон. Через несколько недель вы поженитесь и будете видеть друг друга каждый день.
Я чувствовала слабость своих доводов. Следовало в тот момент подойти к ней, обнять, похлопать по плечу и погладить по голове. Казалось бы, ничего не меняющие жесты, но на самом деле это освященный веками прием утешения попавшего в беду, позволяющий другому хоть что-то сделать вместо того, чтобы стоять и смотреть. Но мне нелегко даются такие вещи. Другое дело Иоанна. Она обняла Беренгарию и забормотала какие-то утешительные слова, пытаясь усадить ее обратно в кресло. Беренгария отмахнулась и шагнула к Анне.
– Анна, скажи мне что-нибудь. Помоги мне.
Маленькая герцогиня холодно проговорила:
– Мадам из Англии объяснила ситуацию, Беренгария, и с этим, по-видимому, действительно ничего не поделаешь. Разве что последовать примеру Эсмеральды…
Беренгария на момент застыла с пустым взглядом. Слезы вылились из ее глаз и больше не появлялись. Потом она улыбнулась своей мягкой, едва заметной улыбкой.
– Эсмеральда… ну конечно! О, Анна, почему ты не подумала об этом раньше?
– О, я вовсе не собиралась всерьез рекомендовать тебе такое. Ты же сама понимаешь, это нереально.
Я никогда ничего не слышала об Эсмеральде и не имела понятия, о чем они говорят, но что-то в голосе герцогини встревожило меня. В нем чувствовалась фальшь. Она говорила одно, а думала другое, тогда как обычно голос ее звучал очень искренне. Теперь же ее слова «я не собиралась тебе такое рекомендовать» звучали как: «Иди и делай».
– О чем это вы? – быстро спросила я. – Кто такая Эсмеральда и чем она знаменита?
– Это всего лишь песня, – ответила Беренгария.
– О, теперь я вспоминаю, – вмешалась Иоанна, озарившись улыбкой и шмыгнув носом. – Это очень романтично и сможет привлечь внимание Ричарда.
– Это безумство, – заметила герцогиня, демонстративно открыла заложенную пальцем страницу и снова углубилась в чтение. Но стрела была пущена.
В комнате находился по крайней мере один человек, с кем я могла разговаривать резко и властно. И я воспользовалась этим.
– Иоанна! Изволь ответить на мой вопрос – кто такая Эсмеральда?
– Всего лишь девушка из песни, мама. Разве ты не помнишь? Та, что играла на лютне, нет, кажется, на арфе. Ну да, на арфе, правда, Беренгария?
Я нетерпеливо щелкнула пальцами, и Иоанна заторопилась:
– Она взяла арфу, отправилась к тому месту, где Саргаросса держал в заключении ее мужа, и запела песню, звучавшую для всех как обычная баллада, но составленную так хитро, что только один он мог понять, что к нему на помощь спешил Жильбер Фалез.
– О, и ты думаешь, что если бы Беренгария устроила такое представление, Ричард нашел бы его романтичным? Я всегда знала, что ты глупа, Иоанна, но мне кажется, что в твоем возрасте даже у дуры должно быть больше здравого смысла!
Я понимала, что делаю из бедняжки Иоанны козла отпущения, потому что могла придраться к ней, не нарушая этикета. Ничего, я попозже объясню ей, что все мои слова в действительности предназначались для Беренгарии и герцогини.
– Неудивительно, что мужчины ни во что не ставят женщин, – продолжала я, – и предпочитают держать их на почтительном расстоянии, когда речь идет о серьезных делах. Ричард занят вполне конкретными и важными делами, и у него нет времени принимать нас. A ты полагаешь, что он окажется таким романтичным, что уподобится герою какой-то баллады.
У Иоанны снова затрясся подбородок, и глаза наполнились всегда готовыми слезами. Герцогиня с легким хлопком закрыла книгу и сказала:
– Мадам, прошу вас не забывать, что это сказала я, а не королева Сицилии. Может быть, она просто не поняла, что я пошутила.
– Не мешает быть поосторожнее с шутками в присутствии простаков, – возразила я.
Беренгария снова поднялась на ноги.
– Иоанна не простушка, а Анна вовсе не шутит, – заявила она. – Я не могу отправиться на Кипр, не увидев Ричарда. А раз он не может прийти ко мне, я поеду к нему сама. И мне нужно одеться так, чтобы не отнимать у Ричарда времени и не отвлекать его внимания. У Анны хватило ума, чтобы это понять и предложить выход.
– К сожалению, у тебя нет талантов Эсмеральды, – промолвила Анна, не принимая комплимента. – Ты не умеешь петь, Беренгария.
– Я могу вполне прилично играть на лютне, а Блондель будет петь, – совершенно спокойно возразила Беренгария. – Я надену самый лучший из его костюмов. – По-видимому, она догадалась об охватившем меня ужасе и, повернувшись ко мне, мягко сказала: – Я очень сожалею, мадам, что поступаю против вашего желания и без вашего одобрения, но для меня это очень важно, и на сей раз я должна принять решение сама. – Она подошла к двери, открыла ее, выглянула и распорядилась: – Отыщите Блонделя. Пусть немедленно идет ко мне.
– Беренгария, – сказала я, – вы, может быть, будете жалеть об этом всю жизнь. Всякое может случиться. Вас могут разоблачить, и Ричард придет в ярость. В песнях и разных вздорных историях переодевания всегда проходят прекрасно, но, дорогая моя, разве кто-нибудь слышал о них в реальной жизни? Ваши груди и бедра моментально выдадут вас. Вы даже не дойдете до шатра Ричарда. Лучники примут вас за какого-нибудь ряженого шпиона, и один Бог знает, что может случиться. Например, насилие… Военный лагерь – это не ассамблея монахов, вы должны это понимать.
