Текст книги "Пьесы"

Автор книги: Бьёрнстьерне Бьёрнсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

Ханна. Значит, ты все-таки не сумела противиться?

Клара. Может быть, на вид это и так. Но я противилась. Не тем, конечно, что устраивала ему сцены, – сцен я не устраивала. Это ни к чему не привело бы… Нет. Мне приходится каждый раз придумывать что-нибудь новое… обязательно совсем новое, иначе он догадается. Ах, как это мучительно!

Ханна. Ты сказала – придумывать что-нибудь?

Клара. Видишь ли, ему одного не хватает: чувства реальности. Он видит только то, что хочет видеть. Например, он ни в ком не замечает ничего дурного, вернее, видит дурное, но не обращает на него никакого внимания. «Я обращаюсь лишь к тому доброму, что есть в каждом человеке!» – говорит он. И когда он говорит с людьми, все они становятся добрыми, абсолютно все. Когда он смотрит на людей своими детскими глазами, кто может остаться дурным? Но дальше начинается безумие: он жертвует нами для всех этих людей! Он губит нас! Представь себе: он совершенно не считается со своими материальными возможностями. Он неисправим. Если бы ему позволить, он отдал бы последнее. Отдал бы, не подумав о том, что на следующий день не на что будет жить. «Господь воздаст, ибо он повелел нам отдавать и сказал, что рука дающего не оскудеет»… В бурю, когда самые опытные моряки не решаются выйти в море ни в большом боте пастора, ни даже на корабле, – он отправляется в маленькой лодке да еще берет с собой одного из детей. Однажды в горах его застиг туман, и он пробыл три дня без пищи и воды. Его искали, нашли и привели в поселок. А через неделю он готов был снова в любое ненастье повторить такое же путешествие! Его ожидал больной!

Ханна. Но как он выносит все это?

Клара. Он все может вынести. Он засыпает, как усталый ребенок, и спит, спит, спит. Потом просыпается, что-нибудь ест и уже готов бодро приняться за работу. Он стоит вне всего земного, потому что совершенно невинен душой.

Ханна. Как ты любишь его!

Клара. Да, это единственное, что мне осталось. Меня угнетает мысль о детях.

Ханна. О детях?

Клара. На них плохо отразилась жизнь здесь. Вокруг не было никакого порядка, ничего определенного. Все сбивало их с толку. Они делали все, что им нравилось. Никаких размышлений, все по наитию. Они были уже подростками, а умели только читать и писать. А как я боролась за то, чтобы они уехали отсюда! И как трудно мне было все эти пять лет находить средства, чтобы дети могли жить в городе и получить хоть какое-то образование! Да, это отняло у меня последние силы. Но теперь все, позади…

Ханна. Дорогая моя, дорогая!

Клара. Почему ты так говоришь? Уж не вздумала ли ты жалеть меня? Меня, прошедшую свой жизненный путь с самым лучшим человеком на земле, с человеком чистейшей души! Из-за этого, конечно, жизнь становится короче… да… все сразу иметь нельзя… Но променять эту жизнь на какую-то другую… Да что ты, милая!

Ханна. Он же разбил всем вам жизнь!

Клара. Ну да, конечно, почти что так. Правильнее было бы сказать: он не успел разбить жизнь всем – этого ему не позволили. Он ведь охотно разбил бы и свою жизнь, если бы ему позволить. То, что он делает, это свыше сил!

Ханна. Свыше его сил? Но ведь он способен творить чудеса и ему не страшны никакие опасности?

Клара. А ты разве не понимаешь, что и чудеса-то бывают потому, что все это свыше его сил?

Ханна. Ты пугаешь меня! Что ты хочешь сказать?

Клара. Я хочу сказать, что все пророки были такими, как он, – и иудейские, и языческие пророки. Они все могли свершить гораздо больше, чем мы, в известном смысле, но именно потому, что в других отношениях им не хватало очень многого. Да, да, я об этом часто думала.

Ханна. Но разве ты не веришь?

