Текст книги "Фанфан и Дюбарри"

Автор книги: Бенджамин Рошфор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)

5

Через несколько месяцев, хмурым утром в конце февраля 1759 года из довольно ветхого домишки, одиноко стоявшего среди заснеженных полей в стороне от последних халуп Вокулерса, – деревушки в графстве Мюсе, выскочил закутанный до глаз мужчина. Стоял ледяной холод, голые стволы вдоль дороги походили на виселицы. Долетевший из дома долгий, словно предсмертный вопль заставил мужчину остановиться. Но, минуту помедлив, он помчался к деревне, топоча по мерзлой земле. Нигде не было ни души, хоть пробило уже десять часов. Через несколько минут человек уже ломился в дверь халупы, стоявшей возле собора. Прежде чем отворившая толстуха с приветливым лицом собралась беззубым ртом спросить, что угодно, человек отвел широкий шарф, прикрывавший лицо, и женщина протянула:

– Ах, это вы, мсье! Что нового?

– Полагаю, время пришло. Воды отошли, и она ужасно кричит.

– Но на целый месяц раньше… Не пережила она какого потрясения?

– Вот именно, – коротко ответил мужчина. – что мне делать?

– Быстро возвращайтесь, грейте воду и готовьте простыни. Я уже иду!

Жанна выла ещё пуще, когда мужчина возвратился в одинокий дом. Сделал, как велела акушерка, и когда та пришла, притащил большой чан горячей воды. Потом вернулся в комнату, где почти не было мебели и в которой, похоже, давно никто не жил – даже адское пламя, бушевавшее в камине, не могло просушить сырые стены. Все время, пока акушерка трудилась, мужчина курил трубку, сладил за огнем да время от времени шел взглянуть сквозь промерзшее стекло на опустевшее поле и темный лес на горизонте, причем вздрагивал каждый раз, когда роженица громко вскрикивала. Из соседней комнаты доносился монотонный успокаивающий голос акушерки, а когда наконец крик утих, мужчина шагнул к дверям. В наступившей тишине прозвучал сперва слабый всхлип, а потом громкий рев существа, только что пришедшего на этот свет в холоде и бедности.

– Можете войти, – сказала акушерка, открыв дверь, и её запавшие губы улыбались. Человек последовал за ней к постели на которой лежала Жанна, бледная, со спутанными волосами, слипшимися от пота на висках и лбу, с закрытыми глазами и как будто неживая. На её руке лежал маленький розовый сверток, откуда доносился отчаянный плач.

– Мальчик, – сообщила акушерка. – Крупный, фунтов семь весом. Дай-то Бог, чтоб был таким же красивым, как его мать, и с такими же красивыми глазами!

– Дай Бог! – повторил мужчина. – А что с Жанной, все в порядке?

– Я зайду вечером, – женщина, качая головой, собирала вещи и повязывала на голову платок.

– Спасибо, мадам Бирабин, – сказал мужчина провожая её к дверям.

– Вот не думала, что вас ещё увижу, – уже взявшись за щеколду, сказала акушерка. – Это ж сколько лет, как вы отсюда уехали?

– Двенадцать или тринадцать, – ответил мужчина.

– Это надо же: пятнадцать лет назад я помогала появиться на свет Жанне, а теперь – её сыну! С Анной все в порядке?

– Да. Это она захотела, чтобы Жанна родила здесь. Доверяет только вам… знаете она боялась! Жанна так молода!

– Я как знала, что ещё придете за мной! – ответила мадам Бирабин. Рада и её увидеть бы снова!

– Анна, разумеется, собиралась приехать, только этот маленький негодяй вылез месяцем раньше! – хохотнул мужчина.

Когда акушерка ушла, он вернулся в комнату и поправил огонь в камине. Жанна и ребенок, казалось, уснули.

Через десять дней Анна Рансон получила письмо, отправленное из Вокулерса и подписанное неким Вобернье – ибо человеком, жившим вместе с Жанной в Вокулерсе с середины декабря был никто иной как брат Анже, чья фамилия была Вобернье.

