Текст книги "Фанфан и Дюбарри"

Автор книги: Бенджамин Рошфор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 29 страниц)

Итак, участники таинственной экспедиции в пути вообще не познакомились, и объединяло их только совместное молчание. Только потом, когда они попали в Лос-Пасайос, и лишние уши исчезли, сэр Сайлас Дин, сняв свою треуголку, приветствовал Тюльпана, сказав с сильным американским акцентом:

– Благодарю, что вы с нами. Будущие поколения этого не забудут. Я тот, кто уже несколько лет по всей Европе собирает людей и средства для американских повстанцев.

А капитан Ле Бурсье добавил:

– А я буду иметь честь командовать этим кораблем! – и показал на прекрасный бриг, стоявший на якоре у безлюдного побережья и здесь, в Испании, носивший прекрасное французское имя "Ля Виктори", на что капитан заметил:

– Победа свободы для людей всего мира!

– Что это значит? – обратился Тюльпан к Оливье Баттендье, который, судя по его поведению, уже ощущал, как входит в Историю.

– Узнаешь на борту, – ответил Оливье.

И Тюльпан зашагал за почтенным капитаном Ле Бурсье и щеголявшим воинской выправкой Сайласом Дином, которые уже были на трапе. Тюльпану любопытно было, какое отношение имеет бриг к свободе всей Земли и за что будущие поколения будут ему благодарны.

***

На палубе брига находилась группа мужчин, все лет двадцати пяти-тридцати, все в приподнятом настроении. Один, бывший постарше, шагнул навстречу Баттендье, а Ле Бурсье и Сайлас Дин, приветствуемые остальными, скрылись в трюме. Мужчина, которого Баттендье именовал «мсье барон», сказал ему:

– Рад снова встретиться с вами, дорогой мсье. Маркиз вас ждет, чтобы рассчитаться. Заплатит вам из своей личной казны. На цене в сто двадцать тысяч франков вы по-прежнему настаиваете?

– Боюсь, мсье барон, что дешевле продать я не смогу! Рад был бы помочь в таком важном деле, но цену снизить не могу ни на су! – ответил Баттендье, который хоть и участвовал в "историческом событии" (как говорил Тюльпану) и восхищался "величием этого дела" (какого, черт возьми?) – оставался той же самой акулой, как назвала его однажды Аврора, чтобы избавить Фанфана от угрызений совести, что наставляет Оливье рога.

Велев Тюльпану подождать его, Баттендье вместе с бароном исчез под палубой. Минут через двадцать вернулся, и судя по тому, как розовели его щеки и горели глаза, ясно было, что потяжелел на те 120 000 франков!

– Маркиз де Лафайет тебя сейчас примет! – сообщил Оливье Фанфану. – Я рассказал ему, как ты горишь желанием с ним познакомиться!

– Что? Да плевать мне на него! – выкрикнул Фанфан. – Что это все значит? Объяснишь ты мне, наконец, почему я должен трястись с тобой в карете, баркасе и на каком-то паруснике двое суток в обществе двух типов, которые словно аршин проглотили и изрекают какие-то непонятные вещи? И я хочу знать, с чего я должен быть вне себя от счастья, что увижу кого-то, чье имя даже никогда раньше не слышал?

Оливье даже расстроился.

– Если человеку, которого ты так неуважительно поминаешь, удадутся его планы, то в каждом американском городе будут улицы его имени! А если ему повезет во всем, то и в Париже памятник поставят! Ты вообще не понимаешь я даю тебе возможность завести потрясающее знакомство, которое в будущем весьма пригодится!

Мы с вами знаем, как многого ожидал Оливье Баттендье от Фанфана в будущем. При этом Баттендье думал и о том, что блестящее будущее для королевского бастарда – это хорошо, но много может возникнуть и препятствий – и в этом случае нельзя упускать случая познакомиться с влиятельным человеком! А в этом случае Оливье не без оснований мог рассчитывать, что если Лафайет не пойдет на дно вместе с "Ля Виктори", то вполне может стать великой личностью, а такой человек – хотя и находившийся тогда в бегах – по возвращении в Европу может захотеть слегка отомстить нынешней королевской власти, взяв под опеку бастарда короля!