Клара. Верю? Что ты под этим разумеешь? Мы с тобой происходим из старой семьи скептиков с обостренными нервами, осмелюсь сказать – из семьи интеллигентов! Я восхищалась Сангом еще в юности. Он был ни на кого не похож! Он был лучше всех! Я восхищалась им до такой степени, что полюбила его. Нет, меня привлекла не его вера… В нем есть что-то совсем особое. Давно ли я стала верить так же, как он? Не знаю…

Ханна. Не знаешь?

Клара. Да. Я была так измучена, что мне некогда было разобраться. Ведь на это нужно время. А мне приходилось выкарабкиваться то из одной трудности, то из другой. Я слишком рано была сломлена всем этим. Я уже была не в силах задумываться над большими вопросами.

Я уже едва понимаю, что правильно, что неправильно. С простыми вопросами, конечно, я справляюсь… Но с более сложными… Я просто делаю все, что могу… То же и с верой… На большее у меня не хватает сил…

Ханна. А он знает об этом?

Клара. Он знает все. Ты думаешь, я скрываю от него что-нибудь?

Ханна. Но разве он не хочет, чтобы ты верила в то, во что он сам верит?

Клара. Ничуть! Он говорит, что вопрос веры, если хочешь избежать вечной гибели, – дело божье. Наше дело быть правдивыми, добрыми. И если мы правдивы и добры, то тем самым уже верим, и, это будет зачтено на том свете или при нашей жизни. О, он совершенно цельный человек!

Ханна. Но ведь он старается распространить свою веру?

Клара. По-своему – да. Но, знаешь, он никогда не настаивает на своей правоте. Он совершенно одинаково снисходителен ко всем. О, равных ему нет!

Ханна. Ты видишь его таким же, каким он казался тебе в первые дни вашей любви. Только твои глаза уже не так молоды.

Клара. Да… Только мои глаза уже состарились…

Ханна. Но я не понимаю, как ты можешь верить в его чудеса… А может быть, ты вовсе и не веришь в них?

Клара. Что ты говоришь! Ничего подобного! Именно в его чудеса я верю безусловнее всего.

Ханна. Если ты боишься за него, когда он уходит в море, если ты не в состоянии поверить, что все то, что он роздал бедным, возвратится снова, – тогда ты вовсе не веришь.

Клара. Потому что я допускала, чтобы он… Нет, позволь тебе сказать, именно в этом моя сила.

Ханна. Пусть так, но это не сила веры.

Клара. Нет, нет! Я знаю, во всем этом есть какие-то противоречия. В каждом из нас есть противоречия. Он в этом отношении – исключение. Вообще я скажу тебе: броситься в море самому, да еще со своими детьми – в бурю – это уже не называется верить в бога, это называется искушать господа бога!

Ханна. Но, мне кажется, чудеса совершаются независимо от того, грозит ли опасность нашей собственной жизни или жизни других?

Клара. Но он сознательно подвергает свою жизнь опасности.

Ханна. Если он делает это, спасая других, то ведь нельзя сказать, что он искушает господа бога?

Клара. Послушай, довольно об этом! Я больше не могу! Я знаю только одно: если он хочет отдать злым, гадким людям все свои средства, все то, на что его дети могли бы жить, или если сам он хочет идти в горы в туман, или отправиться в море в сильнейшую бурю – да, тогда я становлюсь на его пути! Я делаю все, решительно все, что в моих силах, чтобы помешать ему! А если бы он вздумал теперь? Вот уже много месяцев, как я не могу подняться на ноги, но если понадобится… Тогда я смогу! Я уверена, что смогу! Тогда я тоже способна совершать чудеса! Потому что я люблю его и его детей.

(Длинная пауза.)

Ханна. Скажи, я ничем не могу помочь тебе?

Клара. Подай мне, пожалуйста, одеколон. Смочи мне виски. И дай понюхать. Тот же одеколон, который ты давала вчера. Поскорее, пожалуйста! Ты не можешь вытащить пробку? Здесь у меня где-то есть пробочник… вон там… И открой окно! Открой окно!