"У Вас внук! Довольно крупный. Видимо, недолго ему сосать материнскую грудь – слишком мало молока. А сегодня он окрещен в местной церкви, как и мать его в 1743 году, крестным отцом был я, крестной матерью – Джулия Бирабин, которая передает Вам привет и у которой не осталось уже ни одного зуба. Дали имя Франсуа, ведь в конце концов он из французского рода, и будет французом, что бы ни случилось. Я тут начал заниматься продажей вашего дома; в свое время Вы совершили ошибку, по сентиментальным мотивам не решившись его продать – время и погода нанесли ему изрядный урон. Если Вы напишете дочери пару слов, это ей пойдет на пользу, потому что нужно признать – она довольно несчастна!" Это "довольно несчастна" было слабо сказано: Жанна непрерывно плакала. Все это – видеть окружающую нищету вместо мечты о замках, видеть маленького Франсуа в бедной корзине из ивовых прутьев, когда она представляла изумительные колыбельки кедрового дерева, обитые атласом, быть снова совсем одной в жуткой тишине морозной ночи, вместо великолепного окружения блестящих светских людей – это приводило в отчаяние!

Жанне казалось, что жизнь её кончена, разумеется, та жизнь, на которую она надеялась – потому что случилось непоправимое! И что ужаснее – что Фортуна повернулась к ней спиной или то, что она навсегда утратила Луи? Как Луи страдал! Но и как он ей отплатил!

– О, брат Анже, это была ошибка, – непрестанно повторяла Жанна, не способная забыть о той ужасной ночи. – Я упала на постель… и почти потеряла сознание…

– Успокойся, – уговаривал тот, – я и так все знаю.

Жанна снова начинала свое, в истерике переходя от слез к ярости, вновь и вновь в воспоминаниях возвращаясь к событиям роковой ночи.

Герцог Орлеанский, который вовсе не был при смерти, как о том говорили, возвратился в ту ночь верхом из Баньоля, чтобы после двух недель поста снова насладиться своим ангелом. Пробежав кабинет, полный света, где в камине горело пламя, он шагнул в спальню, на ходу расстегивая панталоны,… и увидел Жанну, лежащую животом на постели, а на ней – двадцатилетнего брата Геродота, повара, которого монахи отрядили в распоряжение Монсеньора: брат Геродот рьяно делал свое дело, и если бы на балдахине ещё оставались ангелы, то не миновать бы обвала! Жуткий миг – и Монсеньор никогда в жизни не забудет пухлой розовый зад брата Геродота!

Последовала ужасная сцена: схваченный за шкирку брат Геродот был брошен оземь, отхожен тростью, за ноги протащен до дверей и вышвырнут на каменные ступени, словно дохлая крыса.

А потом бедная головка потрясенной Жанны начала летать туда-сюда от пощечин. И напрасно она кричала:

– Я же думала, что это вы! Я спала! Я выпила!

– Вы никогда не пьете больше нескольких глотков! Вы пили затем, чтобы заглушить стыд!

– Он взял меня сзади!

– Потому что вы сами улеглись на живот!

– Я вам говорю, что вообще его не видела!

– И притом были нагишом и увешанная всеми моими драгоценностями! Что для вас монахи, что герцог!

– Луи!

– Замолчите! Если б я не презирал вас так, то убил бы!

Среди ночи герцог отвез её домой в том же маленьком сером экипаже, который сам запряг. Открыла ему Анна Рансон. Что за зрелище? Монсеньор, уже не бешеный от ярости, но холодный, словно лед – держал за ухо Жанну, бледную, как смерть.

– Возвращаю её вам, мадам! Я только что обнаружил её в моей собственной постели, только вместо меня её обслуживал некий монах! Знал я, что она набожна, но не до такой же степени! И хотел бы я, чтобы вы слышали, как она истово молилась!

Но худшее было ещё впереди: Монсеньор швырнул наземь мешочек, из которого к ногам Жанны высыпались золотые монеты.

– За оказанные услуги! – герцог хлопнул дверьми. И небольшой серый экипаж, запряженный смирными лошадками, удалился во мраке ночи навсегда!

***

Для Жанны настали нелегкие дни. Что только не пришлось ей выслушать! И не от мужчин, которые и голоса не подавали, слишком уж расстроенные таким финалом, – а от своей собственной матери!