Эти далеко идущие планы мы можем счесть слишком смелыми и небескорыстными, но вспомним – все они были плодом любовной заботы идеального отца Оливье Баттендье о своем сыне Жозефе-Луи.

– Ну ладно! – согласился Тюльпан. – Только какая мне от этого знакомства польза?

– Черт побери, это покажет будущее!

– Насколько я понял, ему ещё нужно добиться, чтобы его имя стали присваивать улицам в американских городах?

– Полагаю, для этого он туда и отправляется.

– Не хочешь ли ты сказать, что собираешься сражаться на стороне американских повстанцев против Англии? Вот это по мне! – заявил заинтригованный Тюльпан.

– Ну, видишь, голова садовая! Я ему рассказал о твоих подвигах в Англии и он горит желанием с тобою познакомиться!

– Ну нет, теперь горим желанием мы оба! – рассмеялся Тюльпан. – Эй, твой барон зовет нас, пойдем взглянем на достопочтенного маркиза!

Достопочтенному маркизу Лафайету было двадцать лет – и это было первым сюрпризом для Фанфана, когда, войдя в капитанскую каюту, увидел, как навстречу идет красивый юноша, розовощекий, с романтическим взглядом – и подает ему руку!

Для человека, чьим именем будут называть улицы и станут ставить памятники, маркиз де Лафайет выглядел совсем не гордым!

Теперь, нам кажется, мы исправляем упущение Истории, описывая встречу двух легендарных героев Франции, – встречу генерала маркиза Лафайета и Фанфана-Тюльпана, которые сразу понравились и оценили друг друга. Впрочем, ничего удивительного: они же были сверстниками!

Лафайет высоко оценил подвиги Фанфана в Вуди Хилл, Тюльпан поблагодарил и выразил признательность. А после нескольких любезных фраз Лафайет вдруг с улыбкой сказал:

– Знаете, мсье де ля Тюлип, я полюбил Америку, едва услышав это слово, а когда узнал, что Америка сражается за свое освобождение, во мне вспыхнуло желание пролить за неё кровь. Поэтому я здесь, на корабле, которым к счастью обеспечил меня мсье Баттендье (Оливье при этих словах глубоко поклонился, почувствовав, как овевают его возвышенные крылья Истории), которому я выражаю глубокую мою благодарность (Оливье опять поклонился). И вижу, что друзья мсье Баттендье – (то есть Фанфан) – люди в моем вкусе!

Теперь глубоко поклонился Фанфан, ответив:

– Монсеньор маркиз, это вы – человек в моем вкусе!

Лафайет пылко и убежденно заявил:

– Американцы любят свою страну и сражаются против английской тирании. Никогда ещё цели у людей не были столь благородны! Это первый бой за свободу, и его неудача означала бы утрату всех надежд на будущее!

Слова эти напомнили Тюльпану несчастного Гарри Латимора, с которым они копали тоннель в Вуди Хилл, и он почувствовал, как в нем вновь вспыхивает пламя, затянутое было пеплом комфорта, как к нему возвращается тяга к приключениям и прежде всего – желание увидеть, как рушится деспотизм, и вместе с ним – и герцог Шартрский.

– Вы скоро отплываете, маркиз?

– Чем раньше – тем лучше, поскольку во-первых генерал Вашингтон назначил меня генералом армии Соединенных штатов, и во-вторых потому, что английский посол – и мой тесть, герцог Айенский, – сделали все возможное, чтобы мсье министр Морепа воспрепятствовал моему отъезду! Королем выписан ордер на мой арест, так что теперь я стою одной ногой здесь, на корабле, а другой – в Бастилии! Вы же знаете, как обстоят дела: Франция сейчас не воюет с Англией, и именно теперь, хотя и временно, придерживается всех её требований. А раз я враг Англии, то едва не провозглашен врагом своей родины!

– Мсье генерал, я вам завидую, – заявил Тюльпан, и поскольку сообразил, что хотя по возрасту и положению ему рано делать исторические заявления, тем не менее нужно закончить разговор фразой, которая произвела бы впечатление на Лафайета, добавил: – Вы вступаете на путь, начертанный Историей!

Из этого следует, что у Тюльпана были способности не только по части походных и боевых песен, но и по части расточать демагогические фразы (в душе смеясь над ними) или слушать их со всей серьезностью на лице – чему последовал и Лафайет! И генерал в восторге пожал ему обе руки!

