Текст книги "Фанфан и Дюбарри"

Автор книги: Бенджамин Рошфор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)

Фанфану довольно было увидеть, как он уплетает паштет и как при этом блаженно кряхтит и чавкает, чтобы утратить всякий аппетит. Если добавить что теперь Фанфан на память знал историю войны в Канаде, понятно, что гренадер Пиганьоль утратил в его глазах большую часть своих достоинств.

Когда Фанфан понял, что Пиганьоль искать работу и не собирается, у него желчь едва не разлилась от презрения и расстройства. Фанфан не понимал, как его терпит Фелиция! Или, точнее, слишком хорошо понимал – ведь если в день свадьбы Фанфан показался брату Анже таким невеселым, то потому, что у него перед глазами ещё стояла картина, увиденная в вечер перед свадьбой, когда Фелиция со своим Алцестом удалилась в комнату "обсудить брачный контракт", откуда вдруг понеслись странные стоны. Фанфан по простоте душевной кинулся к ней на помощь, но, приоткрыв дверь, сообразил, что к чему. И вот с тех пор, как въехал Пиганьоль, такое было каждый день! Ибо Пиганьоль, как бы ни был он вял, по этой части – как говорит Ронсар являл изумительную прыть, и именно поэтому столько жрал и так нуждался в отдыхе! Но Бог с ним!

Единственное, что шокирует Фанфана, и что ему совсем не нравится – что его тетя, и отчасти даже мать, ведет себя как глупая самка и не только не требует от мужа, чтоб вел себя хоть чуть приличнее, но даже тратит на него, на его прихоти все деньги из обоих пособий!

Будущее виделось Фанфану в самом мрачном свете. Ему всего десять лет, и он не в состоянии понять, что Фелиция впервые в жизни – а ей почти сорок (о да, в те дни ей было именно столько!) – счастлива как женщина, ибо Виктор Донадье, герой-гренадер – упокой Господь его душу! – по этой части героизмом не отличался (чем мы не хотели бы принизить уважение, которое испытываем к павшему воину).

***

Итак, когда мы говорили, что после унизительной и позорной сцены публичной порки (чтоб сдох этот полковник, да покарай Господь его душу) Фанфан и носа не высовывал из дому целых два месяца, имели ввиду его мастерскую.

Фанфан привык ходить сюда спать почти каждую ночь и проделывал это уже три недели. С него было довольно ночного кхекания Пиганьоля счастливых стонов Фелиции, и их вечно заспанного вида. Теперь он ходил к ним только поесть, и то пробирался задами, уверенный, что все вокруг только и думают о его порке.

По части естественных надобностей выходил только ночью, в час, в два. К учителю ходил только в сумерках. На случай встречи ночью со злоумышленниками, всегда носил в кармане заряженный английский пистолет, который так успешно продемонстрировал брату Анже в ту пору, когда задумал пристрелить Фелиберта Тронша. Теперь порой он жалел, что тот умер – все лучше, чем Пиганьоль! А Пиганьоля начинал ненавидеть.

Из-за него теперь лишился дома! Прекрасно видел, что Фелиция о нем перестала заботиться, и это его огорчало. Теперь случалось, что Фелиция отсылала его из дома, чего на его памяти никогда не было!

На своих одиноких ночных скитаниях Фанфану вдруг случалось расплакаться. Правда, он тут же подавлял всхлипы и начинал ругаться, как драгун. Гужон, Святой Отец и Николя Безымянный (а то и все трое вместе) каждый день навещали его в мастерской, видели, какой он стал худой и нервный. Фанфан не сообщал им, что начинал подумывать, не покинуть ли этот квартал, где всем известен был его позор и где Фелиция уж не любила его так, как прежде.

Но прежде чем отправиться познавать дальние края – почему бы и не в Канаду, как легендарный Виктор Донадье – с ещё не тронутыми тридцатью ливрами от милого Картуша в кармане – Фанфану нужно было ещё расплатиться по счету. Он должен был найти двойного предателя Пастенака, где бы тот не прятался, раз Пастенак был виновником его унижения и предметом его ненависти!

Но человек предполагает… Тут случилось такое, что Фанфан отложил на потом свою месть и свое расставание с кварталом Сен-Дени.

