Текст книги ""Полутораглазый стрелец""

Автор книги: Бенедикт Лифшиц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 40 страниц)

Отдай телурию телурий

И водороду – водород.

А я, от века неделимый

И равный самому себе,

Я изменю лишь облик зримый,

Не изменив своей судьбе.

И там, за гранью ночи явной —

Excelsior! Excelsior! * —

Который раз в неравноправный

Вступлю я с жизнью договор.

1927

* Выше! Выше! (лат.) – Ред.

99

Картвельские оды

101. ХЕВИС-КАРИ

Вдоль деки отвесной громады

Циклопами укреплены

Похожие на водопады

Молочные струны зурны.

Несут облака, хорохорясь,

Толпой водоносов грозу,

Чтоб глаз притаившихся прорезь

Арагвой сверкала внизу.

Ущелий бегут кривотолки,

Слюдой осыпается ложь,

Но в каждом гранитном осколке

Ты правдой нагорной встаешь,

И судорогою порфира

В праматериковом бреду,

Ощерившись, музыка мира

Застыла у всех на виду.

«Начало 1930-х годов·

102. ГУДАУРИ

Уже нельзя взбираться выше,

Не проломив хребта у гор;

Уже в самом зените слышен

Их гетеански плавный спор.

Ты ждешь: ужели без размера

Гора с горой заговорит,

100

Как беззаботная химера,

Рождая сонмы химерид?

Но, над сознаньем возникая

Из навзничь сброшенных высот,

Как Одиссею Навзикая,

Нам утро мира предстает,

Когда за диким перевалом,

Не понимая ничего,

Мы видим в блеске небывалом

Рожденье Слова самого.

«Начало 1930-х годов·

103. КАРТВЕЛЬСКАЯ РЕЧЬ

В гортанных гнездах горной речи

Не клекот спорящих орлят,

Не рокот отдаленной сечи

В сплошной ложится звукоряд.

Нет, в них, как в доломитных гнездах,

Еще и в наши дни живет

Не голос – может быть, лишь воздух

Грозой насыщенных высот,

Где вечером, в своей берлоге,

Овечий подсчитав удой,

Циклоп встречает на пороге

Не месяц, к старости безрогий,

А Эльбрус вечно молодой.

«Начало 1930-х годов·

104. ТЕБИЛИСИ

note 1

Я еще не хочу приближаться к тебе, Тебилиси,

Только имя твое я хочу повторять вдалеке,

Как влюбленный чудак, рукоплещущий бурно актрисе,

Избегает кулис и храбрится лишь в темном райке.

101

Пахнут пылью овечьей твои вековые румяна,

Под сурьмою ресниц угасает ленивый задор,

И в оливковой мгле, на подземном наречье духана,

Разрешают судьбу равнодушно толпящихся гор.

Первозданной Колхиды ворота найти невозможно,

Аргонавты давно заблудились в порфирном лесу,

И от истины горной я горсточку пыли дорожной,

Словно эристав, подать тебе, Тебилиси, несу.

«Начало 1930-х годов·

105. ТБИЛИСИ

note 2

Когда над высоким обрывом

В дремотно-молочной лазури,

Как выкормок древней волчицы,

К холмам присосался Тифлис,

Все знаки судеб перепутав

Курчавою вязью хуцури,

Должно быть, навеки в то утро

Два жребия переплелись.

Чрез тайнопись сонных видений

Столетия перешагнули,

Сквозь сумеречное сознанье

Чредою промчались миры —

И вот я сегодня проснулся

Уже не в пустынном ауле,

А в нежной картвельской столице

Над водами желтой Куры.

Летят в абрикосовый город

Дорожные автомобили,

Молчит абрикосовый город,

Бледнея под слоем румян,

А Нико Пиросманишвили,

Возникнув из облака пыли,

Клеенчатым манит бессмертьем

И прячет бессмертье в духан.

102

Но грузом верблюжьим ложатся

На плечи полдневные ночи.

Он лжет, предводитель попоек, —

В Куре не иссякла вода!

И я сквозь дремучее слово

Вхожу в подведенные очи,

В твои ненаглядные очи,

Где мне не указ тамада.

Пылают колхидскою славой

Вдали огнекрылые выси,

Ласкает руно золотое

Подошву разутой горы,

И кровосмесительства слаще

Мне имя твое, Тбилиси,

Как память предсуществованья

В объятьях забытой сестры.

«Начало 1930-х годов·

106. КАВКАЗ

От огня подводного отпрянув,

Словно лик Кибелы в нем возник,

С ложа первозданных океанов

Всплыл новорожденный материк.

Расщепленный на две сердцевины,

Перешеек или пересказ

Евразийской правды, двуединый

В этом ли клянется мне Кавказ?

Для того ль преображало эхо

Голоса разноплеменных гор,

Чтоб вошел в бычачий щит месеха

Бактрии чудовищный узор?