Ханна. Да, да!

Клара. Спасибо. Если бы после этого ужасного дождя не было так сыро, я бы предпочла побыть в саду… Ну, что же? Ты вытащила пробку?

Ханна. Сию минуту.

Клара. Теперь отвинчивай, только не слишком нажимай… Вот так! Дай скорее! Нет!.. Слышишь? Запахло жасмином?

Ханна. Жасмином? Нет никакого жасмина.

Клара. Да нет же! Я чувствую, что жасмин… Это он! Я слышу его шаги! Это он! Боже, благодарю тебя! Я сейчас успокоюсь! Успокоюсь! О, какое блаженство… Да, это он…

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Санг (входит). Доброе утро! Доброе утро! Милая Ханна! Вот ты и у нас! Только подумать: ты теперь с нами! Что за утро нынче: певучее и душистое. У вас, в Америке, пожалуй, таких не бывает? Нигде на земном шаре таких не бывает!

Клара. А мои цветы?

Санг. Знаешь, что со мной сегодня случилось, Клара?

Клара. Ты отдал их кому-нибудь?

Санг. Нет! Ха-ха-ха! На сей раз нет, как сказал Торденскелд! Какая ты нехорошая! Мы вот бранили этот бесконечный ужасный дождь и опасались обвалов и прочих несчастий… А дождь совершил великое благое дело. Он оказался настоящим благословением. Когда я сегодня увидел наконец солнце и вышел… О, какие цветы встретили меня! Я никогда еще таких не видел! Знаешь, я попал в какое-то царство красок и запахов… Да, да!.. Я вдруг почувствовал, что грешно топтать траву, которая дает столько радости. Я пошел по узенькой тропинке и только смотрел на цветы – на их влажные глазки. Знаешь, они теснились, вероятно, даже толкали друг друга! В них было столько жажды жить: даже самые маленькие тянулись к солнцу с такой откровенной, наивной жадностью! Были среди них и такие, которые всюду лезут первыми, они, хитрецы, вероятно и раскрылись-то раньше всех! Знаешь, уже появились шмели и пчелы! Я видел: они просто не знали, куда броситься в этом потоке запахов. Сотни цветов благоухали один лучше другого. Сотни тысяч цветов! Можно ли допустить, что в этом многотысячном многообразии форм нет и многообразия индивидуальностей? Оно есть! Я почувствовал это. И вот почему я не смог сорвать ни одного цветка. Но сегодня у меня есть для тебя нечто другое!

Клара (пока он говорил, она делала знаки сестре). В самом деле?

Санг. Сегодня я попробую устроить тебе сюрприз!

Клара. В чем дело, дорогой?

Санг. Ты, верно, не думала, что я могу что-то скрывать от тебя? Но и у меня бывают секреты!

Клара. Я давно замечала что-то…

Санг. Да ну? В самом деле, ты все-таки заметила? А ведь я на этот раз как будто не проговорился. Но если я не так встревожен твоей болезнью, как остальные, то ведь тому есть особые причины.

Клара. В чем же дело?

Ханна. Да говорите же, в чем дело! Вы видите, как она взволнована.

Санг. Хорошо, хорошо. Сейчас все разъясню. Я помог очень многим, но до сих пор не мог помочь ей, потому что я не мог как следует помолиться вместе с ней, именно вместе с ней! Она ведь непокорная у меня! А я не имею никакой силы помочь, если больные не молятся одновременно со мной, если они не могут молиться! И вот я написал нашим детям, прося, чтобы они приехали сюда. И вчера вечером я очень рано уложил их спать, но предварительно сказал им, что они должны как можно лучше выспаться, чтобы сегодня в семь часов утра помочь мне помолиться у постели их матери.

Клара. Ах, мой дорогой, мой дорогой!