Я думала напугать ее, но напугала только Иоанну.
– Мама права, Беренгария, – воскликнула она. – Кроме того, что ты сделаешь со своими волосами?
Беренгария подняла руки, коснулась длинных черных кос, лежащих на ее плечах, повторяющих контур груди и кончающихся много ниже талии.
– Я их отрежу, – спокойно объявила она. – Они снова отрастут по пути на Кипр.
– Бога ради, – взорвалась я, – не говорите таких идиотских вещей. Пока не пришел этот юноша и вы не стали перед ним посмешищем, Беренгария, послушайте меня. Ваша затея безумна. Вы не должны этого делать. Я запрещаю вам. Вы меня слышите? Пока вы не вышли замуж, за вас отвечаю я, и я запрещаю вам что-либо предпринимать. – Я повернулась к маленькой герцогине. – Это начали вы в шутку! Ну, а теперь пора кончать! Напрягите свой прославленный ум и скажите что-нибудь такое, что заставит ее опомниться.
Прежде чем она успела ответить, послышался легкий стук. Дверь открылась, и вошел лютнист. Юноша задыхался, щеки его пылали – как видно, он очень торопился, – а волосы, влажные от моросившего дождя, поднимались серебряно-золотистым ореолом.
– Можете быть свободны, – сказала я, – оказывается, вы нам не нужны.
– Входите, Блондель. И закройте дверь. – Это был голос герцогини, очень тихий, почти как хрип.
Стоя на пороге и не выпуская из руки дверную ручку, он окинул нас обеих взглядом и посмотрел на Беренгарию.
– Вы меня звали, миледи? – Его слова прозвучали упреком мне и герцогине.
– Да, звала, Блондель. Я хочу, чтобы вы принесли мне лютню и ваш самый лучший костюм – нет, не надевайте его, я просто хочу позаимствовать его у вас. Я все объясню потом, по дороге. А теперь поторопитесь и несите костюм.
Я всегда воспринимала Блонделя как женоподобного юношу довольно привлекательной наружности. Обычно он замечательно вписывался в нашу женскую компанию со своими песнями и лютней, опытом распутывания шерстяных ниток для гобеленов, осведомленностью в отношении женских нарядов. Но в этот вечер, когда он стоял, совсем не озадаченный, а просто осторожный и абсолютно не удивившийся этому странному приказанию, я, совершенно неожиданно для себя, увидела в нем вполне мужские качества. Мужественный, рассудительный, он мог стать моим союзником. Но я не успела и рта раскрыть, как заговорила герцогиня.
– Принцессе пришла в голову мысль сыграть роль Эсмеральды, Блондель. И в этом полностью виновата только я. Я неудачно пошутила, сказав, что другого способа проникнуть в лагерь нет.
– В лагерь? – переспросил он.
Я поняла, что в дальнейших объяснениях нет необходимости. История Эсмеральды была ему известна. Я бросила ядовитый взгляд на герцогиню и отметила, что глаза ее сверкали злобой. В какой-то части моего сознания, удаленной от непосредственной действительности, мелькнула странная мысль: в ее рукаве что-то спрятано! С той минуты, как она предложила столь явную нелепицу, Анна все время двигалась к этому моменту. Но почему? С какой целью?
Я взяла себя в руки и обратилась к юноше:
– Возможно, все действительно началось с шутки, но дело зашло слишком далеко. Переодевание принцесс в простушек или менестрелей вполне годится для сказок и песен, но в реальной жизни это безрассудно. Пошевелив хоть пальцем, чтобы способствовать этой выходке, вы окажете своей хозяйке очень скверную услугу и…
Блондель очень резко прервал меня.
– Вы это имели в виду, миледи? – обратился он к Беренгарии.
– Я имела и имею в виду только это. Мадам из Англии высказала свои возражения и сняла с себя всякую ответственность. Всю ответственность я беру на себя. Блондель, нечего тратить время на разговоры. Отправляйтесь за вещами.
Юноша не пошевелился, и с внезапным чувством облегчения я подсознательно, но с полной уверенностью поняла, что остальное можно предоставить ему. Я была настолько в нем уверена, что повернулась и стала сгребать поленья к центру очага.
– Миледи, – обратился к ней Блондель, – это было приказание, и не повиноваться вам противно моему существу, но в данном случае я не могу его выполнить. Король Англии живет в шатре, в окружении солдат, и вся его частная жизнь проходит за оградой, в пространстве раза в три больше этой комнаты. И всякий незнакомый менестрель, попытавшийся туда пробраться, окажется там, где от одних солдатских разговоров у него завянут уши. По этой причине, не говоря уже о других, мне и во сне не приснилось бы вести вас туда – хотя бы и переодетой, будь это возможно, а это невозможно. Ни одна женщина старше двенадцати лет не в состоянии до неузнаваемости переодеться мужчиной, несмотря на все баллады мира.
– Вы отказываетесь пойти со мной?
Он не ответил.
– Отлично, тогда я пойду одна. Найду какого-нибудь менестреля и возьму у него напрокат какой-нибудь клоунский костюм, подаренный ему хозяином.
– Миледи, костюмы, которые вы мне дали, являются вашей неотъемлемой собственностью. Но отправитесь ли вы в одном из них или же в том, что на вас сейчас, при входе в шатер короля Англии о вас должны будут доложить подобающим вашему рангу и полу образом. Если бы такая честь выпала мне, я объявил бы о вас так громко, как только позволил бы голос.
