Текст книги ""Полутораглазый стрелец""

Автор книги: Бенедикт Лифшиц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 40 страниц)

Получше стань да поклонись пониже,

Навстречу королю продвинувшись вперед.

Наверно, государь, как только подойдет,

Узнать тебя не затруднится;

Тогда не медля, в тот же миг

С приветствием к нему должна ты обратиться.

Конечно, можешь ты и развязать язык,

С восторгом говоря о милостях нежданных

И незаслуженных, столь щедро излиянных

На недостойную тебя

Его всеблагостной державною десницей,

О том, что, благодетеля любя,

Намерена ты впредь без устали трудиться,

134

Что мысли все твои и весь душевный жар

Стремятся лишь к тому, чтоб стать ему приятной.

Ты можешь обещать и труд невероятный:

На это музам дан неистощимый дар,

И все они болтать большие мастерицы,

Переплетая лесть, хвалы и небылицы.

Но, друг мой, короли не любят длинных слов;

А наш король всегда настолько занят делом,

Что некогда ему, средь царственных трудов,

Выслушивать, что ты в усердье скажешь смелом.

И лестью ты его ничуть не соблазнишь:

Как только ты начнешь о милостях рацею,

Он сразу все поймет, и, коль ты замолчишь,

Он наградит тебя улыбкою своею —

Улыбкой той, что так чарует все сердца,

И мимо он пройдет, и вся твоя затея

Достигнет цели и конца.

145. СОНЕТ ГОСПОДИНУ ЛАМОТУ ЛЕ ВАЙЕ ПО ПОВОДУ СМЕРТИ ЕГО СЫНА

Плачь, Ле Вайе! Рыдай открыто, без стыда:

Разумна скорбь твоя, хотя и безгранична.

Теряя то, что ты утратил, навсегда,

Поверь, и Мудрости самой рыдать прилично.

Напрасно мы себя насилуем, когда

Хотим взирать на смерть любимых безразлично:

Нет, как бы ни была у нас душа тверда,

Такая холодность для смертных необычна!

Конечно, сына ты рыданьями никак

Не возвратишь, его похитил вечный мрак,

Но горе оттого не менее ужасно!

Он каждым за свои достоинства был чтим,

Он светлым обладал умом, душой прекрасной, —

Как воли тут не дать тебе слезам твоим!

135

Вы видите, сударь, что я весьма удалился от пути, которым обычно следуют в подобных случаях, и что сонет, который я вам посылаю, менее всего утешение; но я решил, что по отношению к вам надлежит поступить именно так и что оправдать слезы философа и дать волю его страданию – значит утешить его. Если я не нашел достаточно сильных доводов, чтобы защитить Ваше чувство от суровых наставлений философии и заставить вас плакать без стеснения, то видеть в этом надо недостаток красноречия у человека, который не имеет сил убедить в том, чему сам так хорошо умеет следовать.

Мольер

146. ЧЕТВЕРОСТИШИЯ,

ПОМЕЩЕННЫЕ ПОД ЭСТАМПОМ ЛЕДУАЙЕНА ПО РИСУНКУ Ф. ШОВО, ИЗОБРАЖАЮЩИМ БРАТСТВО НЕВОЛЬНИЧЕСТВА ВО ИМЯ БОГОМАТЕРИ МИЛОСЕРДИЯ, ОСНОВАННОЕ ПРИ ХРАМЕ ОРДЕНА МИЛОСЕРДИЯ ПАПОЙ АЛЕКСАНДРОМ VII В «st1:metricconverter w:st="on» productname="1665 г"·1665 г«/st1:metricconverter·.

Разбейте рабские позорные оковы,

В которых держит вас общение с грехом,

И будьте к славному служению готовы

Владычице небес, зовущей вас в свой дом.

Одно господству чувств вас предает беспечно,

Другое учит вас желания смирять;

Одно влечет вас в ад, другое – к славе вечной.

Ужели, смертные, здесь можно выбирать?

147. БУРИМЕ

НА ЗАДАННУЮ ТЕМУ О ХОРОШЕМ ТОНЕ

Навряд ли кто меня заставит даже… палкой

С лягушкой сочетать… коричное вино!

Заране данных рифм я не люблю… давно

И предпочту скорей всю жизнь сидеть за… прялкой.

136

Мне слава светская всегда казалась… жалкой.

И слов набор внушал уныние… одно.

Зачем мне под Кутра погибнуть не… дано,

Чтоб дружбы мой сонет вовек не свел со… свалкой.

