Текст книги "Фанфан и Дюбарри"

Автор книги: Бенджамин Рошфор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)

Едва исчезнув за дверьми, он тут же позабыл про импозантные манеры, и через миг был так же наг, как герцог Шартрский в заведении мадам Бриссо, и так же домогался близости Цинтии Эллис, которая вела себя ну точно как тогда в Париже. И если мсье Лангре достиг того же удовлетворения, что и когда-то герцог Шартрский, так только потому, что мсье Лангре и герцог Шартрский… Да!

Под занавес удачного свидания блаженно говорил Цинтии:

– Ах, моя Цинтия, ты все также бесподобна, и как я рад, что мои функции инспектора армии привели меня в Марсель!

– Но ведь и вы все также темпераментны, монсеньор, – со смехом отвечала Цинтия, подав ему бокал с шампанским.

Прихлебывая мелкими глотками, мсье Лангре взглядом знатока оценивал роскошные покои, изысканную обивку стен, мебель барокко, отделанную черепахой, перламутром и бронзой. Все было таким мягким и удобным, столько тут было ковров, пуфиков и драпировок, что звук веселья в салоне сюда едва долетал.

– Понравился вам мой протеже, монсеньор?

– Да. Ты с ним спишь?

– И захоти я – не выйдет, – весело заявила Цинтия (кто знает, не скрывая ли за этим ностальгию?) – И в голове, и в сердце у него другая одна-единственная, и все другие женщины на свете не существуют!

– Это отлично! – помолчав и отложив бокал, промолвил герцог. Отлично! Отлично! Ты заметила, как я его разглядывал?

– Разглядывал? – Цинтия прыснула в ладонь. – Да вы его едва не проглотили! А я, бедняжка, говорила себе: смотрите, мой милый герцог собрался заняться тем, до чего любитель был монсеньор королевский брат, его прадед! А почему вы повторяете все время: "Отлично! Отлично! Отлично!"

– В один прекрасный день в Версале – когда же это? – лет пять-шесть назад, точно не помню, – встретил я мальчика с такими же необычными глазами, пронзительными, пылающими глазами редкого цвета. Такие глаза не забываются. У приятеля твоего – те же глаза, и это меня поразило!

– Знаете, монсеньор, увидев, каковы достоинства у герцога де Ришелье, я себе сказала: вот человек незаурядный. Но вот однажды, встретив вас, я поняла, что поспешила с выводами!

Тут разговорам о Фанфане пришел конец, поскольку этот комплимент привел монсеньора в такое состояние, что герцога де Ришелье он превзошел во всех отношениях.

Потом последовала непринужденная беседа обо всем на свете: сплетни из Версаля, последние похождения виконтов и графов, и новость о мадам де ля Рибодьер, которая за год третий раз сменила любовников (любовников во множественном числе, поскольку мадам де ля Рибодьер имела всегда сразу двух любовников, обслуживавших её совместно).

А герцог Шартрский потом долго говорил о своей инспекционной поездке, подробно, хотя и с острой иронией описывая того или иного генерала или состояние какого-то полка. Немало он при этом наболтал о всех проблемах армии и обороны Франции, о размещении войск, о планах генерального штаба в общем всего, что никогда и ни за что бы не раскрыл нигде – ведь он был опытный воин; однако здесь его так облегчала возможность поделиться тайной с Цинтией – которая, казалось, и не слушала, а только баловалась и ласкалась. Возможно, герцог слишком много пил, а это ведь всегда ведет к тому, что человек говорит лишнее и рад похвалиться, какая он важная персона.

Наконец оба очутились в ванне, где весело плескали друг на друга. Эту медную ванну Цинтия велела приготовить для одного генерального откупщика, который мог показать свою мужскую силу только когда девушки купали его, как младенца! Ванна была помещена в нише, закрытой шторой из лионского шелка, сзади в нише было окно, сквозь которое в ванну лилась теплая вода.

Но с чего это вдруг развязался язык у Цинтии? Подействовал отдых в ванне, или атмосфера дружеской откровенности? Или слишком много было выпито шампанского?