И, промыты по тысячелетью

В русле человеческой реки,

Тонких жилок засинели сетью

Грузии прозрачные виски?

103

Нет возврата к ночи довременной,

Мы живем с тобою первый раз,—

Почему же я гляжу бессменно

В пламя неисповедимых глаз,

Словно в них, освободив прапамять,

Времени расплавилась броня

И они, того не зная сами,

Зарева подводного огня?

«Начало 1930-х годов·

107. 16 ОКТЯБРЯ 1935 ГОДА

Я твоей не слышал речи горной,

Я твоих полынных не пил слез:

Я с друзьями прах твой ночью черной

На Мтацминду перенес.

Ты, чей клекот соприроден выси

И перекликается лишь с ней,

Ты в последний раз взглянул на Тебилиси,

На ночное кружево огней.

Не по-человечески был жаден

Этот вырвавшийся на простор

Из глазных, землей забитых, впадин

Все еще горящий взор.

Что в ту ночь внизу предстало пшаву?

Что ты видел, темень бередя?

Города ль недремлющую славу

Или приближение вождя?

Или, может быть, невероятный,

Но действительностью ставший сон:

Неразрывный узел беззакатной

Дружбы побратавшихся племен?

Только там, где прежде билось сердце,

Дрогнули при свете свеч не зря,

В силу нам неведомых инерций,

Два полуистлевших газыря.

19 октября 1935

Тифлис

104

108—109. ЭЛЬБРУС

1

С каким упорством ищет взор

На горизонте поседелом

Твой контур, вычерченный мелом

Средь облакоподобных гор!

Верблюд, зарывшийся по грудь

В тысячелетние сугробы,

Ты возникаешь всюду, чтобы

Надежду тотчас обмануть.

Освободившись не вполне

От власти сна неугомонной,

Рукой мы шарим полусонной

По отступившей вдаль стене

И, помня о былой судьбе,

О бегстве месхов от Евфрата,

О факел, звавший нас когда-то,

Мы тянемся, как встарь, к тебе!

2

Не радугоцветным с кряжа Бермамыта

(Полярным сияньем объятый Кавказ!);

Не мытарем алчным, взимающим мыто

Со зрелища славы за каждый показ;

Не водоразделом скитальческой скорби,

Не вехою золоторунной возни

(Насколько же наши труды крутогорбей!

Насколько же наши счастливее дни!) —

Ты мне предстаешь на седом небоскате,

Самою природою запечатлен

Как чувственный образ земной благодати,

Не требующей и улыбки взамен.

Зачем же, когда полосатую пестрядь

На склоны накинет вечерний намыв

И душу с любою горою посестрить

Готов я, о Эльбрус, тебя позабыв,

105

Ты вдруг возникаешь на юго-востоке.

Еще не охваченном сизою тьмой,

Слегка укоризненный, страшно далекий,

Едва уловимый и все-таки мой?

«1936·

110. ИАФЕТИДЫ

Куда отвесть глаза, когда порфир багровый

Бежит из недр земли и, забывая стыд,

Передо мною мать, отбросив все покровы,

Кровоточащею родильницей лежит?

Куда укрыться мне от первозданной бури?

Я изъясняться с ней уже давно отвык,

Но резкий поворот – и близ Пасанаури

Смолкает времени оживший в камне рык.

Еще мгновение – за синею горою,

На холмах Грузии он превратится в речь,

Он нежную сестру напомнит, Каллирою,

Он будет музыкой – всегда гортанной! – течь,

Чтоб, уклоняя взор среди лощины голой,

Вплотную подойдя к истокам языка,

На тело матери накинул плащ Паоло *

И Тициан ** свои халдейские шелка.

«1936·

111. ПИРШЕСТВО НА НАТАХТАРИ

Мы женские рифмы оставим сидеть на дворе

До самого утра под выступом черным балкона,

Чтоб пойманной рыбою нам не метаться в ведре,

Чтоб мы не оглохли от шума, от плеска, от звона.

* Паоло Яшвили.

** Тициан Табидзе.

106

Они узкогорлы и необычайно стройны,

Они, как грузинские женщины, высоколобы.

И мы их присутствием издали будем пьяны,

Не смея вмешаться в течение шумной хехробы. *

И взором уверенным прадеда или орла,

С авчальского гребня слетевшего в сумрак жемчужный,

Окинет с балкона ночную трапезу Гогла, **

Слегка насмехаясь над женскою дружбой недружной.

И, в горницу к нам возвратившись, как в лоно стиха,

Усевшись за стол, где пируют лишь наши созвучья,

Он слово возьмет, чтоб гостям объявить: «Чепуха!

Не будет у них ни веселья, ни благополучья!»