Санг. Мы окружим тебя цепью из наших молитв. Один будет стоять в нотах, другой – у изголовья, а я – прямо перед тобой. И мы будем молиться, пока ты не заснешь. Да, да, пока ты не заснешь! А потом мы будем молиться, пока ты не проснешься, – и ты проснешься, и встанешь, и начнешь, ходить, как мы все! Да! Так будет!

Клара. Дорогой мой!

Ханна. А что сказали дети?

Санг. О, если бы ты видела их! Они были так потрясены. Уверяю тебя, оба были бледны, как эта вот простыня. Потом они посмотрели друг на друга, и я понял, что их нужно оставить одних. Я вижу, это тебя тоже волнует. Ты закрываешь глаза. Быть может, тебе тоже лучше побыть одной. Да, надо приготовиться! Благодать господня посетит нас. Надо приготовиться… Который час?

Ханна. Начало восьмого.

Санг. Не может быть. В семь они уже были бы тут. Ты забыла переставить часы по европейскому времени.

Ханна. Нет, я не забыла.

Санг. Так значит, ты неправильно поставила их, мой друг! Разве можно поверить, чтобы взрослые дети, которые собираются молиться о выздоровлении своей матери, проспали час, когда они должны прийти к ее постели?

Ханна. Я пойду наверх.

Санг. Нет, нет, нет! Последние мгновения они должны быть одни. Я знаю, как это важно.

Ханна. Они не услышат. Я только загляну в комнату.

(Уходит.)

Санг. Только осторожно! Пожалуйста, осторожно!

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Санг. Это чудесно, что Ханна проявляет столько рвения…

Клара. Ах, мой дорогой!

Санг. У тебя такой грустный голос! О, надейся, прошу тебя! Я никогда еще не чувствовал такой веры в свои силы! А ты ведь знаешь, кто дает нам такое чувство. Клара, моя любимая!

(Становится на колени и ее постели.)

Прежде чем мы соединим свои усилия в горячей молитве, позволь мне поблагодарить тебя! Сегодня я благодарил бога за то, что он даровал мне тебя. Среди всей этой весенней роскоши я благодарил бога за тебя. Я испытал чувство такой радости! Такая радость была вокруг меня и внутри меня. Я вспомнил все, что мы с тобой пережили вдвоем. Знаешь, мне кажется, что я люблю тебя еще больше потому, что ты не вполне разделяешь мою веру: из-за этого я еще более неотступно думаю о тебе. Ты тянешься ко мне всем своим существом, всей своей волей, никакие другие силы тут не действуют И я горд тем, что ты бок о бок со мной и хранишь мою иную правду. А когда я вспомню, что ты, не разделяя моей веры, отдала мне всю свою жизнь…

Клара. Адольф!

Санг. Если ты будешь возражать, я закрою тебе рот рукой! Теперь моя очередь говорить. О, то, что ты сделала, – великий подвиг! Такие, как я, отдают свою веру, а ты отдала жизнь. Как же велико твое доверие ко мне! Как я люблю тебя! Когда моя пламенная вера пугала тебя, когда ты трепетала за меня или за судьбу своих детей, ты, конечно, порой не сознавала, что делаешь… А я знал: ты не могла поступать иначе! А на большее у тебя уже не хватало сил!

Клара. Да, у меня не хватало сил…

Санг. Это моя вина. Я не умел щадить тебя.

Клара. Адольф!

Санг. Да, я знаю. Это именно так. Ты приносила себя в жертву день за днем. И не потому, что ты верила, не потому, что ты надеялась получить награду на том или на этом свете – нет, только из одной любви! О, как я люблю тебя! Сегодня я хотел сказать тебе это. Если бы Ханна не вышла из комнаты, я попросил бы ее оставить нас вдвоем. Благодарю тебя! Сегодня твой день! Знаменательный день! Сейчас придут дети. О позволь мне поцеловать тебя, как в первый день!

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Ханна возвращается.

Санг. Ну, что же?

Ханна. Восьмой час…

Клара. Я знала это.

Санг. Восьмой час? А дети?

Ханна. Они спали.