Цинтия как раз массировала герцогу икры, и когда извлекла из воды его левую ногу, воскликнула нечто странное, и тут же об этом пожалела, надеясь, что герцог не слышал. Но он услышал!

– Что ты сказала? – он даже привстал.

– Ничего, милый мой герцог… я только сказала, какие у вас прекрасные ноги…

– Ну нет! Ты говорила о моих ступнях! Ты сказала: "– А на них ничего не видно!"

Герцог умел быть тверд, когда хотел, и перепуганная Цинтия, пытаясь скрыть правду, торопливо сказала:

– Я только сказала, что ваши стопы гладки и нежны, как у ребенка!

– Нет уж, что все-таки должно быть на моей стопе? – не отставал он, вылез из ванны и начал вытираться. – Отвечай! Проговорилась, а теперь жалеешь?

Схватив за плечи, встряхнул её.

– Что там должно было быть? – повторил он угрожающе.

Цинтия, свернувшись клубочком, тряслась от холода в остывшей воде.

– Татуировка?

Она с облегчением подняла глаза.

– Да, может быть, наверно татуировка.

Герцог, смеясь, начал одеваться.

– Это у моего отца там татуировка, не у меня.

Цинтия не заметила, что несмотря на смех, герцог насторожился всерьез, хотя и сам не понимал, почему. А поскольку Цинтия думала, что инцидент исчерпан, да к тому же натерпелась такого страху, решила успокоиться, налив ещё шампанского – и это оказалось последней каплей, и, вернув беззаботное настроение, лишило привычной осторожности и превратило в обычную глупую женщину.

– Наверно, я вас с кем-то спутала, – с трудом ворочая языком пробормотала она. – Или мне мадам Бриссо неверно объяснила… Та самая Бриссо, у которой, милый мой герцог, мы познакомились, – и вдобавок к этому совершенно излишнему пояснению она развязно подмигнула.

– Ну а при чем тут Бриссо? – спокойно спросил герцог, натягивая панталоны.

– Она мне говорила, что ваш отец герцог Луи однажды показал ей свою татуировку. (Теперь уже Цинтия сидела у герцога на коленях и по-детски беззаботно смеялась). – И вроде бы сказал ей, что велел так же отметить татуировкой своих детей.

– Да?

– А это неправда? Ведь у вас татуировки нет? Или ваш отец пошутил, или Бриссо не поняла? (Тут Цинтия икнула). – Ведь если он велел сделать татуировку всем детям своей крови, тогда и у вас, мой герцог, она должна быть?

– Не смей нигде болтать такие глупости, Цинтия! – холодно сказал он, однако тут заметил, что Цинтия уснула. Переложив её на постель, закончил одеваться и вышел на потайную лестницу, предназначенную только для самых богатых, самых знатных и самых осторожных клиентов.

Герцог Шартрский вернулся в Париж в расстроенных чувствах. Вокруг в один голос твердили, что все десять дней поездки он был очень задумчив. "Дети своей крови! – слова эти не выходили из головы. Он давно уже знал о любовных похождениях своей покойной матери, и вполне допускал, что рождением своим обязан кому-то другому, а не герцогу Луи. И тем более не сомневался, что отец оставил немало внебрачных детей. Так что напрашивался вывод, что старый герцог видел разницу между теми, кого зачал он, и остальными. И отмечал её татуировкой… но если это правда, что из этого вытекает? Прибыв в Париж, герцог Шартрский почувствовал, что над его будущим нависает невесть откуда взявшаяся угроза, и подумал: "– Я должен поскорее во всем разобраться".

***

Недели через две после визита мсье Лангре Тюльпан узнал от Цинтии Эллис, что ему пора в Париж. Цинтия вдруг надумала ехать и решила, что возьмет его с собой. По правде говоря, Фанфан и думать забыл о разговоре, зарывшись в словари, тетрадки и «Приключения Родерика Рэндома». Решил, что обещанная протекция – лишь знак вежливости, однако оказалось, – разговор шел всерьез, поскольку Цинтия заявила:

– Я ему, милый мой, написала и испросила для тебя дату аудиенции, так что навестим мсье Лангре вместе.

– Это весьма любезно с вашей стороны, – вежливо ответил Тюльпан. Надеюсь, вы не подвергнете себя неудобствам столь долгого пути только из-за меня.