Потом настало время расставаться. Им отсалютовали тринадцать молодых офицеров, гревшихся на палубе под испанским солнцем, которым предстояло сопровождать Лафайета в его американской одиссее. Прощание было очень вежливым и очень теплым. Но наконец Фанфан и Оливье сошли на берег и зашагали к уже ожидавшему из экипажу.

Но нет! Нет! Это невозможно! Это просто смешно! Тюльпан вдруг резко оборачивается и, не обращая внимания на вытаращенные глаза Оливье, возвращается на бриг "Ля Виктори", чье столь возвышенное имя символизирует победу Тюльпана над самим собой и над теми темными силами, что поглотили его страсть к жизни!

Но, к сожалению, этого не случилось. Тюльпан садится в крытый экипаж, который трогается с места, влекомый парой понурых лошадей. А что душа Фанфана? Спокойна ли она? И глядя в заднее окошко на бриг "Ля Виктори", который становится все меньше по мере удаления Тюльпана, не ощущает ли он, как уменьшаются, тают и исчезают все его мечты, ожившие на миг?

Нет!

– У меня такой понос! – сообщает Фанфан Оливье. – Все эти холодные куры, которыми пришлось питаться всю дорогу, до добра не довели! На время разговора с мсье де Лафайетом я обо всем забыл, но теперь!..

Вот так! Но разве мыслимо, чтобы такая тривиальная причина не позволила Тюльпану прислушаться к тому внутреннему зову, о котором мы только что говорили и который отозвался в нем в капитанской каюте в беседе с Лафайетом? И чтобы это – вместе с мыслями о скором возвращении в уютный дом Баттендье, к своей Авроре, к своей добрейшей Деборе, к своему милому Жозефу-Луи и дорогому Мэтью (не считая милейшего Оливье) – что это полностью и навсегда его обезоружило? Нет, это немыслимо! Это так унизительно для Тюльпана! Нет, то что он должен был последовать за Лафайетом в его экспедицию – если говорить честно – ему на самом деле и в голову не пришло! И если уж говорить всю правду, нужно добавить, что молодые офицеры на борту "Ля Виктори" Тюльпану показались снобами, а сам Лафайет – изрядным болтуном.

Но если заглянуть поглубже в душу Фанфана, вполне возможно обнаружить вот что: Америка – это возможность отыскать Эверетта Покса, и Аврору Джонс, и даже Анжелу! И что бы наш Фанфан к Анжеле не испытывал, Тюльпан, боясь своей невероятной влюбчивости, хотел быть верен лишь единственному на свете дорогому существу: Летиции! И пусть даже Летиция мертва или безнадежно потеряна, Тюльпан не хочет забывать её ни с кем! Ибо у нашего бабника, нашего юбочника, способного то и дело влюбляться и любить стольких женщин сразу, сердце, оказывается, всего одно и он не может ослушаться его веления!

Так ошибались ли мы, если ещё при его отъезде из Бордо два дня назад заметили, что судьба готовит ему новые сюрпризы и что его ждет новая жизнь?

Нет! Мы не ошибались, ибо эта жизнь вот-вот призовет его!

***

Дня через три часов в одиннадцать Тюльпан сидел за столиком в саду у Баттендье, греясь на апрельском солнышке и штудируя договор, который заключили компаньоны Оливье – Рекюль де Бисмарин и Рембо. Обдумывая некоторые положения договора, он должен был признать, что Оливье Баттендье – человек и вправду очень ловкий. Время от времени подняв глаза от договора, следил, как играют его сыновья – няня усадила их на покрывало посреди лужайки. Мэтью пошел уже шестой месяц, а Жозефу-Луи скоро должно было исполниться три года. Первый как раз набил рот глиной, которую наковырял в траве, а второй периодически лупил его кулаком по голове, удивляясь, что Мэтью не отвечает на вопросы. Но все было в порядке, оба мальчика вполне здоровы и в прекрасном настроении.

Няня – красивая деревенская девушка – как раз пришла кормить Мэтью, и Жозеф-Луи отчаянно разревелся, когда та не дала ему вторую грудь.

– Послушай, ты уже большой! – сказал ему Тюльпан. – Я принесу тебе из кухни молока!

– Коровьего? – спросил Жозеф-Луи.