Санг. Спали?

Клара. Я знала это.

Xанна. Элиас лежал на кровати одетым, как будто только прилег отдохнуть, да так и заснул. А Ракел спала, укрывшись одеялом. Она ничего не слышала.

Санг. Я требовал от них слишком многого. Они все-таки еще дети. Я никогда не умею соразмерить силы.

Ханна. Они почти не спали эти два дня, с того момента, как мы встретились.

Санг. Но почему же бог внушил мне именно сегодня такую веру в свои силы? Я хочу понять, почему?

(Идет к двери.)

Простите меня, друзья, я сейчас вернусь… Почему же именно сегодня?

(Уходит.)

ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

Клара. Ты разбудила их?

Ханна. Конечно. Знаешь, я, кажется, начинаю понимать, в чем дело.

Клара. Боже мой! У меня начинается ужасная дрожь!

Ханна. Что же делать?

Клара. Ничего… Я сама должна справиться с этим… О, вчера у них в глазах было какое-то особенное выражение. Теперь я понимаю.

Ханна. Они больше не верят тому, чему верит их отец.

Клара. Да, они больше не верят тому, чему верит их отец. Как они страдали, как много они пережили, бедные! Они ведь любят и уважают его! Он им дороже всего на свете!

Ханна. Вот почему вчера они были такие притихшие.

Клара. Да. И потому они так переживали каждую мелочь. И потому Ракел написала тебе и просила тебя приехать. Она понимала, что кто-то должен быть здесь, с нами. Ей одной это было не под силу.

Ханна. Да, ты права! Каково им было вынести все это!

Клара. Ах, бедные, бедные!

Ханна. Смотри, сюда идет Элиас!

Клара. Элиас? Он здесь?

Элиас (бросается на колени у постели матери, закрыв лицо руками). О, мама!

Клара. Да, да! Я знаю! Я все знаю!

Элиас. Ты знаешь? Ничего ужаснее не могло случиться!

Клара. Нет, ничего…

Элиас. Когда вчера он сказал нам, что сегодня в семь часов…

Клара. Молчи! Я не в силах! Я не перенесу этого!

Ханна. Слышишь? Твоя мать не в силах перенести…

Элиас. Нет, нет! Я знал ведь, что так случится! Все равно так должно было случиться! Рано или поздно этим должно было кончиться.

Ханна. Ты в состоянии выслушать его?

Клара. Я должна его выслушать… Говори же…

Ханна. Что с тобой, Клара?

Клара. Элиас? Ты здесь?

Элиас. Я здесь, мама.

Клара. А Ракел?

Элиас. Она сейчас встает. Вчера мы с нею не спали до полуночи. Но больше она не выдержала.

Клара. Почему, дитя мое, ах, почему же так случилось?

Элиас. Почему мы перестали верить, как отец?

Клара. А вы перестали верить, как отец, дитя мое?

ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ

Входит Санг.

Санг. Вы утратили веру? Сын мой! Ты утратил веру?

Xанна. Посмотри на Клару! Пощади ее!

Санг (спешит к Кларе и кладет руку ей на голову). Все прошло! Все обошлось! Хвала господу!

Клара. Да, мне лучше! Но не отходи от меня, прошу тебя!

Санг. Да, да, я буду с тобой.

Клара. И не позволяй мне плакать! О!

Санг. Нет, нет! Зачем же плакать!

(Наклоняется к ней и целует ее.)

Мужайся, крепись, Клара! Не огорчайся! Ты не должна огорчаться. Подумай только, как горько было им. Они хотели пощадить нас, хотели скрыть от нас свою боль и смятение. Разве мы не должны теперь пощадить их?

Клара. Да, да!

Санг. Видишь! Вот почему у тебя снова был припадок. Нужно все обдумать. Иначе мы будем несправедливы к ним. Особенно я с моей горячностью. Где же Ракел?

Ханна. Она сейчас придет. Они с Элиасом не спали вчера до полуночи.