– Мне нужно там кое-что устроить, – лаконично сообщила она, не уточнив, что именно.

– Ах, Париж! – воскликнул Картуш. – Я так бы рад был увидеть Бастилию и Сен-Дени!

– Но тут в мое отсутствие кто-то должен остаться! – ответила Цинтия.

Воскресным днем все трое обедали в маленькой уютной столовой, погруженной в полумрак из-за спущенных жалюзи. В доме было тихо, – в тот день у девушек был выходной, чтобы сходить к мессе и исповедоваться, при желании.

– Когда поедем?

– Завтра.

– Завтра? Ну вы легки на подъем!

– Есть причины спешить, нужно ехать! – ответила она. – Только что-то не вижу я радости от того, что возможно не за горами выполнение обещания мсье Лангре!

– Ну что вы! Только я не знаю, что за место он мне хочет найти. Этот мсье Лангре… У него на самом деле такие возможности?

Тюльпана удивило, что Цинтия прыснула, а Картуш хлопнул себя руками по ляжкам.

– Сказать ему, а? – спрашивал здоровяк, давясь от смеха.

– Мсье Лангре – это герцог Шартрский, – сдержанно сообщила Цинтия. Мне кажется, немногие занимают, как ты говоришь, такое положение! – И тут же, не выдержав, тоже залилась громким смехом.

Герцог Шартрский! Фанфан, вернувшийся в мансарду, чтобы собрать в дорогу небольшой чемоданчик, все время повторял: "– Черт возьми! Герцог Шартрский!" А что, если протекция столь высокопоставленного вельможи ему поможет (как, он ещё не знал) отыскать Летицию Ормелли? Фанфан-Тюльпан думал только об этом, а совсем не о том, чтоб занять поскорее теплое местечко.

Состоится ли эта историческая встреча двух полубратьев, которые не знают о своем родстве (нельзя же счесть исторической ту встречу, которая недели две назад произошла в борделе)? Не знаем, но дрожим от нетерпения узнать. Во всяком случае, они ещё ни разу не встретились лицом к лицу, с глазу на глаз, как это произойдет совсем скоро, точнее говоря, дней через десять! И что произойдет, когда они узнают правду друг о друге!

Дорогу в роскошной карете, запряженной четверкой, с двумя кучерами на козлах, они преодолели довольно быстро и со всеми доступными в ту пору удобствами. Останавливались только в лучших гостиницах. но почему нужно было выезжать так второпях, зачем так гнать, так рисковать, и почему Цинтия так нервничала, не обращая никакого внимания на места, которые они проезжали и напрягаясь каждый раз при встрече с жандармами? Нет, сам Фанфан-Тюльпан не задавал таких вопросов – он всю дорогу с восторгом любовался природой. Его утешала мысль, что движется в сторону Англии, хотя точнее он определить не мог.

Нет, Фанфан-Тюльпан ничем не забивал себе голову, не замечая, что Цинтия вдруг стала избегать алкоголя, словно стараясь сохранить трезвость мыслей – и все потому, что тщательно укрыв, везла нечто такое, за что могла угодить в тюрьму, или в лапы палача, или даже на дыбу. Тайное донесение исключительной важности.

***

В тот вечер, когда герцог Шартрский остался наедине с Цинтией Эллис, он распустил язык. Быть может, от усталости, быть может, от шампанского, а может просто захотелось похвастать. И слишком много он наговорил насчет военных тайн – а человек за тонкой стенкой все записал.

Картуш!

Картуш-то был двойным агентом. С угрызениями совести или без, но двойным. И уже год он подчинялся главной разведчице Его Величества короля Англии на юге Франции – Цинтии Эллис. А Цинтия Эллис везла теперь в маленьком кожаном пенале, который поместила в своем теле в таком местечке, где положено быть совсем иным предметам той же формы, ту самую информацию герцога, тщательно обработанную и зашифрованную! Вот почему она так нервничала. Конечно, не будем проявлять симпатий к шпионке, но если учесть, что ей пришлось скрывать тайник двести миль, нужно признать, что жертву на алтарь своей страны она принесла немалую!