В отличии от галлов, которые боялись, что небо упадет на их головы, и с которыми никогда такого не случалось, Фанфан, который некогда не думал о любви, полагая что это не по его возрасту, вдруг дожил до того, что та обрушилась на его голову, пригвоздила к месту и оставила в Сен-Дени на время, ему казавшееся бесконечным!.

3

В один прекрасный день Фанфан азартно стрелял из всевозможных позиций по бутылкам, расставленным на заднем дворе, стрелял с правой и левой рук, отвернувшись и глядя в зеркало, или между ногами – когда почувствовал вдруг, что кто-то наблюдает за ним, и прекратил истребление посуды.

От ворот на него кто-то смотрел. Девушка! Взрослая девушка! Почти взрослая! Ей было лет четырнадцать. Длинные блестящие каштановые волосы были перевязаны розовой лентой, на подбородке – ямочка, глаза – карие, блестящие. Одета она была куда лучше, чем те девчата, которых знал Фанфан (знал издали, нужно добавить, поскольку у девчат в его глазах был тот большой недостаток, что они не были парнями). Еще у девушки была тончайшая осиная талия и неплохая грудь – в отличие от тех, у которых такой груди не было (или Фанфан до этого не замечал).

– Ты Фанфан, – сказала девушка, не спрашивая, а утверждая.

– Ну, – Фанфан наморщил лоб, что у него было обычным делом и должно было сделать ангельское личико хмурым. – Ну и в чем дело?

– Меня зовут Фаншетта, – сообщила девушка и улыбнулась. У неё были красивые зубы, и даже все – что в том столетьи беззубых людей было удивительно, по крайней мере среди тех, с кем Фанфан имел дело.

– Ну и что? – спросил Фанфан, не умевший разговаривать с такими милыми девушками, и переступил с ноги на ногу. Что эта свистулька от него хочет?

– Я тут живу только несколько недель, но уже немало о тебе слышала.

– Да? От кого?

– От девочек в школе Сестер милосердия, где я учусь!

– И что они обо мне говорили?

Фанфан держался настороженно, говорил нервно, поскольку ожидал услышать намек на экзекуцию, устроенную Рампоно.

– Что вы – прелесть!

– Ну нет! Прелесть?

– Хорошенький!

– Ну, не знаю, – буркнул Фанфан, поскольку не знал, хорошо ли это и будет ли на пользу в его грядущих странствиях по свету.

Поскольку девушка смотрела на него без всякого смущения, ему стало неловко. И чтобы от неловкости избавиться, спросил:

– Ты живешь у Сестер милосердия?

– Нет, мы живем с мамой. Знаешь новый модный магазин на рю Сен-Дени с вывеской "Ля Фриволите"? Или нет?

– Нет!

– Мы только два месяца как переехали.

– Я никуда не хожу, – нервно отрезал Фанфан.

– Знаю.

Фанфан поднял голову от пистолета, который будто бы сосредоточенно разглядывал, чтобы взять себя в руки.

– Как это – знаешь? От кого?

Девушка умолчала от кого, но сказала:

– Именно потому я за тобой и пришла! Чтобы сказать, что нехорошо прятаться! Во время того скандала в монастыре августинок тебе все сочувствовали, признали, что ты держался, как герой, когда тебя избивал этот зверь! И это же удивительно (теперь она рассмеялась) – как ты проник в приют в женском платье!

– Так ты это оценила? – спросил Фанфан, поскольку все услышанное его успокоило и даже доставило удовольствие.

– Я там была! Мы только за день до этого переехали в ваш квартал. Как раз шли мимо, мама вела меня к Сестрам милосердия, и говорит:

– Что за гордый малыш! Не хотел бы ты зайти к нам на чай?

– На чай? К тебе?

Фанфан уже давно был на седьмом небе от того, что люди, и особенно особы противоположного пола считают его гордым маленьким мужчиной. Теперь от приглашения у него вскружилась голова, поскольку его ещё никогда не только не приглашали на чай, но до сих пор он вообще никогда этим не баловался! И делали это – как он слышал – только в дворянских кругах. Дворяне – да, те едят бриоши, макая в шоколад!