Санг. Ах, дети, дети! Ну, как вы могли? Нет, нет! Я не хочу слышать об этом. Ты всегда был честен. Если ты так поступил, значит, ты не мог поступить иначе.

Элиас. Не мог. Но это было ужасно.

Санг. Ты слишком легко воспринял свою веру от меня. Я ведь только человек чувства. Может быть, здесь открывается путь к вере, которую нельзя утратить?

Элиас. Я чувствую себя преступником, но я не преступник.

Санг. И ты думаешь, что я хоть одно мгновение сомневался в этом, сын мой? Не обращай внимания, что я еще не могу прийти в себя… Это потому, что я слишком многого ожидал именно от вашей веры… Со временем все пройдет… Нет, нет, нет! Прости меня, Элиас, ты ни в чем не виноват.

(Ракел входит. Она робко отступает в глубину сцены. Санг замечает ее.)

Ракел! О моя Ракел!

(Она подходит к нему и опускается перед ним на колени.)

Когда ты была еще совсем маленькой, ты больше научила меня истинной вере, чем все книги… Как же это могло случиться? Если это чье-то влияние, я имею право знать, как случилось, что тебя отняли у меня.

Ракел. Не у тебя, отец.

Санг. Прости, я не хотел обидеть тебя… Дай, я обниму тебя…

(Ракел бросается на шею отцу и обнимает его.)

Я обещаю вам, дети мои, что я больше никогда не упомяну о том, что произошло… Но я все-таки должен знать… Ведь вас не удивляет, что я хочу понять? Я хочу понять, как это случилось?

Элиас. Даже если ты будешь говорить со мной об этом весь день, отец, я все-таки не смогу ответить тебе как следует.

Санг. Нет. Много разговаривать я не способен. Я ведь не могу рассуждать о вере. Просто не умею.

Элиас. Но выслушать меня ты ведь сможешь?

Санг. Если разговор со мной успокоит тебя, тогда, конечно… охотно. Но постарайся говорить кратко, совсем кратко. Что же толкнуло вас… что утвердило вас в этой мысли, дети мои?

Элиас. Об этом я скажу очень кратко. Ракел и я убедились в том, что христиане не таковы, какими ты учил нас быть.

Санг. Ну и что же?

Элиас. Ты послал нас к самым лучшим людям из всех, кого ты знал, и они, действительно, лучше других. Но и Ракел, и я убедились, – она даже первая поняла, что мы знаем только одного настоящего христианина – и это ты, отец.

Санг. Что ты, дитя мое!

Элиас. Если бы в остальных была хоть какая-то частица от тебя – немного побольше, немного поменьше, – тогда мы не почувствовали бы себя обманутыми. Но они совершенно другие. Они вовсе не похожи на тебя.

Санг. Что ты разумеешь под этим?

Элиас. Их христианство условно. В жизни и в религии они склоняются перед существующим – перед тем, что существует в данном месте, в данное время: учреждениями, обычаями, предрассудками, экономическими условиями. Они нашли окольные пути и умеют приспособить религию к данным обстоятельствам.

Санг. Не слишком ли ты строг?

Элиас. А ты ищешь самого идеального в религии и следуешь ему. Вот в чем основное различие…

Санг. Но почему вас беспокоит это различие, дети мои?

Элиас. Оно ведь и заставило нас задуматься. Тебя это удивляет?

Санг. Нет, почему же… Размышляйте, сколько хотите, только не осуждайте.

Ракел. Мы и не осуждаем. И знаешь почему? Потому что мы поняли, их христианство столь же естественно для них, как твое – для тебя.

Санг. И что же?

Элиас. Но в чем же тогда состоит христианство? Ведь их вера – не христианство!

Санг. Допустим, что так. Что в том дурного? Каждый следует христианству так, как понимает его.

Ракел. Так значит христианство – это нечто такое, чего может достигнуть лишь один из миллионов, отец, дорогой мой!

Элиас. А все прочие только искажают его?

Санг. Кого ты называешь христианином?