– Да!

– Я не люблю коровье!

– Я тоже буду пить его, увидишь, – терпеливо пообещал ему Тюльпан как любящий отец, хотя официально им и не был – но он любил обоих мальчиков одинаково.

Подойдя к мраморной лестнице, Тюльпан поднял голову. Оливье Баттендье стоял в своей комнате у окна, и Тюльпан кивнул ему – мол, ничего не поделаешь!

"– Похоже, он все-таки сдастся!", – подумал он, входя в кухню, где, по счастью, никого не было. Да, Тюльпан был уверен, что Оливье сдастся, потому что не выдержит больше сидения взаперти. Ведь он торчал в своей комнате с того самого утра, когда они вернулись из поездки. С одной стороны, это было удобно, но с другой – просто непереносимо – атмосфера в доме была чертовски накалена! И не осталось ни следа от той спокойной, умиротворенной жизни, о которой мечтал Тюльпан!

Он уже собирался уйти из кухни с молоком, когда вдруг за его спиной открылись двери. Остановился – ибо от открывшихся дверей тянуло напряженной тишиной. Тюльпан весь сжался, ожидая бури, и сожалея, что не успел вовремя скрыться под защиту няни, при которой никто устраивать сцены не отваживался.

– Кто там? – спросил он, не оборачиваясь, словно собираясь играть в жмурки и тем разоружить открывшего двери – Аврору или Дебору, обеих он теперь боялся одинаково! Была это Дебора, Тюльпан, пожав плечами, сел в ожидании, когда она взорвется – не меньше чем в двадцатый раз по возвращению их из Испании!

И Дебора действительно взорвалась.

– Ну так что? Ты мне так и не собираешься объяснить? Скажешь наконец, где шлялись вы четыре дня и почему ни слова не сказали?

– Это была деловая поездка, и у Оливье есть обоснованные причины молчать. А я ему поклялся тайну эту оставить при себе! Сколько можно повторять! Спрашивай у Оливье! Если кто тебе и скажет, так это он, не я! И, помолчав, добавил: – Это на самом деле была деловая поездка…и историческая в то же время! – многозначительно подняв при этом палец.

– Ну да, и деловая, и историческая, из которой вы вернулись в стельку пьяные и надушенные – не продохнуть! Аврора совершенно четко узнала духи Мими Першерон из заведения "Гранд Сабретаж"! Так что признавайся, валялись там со шлюхами?!

– Но только пару часов, правда, ведь мы вернулись в Бордо глубокой ночью и не хотели вас будить. Вот и зашли пропустить по стаканчику, что такого!

В действительности стаканчиков было не меньше дюжины – и не только стаканчиков! Ведь Оливье хотел отпраздновать успех исторической сделки в своем любимом заведении, и в результате они с Тюльпаном заявились домой пьяные, как сапожники, едва держась на ногах, ещё и распевая неприличные песни! Тогда-то все и началось! Четырехдневное ожидание в неизвестности и их скандальное возвращение распалило сестер до предела. Оба вернувшихся супруга отправились спать одни, но получив до этого свое! Взбешенная от ревности Аврора так тузила Тюльпана, что пришлось вмешаться Деборе:

– Да не того, Аврора! Этот мой, милая сестрица! Займись-ка лучше своим!

Но Аврора, выйдя из себя, не унималась – даже рискуя разрушить отношения между семьями, выдав свою интимную связь с Фанфаном:

– Ты что, не чувствуешь, что он спал с Мими Першерон?

– Да, чувствую, но твой нос мне для этого не нужен!

Аврора, не имея официального права как следует задать Тюльпану, излить на нем всю свою злость, которую пробудила в ней оправданная ревность, переключилась на Оливье, и раз его вина была в том, что Тюльпан так низко пал не с ней, для начала разбила об его голову большую вазу, а потом заперла в комнате, где тот и сидел уже три дня на хлебе и воде!

Но более всего взбесило Аврору поведение её сестры после скандального возвращения Тюльпана: Дебора тут же вернулась в супружеское ложе, чтобы приглядывать за Тюльпаном днем и ночью и непрерывно требовать от него доказательств глубокого раскаяния. Теперь, когда Аврора, спавшая одна в соседней комнате, каждую ночь слышала любовное кудахтанье сестры, порой она была готова убить Тюльпана! Хотя на самом деле причин для этого не было Дебора после родов так растолстела, что Тюльпан оказывал теперь ей только минимально положенные знаки внимания, никак не оправдывавшие её кошачьи концерты!