– Наставлять рога герцогу! Герцогу! Это неслыханно! Во Франции всего-то пять герцогов, тебе достался один из них, причем лучший, и ты ему наставляешь рога?!

Это повторялось тысячекратно, и тысячекратно завершалось так:

– А теперь останешься одна с бастардом![1]1
  Бастард (фр. bastarge) – незаконнорожденный потомок.


[Закрыть]

– Он и так бы был бастардом!

– Ах, оставь, девочка. Есть бастард и бастард! И о твоем, можешь быть уверена, черта с два его отец позаботится.

– Но ведь он его отец!

– Но ведь ты-то не его возлюбленная! Боже, чем я согрешила, что ты так караешь?

Наконец, после месяца адских мучений брат Анже отвез Жанну в Вокулерс. Но не потому, что он сказал мадам Бирабин, а скорее от того, что Анна буквально видеть не могла неблагодарную дочь, что разрушила её радужные ожидания. Но это было к лучшему: такая жизнь была просто непереносима!

***

Но и в беде находится что-то хорошее – за эти месяцы, и особенно за дни, проведенные в Вокулерсе, Жанна заново открыла для себя брата Анже. Этот худой верзила с длинным крючковатым носом и холодными глазами, с невеселой улыбкой, скупой на слова, проявил к Жанне больше заботы и ласки, чем когда-нибудь ей довелось испытать. Это он в Париже энергично останавливал поток материнских упреков, это он решил забрать её из змеиного гнезда, а потом изо всех сил помогал забыть свое несчастье тем, что терпеливо и доброжелательно объяснял: жизнь в пятнадцать лет не кончается, красота её, когда оправится от родов, будет ещё ярче, чем прежде, она снова сможет полюбить и быть любимой. Чтоб развеселить её, рассказывал тысячи историй из своей жизни. Люди в Вокулерсе уже привыкли видеть его, закутанного до самых глаз, на прогулке с колясочкой, где ребенок спал, не страшась мороза, потому что был завернут в соболью шубу, которую монсеньор когда-то подарил его матери и которая теперь была единственным её достоянием, – вместе с золотыми, которые герцог швырнул ей под ноги и которых хватило на целый год жизни.

Однажды вечером в конце марта Жанна с братом Анже тихо ужинали у горящего камина, брат Анже одной рукой качал колыбель Франсуа, и тут вдруг Жанна ни с того, ни с сего вскочила, поцеловала брата Анже в лоб и, слезами заливаясь призналась, что без него она бы не пережила это горе. Хотела, чтобы он знал, как она ему за все благодарна.

– Видишь ли, – просто ответил он, – ты должна знать, что это вполне естественно: я ведь твой отец.

– Что? – воскликнула Жанна, вытаращив глаза, словно видя его впервые в жизни.

– Видит Бог, ты точно как твоя мать, – произнес он со своим невеселым смехом. – Но ведь это я заделал тебя твоей матушке! Даты все доказывают бесспорно.

– Но где и как это произошло? – спросила Жанна, от удивления и нетерпения всплеснув руками.

– Как – не мне тебе говорить, сама все знаешь. А случилось это в монастыре в Пикпусе, где я был монахом и где твоя мать довольно долго работала белошвейкой. Вот так-то! Потом нас жизнь развела в разные стороны, ну а позднее мы снова встретились, и я с тех пор остался гостем твоей матери – человеком, который дважды в неделю зван на ужин и который стал верным другом своих преемников – официального и неофициального. И все это, верь мне, по-честному.

– Папочка! – с прелестным удивлением воскликнула Жанна. – Я теперь буду говорить "папа" только вам, а не мсье Рансону и не мсье поставщику. Я так рада, что вы настоящий отец, я ведь никогда не любила тех двоих так, как вас!

Они помолчали, ласково глядя друг на друга.

– Монахи! – задумчиво протянула Жанна. – Что-то в моей жизни слишком много монахов!

– Забудь о том последнем, – сказал он, взяв дочь за руку, – забудь обо всем, что было. Жизнь твоя только начинается.

А потом добавил, ставя ударение на каждом слове:

– О твоей судьбе позабочусь я! И о его судьбе тоже! – он показал на колыбель.

– Бедняжка Франсуа, – вздохнула Жанна, – теперь он не получит татуировки!

И, поскольку отец уставился на неё с немым удивлением, стала объяснять:

– Всем детям, рожденным от него, герцог велел татуировать на стопе левой ноги масонский знак, чтоб те, кто им отмечен, уже не сомневались в своем происхождении. И, может быть…

– … Это должно было им служить вроде пароля?

– Вполне возможно.

– И этот знак вполне отчетлив и потом, когда стопа трется в обуви и кожа грубеет? – недоверчиво спросил брат Анже.

– В том-то и дело! Луи объяснил мне, что для татуировки он выбрал место, где нога не касается земли и кожа не грубеет.

– Значит, – менторским тоном протянул тот, – татуировку эту парень может носить с собой, носить тайну своего рождения, как солдат носит в ранце маршальский жезл.

В камине затрещало полено, стрельнув снопом искр.

– Ты помнишь, – спросил брат Анже, глаза которого вдруг сверкнули, как татуировка выглядела?

– Видела её столько раз, что могу нарисовать с закрытыми глазами! ответила Жанна.

Брат Анже встал и шагнул к рассохшемуся комоду за грифельной доской.

– Нарисуй мне ее! – сказал он Жанне, и глаза его странно затуманились.

Часть вторая. Запретные игры в предместье Сен-Дени

1

В 1760-е годы в парижском предместье Сен-Дени была весьма популярна некая личность, – всего лишь маленький мальчик. В существовавшей где-то метрике значилось, что имя его – Франсуа, но в этом буйном, шумном квартале его с первого дня именовали Фанфаном.

В то время нигде в Париже так не кипела жизнь, как здесь. На самой рю Сен-Дени располагались больницы и монастыри, но кроме них – множество дворцов, торговых домов и всевозможных транспортных контор, как пассажирских, так и грузовых. Дилижансы из Реймса прибывали к гостинице "У святой Марты", экипажи из Арраса, Лилля, Суассона, Руана заканчивали путь на постоялом дворе "У большого оленя". Там же каждую среду и субботу путешественники могли сесть в дилижансы, отправлявшиеся в Санлис, Компьен, Дуо и даже в Брюссель. В сторону Сен-Жермен-эн-Лей, Манта или Канна – по понедельникам со стоянки против монастыря Дочерей Божьих. Этот шум, предотъездную суматоху и крики бродячих торговцев часто перекрывал звон колоколов, среди путников, готовившихся к отъезду, протискивались воинские патрули, тут же крутились девицы, ищущие клиента "пожирнее", разные забияки и драчуны – все это превращало улицу в вечно кипящий котел. Да и соседние улицы не были спокойнее – что рю де Сен-Жермен-л'Оксеруа, что рю Жан-Пен-Молле, что рю Трю-Ваш или рю де ля Гранд-Трюандери, причем самым оживленным местом, пожалуй, была центральная контора по прокату носилок на рю Тир-Боуен. Тут было изумительное место для забав восьми-девятилетних сорванцов, знавших каждый уголок, тупик, закоулок или скрытый проход. Фанфан тут знал многих, особенно девиц легкого поведения, которым временами оказывал услуги, относя записочки, а те в знак благодарности угощали его миндальным драже из лавки "Ле Фидель Бержер", находившегося на рю де л'Ашльер рядом с крупнейшим москательным магазином столицы "Мартин Д'Ор". Драже Фанфан обожал, девиц – нет. Если случалось, что какой-то путник, которому Фанфан оказал услугу, приглашал его выпить с ним в кабаке "Еловая шишка", то Фанфан всегда заказывал сидр. Сидр Фанфан обожал. Иногда пил его в "Еловой шишке", иногда в "Кафе кучеров" возле конторы дилижансов. И мечтал о том, что когда-нибудь его пригласят в "Кафе де Гиз", которое посещали самые шикарные клиенты, но такого ждать ему пришлось очень долго и произошло это при обстоятельствах, о которых он пока и думать не мог. Иногда Фанфан один или с другими подростками, входившими в небольшую шайку, где он был предводителем, торчал перед воротами приюта Гроба Господня на рю Сен-Дени. Туда прибывали путники, отправлявшиеся в Иерусалим или возвращавшиеся оттуда. Некоторые его приятели, Гужон, например, появлялись там в повязках или с вывернутой ногой, чтобы получить кое-какую мзду с христианского милосердия набожных путников и потом блеснуть перед девчатами. Но Фанфану это было не по душе. Его привлекало туда зрелище людей всех возрастов и сословий, отправлявшихся в далекую землю, где был погребен Христос. Фанфан хотел бы отправиться с ними, чтобы увидеть море и верблюдов – ну при случае и Гроб Господень, ибо Христос стал симпатичен ему с тех пор, как он узнал, что тот ходил по воде. А что касается источников доходов, у него были свои. По его мнению гораздо элегантнее – ибо Фанфан придавал особое внимание элегантности, хотя и вращался в такой среде, где, как мы увидим, это не принято, был один из них – при случае он становился членом братства "Синих детей".

В квартале был один приют – приют Святой Троицы на рю Гренета который давал кров и стол ста тридцати шести бедным детям – ста мальчикам и тридцати шести девочкам. Тех называли "Синими детьми" по цвету их одежды и чепцов. Приют использовал их на похоронах богачей, чтобы похоронная процессия выглядела подлиннее. Цена разумная – три ливра за дюжину – то есть за дюжину детей. Наследники платили после мессы. Потом казначей приюта собирал деньги и дети возвращались обратно, а Фанфан – сам по себе, поскольку вовсе не был членом братства, а их одежды изготовил сам, отдав в покраску старую ночную сорочку и чепец красильщику Валхуссару с рю де ля Коссопери, который взялся с радостью, поскольку Фанфан нашивал ему записочки от мадам Аймер – что та в такую-то ночь свободна, когда её муж, стражник Аймер, был на службе.

И вот Фанфан с успехом сопровождал похоронные процессии до самого кладбища. Никто из опечаленных родственников в нем никогда не сомневался, напротив, все считали весьма любезным со стороны приюта прислать детей сверх уговора – тем более, что Фанфан своим нежнейшим дискантом прекрасно распевал хоралы и мог до слез растрогать даже тех, кто ничего не унаследовал. В особенно удачные дни ему в карман перепадало до трех ливров! Но все он тратил на драже в "Ле Фидель Бержер". Потом делился и с Гужоном, щеголявшим грязными повязками, и с Николя Безымянным, чья мать была проституткой с рю де Лавандье Сент-Оппортюш и мучила Николя тем, что учила его читать и писать, и со Святым Отцом, которого так звали потому, что был он сыном канонника. Короче говоря, Фанфан щедро делился своими трофеями со всей своей компанией! Сен-Пер, или Святой Отец, будучи сыном канонника, был круглым сиротой, поэтому жил с Николя Безымянным у его матери, которая легко относилась не только к мужчинам, но и к заботам о чужом ребенке. И был ещё тут Пастенак, горбун, но тот их предал! Подростки, говоря о нем, непременно прибавляли к имени всякие ругательные прозвища и божились, что когда вырастут, пойдут к колдунье, чтоб та проткнула куклу Пастенака каленой иглой.

Не так давно – когда им было лет по пять, по шесть – они с Пастенаком вместе образовали шайку сорванцов, которая начала красть овощи с лотков, переворачивать тележки с зеленью, задирать ребят, не столь безумно смелых или лучше одетых, – однако слишком часто получали пинки под зад или хорошую трепку (и однажды даже просидели четыре дня в вонючей каталажке, а вернувшись домой, вместо утешения получили хорошую порку) – и это, наконец, их отучило корчить из себя Бог весть кого. Так что потом они предпочитали действовать хитростью, хоть время от времени и воровали кое-что с лотков, чтоб показать, что они не хуже других. Один лишь Пастенак продолжал действовать по старому, обзывая их трусами. И наконец их предал – тем, что перешел в банду Картуша, совсем другую банду, из настоящих парней (им было уже лет по двенадцать), которые отваживались даже раздеть ночного прохожего. Они были не совсем из их квартала, скорее с площади Бастилии, но иногда орудовали и здесь.

– Ты своего Картуша, – орал Фанфан на изменника Пастенака, – ты своего Картуша можешь засунуть знаешь куда!

– Да он на тебя только глянет, и ты наложишь в штаны, – отвечал Пастенак.

Потом последовала встреча на высшем уровне. Картуш послал к Фанфану своего помощника и предложил встретиться на следующей неделе в задней комнате "Кафе л'Эпи" на рю Нуар за Бастилией, где у него была штаб-квартира. Фанфану это место не нравилось, но он пошел туда с Гужоном, Святым Отцом и Николя Безымянным. Всего их собралось там человек десять, почти всем по двенадцать, кроме Картуша, которому уже было семнадцать. До этого Фанфан видел Картуша только издали. Да, это был гигант!

– Ты что, посмел меня послать?! – вскричал тот, ударив кулаком в кулак – огромным кулачищем! Недостававшие спереди три зуба делали оскал Картуша ещё страшнее.

– Я – нет. Я только сказал Пастенаку, что может сунуть тебя в задницу!

И тут повисла мертвая тишина, как в старые времена в римском цирке перед выпуском львов на арену с христианами. Картуш шагнул к Фанфану, но тот не отступил, стремясь выдержать ужасный взгляд гиганта, хотя почувствовав, что в самом деле может наложить в штаны, предпочел найти выход в дипломатии.

– Достойно ли мужчины бить маленького мальчика?

От этого вопроса наморщилось немало лбов, которым редко приходилось решать этические вопросы. От тяжких размышлений у Картуша глаза едва не вылезли на лоб, и он окинул взглядом свою команду, которая, казалось, не дышала.

– Я бить тебя не собираюсь! – заявил он наконец, и удивился сам своему благородству. – Но требую, чтоб ты мне впредь выказывал надлежащее почтение, поскольку я – Картуш, а ты – сопляк паршивый!

– Мне уже семь, – ответил Фанфан, – и сопляком я не был и не буду!

Казалось, первый тур закончился вничью, если принять в расчет разницу в возрасте соперников. Картуш сел, закрыл глаза и так начался второй тур. Авторитет и престиж Картуша опирались не только на его геркулесову силу, но прежде всего на то, что он был не просто бургундцем, а внуком того Картуша, что колесован был на Гревской площади в 1721 году. И вот теперь он с наслаждением рассказывал о своем деде, о его жизни и карьере, о его подвигах, грабежах, кражах, убийствах и о его мученической смерти. Долгую речь, произнесенную в почтительном молчании, он завершил так: – А ты кто такой? – и повернулся к Фанфану. – До моего роста ты, может, и дорастешь, но вот насчет предков… тут тебе, сопляк, пришлось бы родиться заново!

– Покажи ему ногу! – шепнул Гужон Фанфану и тот снял левый башмак, достал из кармана зеркальце, с которым именно из-за этого никогда не расставался, и каждому показал татуировку на своей стопе: угольник и слово "Эгалите". Поскольку кроме него читать тут никто не умел, он пояснил: – Это значит "Эгалите" – "Равенство".

Как у Картуша на его предках, престиж Фанфана в большей степени опирался на его татуировку; подействовало и на этот раз – в банде Картуша о таком и не слыхивали.

– Ты знаешь, что это означает? – спросил потрясенный Картуш.

– Конечно! – заявил Фанфан, понятия об этом не имевший. – Угольник представляет ложе королевы. "Эгалите" – значит равенство с королем. Мой дед спал с королевой и стал равен королю!

– С которой королевой? – спросил Картуш.

– Это я смогу раскрыть только в день своего восемнадцатилетия, ответил Фанфан. – Но скажу только тебе, это обещаю!

Так и прошел поединок двух главарей. Он мог бы кончиться заключением мира, но на деле не вышло ни мира, ни войны, поскольку оба главаря не виделись потом целых два года.

***

Предатель Пастенак не унимался. Раз он Фанфана предал, то считал должным того ненавидеть. Едва не лопнул от ярости, узнав, что встреча с Картушем не привела к капитуляции Фанфана. Напротив, после этого престиж Фанфана только вырос, и весть об этом долетела и до Пастенака. И это жгло огнем мерзкого урода, которому нечем было похвалиться и который не забыл, как проиграл Фанфану поединок: однажды зимой они соревновались, кто дальше пустит струю, и Фанфан не только превзошел всех, но и сумел выписать на снегу свое имя и ярость Пастенака ещё больше возросла, поскольку Пастенак писать не умел. Поэтому он взялся за затею, которая должна была стать страшным и окончательным уничтожением Фанфана и которая – скажем сразу – по счастливому стечению обстоятельств закончилась таким его триумфом, что Пастенак, узнав, позеленел от злости.

Произошло это так: на юго-восточном углу перекрестка рю Сен-Дени и рю де Ломбард стоял приют Святой Екатерины, основанный монахинями-августинками. Занимались они тем, что на три ночи предоставляли кров служанкам, лишившихся места, и было тех до шестидесяти. Ночлежка состояла из двух залов в подвале, один – с шестнадцатью огромными постелями, каждая на четверых девушек, другой – с пятью односпальными кроватями. Пастенак хорошо знал это место, потому что несколько месяцев мыл там полы – и именно там он приготовил ловушку, чтоб выставить Фанфана на посмешище и подорвать его престиж.

Уже два года Пастенак вынашивал подобные идеи, но та, последняя казалась лучше всех ещё и потому, что вызрела так поздно – ведь месть такое блюдо, что вкусней всего холодным!

Случай, причуды которого неисповедимы, привел к тому, что как-то раз утром (холодным и дождливым) Фанфан пришел взглянуть на странников из Иерусалима и у ворот приюта Гроба Господня столкнулся с Пастенаком. Нужно сказать, что Пастенак был рыж, но не веселого тона красной меди, а цвета прелой соломы, у него вечно текли сопли, он косил и к тому же, как все предатели, был лицемером. Но тут он кинулся с протянутой рукой к Фанфану. Сказал, что тот очень вырос и повзрослел, что было правдой. Тогда Фанфану было почти десять. Еще сказал Пастенак, что все былое забыто, что они вновь должны стать друзьями, короче говоря, сладкие речи так и лились из лягушачьего рта.

Выдать его мог лишь недобрый взгляд, но Фанфан, искренний по природе, и тем более только что прочитавший Плутархово "Жизнеописание", не был человеком подозрительным, и к тому же верил, что всем людям свойственно вести себя на манер греческих героев. Знай мы черные замыслы Пастенака, непременно предупредили бы Фанфана, но увы – что тот задумал, нам не ведомо. И, к несчастью, не было там ни Гужона, ни Святого Отца, ни Николя Безымянного, – никого из верных соратников Фанфана, чтоб разоблачить эту подлую личность.

У Святого Отца и Николя Безымянного настал час мучений – уже не чтения и письма, с этим они справились, но зато теперь в перерывах между визитами клиентов их матери-покровительницы им приходилось учиться счету! А что касается Гужона, тому отец – кулинар как раз вдалбливал в голову искусство приготовления паштетов, обильно награждая при этом пинками в зад.

Фанфан и Пастенак, уйдя от приюта Гроба Господня, разгуливали в толпе, хвастаясь своими похождениями. И так они оказались – при чем Фанфану и в голову не пришло, что это не случайно – перед приютом Святой Екатерины. Тут Пастенак остановился, судя по всему, погрузившись в мечты.

– Хотел бы я заполучить пять ливров, – вдруг сокрушенно произнес он, но слишком уж рискованно!

– Каких пять ливров? – насторожился Фанфан. – О чем речь?

– Ну, это идея Картуша! Такая шутка. Знаешь, мы в своей банде не только воруем, но и забавляемся! Подвергаемся всякими испытаниями, чтобы выяснить, кто из нас мужчина, а кто нет. На этой неделе Картуш заявил, что не отважусь я отрезать хвост коню гвардейца перед Тюильри. А я взял ножницы для стрижки живых изгородей, чик – и готово! И все наши были поблизости, чтоб убедиться, не наложу ли я в штаны – и, как видишь, я не наложил.

– Да, это ты отличился! – признал Фанфан.

– А ты бы смог?

– Надо будет подумать! Но почему ты не сказал, что за идея у Картуша?

– Попасть туда!

– В приют Святой Екатерины?

– Ну!

– Ничего интересного!

– Но ночью!

– Что-то украсть? В монастырях нельзя красть, кто это сделает, будет гореть в аду!

– Да не для кражи, а залезть в постель с девицами!

– Как это парень может влезть в женскую постель, да ещё у монахинь?

– А ты пошевели мозгами! Ну, например, одеться как девица! Но хоть Картуш и предлагал пять ливров, все отступились, и я тоже. Ведь если там схватят, то отправят в кутузку, и надолго, можешь мне поверить!

– А что Картуш? – спросил Фанфан, которого идея эта дразнила не так из-за девиц, как из-за пяти ливров, и прежде всего своей неслыханной дерзостью. – Он тоже струсил?

– Ты можешь представить переодетого женщиной его с ростом в метр восемьдесят?

– Ну нет, – согласился Фанфан. – Это было бы уже слишком!

И тут он размечтался. Пастенак поглядывал на него искоса. Знал что этого парня спровоцировать было не сложно.

"– Разве что теперь, повзрослев, он стал не так безрассуден!" подумал Пастенак.

– Я возьмусь! – сказал вдруг Фанфан, готовый сделать это и задаром, лишь бы доказать, что отвагой превосходит остальных.

– Когда это надо сделать?

– Сегодня вечером!

– Годится, сегодня вечером.

– Ну, ты храбрец, – завистливо сказал Пастенак. – Мы будем поблизости, проследим, чтобы ты не надул.

– За кого ты меня принимаешь? – обиделся Фанфан, даже не подав ему руки, развернулся на пятке и пошел прямо к мадам Аймер, любовнице своего приятеля – красильщика Волхуссара и супруге стражника Аймера, которого как раз не было дома. Мадам Аймер – яркая, грудастая особа, вечно долго любезничала с Фанфаном, сажала его на колени и повсюду гладила, хоть Фанфана это только огорчало из-за времени, потерянного для игр и баловства.

– Мадам, – спросил он, когда та с ним вдоволь налюбезничалась, – нет ли у вас платья на девочку? Я тут затеял одну шутку, – признался он. Завтра верну!

– Пойдем посмотрим, шалун ты этакий! – ответила та и отвела его в комнату, где под предлогом примерки своих платьев велела раздеться донага.

***

Служанки, оставшиеся без места, приходили к августинкам в любое время дня, но по большей части обычно в сумерках, когда поздно уже было искать другой кров. Фанфан дождался восьми, чтоб не расхаживать днем в девчоночьем платье по кварталу, где его все знали. Переоделся он тайком у Гужона в сарае для инструментов на огороде, причем Гужон караулил снаружи. Гужон пообещал известить Николя Безымянного и Святого Отца.

Когда Фанфан пришел на угол рю де Ломбард, ему наметанный взгляд заметил троих приятелей, прижавшихся в нише ворот и в тени тут и там другие темные фигуры, не иначе из банды Картуша. На улице оставались только одинокие прохожие, лавки закрывались, а транспортные конторы уже опустели.

Фанфан направился к небольшой калитке посреди огромных ворот и прислонился к ней. Знал, что налево от калитки в начале двора стоит сторожка, откуда караулит вход сестра-привратница. Конечно, он бы предпочел войти в компании женщин, чтобы привратница поменьше обращала внимание, но в эти минуты у приюта не было видно не одной. В конце концов, разве мадам Аймер не говорила ему, что выглядит он как миленькая девушка, что целый день его сердило, но вместе с тем и успокаивало.

В сторожке света не было, привратницы нигде не видно! Фанфан решил, что прием постоялиц проводится прямо в ночлежке, и зашагал туда, где сквозь окна видны были огоньки свечей и фонарей. В подвале дома, тем не менее, было совсем темно – весьма странно, и Фанфан на миг заколебался. Но отступать было некуда – ребята Картуша на улице только того и ждали! Вестибюль черт знает почему смердел уксусом. В конце его Фанфан неясно разглядел лестницу. Шагая в ту сторону, он все отчетливее слышал наверху какой-то шум. Он всегда думал, что обет предписывает молчание, но не тут-то было – теперь, на середине лестницы он ясно слышал гул разговоров, а потом там даже кто-то громко рассмеялся.