Элиас. Я считаю подлинным христианином только того, кто в учении Иисуса понял основное: тайну самосовершенствования, и всю свою жизнь посвятил этому.

Санг. Как меня радуют твои слова! У тебя такой же глубокий ум, как у твоей матери. О, заветнейшей мечтой моей было, чтобы ты… когда-нибудь… Нет, нет, нет! Я обещал вам, дети мои… Я сдержу слово. То, что ты сказал, – истина. Совершенная истина! Но, сын мой, разве каждому не позволено по-своему стараться стать христианином, не заслуживая названия человека, искажающего христианство? Разве нет? И не здесь ли именно и нужна вера? Заслуга одного подлинно верующего искупает заблуждения миллионов.

Элиас. Именно так: стремление, овладевающее всем существом, всем сердцем – это и есть вера.

Санг. И что же?

Элиас. Тогда только один человек из всех, кого я знаю, верит по-настоящему – ты! А другие… Нет, не бойся! Я не собираюсь никого обвинять и порицать. Да и какое право я имею на это? Но другие… либо настолько искажают учение, что оно им не мешает, либо стремятся его искренно принять и выбиваются из сил… Да, именно: выбиваются из сил.

Ракел. Да, это так. И вот, поняв это, дорогой отец, я однажды сказала Элиасу: если эти идеалы так мало соответствуют условиям человеческой жизни и человеческим способностям и возможностям, то как же можно допустить, что они от всеведущего?

Санг. Это сказала ты?

Элиас. Мы не могли справиться с сомнениями и стали искать разрешения вопроса. Мы проследили историю развития этих идеалов до нашей эры.

Ракел. Ведь все они много древнее, чем христианство, отец.

Санг. Я знаю, дитя мое.

Элиас. Их уже давно провозглашали мечтатели разных веков.

Санг.…мечтатели Востока и Греции провозглашали их в минуты полного отчаяния, в минуты, когда лучшие люди только и могли что стремиться прочь от всего, что их окружало… стремиться к обновленной земле… Я знаю это дети мои. Так вот что смутило вас? Господи ты боже мой! Как будто мечты об обновленной земле обетованной и о тысячелетнем царстве божием неосуществимы только потому, что и о них есть древний, невообразимо древний восточный миф. Да, обновленной земли искали и ждали так долго, что слабые духом стали считать ее несбыточным сном, а стремление к ней – погоней за несбыточным идеалом… Но что же это доказывает? О самой вере нельзя сказать ничего дурного, но о проповедниках веры – увы, можно. Но я не буду говорить о них. Я только расскажу, что случилось со мной, со мной самим. Я видел, что христианство ползает на брюхе и осторожно оставляет в стороне все возвышенности. Почему? – спросил я себя. Не потому ли, что если бы оно бесстрашно поставило все вопросы, оно перевернуло бы весь порядок вещей? В чем же дело? Христианство ли невозможно или у человечества не хватает смелости? Но если хоть один решится, тогда, может быть, и тысячи решатся? И я почувствовал, что должен попытаться стать этим одним. Я считаю, что каждый должен попытаться. Да, кто не решится, тот не верит. Потому что верить – это знать, что для веры нет ничего невозможного, и надо выказать свою веру! Я говорю не для того, чтобы похвалиться. Я говорю это, чтобы обвинить себя. Потому что, несмотря на то, что я сейчас так возвеличен милостью божьей, у меня бывают минуты, когда я поистине чувствую, что теряю бога. Разве, идя сюда, я не думал, что мне одному невозможно исцелить ее? Разве я не сомневался, не искал чужой помощи? Потому господь и отнял у меня помощь. Потому-то он допустил, чтобы и вы смутились мыслью о «невозможном» и пришли ко мне и рассказали мне об этом. Ибо, таким образом, должно исполниться время его! Теперь он покажет всем нам, что невозможного нет! О, я шел сюда и ничего не понимал. Теперь я понимаю. Я совершу это один! Теперь я получил указание свыше. Теперь я могу! Потому-то меня и посетила великая милость откровения именно сегодня. Да! Все мне теперь понятно! Клара, слышишь? Это уже не мои слова, это слова великой веры, и ты знаешь, от кого нисходит эта вера.