И вот Тюльпан сидит в кухне, ожидая, пока пройдет буря, и машинально пьет молоко, предназначенное для Жозефа-Луи, в то время как Дебора, возвышаясь над ним во всей своей красе, твердит:

– Я хотела быть добра к тебе и не поступать так, как моя сестра со своим мужем! Я разделила с тобой ложе, но предупреждаю: если сегодня же вечером не узнаю, где вы были, пойдешь спать в мансарду, где был три года назад!

– Отлично! Так и надо! – торопливо одобрила Аврора, только что вошедшая в кухню и сразу сообразившая, что наконец получит возможность как следует по душам разобраться с Тюльпаном. – Так им и надо, сестричка! Гнать этих развратников из наших спален!

– Не говоря уже о том, Тюльпан, что впредь уже не буду заботиться о нашем будущем!

– О чем это ты?

– О нашем браке.

Идея пожениться овладела Деборой ещё в Англии, но её пришлось отложить из-за организационных проблем – ну а потом она чем дальше, тем реже об этом вспоминала. Теперь, однако, оказалось, что все совсем не так: Дебора обошла тут всех и вся, – нотариусов, адвокатов, чиновников! Вот почему так побледнел Тюльпан, услышав, как Дебора заявляет:

– А все преграды к этому я ведь уже почти преодолела!

– Но ты мне ничего не говорила! – Тюльпан с трудом преодолел испуг.

– Хотела сделать тебе приятный сюрприз! Аврора мне так помогла!

– Естественно! – подтвердила Аврора, которой идея эта очень нравилась, поскольку брак её сестры с Тюльпаном навсегда бы привязал того к месту и сохранил для нее, Авроры!

– Но, разумеется, – строго добавила Дебора с видом почтенной матроны, – я никогда не пойду за человека, который не стыдится своего бесстыдного разврата и не хочет в нем покаяться! Я все могу понять, но лишь если окажется, что эти два болвана – бабника и в самом деле собрались отпраздновать успех своей исторической деловой поездки! Но мы желаем знать, что это была за поездка!

– Тогда я попрошу Оливье освободить меня от клятвы, что ничего никому не скажу! – предложил Тюльпан. Когда же фурии удалились в сад за детьми, взбежал этажом выше, – попросить Оливье сквозь замочную скважину, чтобы тот не вздумал освобождать его от клятвы – как объяснил он Оливье, чтобы в глазах Деборы оставаться презренным типом, не достойным стать её мужем!

– Но я не выдержу, Тюльпан! – вот жалобный ответ, который он услышал от Оливье. – Мне хочется курятинки с жареной на масле картошкой, с бутылочкой медокского, и после – или, может быть, даже перед этим – вареных раков, как следует промоченных бутылочкой "барсака".

– Попробую подать тебе через окно кровяной колбасы!

– Нет, нет и нет! Хочу ветчинки с провансальскими трюфелями и бутылочку "шатонеф"! – стонал Оливье.

– Ну вот! Я так и знал, что ты не выдержишь и сдашься! – взорвался Тюльпан, вне себя от ярости, что Оливье не хочет понимать трагизма его положения.

И в результате через пару часов Тюльпан уже сидел за богато накрытым столом, перед блюдами с курятиной, ветчиной, раками, жареной картошкой, бутылками "барсака" и "шатонеф-дю-Пап" ("медока" не нашлось), став, к своему ужасу желанным женихом Деборы, поскольку Оливье уже успел расписать их поездку в духе Большой Истории так живо, что можно было простить и то, что двое суток от них несло Мими Першерон.

Клятва молчать, которую Оливье на этот раз потребовал от женщин, то, что он предварительно отправил из дому всю прислугу (даже еду они накладывали сами) – все это убеждало, что рассказ был правдив до последнего слова!