Пусть лучше ест меня, как медленная… рука,

Озлобленный на всех, придирчивый… ханжа,

Чем стать мне автором подобного… сонета!

Я это говорю вам звонко, как… щегол.

Прощайте! Я бежать на край согласен… света,

И да хранит вас, принц, судьба от всяких… зол.

148. КОРОЛЮ

ПО СЛУЧАЮ ПОКОРЕНИЯ ФРАНШ-КОНТЕ

Сонет

Мы о таких, король, не слышали победах!

Грядущее с трудом постичь сумеет их;

Всё, что известно нам о славных наших дедах,

Нельзя и сравнивать с величьем дел твоих.

Как? Ты едва решил – и вот, в мгновенье ока

К нам область целая присоединена!

Я вижу: быстротой стремительность потока

Иль молний длань твоя превосходить должна.

Однако, о король, вернувшись с поля брани,

От наших муз не жди себе достойной дани.

Конечно, подвиг твой мы все должны воспеть,

Но песнь хвалебная покуда не готова:

Преславные твои дела быстрей, чем слово,

И нам за ними не поспеть.

149. СТАНСЫ

Мне хочется, чтоб, сон ваш прерывая,

Мой вздох и вас заставил воспылать…

Вы слишком долго спите, дорогая,

Ведь не любить – не то же ли, что спать?

137

Не бойтесь ничего: не так уж плохи

Дела любви, и невелик недуг,

Когда, любя, мы в каждом сердца вздохе

Находим средство от сердечных мук.

Любовь – недуг, когда ее скрывают:

Признайтесь мне – и станет жизнь легка.

Не надо тайн: любовь их отвергает.

Но вы боитесь этого божка!

Где легче бремя вы найдете сами?

Ужель такое иго можно клясть?

Иль вы, владея столькими сердцами,

Самой любви признать не в силах власть?

Молю вас, Амаранта, уступите —

С любовью спорить никому не след!

Любите же, покуда вы в зените:

Года бегут, годам возврата нет!

150. СЛАВА КУПОЛА ВАЛЬ-ДЕ-ГРАС

Двадцатилетнего труда достойный плод —

Величественный храм, вознесший в небосвод

Надменный купол свой, который, украшая

Парижа дивный вид и взоры поражая,

Средь множества чудес, влекущих в этот град,

Пленяет путника едва ль не первый взгляд,

Навеки пышностью блистая благородной,

Прославь монархини обет богоугодный,

Потомству предъявив свидетельство свое

О благочестии и щедрости ее.

Пускай грядущие взирают поколенья

На бесподобный плод ее святого рвенья;

Особо же храни от натиска годов

Великолепный свод, ценнейший из даров,

Затем что кисти он блестящее творенье,

Венчающее все твое сооруженье,

И эта живопись, искусства торжество,

Дороже мрамора и злата твоего.

138

А ты, явивший нам на сем обширном фоне,

На дивном поприще свой гений всесторонний,

Открывший взорам клад, единственный в веках,

Отысканный тобой на тибрских берегах,

Прославленный Миньяр, ответствуй нам, откуда

Возникло красоты невиданное чудо?

Где мыслей ты нашел возвышенный запас,

Пленяющих наш ум и радующих глаз?

Скажи нам, что за огнь божественный пылает

Во всем, что гений твой роскошно созидает?

Чем обольщает нас малейший кисти взмах?

Какая скрыта мощь в столь сладостных чертах?

Какая тайная в твоих перстах есть сила,

Что мертвые для нас предметы воскресила,

Сумев перемешать искусно тень и свет,

Чтоб камень плотью стал и чистым духом – цвет?

Но ты молчишь, Миньяр, и не даешь ответа,

Ни на один вопрос не проливаешь света,

Считая, что хранить ты вправе свой секрет,

Которому цены, конечно, сходной нет.

Однако, кисть твоя молчанье нарушает

И труд твой вопреки тебе разоблачает,

Не в силах сдерживать прекрасный свой порыв

И тайну творчества нам до конца раскрыв.

Ее для нас уже не существует боле:

Под пышным куполом мы – как в открытой школе,

Где живопись сама – благое божество! —

Вещает правила искусства твоего,

О главных трех частях твердит нам вдохновенно *,

Необходимых для картины совершенной

И в сочетании которых испокон

Залог высокого успеха заключен.

Но отдает она, бесспорно, предпочтенье

Лишь той **, которую, как высший дар небес,

Везде считаем мы за чудо из чудес;

* Вымысел, рисунок, колорит. (Примеч. Мольера).