Мы квинби *** преломим, как нам заповедал Важа,

И, сколько бы кровь ни бурлила, на нас наседая,

Мы, выдержкой мужа превыше всего дорожа,

Дождемся тебя, соучастница наша седая,

В тумане ты выполнишь сводни двусмысленный труд,

Хотя бы окрестные горы краснели заране, —

И к нашим губам долгожданные губы прильнут,

Едва увлажненные за ночь душистым мухрани. ****

* Хехроба – женское пиршество (у сванов), куда мужчины не допускаются.

** Гогла – мой друг Георгий Леонидзе (его прадед был «канцлером» при последнем грузинском царе).

*** Квинби – ритуальный хлебец.

**** Мухрани – чудесное мухранское вино, изготовляемое немцами-колонистами близ Натахтари, где в мою честь в октябре был устроен грандиозный банкет (без дам), о котором еще теперь вспоминают мои, видавшие всякие виды, друзья.

107

112—114. АЛA3АНCKАЯ ДОЛИНА

1

Как продолговатое марани,

Полное душистого вина,

Распростерлась в голубом тумане

Трижды вожделенная страна.

Звонко по камням журчит Иори,

Горной песенки неся росток,

Но звончей на виноградосборе

Запевает виноградный сок.

Он, как закипающая лава,

Выступив из недр невпроворот,

От сигнахских склонов до Телава

И на юг, до Пойли, потечет.

Он, смотри, уже на поединок

Вызывает скуку и тоску,

Он под смуглой кожей кахетинок

Разливается во всю щеку.

А вдали и при незорком взгляде

С голых скал ты видишь, как во сне,

Груды нежно-розового мцвади

В разноцветном шелковом руне.

Трижды вожделенная долина

И на солнцепеке и в тени

Пиршество готовит для лезгина:

Все твое – лишь руку протяни!

2

Меркнет на горах узор фазаний,

Родники тревожнее бурлят,

И орел с долины Алазани

Кличет перепуганных орлят.

Взлет ли то бровей многострадальный,

Иль ворота в четырех стенах,

Увидав вдали огонь сигнальный,

Распахнул для беженцев Сигнах?

108

Вот они несутся пыльной тучей —

Скрип колес, мычанье, женский плач, —

А внизу бедою неминучей

Черный набухает Карагач.

«Пусть навек бесславной тенью сгину,

Чтоб и не найтись моим следам,

Если родину свою лезгину

Я на растерзание отдам!

Он известен мне не понаслышке,

Мы в бою сходились уж не раз,

Мы столетьями без передышки

Неделимый делим с ним Кавказ!»

И мечи, пробившись сквозь кольчуги,

Орошают кровью горный прах,

И бровей окаменевших дуги

Подымает в ужасе Сигнах.

3

Посмотри с горы – тебе виднее:

Изобилье осенью суля,

Тянутся по склонам, зеленея,

Некогда кровавые поля.

Все молчит о прошлом, все здесь немо.

Разве только трактор ЧТЗ,

Напоровшись на обломок шлема,

Вдруг напомнит о былой грозе.

Нет нигде следа вражды старинной:

Серп, не меч в твоей, Сигнах, руке.

Лишь звучит набатом комариный

Тонкий писк, едва сойдешь к реке.

Он пока еще играет в прятки

С неизбежною своей судьбой,

Смертоносный призрак лихорадки,

Кизикийца спутник роковой.

109

Но, осилив беды не такие,

Алазанской вольницы земля,

Мирно спит пред боем Кизикия

У подножья горного кремля.

«1936·

115. ПЕРЕВАЛ

Как будто захвативши впопыхах,

Мы довезли с собою до Сурама

Морозный хруст, не тающий упрямо

В серебряных от инея стихах.

А грохотом лавин еще полна,

Вдоль полотна шумела Чхеримела,

И персиковым цветом неумело

Швырялась в окна буйная весна.

Давно со счета сбившийся апрель,

Отбросив прочь кадастр тысячеглавый,

Лиловой и сиреневою лавой

Запруживал в горах любую щель.

Осатанев на солнце, каждый куст

Хоть на лету прильнуть старался к раме,

Чтоб растопить рожденный за горами

Не тающий у нас морозный хруст,

Как будто, в самом деле, впопыхах

Мы только по ошибке захватили

Манглисский ветер, вихри снежной пыли,

И так легко менять весь лад в стихах!

1936

116. ТАМАДА

Каждый день клубок Ариадны,

Зная свой маршрут назубок,

Нас приводит в духан прохладный,

В наш излюбленный погребок.

110

Человек саженного роста,

Потерявший имя давно,

Посетителям после тоста

Подливает опять вино.

Все мы пьем, приложившись к рогу,

Чудодейственный эликсир,

Превращающий понемногу

В пир Платона наш скромный пир.