***

Уже пробило полночь, когда в четверг они добрались до Версаля, подгоняемые сильной бурей с ливнем. В отеле «Принц Версальский», промокшие и замерзшие, они узнали вдруг, что свободен лишь один единственный номер.

– И больше нет ничего, даже чулана под крышей, – сообщил хозяин, светя им фонарем, поскольку свет в доме был уже погашен. – Может вы удовольствуетесь одной постелью?

– Но… – попыталась протестовать Цинтия.

– Послушайте, – шепнул ей на ухо Фанфан, – до сей поры мы избегали этого, и правильно, но нынче нет другого выбора. Вы падаете с ног от усталости, я тоже, нам нужно выспаться. Я лягу на полу… Проводите нас! бросил он хозяину.

Тот зашагал перед ними по лестнице, на втором этаже открыл дверь и зажег от своего фонаря несколько свечей. Потом записал, откуда они приехали, и фамилии: мсье и мадам Эллис, и, пожелав доброй ночи, ушел.

– Почему ты сказал "мсье и мадам"? – спросила Цинтия, уже раздевшись и дрожа от холода.

– Да так, само собой получилось. Фанфан-Тюльпан – слишком известное имя, кто знает, что может случиться. А так мы спокойно останемся здесь до тех пор, пока герцог Шартрский не возьмет нас под свое крыло.

Цинтия зашла за ширму, где были умывальные принадлежности, и наконец-то избавилась от кожаной трубочки. Потом умылась, переложила содержимое кожаного пенала в конверт, а сам выбросила из окна – предмет этот она уже видеть не могла. Теперь до конца жизни ей ненавидеть кожу… Но во всяком случае через двадцать четыре часа эти документы будут в нужных руках и ей нечего будет бояться! Засунув конверт под умывальник, отодвинула ширму.

– Ты же не собираешься спать на коврике! – воскликнула при виде Фанфана, свернувшегося клубочком на полу. – И ещё в мокрых штанах! Разденься!

– О! О! – тут же воскликнула, когда, громко зевая от отчаянного желания спать, он её послушался. – Так это твой стволик так вырос оттого, что его поливал дождь? – И тут же, что-то вспомнив, совсем развеселилась: Так значит, Ришелье только третий, а герцог Шартрский – второй, ей Богу!

– Что-что? – переспросил осоловевший Фанфан, удивленно взиравший на свой оживший член, словно тот принадлежал кому-то другому и его бравурное поведение было необъяснимой игрой природы.

– Да ничего, ложись! – и она со смехом скользнула под покрывало. Бр-р! Ну и холод! Посреди лета! Гнусный город, скорее бы обратно в Марсель!

Но шестикратно осчастливленная, засыпала она довольная.

"– Ну у малыша и способности! После стольких месяцев воздержания такие запасы энергии! Такой бы сумел обрушить и стены Иерихона! Но почему все время звал меня Летицией? Интересно…"

Цинтия стала настолько обожать Тюльпана, что проснувшись заключила его в объятия, шепча:

– Ты мой мальчик, мой сладкий, мой малыш!

А её малыш продолжал почивать.

Бедняга Фанфан! Всего на пару часов он наконец забыл свою незабываемую Летицию – хотя и не совсем, поскольку продолжал произносить её имя.

Теперь у Цинтии были все основания для довольства собой: через три дня она Фанфана отведет к герцогу, а уже завтра все бумаги попадут к барону де Фокруа, шефу английского шпионажа во Франции.

Она не знала, что тем временем кое-что произошло, и результаты могли не только превратить благополучные перспективы Фанфана в трагические, но и саму Цинтию подвергнуть смертельной опасности…

2

Через два дня после возвращения в Париж герцог Шартрский отправился к мадам Бриссо, которую мы уже знаем. Ведь он обещал себе, что выяснит эту загадочную – или слишком даже ясную? – историю с татуировками «детей по крови герцога Луи».

К Бриссо добрался он за полночь, но до того, чтобы привести её в чувство, лишив рассудительности и умения лгать и лавировать (он слишком хорошо знал её способности) нагнал ей страху тем, что часа за три до своего прихода послал двоих стражников с приказом выгнать всех клиентов (кроме некоего герцога, если он там окажется), запереть девиц по спальням и ждать его прихода.