** Вымысел, первая часть живописи. (Примеч. Мольера).

139

Лишь той, парению которой нет преграды;

Без коей по земле мы ползаем, как гады,

Всем управляющей по прихоти своей

И указующей роль двух других частей.

Достойный замысел художнику внушая

И творческий порыв собою завершая,

Она ведет его на поприще, где он

Способен воплотить в действительность свой сон

И где поэзия и живопись согласно,

Как две сестры, обман даруют нам прекрасный,

Умно использовав всех прелестей запас,

Что к сердцу каждого находят путь тотчас,

И, облачившись в столь похожие уборы,

Одна пленяет слух, другая – наши взоры.

Твое творение нам подает совет

Согласовать всегда и место и сюжет,

Не затевать пиров вокруг могилы, где бы

Над головой был ад, а под ногами небо;

Советует ласкать гармонией наш взгляд,

Из двух контрастных групп создав один уклад,

Который, правильно распределив все роли,

Обилием фигур не загружал бы поле,

Но удалял бы прочь смятенье, крик и гам,

Покоя б не смущал, любезного очам, —

Такой порядок, где без толчеи напрасной

Образовало б всё один ансамбль согласный,

Где дважды не было б ничто повторено,

Где было б всё из недр души извлечено,

Умно приправлено изяществом античным —

Не стилем готики, лишь варварству приличным,

Чудовищным векам невежества и тьмы,

Под тяжким бременем которых гибли мы,

Когда, почти весь мир залив своей волною,

На вкус изысканный они пошли войною

И, обратив во прах могущественный Рим,

Едва не погребли искусство вместе с ним.

Оно советует, не прибегая к лести,

Главнейшее лицо на первом ставить месте,

Но блеск величия, пленяющий наш глаз,

Не с помощью пустых подчеркивать прикрас,

Блюдя, как правило, чтобы на первом плане,

140

В итоге множества приложенных стараний,

Не заслоняемый деталью ни одной,

Спокойно выступал намеченный герой.

Оно зовет: уйти от ложных украшений,

От мелочей пустых, от лишних наслоений,

В сюжете следовать лишь истине живой,

Быть верным ей во всем, быть верным ей одной,

И вольности себе не разрешать, помимо

Тех случаев, когда она необходима.

Рисунка тщательный оно дает урок *,

Чтоб стиль классический усвоить каждый мог,

И учит находить прекрасную натуру,

Приняв за образец античную скульптуру,

Которая, избрав какой-нибудь предмет,

Все лучшие черты выводит в нем на свет,

В разнообразии единство постигает

И смело естество искусством исправляет.

Оно внедряет в нас, воспитывая вкус,

Пропорций правильных и грации союз,

Искусного фигур желает сокращенья,

Не допуская форм природных извращенья;

Контрасты требует умно распределять,

Вполне развитыми тела изображать

И, в выгоднейшем их расположив соседстве,

Строжайше соблюсти законы соответствий,

Стараться избегать такой галиматьи,

Когда конечности у тела не свои

Или играют роль нелепого довеска;

Все мускулы отнюдь подчеркивать не резко,

Следя за контуров свободных красотой,

Волнообразною рисуя их чертой,

Чтоб жизни полными, похожими на пламя,

Подвижными они предстали перед нами;

Непринужденный нам дает голов постав,

С характером фигур их тонко сочетав;

Здесь именно талант, всем мастерством владея,

Способен широко раскрыть свою идею,

Разнообразием приемов удивив

И повторения нигде не допустив.

* Рисунок, вторая часть живописи. (Примеч. Мольера).

141

Но заурядному художнику здесь трудно

Преодолеть свой мир себялюбиво-скудный,

И, пересказами наш утомляя глаз,

На скуку смертную он обрекает нас.

Оно знакомит нас, как надо драпировкой,

Одной лишь складкою, уложенною ловко,

Соблазны наготы от взора укрывать,

Как формам следовать, быть им всегда под стать,

Не отнимать у них их прелести природной,

Но облегать легко, изящно и свободно.

Наглядным образом оно твердит о том,

Как мы язык страстей в поступках познаем,

Движения души воспроизводит ясно

Жестикуляцией красноречиво-страстной,

Напоминающей нам разговор немых,

Столь полный сильных чувств, глубоких и живых

И в слове ищущих напрасно выраженья,

Как живопись, увы, немая от рожденья.

Оно той области вскрывает существо *,

Где Зевксис испытал такое торжество

И где, бессмертную стяжав навеки славу,

С Апеллесом он мог соперничать по праву.

Согласные цвета, контрастные тона,

Враждебность красок, их сродство и глубина,

С иллюзиями их, с их зрительным обманом,

В очаровании нас держат беспрестанном.