– А ты дворянка? – спросил он, ошеломленный этим приглашением.

– Нет. А что?

– Нет, ничего, – ответил он. – "Да, в семьях владельцев модных магазинов тоже, конечно, подают чай", – подумал он, стараясь не показывать свое незнание, чтобы не выглядеть смешным.

– Меня зовут Фаншетта Колиньон, – сообщила девушка. – Мне пятнадцать. Так ты придешь на чай?

– Но… я не знаю… – бормотал Фанфан, оглядывая себя сверху вниз, поскольку первый раз в жизни заметил, во что он одет: штаны до половины лодыжек, куртка, носки из черной грубой шерсти и деревянные башмаки, – и все отнюдь не блещет, если не считать блестящего от грязи зада у штанов! А руки! Такими руками брать бриоши? Руки черны были от грязи! Фанфану даже стыдно было сказать – взглянув искоса на Фаншетту, на её черный плащ, белые шелковые чулки и туфельки из тонкой кожи, он только показал ей руки.

– Умоешься у нас! – сказала ему эта прелестная девушка. – Теплой водой!

Теплой водой Фанфан в жизни не пользовался, ну разве только в супе! Но что его заставило сказать "да"? Не то ли, что потом мог рассказать приятелям, что мылся теплой водой? Но как бы там ни было, но он сказал "да" и через десять минут с бьющимся сердцем шагал за Фаншеттой к магазину с вывеской "Ля Фриволите"!

Для него это были памятные минуты. И памятные часы – часы очарования бедняги Фанфана! Был жаркий день: день, когда стало ясно, что по стечению обстоятельств его жестокое унижение стало началом того великолепного триумфа, от которого Пастенак ещё больше позеленел от бешенства и о котором в подходящий момент мы ещё расскажем читателям!

Теперь же выслушаем рассказ Фанфана о первом дне триумфа и его критическую оценку. Отчет был дан тем же вечером у Фанфана в мастерской при свете свечки; вокруг Фанфана сидели Святой Отец, Гужон и Николя Безымянный. Фанфан, стоявший посреди мастерской, старался сдержанностью выражений скрыть свой восторг, – а его слушатели дали волю своему воображению.

– И что, там было мыло? – спросил Гужон.

А Николя Безымянный добавил:

– И бриоши? И шоколад? И как на вкус?

– Все было! И вкус – изумительный! – отвечал Фанфан. – И подавала все служанка!

Наступила тишина.

– У него руки и в самом деле мытые! – констатировал Святой Отец.

– Мадам Колиньон сказала мне, что я очень мил (приятели Фанфана прыснули при этом смехом), но я ответил ей, что могу поднять большую лестницу, с которой достают до верхних полок. И сделал это!

– Спорю, от тебя чем-то пахнет! – заметил Гужон.

– Пахнет пачулями, понял! Принюхайся, почуешь пачули!

– Надеюсь, ты теперь не начнешь лить на себя духи? – подхватил Николя Безымянный.

– Я там узнал, что при дворе короля душатся все, даже генералы!

Опять повисла тишина.

– Ты смотри! – серьезно заметил Гужон, – эти женщины научат тебя хорошим манерам, и будем мы рядом с тобой как последние говнюки! О чем вы говорили?

– Ну, понемногу обо всем, – ответил Фанфан, несколько усомнившись вдруг, какое он там произвел впечатление. Хозяйки были с ним очень милы и все время веселы, но, может быть, его позвали только как забавный курьез? Да, этого следовало опасаться. А если нет, зачем его звать?

– Если пойдешь еще, – высказал Гужон Фанфану общее желание приятелей, – то постарайся принести нам бриошей!

– Слово даю! – пообещал Фанфан. Тут напряжение спало и ему тоже полегчало, поскольку выглядело все так, словно он стоял перед грозным судебным трибуналом, который мог бы осудить его за переход из их мира в мир иной – в мир бриошей, шоколада и дам, которые хорошо пахнут, в мир, знакомый его приятелям только по рассказам. Это могло быть расценено как предательство, а мы знаем, что по этой части Фанфан был особо щепетилен!

В ту ночь Фанфану снилось, что он выкупался весь! У Фаншетты была даже ванна! Ведь десять лет назад и его мать испытала упоительное чувство наслаждения богатством в ванне герцога Орлеанского, – припомните это! И не пойдет ли наш Фанфан тем же путем?