Герцог Шартрский отнюдь не был фанфароном, но умел пользоваться своим положением, своими преимуществами, своей властью, если считал это необходимым – и сейчас он так считал!

В ожидании его прихода мадам Бриссо пережила неприятные минуты. А он сразу перешел к делу, атаковал её решительно и хладнокровно, что, как известно, ошеломляет и ведет к успеху. Добавим к тому же, что он минут десять расхаживал взад-вперед вокруг несчастной мадам, которая с каждой минутой старела на глазах, при этом так топая сапогами, что Бриссо уже заранее чувствовала себя виновной.

– Так вот! – внезапно произнес он с тем величием, какое обретается особым положением в обществе, огромным богатством, оправданным желанием знать правду и – историк должен это признать – помимо всего прочего, гордым сознанием, что он – носитель самого большого члена в королевстве (тут он ошибался, первым был Тюльпан!).

– Так вот! Отец мой герцог Луи действительно велел всем детям своей крови сделать татуировки на стопе? Мне говорили, что слышали об этом от тебя!

– От меня? Но, монсеньор, я не понимаю, о чем вы.

– Правда? (Герцог заметил, что она поражена).

– Кто, Бога ради, мог сказать такую ложь? (Голос её звучал фальшиво).

– Это неважно! От кого ты это слышала?

– Ни от кого, монсеньор! Я ничего об этом не знаю!

– Если не знаешь, то как могла разносить такие сплетни?

– Я ничего…

– Сказала Цинтии Эллис! Именно здесь! Два года назад!

– Это неправда!

– Ладно, – герцог, казалось, оставил её в покое. Бриссо была перепугана до смерти, но готова защищаться до последнего вздоха. Герцог вышел в вестибюль, откуда вернулся с большим позолоченным распятием, которое украшало вход в этот дом греха.

– Клянись, что это неправда! Клянись Христом! Клянись Божьей Матерью! – орал он, сунув распятие под нос.

– Монсеньор! – смятенно воскликнула она, поскольку всю жизнь больше всего боялась попасть в ад – и герцог это знал.

– Так что?

– Я вам клянусь!

– На колени перед Христом! (Она упала на колени). – А теперь повторяй за мной: Клянусь Христом и Божьей Матерью святой Марией…

– Я не могу, монсеньор! – она застонала и расплакалась. – Ах, не требуйте от меня клятвы! Я попаду в ад! Та жизнь, что я веду, все те грехи, которые я поощряла у других и так уже ведут меня туда! Если я стану клятвопреступницей, утрачу всякую надежду…

Стало тихо. Герцог Шартрский, сев на табурет, положил большое распятие на колени.

– Слушаю! – спокойно сказал он.

– Я это знаю от самого монсеньора Луи, – выдавила она, ломая руки, поскольку с ужасом осознала, что не знает, к чему идет дело. – Но только я прошу, не говорите никому, что я вам выдала эту тайну. О, Боже, монсеньор Луи мне этого бы никогда не простил!

– А что он, собственно, сказал?

– Ну вы же знаете, – упрекнула она, – велел делать татуировку на левой стопе своих детей.

– Э, нет, не так – не своих детей, но детей своей крови, – большая разница. Ты понимаешь?

– Да, монсеньор, понимаю, – признала та, склонив голову и всхлипывая. Потом в отчаянии попыталась снизить важность того, что происходит. – Но монсеньор Луи шутил, я уверена! О да, я хорошо помню! Когда он говорил, смеялся и даже подмигнул мне!

– Ты поклянешься, что он действительно шутил?

Мадам Бриссо вновь увидела под носом распятие, – золотой Спаситель смотрел ей прямо в глаза!

– Нет, не поклянусь! – вздохнула она.

– Не нужно никого бояться, – сказал ей герцог Шартрский.

– Это останется между нами, но ты должна впредь молчать, как рыба! В твоих же интересах, чтобы эта тайна – если, конечно, мой отец не подшутил над тобой – не разошлась дальше!

"– Это и в моих интересах", – подумал он, бросая Бриссо полный кошелек и та, только разведя руки в молитвенном жесте, тут же захлопнула их, как мышеловку, чтобы схватить добычу.