Твое творение нам ясно говорит,

Как надо связывать со светом колорит;

Как надо светотень распределять умело,

Не нанося притом ущерба массе целой;

Как надо ослаблять и умерять тона,

Чтоб даль действительно была удалена,

И как любой предмет, затерянный в тумане,

Легко воспроизвесть опять на первом плане;

Как чередуются, сменяясь неспроста,

Друг с другом темные и светлые цвета,

Как смешиваются они непринужденно,

Как создают они единство фона,

* Колорит, третья часть живописи. (Примеч. Мольера).

142

Как растворяются и тают без следа,

Как поглощает их нежнейшая среда,

Услужливейший фон, который принимает

Всё то, что для него художник оставляет;

Какими тайнами ваянья овладев,

Он может плоскости придать любой рельеф;

Как постепенно он, смягчив оттенки света,

Отодвигает вглубь все контуры предмета,

И как расплывчатый, почти воздушный фон

Бывает сумраком надменным поглощен;

Как, завладев холстом, разгул стихии черной

Фигуры удержать старается упорно

И, несмотря на всё, как может этот плен

Простым приемом быть легко преодолен.

Всё это нам гласит, Миньяр, твое творенье.

Однако пусть тебя не мучат подозренья,

Не бойся, чтоб оно любому помогло

Твое высокое постигнуть ремесло,

Чтоб к мастерству твои чудесные уроки

Открыли доступ всем свободный и широкий;

Здесь, кроме мастерства, талант необходим,

А к этой тайне тайн путь неисповедим.

Их не приобретешь, как плод ночей бессонных,

Три качества, Миньяр, в тебе соединенных:

Ни страсть, ни грацию, ни дивный колорит,

Которыми твой труд повсюду знаменит.

Они – дары небес: лишь в виде исключенья,

В одном лице всех трех мы видим совмещенье.

Поэтому никто из тех, кто вслед идет

Тебе, Миньяр, вовек тебя не превзойдет.

Пусть множество кистей твой славный труд пробудит,

Он чудом наших дней и гордостью пребудет,

Со всех концов земли ученых знатоков

Он станет привлекать в течение веков.

О вы, достойные предметы попеченья

Благой монархии, в честь таинства рожденья

Спасителя, с небес ниспосланного нам,

Воздвигшей щедростью своею этот храм!

О духи чистые, сосуды благодати,

От мира дольнего, погрязшего в разврате,

Ушедшие сюда, где вашей веры пыл

От суеты земной вас прочно оградил,

143

Где грешный помысел отныне ни единой

Души не возмутит затворницы невинной,

Как сладко вам иметь всегда перед собой

Сей образ, вызвавший у вас обет святой!

Как сладко пожирать его весь день глазами,

Подогревая им души прекрасной пламя,

В нем пищу находить возвышенным мечтам,

Всегда кадить ему вздыханий фимиам,

И видеть пред собой вам предстоящей въяве

Небесную красу в ее бессмертной славе,

Вас побудившую во имя чистых уз

С земною прелестью презреть навек союз!

А ты, что некогда был властелином мира

И мудрой школою, чьи кисть, резец и лира,

Вновь обретенные во праве вековом,

Полночных варваров исправили разгром;

Сокровищ сказочных источник лучезарный,

Великий Рим, о, как тебе мы благодарны

За то, что, получив из рук твоих закал,

Сей знаменитый муж впрямь римлянином стал;

За то, что кисть его, охвачена гореньем,

Всю Францию своим украсила твореньем

И в благородный век, в усладу всем очам,

Явила живопись, неведомую нам, —

Столь долговечное искусство легкой фрески,

В которой быстроту и норов слишком резкий

Высокомерного и пылкого мазка

Умеет укрощать лишь мощная рука!

Ее сестры куда сговорчивее норов:

Она художнику без долгих разговоров

Вся подчиняется, его спокойно ждет,

И с ней тяжелодум не ведает забот.

Колеблющемуся она дает возможность

Всечасно проявлять большую осторожность

И править полотно свое за пядью пядь,

Чрез некоторый срок придя к нему опять.

Для нерешительных художников бесспорно

Такая медленность в работе благотворна,

И что им в двадцать раз не удается, то

Удастся в тридцать раз доделать или в сто.

144

Но фреска требует, горя от нетерпенья,

Чтоб мастер никогда не упускал мгновенья,

Которое она дала его руке,

И всё искусство здесь – в стремительном мазке.