Проснувшись утром, Фанфан спросил себя, хватит ли у него смелости попросить разрешение выкупаться в этой ванне. В последние дни его видели, как каждое утро мчится он с двумя деревянными бадьями за водой к общественному колодцу. В аптеке купил порошок, который – растворенный в воде, – вполне прилично избавлял от грязи. Прокипятив одежду на заднем дворе, весь день он оставался нагим, – пришлось ждать, пока вся одежда высохнет. Потом, посягнув на свою добычу – деньги от Картуша – сшил у соседа-сапожника туфли. Гужон, Николя Безымянный и Святой Отец критическими взглядами следили за этими переменами. О будущем Фанфана они уже ничего хорошего и не думали, – боялись, что так он подастся в чиновники!

А Фанфан? Тот уже начинал волноваться: прошло уже четырнадцать дней, а нового приглашения не последовало! Гордость не позволяла ему мозолить глаза Фаншетте, и он скорее сквозь землю провалился, чем стал бы слоняться у магазина "Ля Фриволите". Но, будучи человеком решительным, на восемнадцатый день вновь посягнул на свою добычу: явился в магазин "Ля Фриволите" с фунтом драже! Галантно поздоровавшись (ведь он купил себе ещё и шляпу!) он преподнес драже мадам Колиньон, чтобы отблагодарить её как он сказал – за чудный прием. Столь отважная тактика была рекомендована ему братом Анже, которого весьма позабавили затеи Фанфана и особенно его элегантный вид. Скажем сразу, Фанфан сделал это ни ради бриошей, ни из-за шоколада, ни из-за ванны.

Разве мы только что не говорили о любви? Фанфану, не зная почему, хотелось плакать и смеяться, когда он думал о Фаншетте. А как при этом у него потели руки! И с той поры стрелял он не по облупленным тарелкам – нет, он стрелял в английских солдат! А когда на заднем дворе атаковал ирокезскую крепость, в мечтах с ним всегда была Фаншетта, которая осыпала его нежностями за безумную отвагу, выказанную в бою! А прочитав в "Газетт де Франс", что герцог Шартрский дает бал, он шел в мечтах туда с Фаншеттой, которая была потрясена, что они с герцогом – лучшие друзья, и Фанфан запросто величал того просто Шартром!

Но то, что ожидало Фанфана в этот день, превзошло все его ожидания: даже тот разговор, который четверть часа назад он в уме вел с королем Людовиком XV, заявив тому, что женится!

Ведь мадам Колиньон прежде всего поблагодарила его за драже, потом любезно обняла его и наконец сказала:

– Ты пришел как по заказу, милок, я уже собиралась послать за тобой.

Брат Анже предупредил Фанфана: мадам Колиньон будет растеряна, а драже заставит её сказать: "Ты как по заказу, милок, я уже хотела за тобой послать". И Фанфан спросил:

– Что же мне ответить на это, брат Анже?

– Ответь: "Мадам, я никогда не сомневался в верности нашей дружбы!"

И Фанфан так и ответил мадам Колиньон:

– Мадам, я никогда не сомневался в нашей верной дружбе!"

Мы уже говорили, что мадам Колиньон, в крещении Элеонора, было тридцать два? И что она была элегантна, гибка в талии, что у неё прекрасная грудь, веселое личико и все, что доставляет удовольствие многочисленным заказчикам? Нет? Так сейчас самое время!

– Входи, дорогуша, – сказала она Фанфану, – взглянем на нашу больную малютку

– Фаншетта больна?

– Ах, да! Лежит уже четырнадцать дней, боялись, как бы не оспа, но оказалось просто слабость… Поэтому она и не могла тебе дать знать, бедная малышка!

Фанфану – как бальзам на сердце! Значит, его не забыли, им не пренебрегли! Просто Фаншетта была нездорова! Фанфан готов был кричать от радости!