(Становится на колени у постели Клары.)

Клара, милый друг мой! Ведь ты так же дорога господу, как и те, которые веруют! Ведь господь отец всем нам! Любовь господа – достояние не только верующих. Особое достояние верующих – дар чувствовать его любовь и доброту и радоваться, и делать невозможное возможным во имя его. О терпеливая! О верная! Я иду, чтобы доказать это!

(Поднимается с колен.)

Да! Чтобы доказать это! Я иду в церковь, дети мои, мне надо остаться одному. Я не выйду из церкви, пока господь не ниспошлет сна для вашей матери, а после сна – выздоровления, чтобы она поднялась и стала бы ходить среди нас. Не бойтесь! Я чувствую, это его воля! Он пошлет свою милость. Но не сразу… Потому что до сей минуты я сомневался. Но теперь я выдержу! Я дождусь! Строгий и милосердный господь бог мой посетит меня! Прощайте!

(Становится на колени у постели жены и произносит краткую молитву. Целует жену. Она лежит неподвижно. Он встает.)

Прощайте! Спасибо, дети мои! Вы все-таки помогли мне! Больше чем можно было ожидать. Теперь я пойду молиться. Я буду звонить сам. Знайте, что с первым ударом колокола я начал молиться за вашу мать. Мир вам!

(Ханна невольно открывает перед ним дверь. Он выходит.)

Ханна. Это что-то… это… (Плачет.)

Элиас. Я должен пойти за ним! Должен!

(Уходит.)

Ракел (подходит к постели Клары). Мама! О мама!

Ханна. Не говори с ней. Она тебя видит, но не говори с нею.

Ракел. Я боюсь.

Ханна. Я вижу, как отец твой идет к церкви. Он уже подходит к дверям. Иди сюда!

Ракел. Нет, нет! Я этого не вынесу! Мне так страшно. Мама! Она смотрит на меня, но не отвечает… Мама!

Xанна. Тише, Ракел!

(Слышен первый удар колокола.)

Ракел (опускается на колени. После паузы она произносит тихо и взволнованно). Боже! Ханна!

Ханна. Что случилось?

Ракел. Мама спит!

Ханна. Она спит?

Ракел. Мама спит!

Xанна. Неужели?

Ракел. Я пойду за Элиасом. Я должна ему об этом сказать.

(Выходит из комнаты.)

Ханна. Она спит, как дитя. О господи!

(Становится на колени.)

(Вдруг где-то далеко возникает быстро нарастающий тяжелый гул, переходящий в ужасный грохот. Слышны крики. Дом содрогается. Гул и грохот нарастают.)

Ракел (за сценой). Обвал! Обвал с гор!

(С криком вбегает в комнату.)

Лавина несется прямо на церковь! На нас! Прямо на церковь! На нас! На отца! На нас! Черная, дымная, грохочущая! Ах!

(Вся сжимается и закрывает лицо руками.)

Элиас (за сценой). Отец! Отец! О!

Ханна (над постелью сестры). Сейчас конец. Сейчас конец!

(Грохот становится оглушительным и вдруг начинает стихать, удаляясь. Сквозь удаляющийся грохот явственно слышен звон колокола.)

Ханна (вскакивает). Звон колокола! Он жив! Ракел. Он жив!

Элиас (за сценой). Отец жив!

(Ближе.) Церковь цела!

(Вбегает.)

Церковь цела! Отец жив! Почти у самой церкви лавина переменила направление и пошла влево. Он жив! Он звонит! О господи!

(Элиас бросается на колени у постели матери.)

Ракел. Элиас! Что мама?

Ханна. Она спит. Элиас.

(Вскакивает.)

Она спит?

Ракел. Да, она спит.

(Звон в церкви продолжается.)

Xанна. Как она спокойно спит!

Занавес