Мы не пьянство, однако, славим:

Предводимые тамадой,

Мы скорее стаканы отставим

Иль смешаем вино с водой,

Чем забудем о том, что рядом,

Только выйти к подножью гор,

Отрезвляет единым взглядом

Полновесная жизнь в упор.

Не о ней ли впрямь, не о ней ли,

Может быть, только ею пьян,

Славословий своих коктейли

Преподносит нам Тициан?

Он встает – замолкает тари,

Он погладит под челкой лоб —

В стойком чувствуешь перегаре,

Вдохновение, твой озноб.

Он нанизывает без связи

Происшествия, имена, —

Почему же в его рассказе

Оживает моя страна?

Это – голос самих ущелий,

Где за пазухой нет ножа:

«Руку Пушкину, Руставели!

Руку Лермонтову, Важа!»

Это – голос многоязычья,

От которого мы пьяны,

Преисполненные величья

Небывалой еще страны.

111

И, раздвинув подвала стены,

Мы выходим наверх гурьбой

Окунуться вновь в многопенный

Твой, советская жизнь, прибой.

1936

117. СМЕРТЬ В ПАТАРДЗЕУЛИ

Как раненый в горах питается джейран

Целебною травой, он стал жевать цицмати,

А рядом, выпрямив в последней схватке стан,

Старуха, мать его, лежала на кровати.

Ни запах тления, ни плакальщицы вой

Нисколько не смущал трапезы поминальной,

И сорок человек за чашей круговой

Сплоченною семьей сидели беспечально.

Не прах предать земле, не память спеленать,

Новорожденную уже в застольном гуле,

Не друга утешать, утратившего мать,

Мы съехались сюда, в его Патардзеули!

Нет, смерти не было! Был синий небосвод

Да горы за окном. Лишенная регалий

Всей зеленью холмов, всем шумом вешних вод,

Которые смеясь ее опровергали,

Она рассыпалась, как легкая зола,

Преобразилась там, за этой дверью серой,

И, равноправная участница стола,

Ликующей средь нас уселась примаверой.

А отошедшее от матери тепло

С минуту облачком помешкало у входа,

Вернулось в горницу и к сыну перешло,

Неистребимое, как достоянье рода.

1936

112

118. ВАРЦИХЕ

Перед вами, багдадские небеса…

Маяковский

Я ехал долг отдать далеким небесам,

Недобрый выбрав час для дружеской расплаты,

Я ехал долг чужой отдать, покуда сам

Был перед вами чист, багдадские закаты!

Я к сроку не успел добраться до конца,

И небеса (увы, я был иноплеменник!)

Лишь крови жаждали, как Шейлок, от купца

Венецианского не принимавший денег.

Что было делать мне? Варцихская луна,

Нежданно выкатясь по трапу из подвала,

Над бочками с вином, уже пьяным-пьяна,

На заводском дворе злорадно ликовала.

Что было делать мне? Она, не серебря

Ни леса, ни реки, плыла туда, к Багдади,

Где исступленною Горгоною заря

Змееподобные раскидывала пряди.

Бессребреницею жестокою луна

Шаманила вокруг пылавшего мангала,

Расплаты требуя за долг чужой: она

Теперь моих стихов, как крови, вымогала.

За школьную тетрадь, за детство, может быть,

Уже внимавшее в горах весенним грозам,

Я кровью должен был своею заплатить,

Обызвествленною артериосклерозом!

И все-таки она, в багдадских небесах

Не растворенная, пропала ль бесполезно,

Иль обозначится позднее на весах

У нежной Порции, склонившейся над бездной?

1936

113

119. БАГРАТ

На том малопонятном языке,

Которым изъясняется природа,

Ты, словно незаконченная ода,

В суровом высечен известняке.

Куда надменная девалась кода?

Ее обломки, может быть, в реке,

И, кроме неба не желая свода,

Ты на незримом держишься замке.

Что нужды нам, каков ты был когда-то,

Безглавый храм, в далекий век Баграта?

Спор с временем – высокая игра.

И песнь ашуга – та же песнь аэда —

«Гамарджвеба!» Она с тобой, Победа

Самофракийская, твоя сестра!

1936

120. ДОРАДА

Я детям показать поющую дораду

Хотел бы, с чешуей багряно-золотой.

А. Рембо

Солнце, чьи лучи отрада

Чешуе твоей, дорада,

Каждому дает отгадывать оракул твой, дорада.

А. Жид

У этих низких берегов

Я отпущу тебя, дорада:

Не надо мне твоих даров,

Мне перстня твоего не надо!

Пой мореплавателю, пой

Скитальцу про его обиду, —

Уже я вижу пред собой

Золоторунную Колхиду.

114

Пока еще живу, пока

Во всем ищу я образ плоти,

Приветствую издалека

Плывущий мне навстречу Поти.

Неси ж другому перстень свой,

Дар Персефоны, дар опасный,

А мне оставь мой мир живой,

Нестройный, тленный и прекрасный!