***

Дорогая малютка лежала в постели, бледная, но прелестная. Такая обворожительная, и бледная, и трогательная в своей бледности, с такой трогательной и усталой, но при этом задорной улыбкой, что Фанфан готов был… Бог мой, на что он был готов? Мы думаем, по меньшей мере взять Бастилию и положить к ногам очаровательной свидетельницы своих недавних подвигов! Но вместо этого сказал:

– Я принес тебе драже, оно помогает от слабости!

– Только не переедай конфет, дорогая Фаншетта! – заметила очаровательная Элеонора Колиньон и ушла, вызванная звонком какай-то заказчицы. Когда закрылась дверь комнаты, Фанфан услышал:

– От моей слабости ты лучшее лекарство, Фанфан!

Так приветствовала Фанфана немощная прелестница, взяв его при этом за руку и поцеловав ее!

Поскольку человек – существо смертное, нужно срывать цветы жизни и без размышлений отдаваться порывам момента! Не осенило ли Фанфана сказать это мадемуазель Колиньон прямо тогда? Мы охотно верим в это! И ещё в то, что четырнадцать дней в теплой постели, в теплой комнате, и бордоское вино, которое она получала, чтобы преодолеть приступы слабости, могут вызвать вполне определенные порывы!

И вот вам доказательство:

– Я тебя люблю, Фанфан, – вдруг заявила Фаншетта, и из глаз её брызнули слезы, что тогда было вообще в моде, а в этом случае ещё и уместно. – Все эти четырнадцать дней я только о тебе и думала!

– Клянусь святыми дарами, – воскликнул Фанфан, как раз читавший жизнеописание Генриха IV, с восторгом приветствуя эту новость, хотя и восприняв её как вполне нормальную вещь, и сообщил в ответ:

– Я тебя тоже! – услышав слабый, наполовину недоверчивый, наполовину удивленный шепот: – Правда?

– Гром меня разрази! – сказал Фанфан (все ещё как Генрих IV). – Чтоб меня черти взяли, если я лгу!

И на очередной вопрос, который всегда следует в таких ситуациях, и который был задан с ласковым и недоверчивым восторгом:

– Фанфан, я тебе нравлюсь? – ответил:

– Ты мне не веришь? – (он готов был изрубить в лапшу того, кто скажет Фаншетте, что это неправда). – Скажи, что веришь!

Фаншетта, глядя на него, уже не плакала и выглядела очень серьезной

– Верю! – выдохнула она. – Ты так прекрасно пахнешь, и в туфлях! Ах, погладь меня, любовь моя!

– С удовольствием. Но где? – в смятении спросил наш герой.

– Не знаю! – простонала она. – Любовь моя, мама уже с тобой поговорила?

– Нет! – голос Фанфана сел от избытка чувств. – О чем?

– Тогда спроси её сам! – вздохнула наша больная шельмочка, которую присутствие Фанфана настолько выводило из себя, что она уже начинала гладить его сама…

Когда Фанфан собрался уходить, Элеонора Колиньон, тихо прикрыв дверь за заказчицей, ласково ему улыбнулась.

– Вы собирались говорить со мной, мадам? – спросил он неуверенно, надеясь, что это смятение не заметно. – Мне только что сказала Фаншетта…

– Пойдем в мою комнату, ладно? Там спокойнее. Я только запру магазин…, – добавила она, поворачивая ключ в замке.

Фанфан, сгорая от любопытства, поднялся с ней по лестнице и вошел в небольшую комнату, чье единственное окно выходило в сад – а за стеной сада видны были свиньи, валявшиеся в грязи. Здесь, в комнате, уже не слышен был шум с улицы и грохот экипажей, разве что сюда доносилось кудахтанье кур. Комната была обставлена весело и уютно, – большая кровать с покрывалом розового шелка, черный круглый столик, отделанный перламутром, мраморное трюмо с умывальником и кувшином для воды – все тоже в розовых тонах, и ещё шкаф и небольшая кушетка, обтянутая золотой парчей. Стены были оклеены бумажными обоями в цветочек, на них висели гравюры с изображениями галеонов.