Ошибку каждую за грех считая тяжкий,

Она ничтожнейшей не признает поблажки;

При ней поправок нет: малейшее пятно

Должно быть сразу же на грунт нанесено.

Да, фреска требует от кисти сочетанья

Таланта высшего и высшего познанья,

Поддерживаемых уверенной рукой,

Способной справиться с помехою любой,

С любою перед ней поставленной задачей,

Рукою – спутницей фантазии горячей

И воплощающей почти что на лету

Без колебания прекрасную мечту.

Вот это именно и доставляет фреске

Победу над сестрой, соперницею в блеске,

И побуждает всех ценителей конклав

Предпочитать ее столь мужественный нрав.

К ней кисти лучшие влекутся беспрестанно

И Микеланджело, Карраччи и Романо,

Миньяры славные столетья своего,

Во фреске видели искусства торжество.

Здесь предстает она в изысканном наряде,

Пленяющею нас уже при первом взгляде;

Никто не видывал здесь прелести такой,

И незнакомка всех сразила красотой.

Прекрасным мастерством и чувством вдохновенным

Не только знатокам понравилась отменным,

Она очаровать сумела даже двор;

Любого зрителя приковывая взор,

В придворном щеголе, в невежде равнодушном

Вниманье пробудив к своим красам воздушным,

Она смущенный взгляд не раз к себе влекла

И в них известный вкус к искусству развила.

Но более всего поднять ее значенье

Монарха нашего способно посещенье.

Сей славный государь, чей разум так высок,

Всего прекрасного любитель и знаток.

145

Не путая добро с его личиной ложной,

Он судит правильно и хвалит осторожно.

Людовик, наш король, великий, ясный ум,

Который слов своих не тратит наобум,

Пленясь ее красой и грацией прелестной,

Дал в двух словах о ней свой отзыв крайне лестный,

А всем известно, как он может в двух словах

Прославить что-нибудь или повергнуть в прах.

Кольбер, чей вкус так схож со вкусом властелина,

Был также восхищен прекрасною картиной.

Сей мощный гений, столь настойчивый в труде,

Благоразумие являющий везде,

Которому монарх заслуг в вознагражденье,

Торговли и искусств дал направлять теченье,

Возвышенной мечтой издавна обуян,

Ученейшей руке заветный вверил план

И с помощью ее обогатить желает

Тот храм, который он всех больше почитает *.

И вот рука, придя в волнение, берет

Палитру, краски, кисть, спешит творить, не ждет

Ни мига, отдыха не знает никакого —

И вот окончила: творение готово

И взорам предстает уже не труд один —

Три чуда в образе различных трех картин.

Однако средь красот, которых здесь так много,

Прекраснее всего изображенье бога.

Всё в нем – величие, всё – кротость, доброта

И дышит мудростью малейшая черта.

Божественность сквозит во всем прекрасном лике,

Внушая каждому восторг и страх великий.

Короче, мастер в нем запечатлел навек

То, что постичь едва ль способен человек.

И впредь, Кольбер, искусств упрочивай господство

Во Франции, где ты блюдешь их превосходство;

* Церковь св. Евстахия. (Примеч. Мольера).

146

Дорогу замыслу высокому расчисть,

Поставивши ему на службу эту кисть.

Пускай ей посвятит, придав свой отпечаток,

Великий человек бесценных дней остаток.

Не часто небеса нам шлют людей таких,

Что мы использовать должны таланты их.

Рукам, что не найдешь легко в любое время,

Доверить должно труд, столь оцененный всеми.

Твоя обязанность скорее их схватить

И за достойную работу засадить.

Не думай, о Кольбер, однако, дожидаться,

Чтобы они пришли к тебе о ней справляться:

Не приспособлены великие мужи

К придворным тонкостям, к учтивой светской лжи.

В свои раздумия погружены всецело.

Единственное в них они находят дело.

Как можно сочетать с искусством светский быт?

Кто стал придворным, тот от мастерства бежит.

Искусству надобно отдаться безраздельно:

Преуспевает в нем лишь дух прямой и цельный.

Они не могут труд совсем забросить свой,

Чтоб твоего смущать привратника покой;

Не могут, близ тебя вертясь, забыв о деле,

Вымаливать хвалу глупца и пустомели.

Любовь к труду, что в их душе всегда живет,

Освобождает их от всех иных забот.

Ты с их небрежностью обязан примириться,

Которая дала талантам их развиться.

Позволь же им идти вперед путем своим

И угождать тебе искусством лишь одним.

Оно заслуги их пред целым явит светом,

На вкус свой положась вполне в вопросе этом:

Он правильно тебе сумеет подсказать,

Кого к большим трудам ты должен привлекать.