«1937·

121. ОДИНОЧЕСТВО

Холмы, холмы… Бесчисленные груди

И явственные выпуклости губ,

Да там, вдали, в шершавом изумруде,

Окаменевший исполинский круп…

Так вот какою ты уснула, Гея,

В соленый погруженная туман,

Когда тебя покинул, холодея,

Тобой пресытившийся Океан!

Еще вдогонку ускользавшим рыбам

Протягивая сонные уста,

Ты чувствовала, как вставали дыбом

Все позвонки Кавказского хребта.

В тот день – в тот век – в бушующем порфире

Тобою были предвосхищены

Все страсти, мыслимые в нашем мире,

Всё то, чем мы живем, твои сыны.

И я, блуждая по холмам Джинала,

Прапамять в горных недрах погребя,

Испытываю всё, что ты узнала,

Воды уже не видя близ себя.

«1937·

115

122. ПРОБУЖДЕНИЕ

Еще я вижу див морских свеченье

На самой бессловесной глубине,

Еще я жду развязки приключенья,

Начавшегося только что во сне.

А памяти моей не напрягая

И лишь замедлив маятник часов,

Меня зовет обратно жизнь другая,

Уже не запертая на засов.

Она со мною говорит, как с ровней,

С проспекта Руставели вся видна,

И ничего нет в мире полнокровней

И соблазнительнее, чем она.

Зачем же пленником в дадианури

Дианы я отыскиваю след,

Поверх Мтацминды тонущий в лазури?

Иль та, иль эта. Середины нет.

1937

116

Стихотворения разных лет

123. ОТВЕРЖЕННЫЙ

Для всех раскрылась зеленая библия,

Зеленая книга весны, —

А я не знаю… не знаю, погиб ли я,

Иль это лишь призрак, лишь сны…

Синеет небо сквозь зыбкие листики…

Простор… суета… голоса…

А я опутан лианами мистики,

Чужда мне дневная краса…

В сверкающем солнце страшное чудится,

Мне выжжет глаза синева,

И в злом просторе утонут, заблудятся

Рожденные смертью слова.

Фальшивый звук средь согласной певучести,

Тень смерти на празднике всех,

Порочный, далекий от общей участи,

Я проклял веселье и смех…

Погибший, я жажду всеобщей гибели,

И к смерти – молитва моя:

«Румяные лица той краской выбели,

Которой отмечен лишь я!»

И только на миг, когда укоризненно

Из прошлого кто-то глядит,

117

Поблекшие губы шепчут безжизненно

(А сердце не верит и спит):

«О, если бы в час торжества несказанного

Весна пощадила меня!

О, если б начать было можно мне заново

Великую оргию дня!»

1909

124. ОБРЕЧЕННЫЕ

Ты слышишь? звон!.. ползут… хоронят…

Мелькают факелы и креп…

О, как согласно нами понят

Призыв, проникший в наш вертеп!..

Ты медлишь? Ты? Опомнись: разве

Не мне с тобою эта песнь?

Иль я в твоей смертельной язве

Не разглядел свою болезнь?

Иль, овладев твоею кровью,

Тебя пьянит надежда, весть?

Иль грозной смерти лепту вдовью

Ты не осмелишься принесть?..

О, нет – мучительным недугом

Мы оба ей обречены,

И ни обманам, ни испугам

Нет места в царстве тишины.

Но губ твоих, покрытых сыпью,

Не хочет мой предсмертный взгляд.

Туши ж огонь. Теперь я выпью

Едва не выплеснутый яд…

…Как ты прекрасна, Беатриче!

Как я люблю!.. Как вновь и вновь

Хочу в молитве, в песне, в кличе

Тебе отдать свою любовь!

118

Плывут и гаснут ожерелья,

Венки из ярких, странных звезд…

Нас ждут на празднике веселья,

Нас, беглецов из черных гнезд.

Упал бокал!.. На что он, если

На миг забыться мы могли

И в этот миг для нас воскресли

Больные радости земли?

Вдвоем, бежав урочной жатвы,

Мы, жизнь, к тебе – топчи, язви:

Твои рабы исполнят клятвы

Еще неслыханной любви!

«1910·

125. LE MIRACLE DES ROSES *

О легкие розы, кто к нам

Бросает вас в сон дневной?

– Октябрь прислонился к окнам

Широкой серой спиной…

Мы знаем: вы ниоткуда!

Мы знаем: вы от Христа!

– Крылатые розы чуда

Горят, как его уста…

Уста неземные, к ним бы

Прильнуть, Любимый Жених!..

– И вот расцветают нимбы,

И Он – меж невест своих…

О сестры, сегодня каждой

Дано потерять Христа!

– И каждая с грешной жаждой

Целует его в уста.