– Как тут красиво! – воскликнул Фанфан, ещё никогда не видевший столько удивительных вещей, и подошел взглянуть вблизи на гравюры. Когда-нибудь хотел бы я стать капитаном на таком корабле! – мечтательно протянул он с неповторимой улыбкой, которую унаследовал от матери. Потом заметил, что Элеонора, севшая на небольшую кушетку, смотрит на него, как ему показалось, с лаской и нежностью. У Элеоноры, как и у Фаншетты, были огромные сияющие карие глаза. Она похлопала рукой по кушетке, давая понять, что приглашает Фанфана сесть рядом. Он сел, держа колени вместе и положив на них руки, все ещё чувствуя себя скованным в такой великолепной комнате.

– Фанфан!

– Да, мадам?

– Ты счастлив?

– О, ещё как! – воскликнул он, подумав о Фаншетте. – Тут мне так хорошо, мадам! – И только потом удивился – вначале потому, что ему задан был столь странный вопрос, а потом потому, что заметил – вопрос-то был спонтанный, но в его ответе могло быть нечто лживое. И потому вдруг нахмурился. Почему?

– Мне только чуть грустно, – решил сказать он правду. – Мой друг Гужон собрался покидать наш квартал. Его родители открывают магазин довольно далеко отсюда – где-то в Тюильри. Вчера узнав об этом, я ночь почти не спал.

– Это не так далеко, – ласково сказала Элеонора и взяла при этом за руку.

– Конечно нет, но по-старому все равно не будет. Мы не увидимся больше (и он вздохнул). И ещё говорят, что по жалобам монахинь из приюта всех шлюх заставят перебраться в другие места. И если Святой Отец и Николя Безымянный тоже уедут, я останусь совсем один!

После минутной паузы Элеонора, тронутая этой его внезапной меланхолией, сказала:

– Фанфан, ты бы хотел здесь жить? Тебе бы нравилось у нас?

– Здесь? – ошеломленно воскликнул он. – С вами?

Она кивнула. Фанфан огляделся, не веря своим глазам, потом рукою ткнул себя в грудь:

– Я?

– Да, ты! Ты, милый маленький беспризорник!

– О, я бы лучше жил здесь, чем с Картушем! – наивно заявил он и добавил в качестве пояснения: – Это мой старый друг, он орудует в районе Бастилии и вокруг нее. Я говорил себе, когда шел к вам, – чем быть одному, лучше присоединиться к банде Картуша!

– А что твоя семья?

– Ну, моя семья…

– Я знаю! – (Элеонора поднялась, взяла какую-то коробочку и протянула Фанфану конфетку). – О тебе уже никто не заботится, живешь зимой в этой ужасной кузнице, где нет огня, ешь, где придется, и часто никуда не ходишь, потому что тебе не нравится, что происходит дома. А ночью часто плачешь.

– О, это нет! Я никогда не плачу, никогда! – воскликнул он, словно его иголкой ткнули, но тут напоминание о его жалкой доле взяло свое, подбородок задрожал и Фанфан к стыду своему почувствовал, как по щекам его текут неудержимые слезы. Он вдруг захлопал носом, но между двумя всхлипами все же сумел спросить:

– Но как вы узнали, что я плачу? Ведь это видел лишь Святой Отец?

– Он рассказал своей матери… ну, а остальное… в чем ты ему не мог довериться, мне рассказала одна моя заказчица, мадам Трикото.

– Мадам Трикото?

– Мать Святого отца.

– О, мадам шлюшка? Я и не знал, как её зовут. Ну нет! Святой Отец, предатель чертов! Что он наговорил обо мне? Я ему задам!

Фанфан действительно был зол: они-то говорили как мужчина с мужчиной, а этот олух все раззвонил своей матери!

– Успокойся, – рассмеялась Элеонора. – И съешь конфетку! Святой Отец сделал это, потому что он тебя любит. Ну что? Согласен? Будешь жить у нас?

Фанфан стремительно кинулся ей в объятия, расцеловал в обе щеки, но при этом вновь расплакался. Когда же успокоился, сказал:

– С вашего позволения… мне нужно ещё подумать. – Он не переносил никакого давления, как бы не хотелось ему чего-то.

– Пойдем теперь сказать Фаншетте, что ты согласен, – сказав это, Элеонора загнала Фанфана в угол.

– Так значит я вам так нравлюсь? – спросил он едва слышно.

– С того дня, как я увидела, как порют тебя в приюте августинок, – я поклялась защищать тебя, мой дорогой!.