– И если мы решили вам ничего не говорить, – добавил Оливье, не переставая набивать рот всем подряд – так потому, что от нашего замечания зависела безопасность маркиза де Лафайета. Ведь выдан королевский ордер на его арест! Сыщики Морепа его искали по всем портам, возможно, и в Испании тоже! К тому же, милые дамы, – сказал он наконец, заморив червячка тремя раками и четвертью каплуна, – речь шла и о нашей безопасности! Ведь что мы сделали? Помогли бунтовщику, идущему на помощь другим бунтовщикам! Потом, если все удастся, мы будем в числе первых, кто помог герою! Но сейчас? Сейчас мы лишь сообщники беглеца!

– Тебе все лишь бы говорить! Единственное, что умеешь! – упрекнул его Тюльпан, утратив вкус к еде в тот миг, когда увидел вновь Дебору Ташингем, увидел словно бы сквозь сеть, в которую опять был пойман! И будучи вне себя от злости, добавил:

– Тебе же говорили, нужно все держать в тайне, а ты болтаешь – и потому, быть может в этот самый момент лакей твой, что подслушивал под дверью, уже бежит в полицию, чтобы тебя продать!

Оливье Баттендье взглянул на часы.

– Да ничего! Сейчас бриг "Ля Виктори" уже в открытом море!

– Но мы-то нет! – ответил Фанфан, взбешенный тем, что из-за раков, ветчины и прочих деликатесов он опять стал женихом! – Я уже вижу, как распахиваются двери столовой и нас обступает толпа стражников!

Эта трагическая картина, вызванная известными нам чувствами, тут же была разрушена.

– Об этом не может быть и речи! – заявил Оливье, допивая бутылку "шатонефа". – Знал бы, сколько мне пришлось дать полиции, – совсем не волновался бы из-за такой ерунды!

Да, Оливье действительно был гений! И, нужно сказать, к этой информации он добавил ещё кое-что – казалось, ерунду, так, мелкую подробность, но она стала рубежом в судьбе некоторых из тех, кто сидел за богато накрытым столом. Ведь чтобы закрепить примирение и отпраздновать как следует, он всем налил шампанского и сказал, понятия не имея, какие непредвиденные последствия это будет иметь:

– Полицию подмазал не один я, но и тот парень, о котором ты сказал, что он как саблю проглотил. Ему пришлось изрядно раскошелиться! Знаешь, кого я имею ввиду!

– Но я уже забыл, как его звали.

– По всей Европе он собирает деньги, оружие и добровольцев для американских повстанцев!

– Как же его?.. Сайлас Дин?

– Сайлас Дин?!

На миг повисшую в столовой тишину нарушила Дебора:

– Сайлас Дин… Сайлас Дин… Это имя мне о чем-то говорит! О! Уже знаю! Я познакомилась с ним в позапрошлом году в Лондоне! Но, разумеется, не знала о его тайной деятельности. Там он выдавал себя за коммерсанта. Было это на свадьбе офицера, – сослуживца моего покойного полковника Ташингема! О да, я все прекрасно помню, он говорил, что жениху чертовски повезло! Жених был капитан Диккенс, Арчибальд, если не ошибаюсь. И нужно подтвердить, мсье Дин был прав. Невеста была такая красавица, что все остальные дамы умирали от зависти! И выглядела она совершенно иначе. Была она корсиканка, с таким странным именем… я именно поэтому его и запомнила: Звали её Летиция Ормелли!

***

Имя это прозвучало над столом как гром с ясного неба! И все вдребезги – стекла в окнах, в дверях и фарфоровые сервизы из Лиможа! И всех за столом – Оливье, Аврору, Дебору – словно вспышка молнии превратила в неясные силуэты. Так в этот момент все видел и ощущал Фанфан-Тюльпан, хотя ничто не шелохнулось и все в комнате осталось на своем месте, и слышно было только, как Баттендье жадно обгладывает кости. Нет, все понемногу пришло в норму, и блеклый дневной свет вновь вернул всему его настоящий цвет.

Жива! Летиция жива!

– На другой день новобрачные отплыли в Америку, – продолжала рассказывать Дебора, понятия не имея, какой эффект имел её рассказ. Капитан Диккенс, бывший в длительном отпуске по тяжелому ранению, вернулся в штаб генерала Корнуэльса на свое место картографа.

"– Замужем – но жива! Жива – но в Америке!"

Давно ли говорила Дебора? По крайней мере, теперь она обращалась к нему.

– Тюльпан?