Так, возродив искусств слепительную славу,

Ты с их судьбой свою соединишь по праву,

И, именем своим возглавив сонм трудов,

Ты донесешь его до будущих веков.

147

АЛЬФОНС ДЕ ЛАМАРТИН

151. ОДИНОЧЕСТВО

Когда на склоне дня, в тени усевшись дуба

И грусти полн, гляжу с высокого холма

На дол, у ног моих простершийся, мне любо

Следить, как все внизу преображает мгла.

Здесь плещется река волною возмущенной

И мчится вдаль, стремясь неведомо куда;

Там стынет озеро, в чьей глади вечно сонной

Мерцает только что взошедшая звезда.

Пока за гребень гор, где мрачный бор теснится,

Еще цепляется зари последний луч,

Владычицы теней восходит колесница,

Уже осеребрив края далеких туч.

Меж тем, с готической срываясь колокольни,

Вечерний благовест по воздуху плывет,

И медным голосам, с звучаньем жизни дольней

Сливающимся в хор, внимает пешеход.

Но хладною душой и чуждой вдохновенью

На это зрелище взирая без конца,

Я по земле влачусь блуждающею тенью:

Ах, жизнетворный диск не греет мертвеца!

С холма на холм вотще перевожу я взоры,

На полдень с севера, с заката на восход.

В свой окоем включив безмерные просторы,

Я мыслю: «Счастие нигде меня не ждет».

Какое дело мне до этих долов, хижин,

Дворцов, лесов, озер, до этих скал и рек?

Одно лишь существо ушло – и, неподвижен

В бездушной красоте, мир опустел навек!

В конце ли своего пути или в начале

Стоит светило дня, его круговорот

Теперь без радости слежу я и печали:

Что нужды в солнце мне? Что время мне несет?

148

Что, кроме пустоты, предстало б мне в эфире,

Когда б я мог лететь вослед его лучу?

Мне ничего уже не надо в этом мире,

Я ничего уже от жизни не хочу.

Но, может быть, ступив за грани нашей сферы,

Оставив истлевать в земле мой бренный прах,

Иное солнце – то, о ком я здесь без меры

Мечтаю, – я в иных узрел бы небесах!

Там чистых родников меня пьянила б влага,

Там вновь обрел бы я любви нетленной свет

И то высокое, единственное благо,

Которому средь нас именованья нет!

Зачем же не могу, подхвачен колесницей

Авроры, мой кумир, вновь встретиться с тобой?

Зачем в изгнании мне суждено томиться?

Что общего еще между землей и мной?

Когда увядший лист слетает но поляну,

Его подъемлет ветр и гонит под уклон;

Я тоже желтый лист, и я давно уж вяну:

Неси ж меня отсель, о бурный аквилон!

149

ВИКТОР ГЮГО

152. НАДПИСЬ НА ЭКЗЕМПЛЯРЕ «БОЖЕСТВЕННОЙ КОМЕДИИ»

Однажды вечером, переходя дорогу,

Я встретил путника: он в консульскую тогу,

Казалось, был одет; в лучах последних дня

Он замер призраком и, бросив на меня

Блестящий взор, чья глубь, я чувствовал, бездонна,

Сказал мне: – Знаешь ли, я был во время оно

Высокой, горизонт заполнившей горой;

Затем, преодолев сей пленной жизни строй,

По лестнице существ пройдя еще ступень, я

Священным дубом стал; в час жертвоприношенья

Я шумы странные струил в ночную синь;

Потом родился львом, мечтал среди пустынь,

И ночи сумрачной я слал свой рев из прерий;

Теперь я – человек; я – Данте Алигьери.

153. MUGITUSQUE BOVUM… *

Мычание волов в Вергилиевы годы,

На склоне дня среди безоблачной природы,

Иль в час, когда рассвет, с полей прогнавши мрак,

Волнами льет росу, ты говорило так:

– Луга, наполнитесь травою! Зрейте, нивы!

Пусть свой убор земля колеблет горделивый

И жатву воспоет средь злата хлебных рек!

Живите: камень, куст, и скот, и человек!

В закатный час, когда в траве, уже багряной,

Деревья черные, поднявшись над поляной,

На дальний косогор, как призраки, ползут,

* И мычание волов… (лат.). – Вергилий, «Георгики», кн. 2, ст. 470.

150

И смуглый селянин, дневной окончив труд,

Идет в свой дом, где зрит над кровлей струйку дыма,

Пусть жажда встретиться с подругою любимой,

Пускай желание прижать к груди дитя,

Вчера лишь на руках шалившее, шутя,

Растут в его душе, как удлиненье тени!