***

Старый герцог Луи уже три дня не выходил из своей комнаты. Он очень переменился с той поры, когда мы с ним познакомились, – семнадцать лет все-таки! Тогда это был полноватый мужчина, теперь – беспомощный толстяк. Задыхался при ходьбе, и уже ни к чему не проявлял интереса – особенно эти последние три дня, превратившие его в нервного, вспыльчивого мизантропа. А сегодня он был ещё вспыльчивее, ибо его жена – новая жена, мадам де Монтессон, с которой он тайно обвенчался год назад – была в отъезде и не могла его жалеть и утешать. Жена его со вчерашнего вечера была в Версале из-за какой-то светской ерунды, а герцог Луи тут, в Баньоле, в своем роскошном замке совсем один, и нет никого, на ком сорвать свою злость разве что на слугах, но слуги – это никто!

В то утро он ходил осторожно, медленно поднимая остекленевшие ноги и опираясь на мебель. При этом, наперекор боли, порою довольно хихикал. Это из-за письма, полученного накануне вечером – письма от его сына герцога Шартрского, чьего визита он теперь ждал с нетерпеливостью старого кота, которого мышь попросила об аудиенции.

– Хе-хе! – хихикал он, заранее предчувствуя разговор, который должен был произойти между ними. Наконец позвонил, чтобы сына ввели из приемной, где тот в ярости томился уже три четверти часа.

– Добрый день, монсеньор, – сказал герцог Шартрский, торопливо входя, – слишком торопливо, потому что чувствовал себя обиженным столь длительным ожиданием, но при этом как человек, освоивший хорошие манеры, сумел сделать любезную мину, совершенно не отвечавшую его настроению.

– Монсеньор, я выражаю вам свое почтение, – он глубоко поклонился. Благодарю, что вы меня приняли.

– Это действительно большая любезность с моей стороны, сын мой, вздохнул герцог Луи, прекрасно знавший, как позлить сына, играя тяжело больного человека. – Мне страшно докучает моя подагра.

– Вы видите, как меня это печалит!

– И зубы у меня не в порядке, – кряхтел герцог Луи и долго распинался на эту тему, поскольку ему доставляло удовольствие отдалить тот момент, когда начнется разговор о том, зачем приехал герцог Шартрский, но о чем тот пока не проронил ни слова.

А в сыне нарастало нетерпение, и будь он лошадью, то видно было бы, как из ноздрей его пышет пар, но так герцогу пришлось с преувеличенным интересом воспринимать то, что отец пространно излагал – лекарства от запора, от подагры, от катара, от камней в мочевом пузыре и от всех остальных болезней, которые его беспокоили и о которых он с таким интересом рассказывал. Потом нужно было поговорить о политике. О корсиканском восстании, с которым было успешно покончено… И обо всем этом говорить стоя! Ведь герцог Луи прилег, зато забыл предложить сыну сесть. Наконец он все-таки соизволил это сделать, безошибочно рассудив, что уже достаточно сыграл роль толстого старого кота. Потом достал из кармана ночной сорочки вконец измятое письмо, которым помахал с наполовину старческой, наполовину иронической усмешкой:

– Письмо ваше меня развлекло, сын мой, – сказал он. – Кто вам, черт побери, наговорил этих глупостей о татуированных ногах?

– Тайный памфлет расходится в Париже…

– Ну-ну! Я полагаю, вы получили информацию секретных служб и взглянули на свою ногу! Ну и нашли там что-нибудь? (Взгляд его так и сочился язвительностью).

– Нет, мсье, – ответил герцог Шартрский, тяжело вздохнув. – Речь вообще идет не обо мне, не о сестре, а… о детях вашей крови!

Выдохнув это, герцог побледнел, вдруг охваченный страхом, что оскорбил память своей матери и грубо задел старика, наследники которого не были его кровными детьми.

– Понимаю, – протянул старый герцог, взяв щепотку табаку. Потом гулко чихнул и заявил, что это изумительно очищает дыхательные пути, которые у него слишком чувствительны и вечно воспалены.

– По правде говоря, – отважился настаивать герцог Шартрский, – я собирался вас просить…

– О чем? Чтобы я подтвердил измышления памфлета, или чтобы опровергнул?

Он чуть прищурился, дыхание участилось, и герцог Шартрский вздрогнул, понимая, что получит ядовитую стрелу.

– Вполне возможно, – заявил старый герцог обманчиво спокойным тоном, что когда-то, уже давно, мне пришло в голову отметить некоторым знаком детей, о которых я точно знал, что они мои. Вас среди них не было, мсье! Он впился в собеседника острым проницательным взглядом. – И вашей сестры тоже!

– Не оскорбляйте память нашей покойной матери!

– Мир праху ее! (Герцог повысил голос). – Но я бы больше был уверен в её райском блаженстве, если бы она столько не грешила! – почти выкрикнул он, внезапно впав в ярость, словно через столько лет в нем вновь проснулись такие чувства, как ревность, разочарование и не угасшая ещё страсть.

– Позвольте мне уйти! – побледневший герцог Шартрский встал.

– Сидите! Вы же весь дрожите, как я полагаю, от желания узнать, с каким же тайным смыслом велел я татуировать своих бастардов! Возможно, только ради удовольствия, – продолжал старик насмешливым и желчным тоном, стараясь добиться того, чтобы поверили совершенно противоположному. Потом, тихонько захихикав, прикинулся вздремнувшим, сквозь ресницы наблюдая за герцогом Шартрским. Его забавляло, что может так того терзать. Сына он ненавидел – хотя и хотел бы любить. Еще и потому, что отчаянно пытался узнать в нем самого себя. Но все равно был вынужден вырвать его из своего сердца, и там осталась незакрывающаяся рана.

– Так что, – продолжил старый герцог, нарушив наконец тяжкое молчание, – теперь я в самом деле думаю, что имел тайные планы! И что тут дело было не в забаве, понимаешь? Ведь я всегда делаю то, что хочу, не так ли?

Он вновь повысил голос, виртуозно обыграв угрозу, которую не собирался уточнять, но которая повисла над головой герцога Шартрского, как Дамоклов меч.

– Но успокойтесь, сын мой! – продолжал он с деланною ласковостью. Таких легитимных соперников у вас немного! И некоторые уже мертвы.

– Легитимных? – удивленно переспросил герцог Шартрский.

– Вот именно! Это мои легитимные дети, с удостоверением своих прав на левой стопе! И я не мог забыть о них. Мы, герцоги, ведем себя как короли: своих бастардов мы не забываем!

Если бы мог, герцог Шартрский готов был его убить! Пальцы его на эфесе шпаги посинели. Он встал снова, рассудив, что от этого старого лиса все равно больше ничего не добьешься, и ещё потому, что теперь, как он считал, стало ясно – что касается его собственного будущего, можно опасаться чего угодно.

Герцог вдруг ощутил себя уже лишенным наследства, выставленным на смех и обкраденным каким-то ничтожным бастардом, который в один прекрасный день вынырнет откуда-то и начнет размахивать завещанием, составленным прожженным нотариусом! Да, сейчас герцог Шартрский был готов убить отца!

Уже направился к выходу, притом в настолько смятенных чувствах, что даже не помнил, распрощался ли как полагается, когда старик герцог плаксиво бросил (продолжая ломать комедию): – Некоторые мертвы, как я уже говорил, сын мой, но один из них ещё несколько лет назад жил в предместье Сен-Дени. Я получил о нем сведения от старого друга, ныне тоже уже покойного, от брата Анже.

– Вы хотите сказать, – у герцога Шартрского отлегло от сердца, – что и этот единственный исчез?

Герцог Луи взглянул на него в упор и сын, у которого камень с души свалился, понял вдруг: тот только нагонял страху, а теперь, когда это удалось, скажет правду!

Но то, что ему пришлось услышать, подействовало как холодный душ!

– Может, и единственный, – протянул старик, – но разве я сказал, что он исчез? Покинул предместье Сен-Дени, вот и все. А вовсе не исчез! И я о нем регулярно получаю известия.

Цинично лгал он из вредности, поскольку о Фанфане после смерти брата Анже никаких вестей не было, и он совсем забыл о нем, пока неясные воспоминания не растревожило письмо от герцога Шартрского. Старый герцог уже не помнил даже, велел ли он татуировать Фанфана или нет, тем более не зная, что Фанфан обзавелся меткой легитимного сына стараниями брата Анже.

– Отваживаюсь надеяться, что он достоин вас, монсеньор! – сжав зубы, заявил герцог Шартрский. – И что ему живется хорошо.

– Отлично! Он будет достоин меня – и своей матери тоже, – добавил старый герцог и, по старчески похотливо, добавил: – Она была красавица! И до меня не была ничьей. И знаешь, кем она стала, сын мой? Графиней Дюбарри! А девственность её досталась мне, вашему отцу, случилось это… в 1758 году, хе-хе-хе!..

***

Жанна Беко, графиня Дюбарри, в тот душный август все ещё оставалась в аббатстве Пон-о-Дам, куда была заключена три месяца назад. Падшая с райских небес звезда понемногу привыкла к не такому уж и жестокому уделу. После стольких лет бурной жизни, светских наслаждений, интриг, которыми она вознеслась так высоко, и битв за то, чтобы так высоко удержаться, ныне, когда ей перевалило за тридцать, она наслаждалась в монастыре миром и тишиной, где только и есть, что природа, да смена времен года, да богослужения. Часто прогуливалась в сопровождении аббатисы мадам Габриэлы де ля Роже Фонтениль, ставшей её приятельницей, в парке у монастырских стен. Такая неторопливая прогулка, как написала она своему управляющему в Лувесьене, Десфонтейну, была главной радостью её нынешней жизни. Но однажды утром произошло нечто такое, что согрело её душу, доказав, – не все её забыли.

Была она на прогулке в парке одна, ибо почтенная аббатиса была отвлечена своими обязанностями. Жанна как раз миновала большой куст бересклета и направилась к ивовым зарослям у стены, чью милую меланхолию она так любила. И вдруг испугалась: из-за ствола появился высокий мужчина в плаще, с маской на лице. Приложив палец к губам, мужчина заговорил с ней.

– Не бойтесь, мадам, я ваш друг. Поскольку вас категорически запрещено навещать, пришлось перелезть через стену. У меня нет для вас никаких конкретных известий, я здесь только для того, чтобы сказать вам: – раз писать нельзя – что у вас по-прежнему много друзей. Некоторые из них уже предпринимают шаги, чтобы вы могли отсюда выйти, чтобы наконец, добиться королевского милосердия. Среди них шевалье де ля Вилльер и принц де Линь.

– Мсье, – взволнованно отвечала Жанна, – благодарю за дружеское участие, оно оживило мое сердце. Но кто вы?

– Мадам, я не могу этого сказать.

– Я знала вас в былое счастливое время?

– Безусловно. Простите, я должен исчезнуть! – мужчина поцеловал ей руку, буквально пожирая её глазами из-под маски. Глаза эти Жанна не узнала.

– Прощайте, – произнес он.

– Прощайте, мсье! Я не забуду этот миг!

Мужчина уже взобрался на стену, потом ловко соскочил по другую сторону, раздалось ржание коня, почуявшего шпоры, и удалявшийся цокот копыт.

– Значит, меня ещё любят, – подумала Жанна, скрывая слезы.

***

– Как видишь, бастарды – как раз мы! – заявил герцог Шартрский, только что подробно пересказавший свой разговор с отцом. – Бастарды! И, кажется, он хочет, чтобы мы это почувствовали. А есть и законный – хотя, как ты поняла, впрямую он этого не сказал.

– Да, но это весьма неприятно!

– Еще бы!

– Думаешь, мы могли бы защититься по закону, если… ну, понимаешь… Ты не советовался с правоведами?

– Нет, ещё нет. Если отец нам хочет подложить огромную свинью, боюсь, чтобы это не разнеслось и не сделало нас посмешищем. А если нет – боюсь ещё больше, – герцог Шартрский отвернулся от окна, сквозь которое взирал на тихие улицы Версаля, где в небольшом домике и проходил этот разговор. Герцог тут встретился с сестрой, которой послал довольно загадочное требование немедленно приехать в Париж.