– Да? – ответил тот с видом человека, вынырнувшего вдруг откуда-то из глубины. – Да?

– Как ты побледнел! – воскликнула Дебора.

– Мне нехорошо, – бесцветным голосом ответил Фанфан. – Я слишком много выпил!

– Но ты совсем не пил! Я прекрасно видела, что ты вообще не пьешь!

– Значит, я не допил, – Тюльпан криво усмехнулся и встал. – Прошу простить, я удалюсь…

Сопровождаемый удивленными взглядами, Тюльпан шагал, как автомат, ему казалось, что настал конец света и что он никогда не остановится, будет идти так до тех пор, пока не попадет в Америку… И нужно вам сказать, что эта безумная идея, хотя мы и не знаем, как он собрался её осуществить, вызвала в доме Баттендье такой скандал, что по сравнению с ним все предшествующее было не более чем спокойным обменом мнениями.

Оливье Баттендье, который в тот же вечер к десяти вернулся домой после напрасных поисков Тюльпана по всему городу, услышав в доме дикий крик, сказал себе: "– Ага! Значит, его где-то нашли мертвым! Так я и знал!"

– Да нет, он жив! – ответили ему в один голос сестры и тут же напустились с удвоенной яростью. Дебора размахивала перед носом Оливье письмом, пока Аврора кричала:

– Это твоя вина, дурак чертов! Не возьми ты его с собой в Испанию к Лафайету, ему и в голову бы не пришло туда вернуться!

Дебора разрыдалась:

– Оставить и жену, и сына! Жену и сына! И все из-за каких-то индеанок!

Ошеломленный Оливье начал вполголоса читать письмо Тюльпана.

"Милая Дебора, я прекрасно знаю, что поступаю как последний подлец. Прошу, прости, что причиняю тебе такую боль, но я, как воин, жаждущий служить своей стране, полагаю, что долг меня зовет присоединиться к Лафайету, чьи заслуги и благородные намерения вам так прекрасно разъяснил Оливье. я должен быть рядом с Лафайетом в битве за свободу, которая, добытая в Америке, в один прекрасный день озарит весь мир, и прежде всего Францию!.."

– Это твоя вина, глупец! – повторяла Аврора. – Твоя вина, это ты забил ему голову всякой ерундой!

– Ни в коем случае! – защищался бедняга Оливье. – Вовсе не я! И мысли эти не мои!

– А чьи же?

Оливье собрался было ответить, но тут Дебора воскликнула:

– Франция! Весь мир! А я как же?

– Можно читать дальше?

– Читай! Но я это бесстыдное письмо знаю уже на память. Как подумаю, что я ему жизнь спасла! А он меня так отблагодарил! И я опять вдова! Вдова!

– Читай! – велела Оливье Аврора, тоже расплакавшись, потому что и она почувствовала вдруг себя вдовою.

"Боюсь, – читал Оливье, – что вы вправе будет обижаться на меня…"

– Он боится! Вправе! Ну, попадись он мне, увидит, как я умею обижаться, я ему покажу!

– И я тоже! – присоединилась Аврора, а когда сестра удивленно воззрилась на нее, торопливо добавила: – Никогда не прощу, что он тебе такое устроил!

"…Но, – теперь Оливье читал уже во весь голос, чтоб женщины его не перебили, – был бы я достоин тебя, Дебора, не сделай этого?"

– Но он же сын Людовика XV, зачем же ему лезть к ирокезам? – сказала Дебора, совсем утратив разум от гнева, удивления и боли, и, в ярости бросившись к венецианскому зеркалу, висевшему над камином, закричала: – Все это потому, что я стала толстая! Вот почему он сбежал! О, Боже, Боже мой!

"– Но я вернусь, Дебора! – (Оливье теперь кричал слова Тюльпана изо всех сил). – Вернусь, покрытый славой, и ты ещё будешь мной гордиться!"

– My eye![39]39
  – Мои глаза! (здесь) Посмотрим!


[Закрыть] – горько сказала Дебора, но вдруг взглянула на свою сестру, в глазах которой заметила искорку надежды. – Ты думаешь, он в самом деле вернется? – спросила срывающимся голосом.