Предметы! Существа! Живите в легкой смене,

Цветя улыбками, без страха, без числа!

Покойся, человек! Будь мирен, сон вола!

Живите, множьтеся! Бросайте всюду семя!

Пускай, куда ни глянь, почувствуется всеми,

При входе ли в дома, под цвелью ли болот,

В ночном ли трепете, объявшем небосвод, —

Порыв безудержный любить: в траве ль зеленой,

В пруде ль, в пещере ли, в просеке ль оголенной,

Любить всегда, везде, любить, что хватит сил,

Под безмятежностью темно-златых светил.

Заставьте трепетать уста, крыла и воздух,

Сердцебиения любви, забывшей роздых!

Лобзанье вечное пускай лежит на всем,

И миром, счастием, надеждой и добром,

Плоды небесные, падите вниз, на землю! —

Так говорили вы, и, как Вергилий, внемлю

Я вашим голосам торжественным, волы,

И нежит лебедя – вода, скалу – валы,

Березу – ветерок, и человека – небо…

О, естество! О, тень! О, пропасти Эреба!

154. У НОЧНОГО ОКНА

1

Златые иглы звезд сверкают меж ветвями,

Лоснистая волна тяжелыми струями

Бьет в океанский брег;

Порою облака проносятся, как птицы,

И ветер шепчет слов бессвязных вереницы,

Как спящий человек.

151

В природе все течет, как из раскрытой урны:

Огонь преходит в дым, и в пену – вихорь бурный,

Все – мимолетный миг.

Что можно взять, держать и сохранить навеки?

Летит за часом час, и с каждым часом некий

Мы видим в мире сдвиг.

Где неподвижность звезд в сей движущейся тайне?

Что – небо зримое, действительно ль бескрайне

И вечно ли оно?

Над нами россыпь солнц всегда ль одна и та же?

Потомок узрит ли все тех же самых стражей,

Что видеть нам дано?

2

О ночи, будете ль всегда вы тем, что ныне?

Навеки ли разбит шатер небесной сини

Над головой у нас?

Скажи, Альдебаран, ответь, кольцо Сатурна,

Не узрим ли когда в личине безлазурной —

Сквозь прорезь – новых глаз?

Не загорятся ли там новые светила,

И дуги новые, и новые стропила,

Что вечный зодчий ввел

В собор, чьим папертям конца не знает,

Где семисвешником Медведицы пылает

Чудовищный престол?

Сей ветр, что дал вам жизнь средь голубого лона,

Венера, Сириус, созвездье Ориона,

Ужель навек затих?

И никогда, его дыханием согреты,

Уж не поднимутся в апреле вечном светы

Цветов совсем других?

Познали ли мы мир с его безмерным чудом,

Мы, тростники болот, мы, черви, чья под спудом

Слюда едва блестит?

Кто вымолвит средь нас кощунственное слово,

Что на челе ночей господь тиары новой

Уже не поместит?

152

3

Ужели Бог вконец свое растратил пламя?

Не извергает ли миры он за мирами?

Ответь, Зенит! Надир!

Не полнит ли господь собой свое творенье?

Ужель угасших уст излил он все горенье

В наш охладевший мир?

Когда огромные являются кометы,

С собою принося глубин бездонных светы,

Дано ли видеть нам,

Куда бегут они – вселенные иль души,

Скиталицы пучин, горящие втируши,

По нашим небесам?

Кто, у истока став, познал первопричину?

Кто, магом и царем сойдя в сию пучину,

Всех тайн хранит ключи?

О, призраки людей, несчастием согбенных!

Кто произнес: «Творец, нам хватит солнц-вселенных.

Довольно. Опочий!»

Кто мятежом попрет закон тысячелетий?

Кто в силах запретить чему-нибудь на свете

Движение его?

Расширившись, всегда любой предел осилишь,

Вся тварь живет, растет и множится, а мы лишь

Свидетели всего.

Мы – лишь свидетели, мы – в трепете глубоком.

Как все живущее, живым исполнен соком

Высокий небосвод,

И древо дивное, живя в сплетеньях темных,

Возносит в небеса – своих ветвей огромных

Неисчислимый плод.

Творенье впереди, за ним стоит создатель,

А человек – увы, лишь жалкий наблюдатель

Обличия вещей.

Достаточно поднять чело над тем, что – рядом,

Чтоб за завесою скрестить свой взгляд со взглядом

Всевидящих очей.

153

4

Не скажем же себе: «У нас свои светила!»

Быть может, флоты солнц, уже раскрыв ветрила,

Плывут на нас сейчас.

Быть может, одолев предвечную истому,

Творец перекроит по чертежу иному

Все то, что видит глаз.

Как знать? Кто даст ответ? Над темным небосклоном,

Над сим, созданьями творца загроможденным

Священным лесом сил,

Что волны бытия питают в исступленье,

Быть может, узрим мы внезапное явленье

Испуганных светил, —

Растерянных светил, пришедших из пучины,

Восставших из глубин иль бросивших вершины

И в наш земной туман,

Под своды черные, воспламенившись в беге,

Упавших стаей птиц, которых сбил на бреге

Свирепый ураган.

Они появятся, зардевшись издалече,

Смерч грозных светочей, рубиновые печи,

Сжигая все окрест,

Уничтожая нас, перегорая сами,

Затем что наряду с блаженными мирами

Есть злые духи звезд.

Быть может, в этот миг – на дне ночей беззвездных

Уже вздувается рожденный в мрачных безднах

Блестящих светов рой,

И бесконечности неведомое море

На наши небеса стремит и сбросит вскоре

Смертельных звезд прибой.

154

155. ЗАТМЕНИЕ

Порой сомнение земной объемлет шар.

В глазах у всех темно; туман иль странный пар.

Не знаешь: сумерки ли это иль похмелье?

Куда ни глянь – ни в ком ни гнева, ни веселья.

Исчезновение уже смущает нас.

Впивается во тьму совиный желтый глаз.

Все виды молнии на небесах змеятся.

Алтарь склоняется, и черви в нем роятся.

Во мраке Ирменсул – почти Иегова.

Мудрец роняет вслух бессвязные слова.

Все спутано: добро со злом, и правда с ложью;

У лестницы Числа чуть видимо подножье,

И вверх по ней никто, отважный, не скользит.

Там – в Гефсимании Додонин глас звучит;

Там – где гремит Синай – дымится рядом Этна;

Толпятся, ссорятся, дивятся безответно.

Указывает путь один слепой другим.

Неправы небеса пред разумом людским.

Мыслитель верует, мудрец уже не верит,

А совесть слушает, и пробует, и мерит,

И, сбитая с пути, ощупывает мрак:

Где Веда чистая? Где вымыслы писак?

Всех добродетелей исчезли очертанья.

Разгул чудовищных теней – на дне сознанья,

И в глубине небес, где скрылось божество, —

Ни клятв, ни честности, ни веры – ничего.

Вершина чуть видна, а маяка следа нет,

И отсвет факела тиару всю багрянит.

Блуждают, ждут, глядят в смятении кругом.

Любовь во всех сердцах, волнуясь, бьет крылом,

Не ведая, верна ль природа ей людская.

Зги не видать. Кричат, друг друга окликая:

«Кто там? Ответь!» Сосед не узнает порой

Соседа. Вся толпа – сплошной пчелиный рой.

Друг к другу тянутся, глядят в глаза, но все же

Разобщены, и зло и ночь средь царства дрожи

Воздвигли свой престол. Несчастная толпа

В глубокой пропасти беспомощно слепа.

Как будто ледоход на дне пучин грохочет.

Все близко и темно; мрак надо всем хохочет.

Дождит: небесный свод сокрыли облака.

155

Ребенок малый стал похож на старика.

И кажется, что нет отныне жизни вечной.

Зловещая душа зрит в муке бесконечной

Затменье господа, внушающее страх.

Рожденье ли? Иль смерть? Когда? В каких мирах?

Народы сумрачны и трепетом объяты,

Слились в единый гул и горны, и набаты;

Холодный ветр с земли сорвал последний грим,

И демон говорит с улыбкой: «Я – незрим».

156. Я ВИДЕЛ ГЛАЗ ТЕЛЬЦА

Я видел Глаз Тельца. И я сказал ему:

– О ты, пронесший к нам сквозь адскую ли тьму,

Сквозь светы ль райские, огонь неизмеримый,

Ты знаешь свой закон, как я – твой облик зримый.

От тайны к тайне нам немыслим переход.

Все – сфинкс. Как знать, когда, робея, небосвод

Кометы яростной принять обязан пламя,

Что в нем сотрет она своими волосами?

В сем мире бытия, где все имеет смысл,

Ответь, ты кто – маяк иль ночи черной мыс?

Быть может, ты маяк, зажженный на бугшприте,

И жизнь вокруг тебя – водоворот событий?

Светило! В час, когда все было рождено,