1910

* Чудо о розах (франц.). – Ред.

119

126. У ВЕЧЕРНЕГО ОКНА

Безрадостным сумеречным пеплом

Осыпана комната твоя.

Вакханка, накинувшая пеплум,

Ты лжешь, призывая и тая.

Последнего слова не докончив,

Вечернего счастья не раскрыв,

Грустишь, – и загадочно уклончив —

Не знаю – отказ или призыв…

Молчишь. Отвернулась. Ты сердита?

Ах, нет! выпрямляешься, дразня:

Все тело почти гермафродита

В конвульсиях серого огня.

И снова безжизненно поникла,

Как лилия на сказочной реке…

Восторги изысканного цикла!

Красивые замки… на песке!

«1911·

127. БЫК

Отбежали… Вышел чинно.

Жмешь мне руку, не любя:

Сколько розовых снежинок

На ладони у тебя!

Те четыре – словно крысы.

Вот и красный. Ждет с копьем.

Есть еще! Ну что же, высыпь…

Дальний запах раны пьем.

Это в шутку, иль опасно?

Замирают веера…

Он за красным! Он за красным!

Браво, браво, браво, бра…

А!..

«1913·

120

128. СКОРПИОНОВО РОНДО

Не вея ветром, в часе золотом

Родиться князем изумрудных рифов

Иль псалмопевцем, в чьем венке простом

Не роза – нет! – но перья мертвых грифов,

Еще трепещущие от истом.

Раздвинув куст, увидев за кустом

Недвижный рай и кончив труд сизифов,

Уснуть навеки, ни одним листом

Не вея…

О, мудрость ранняя в саду пустом!

О, ветр Гилеи, вдохновитель скифов!

О, веер каменный, о, тлен лекифов!

Забудусь ли, забуду ли о том,

Что говорю, безумный хризостом,

Неве я?

129. СТЕПНОЙ ЗНАК

И снова – четырехконечный —

Невеста неневестных звезд,

О Русь, приемлешь ты заплечный

Степных широт суровый крест.

И снова в поле, польском поле,

Возведена на пламена,

Сокровищница тайной воли

И четырех ветров страна.

Ты видишь: на зверином стержне

Вращающийся небосвод?

Ты слышишь, слышишь: безудержней

Плескания балтийских вод?

Не на Царьград и не на Вавель —

На Торн ведет твой торный путь:

В болотный мох, в лесную завяль

Тебе ли плеч не окунуть?

121

И не тебя ль, на диком взъезде,

Прошедшую свинцеворот

Бичей, и вихрей, и созвездий,

Десница всадника влечет?

В закат, где плещет плащаница

Тебе завещанных зыбей,

Где легче слова водрузится

Суровый знак степных скорбей?

23 ноября 1914

130. ВСТУПЛЕНИЕ

Когда бы бриттом или галлом

Мне объявиться на Неве,

Спокойно бы по всем кварталам

Бродил я с кольтом в рукаве.

Но не один лишь облак синий, —

На мутное упавши дно,

Шпилем стремительным Трезини

Пронзил мне сердце заодно.

И днесь, когда пятиугольный

У льва из лапы выбит щит,

Твоих скорбей участник вольный

С тобою казни предстоит.

Не удержать в раскрытом горле

Распятой птицы смертный крик,

Не отвечать на клекот орлий

Иною речью, чем привык.

В угаре тяжком пьяных стогнов,

С безумной жизнию вразлад,

Пред чернию пою, не дрогнув,

Императорский Петроград.

1918

122

131

Все тем же величавым ладом

Свои струи ведет Нева,

Все тем же легким веет хладом

Кронштадтский ветр на острова.

Все так же сладостна дремота

Пресветлой ночи – и гранит,

Неуязвимый, не хранит

И признака переворота.

И, все еще возглавлена

Моей Медузою, доныне

Ея взыскует благостыни

На смертном гноище страна.

Как будто эта над Невою

Не всуе замершая длань

Плеснет отсель водой живою

И медный глас раздастся: встань!

1918

132

Я знаю: в мировом провале,

Где управляет устный меч,

Мои стихи существовали

Не как моя – как Божья речь.

Теперь они в земных наречьях

Заточены, и силюсь я

Воспоминанием извлечь их

Из бездны инобытия.

Пою с травой и с ветром вою,

Одним желанием греша:

Найти хоть звук, где с мировою

Душой слита моя душа.

1919

123

133

Он мне сказал: «В начале было Слово…»

И только я посмел помыслить: «чье?»,

Как устный меч отсек от мирового

Сознания – сознание мое.

И вот – земля, в ее зеленоватом,

Как издали казалось мне, дыму,

Откуда я на тех, кто был мне братом,

Невидящих очей не подыму.

Как мне дано, живу, пою по слуху,

Но и забывши прежнюю звезду,

К Отцу, и Сыну, и Святому Духу

Я вне земного времени иду.

Декабрь 1919

134

Не обо мне Екклезиаст

И озаренные пророки

Вам поклялись, – и не обдаст,

Когда окончатся все сроки,

Меня ни хлад небытия,

Ни мрак небесныя пустыни:

Пред Господом предстану я

Таким, как жил, каков я ныне.

Расторгнув круг семи планет,

Куда от века был я вброшен,

Не о делах моих, о нет,

Я буду в оный час допрошен.

Но в совершенной тишине

Первоначального эфира,

В прамусикийском слиты сне,

Мимо пройдут все лиры мира.

И если я свой дольний стих

Всегда слагал во славу Божью,

Не опорочив уст моих

Люциферическою ложью, —

124

На страшном для меня суде,

Приближен к лирному Синаю,

В богоявленной череде

Я лиру милую узнаю.

Но если в мире я нашел

И пел лишь хаос разделенья,

Одни разрозненные звенья

Да праздных радуг произвол, —

К немотствующему туману

Вотще я слухом стану льнуть

И, отрешен от лиры, кану

В прамусикийский Млечный Путь.

1919?

135

Нет, ты не младшая сестра

Двух русских муз первосвященных,

Сошедшая на брег Днепра

Для песен боговдохновенных, —

И вас не три, как думал я,

Пока, исполнена земного,

В потоке музыки и слова

Не вознеслась душа моя, —

Но, дольней далека обузы

И в солнце звука облачась,

Ты триединой русской музы

Являешь третью ипостась.

1919

136

И, медленно ослабив привязь,

Томясь в береговой тиши

И ветру боле не противясь,

Уже зовет корабль души.

Его попутное наитье

Торопит жданный час отплытья,

125

И, страстью окрылен и пьян,

В ея стремится океан.

Предощущениями неги

Неизъяснимо вдохновлен,

Забыв едва избытый плен,

О новом не ревнуя бреге,

Летит – и кто же посягнет

На дерзостный его полет?

1920?

137

Уже непонятны становятся мне голоса

Моих современников. Крови все глуше удары

Под толщею слова. Чуть-чуть накренить небеса —

И ты переплещешься в рокот гавайской гитары.

Ты сумеречной изойдешь воркотней голубей

И даже ко мне постучишься угодливой сводней,

Но я ничего, ничего не узнаю в тебе,

Что было недавно и громом и славой господней.

И, выпав из времени, заживо окостенев

Над полем чужим, где не мне суждено потрудиться,

Ты пугалом птичьим раскроешь свой высохший зев,

Последняя памяти тяжеловесной зарница…

Чуть-чуть накренить эти близкие к нам небеса,

И целого мира сейчас обнажатся устои,

Но как заглушу я чудовищных звезд голоса

И воем гитары заполню пространство пустое?

Нет, музыки сфер мы не в силах ничем побороть,

И, рокоту голубя даже внимать не умея,

Я тяжбу с тобою за истины черствый ломоть

Опять уношу в запредельные странствия, Гея.

2 мая 1929

Ленинград

126

138. О. H. АРБЕНИНОЙ-ГИЛЬДЕБРАНДТ

Что это: заумная Флорида?

Сон, приснившийся Анри Руссо? —

Край, куда ведет нас, вместо гида,

Девочка, катящая серсо…

Слишком зыбок профиль пальмы тонкий.

Розоватый воздух слишком тих.

Слишком хрупки эти квартеронки,

Чтобы мы могли поверить в них.

На каком земном меридиане,

Под какой земною широтой

Есть такая легкость очертаний

И такой немыслимый покой?

Знаю, знаю: с каждым днем возможней

Видимого мира передел,

Если контрабанды на таможне

Сам Руссо и тот не разглядел!

Если обруч девочки, с разгона

Выскочив за грань заумных Анд,

Новым спектром вспыхнул беззаконно

В живописи Ольги Гильдебрандт!

12 декабря 1931

139—142. ЭСХИЛ

1

Нет, по твоим суровым склонам, Ида,

Я не лепился, как в тени лишай:

Плыви, плыви, родная феорида,

Свой черный парус напрягай!

Мне за столом постылым Гомерида

Перепадали крохи невзначай:

Плыви, плыви, родная феорида,

Свой черный парус напрягай!

127

Что коршун Персии? Есть горшая обида

Для тех, кому весь мир – отцовский край:

Плыви, плыви, родная феорида,

Свой черный парус напрягай!

Покоем мнимым дышит Арголида:

Надолго ли замолк эриний грай?

Плыви, плыви, родная феорида.

Свой черный парус напрягай!

2

Уже седой кустарник моря

Рукою бога всполошен;

Уже, с людскою волей споря,

Смертельной пеной зреет он;

Уже кипит в сердцах обида,

И стоном элевсинских жен

Твой черный парус, феорида,

Как бурным ветром напряжен.

3

Ты думаешь, мир – это ворох гремящего сена,

Бойницы Пергама и кровью набухшие реки?

И только и света в окне у тебя, что Елена…

О мойры, какая усталость смежает мне веки!

Куда убежать от мучительно ясного мира,

Где не в чем тонуть моему ненасытному взгляду,

Где лад пелазгийский утратила древняя лира

И входит, как в ларец, великий Олимп в Илиаду?

О черное зеркало истины, небо Урана!

Прародина времени, спящая в реках Аида!

Бедро огненосца, моя незажившая рана!

Под парусом черным родная плыви феорида!

4

Рыдай, рыдай! Как древле Деянира,

Мы поздно спохватились: дару Несса

Противоядия, голубка, нет.

128

Над первозданной полнотою мира

Двойная Зевсом спущена завеса —

Числа и меры смертоносный свет.

Из влажного, из матернего лона

Айдесские, родные слуху, звуки

Не проникают в золотую тьму.

В заливе воют трубы Марафона,

И челюстями брат, уже безрукий,

За скользкую хватается корму.

Нам суждена победа в дивной сече:

Мы всю добычу до прихода ночи

На берегу подвергнем дележу,

Но как твои обугленные плечи

Прохладою неэлевсинской ночи,

Страдалица Психея, освежу?

Нас опорочит кенотаф лукавый,

Едва земля сокроется из вида…

Лишь ты одна, за рубежом зари

Оставив груз моей посмертной славы,

В единосущном мраке, феорида,

Свой черный парус раствори!

15 октября – 14 ноября 1933

143

Нине Табидзе

За горами рыжеватыми,

Обступившими Тифлис,

За оранжевыми скатами,

Где осенний воздух сиз,

Не одно тысячелетие

Этой ясною порой

В чашу синюю Кахетии

Сок струится золотой.

Но, советам трезвым следуя,

В виноградную страну

Поклониться не поеду я

Желторотому вину.

129

Нет, я слишком старый пьяница,

Чтобы бить ему челом:

Я могу нателианиться

За любым и здесь столом.

И в Тифлисе, как в Кахетии,

Буду с горя пить вино,

Если карих глаз соцветие

Вспыхнет гневом у Нино.

29 октября 1935

130

ПЕРЕВОДЫ

Из французской поэзии

МОЛЬЕР

144. БЛАГОДАРНОСТЬ КОРОЛЮ

Своею ленью невозможной,

О муза, наконец смутила ты меня:

Сегодня утром неотложно

Явиться ты должна на выход короля.

Зачем – тебе прекрасно видно;

И неужель не стыдно,

Что раньше ты не вздумала принесть

Поклон за благодетельную честь?

Но все же лучше поздно,

Чем никогда. Итак, дружочек мой,

Изволь теперь готовиться серьезно

Явиться в Лувр с повинной головой.

Не вздумай только музой нарядиться:

Едва ль одобрят там такой простой убор;

Там любят блеск, все, что ласкает взор:

Могла ты раньше в этом убедиться.

Гораздо лучше, посещая двор,

Хоть бы на час один в маркиза превратиться.

А чтоб маркизом быть и слыть,

Учись на видных всем примерах,

Не вздумай в платье и в манерах

Ты что-нибудь серьезное забыть:

На шляпу наложи ты перьев с три десятка,

Надень ее на завитой парик,

Смотри, чтоб брыжжи были в крупных складках

И чтоб камзол отнюдь не был велик;

133

А главное – широкой лентой сзади

Свой плащ ты подстегни – так принято у всех

Маркизов-модников в наряде,

А модный тон сулит тебе успех.

И вот в таком блистательном параде

Ступай через гвардейский зал,

Причесывай парик то спереди, то сзади,

Осматривай толпу средь говора похвал.

И лишь заметишь ты знакомые фигуры, —

Погромче называй, с приветом, имена:

Ведь в этой фамильярности видна

Всегда черта породистой натуры.

Тихонько поскреби у двери гребешком,

Дойдя до королевского покоя;

А ежели дойти за теснотою

Не сразу удалось, – взберись-ка петушком

На что-нибудь, чтоб только показаться,

Иль шляпу подними повыше и скорей

Кричи – да громче, нечего стесняться! —

«Маркиз такой-то ждет! Живей, камер-лакей!»

Затем в толпу скорее замешайся,

Локтями напролом без жалости толкайся,

Чтоб только к двери ближе подступить;

А ежели лакей, сей страж неумолимый,

Тебя не пожелает пропустить, —

Стой твердо на своем, не уступай ни пяди:

Ведь для кого-нибудь придется отворить, —

Так ты проскочишь сзади…

А как проскочишь, – не зевай:

Старайся подойти поближе;

Пускай тебя бранят, толкают, – не плошай!