Аврора, которая, честно говоря, думала, что Фанфан сбежал из-за телесной ненасытности её сестры и – как и мы – считала послание Фанфана чудовищным обманом, в отчаянье разведя руками, вновь начала всхлипывать, поскольку решила, что сама была не в состоянии компенсировать сестрины недостатки и оказалась недостаточно привлекательна, чтоб удержать нашего героя. И теперь с Деборой они рыдали на пару.

– Спокойствие! – воззвал Оливье, когда сестры, обняв друг друга, выплакались и громко высморкались в свои шелковые платочки. – Только спокойствие! После постигшего нас столь тяжкого удара (Оливье действительно едва не хватил удар при мысли, что ему – Бог весть как долго! – придется в одиночку переносить гнев и боль обеих женщин) я все же вижу свет надежды!

После столь многообещающего вступления он произнес несколько соображений, выслушанных с напряженным вниманием:

– Во-первых, сегодня днем я встретил своего компаньона Рекюля де Басмарина. Оказывается, корабль Лафайета "Ля Виктори" ещё не покинул гавань. Во-вторых, мы можем успеть туда ещё до отплытия, и преспокойно схватить нашего любителя приключений за воротник! И в третьих: Фанфан не сможет быстро добраться до бухты Лос-Пасайос без денег!

– О, ты моя умница! Ты мой маленький хитрец! – воскликнула Аврора, осыпая его поцелуями. – Так что теперь нам делать?

– Через час отправляемся в путь! – коротко велел Оливье, которого подталкивало то, что не его так горько оплакивали, и то, что он рад был бы избавиться от восхищения Тюльпаном – поскольку сам никак не мог набраться храбрости оставить Аврору ради Мими Першерон! И, выходя из комнаты, добавил: – У него нет денег – а у меня их куры не клюют!

Но через три минуты, когда Оливье вошел в свой кабинет, это столь гордое заявление было дополнено громовым воплем:

– Дерьмо!

Вопль этот сорвал сестер из кресел. Взбешенный Оливье вбежал, размахивая письмом, которое только что обнаружил в своей кассе. И стал его читать:

"Оливье, я убедительно прошу простить меня! Когда-нибудь я все верну, даю слово! И даже двести процентов прибыли!"

– Он у меня забрал те 120 000 франков, которые мне Лафайет заплатил за бриг "Ля Виктори"! – сообщил Оливье дамам. И Оливье, который накопил свое богатство любыми подлостями, низостями и обманом, был так взбешен, что заорал:

– Я еду немедленно!

Еще бы: нужно было догнать и отобрать свои 120 000 франков!

***

Через четверть часа все трое – Оливье, Аврора и Дебора уже спускались в сад к конюшням, полностью снаряженные в далекую дорогу. Теперь уже неважно было, когда Тюльпан покинул город и куда направился. Нужно было попасть в Лос Пасайос до него и сцапать там голубчика!

– И мы сумеем, никуда он не денется! – твердил Оливье. – Наш Алкид лучший кучер в городе!

Кучер Алкид, здоровенный громила, смахивавший на пирата, уже стоял у конюшен с фонарем, готовый к отъезду. Услышав комплимент, он поклонился и доложил, что все готово. Дамы сели в экипаж, Оливье вскочил на козлы и с нетерпением захлопал в ладоши, веля кучеру поторопиться. Минутой позже Алкид уже сидел рядом, щелкнул кнутом – и поехали! Четверка так рванула с места, что Дебора с Авророй в экипаже даже вскрикнули, а Оливье едва не слетел с козел. Было одиннадцать часов. Ночь стояла ясная. В миг они очутились за городом. Оливье, велев Алкиду запрягать, пообещал тому сто ливров, если побьет все рекорды, и молчаливый корсар Алкид их уже побивал! Еще никогда потрясенным путешественникам не приходилось так мчаться деревья вдоль дороги просто сливались в сплошную стену! Экипаж гремел, как барабан и женщины внутри хватались друг за друга, чтоб не ударяться о стенки и не наставить синяков – в то время как Оливье на козлах потел от страха, уже потерял шляпу и теперь, стуча зубами на ветру, двумя руками хватался за поручни. Теперь он проклинал и Фанфана, и себя – за то, что дал такой приказ кучеру и за то, что не хватало храбрости велеть ему ехать помедленнее – ведь он все время думал про свои 120 000 франков. Да и не мог он ничего сказать, поскольку перед выездом велел кучеру: