Текст книги "Знаменитый газонокосильщик"

Автор книги: Бен Хетч

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

9 часов вечера.

Сегодня мы с Джеммой, чтобы не возвращаться к теме Шеффилда, сочиняем эскапистский сценарий, в котором мы исполняем роли героев-изгоев. Меня звали Рэй Дуди, и я был этаким ковбоем в духе Берта Рейнолдса, который постоянно повторял: «А вот хрен тебе!», а Джемма была моей подружкой в духе Салли Филд. Вся история заключалась в том, что мы играли на гитаре у костра, ели мясные консервы и колесили по Америке в старом фургоне под названием «Сестренка», который то и дело перегревался, и тогда мы хлопали его по приборной доске и повторяли: «Ну же, Сестренка».

Сценарий получился идиотский – если не считать скрытой рекламы мясных консервов, – однако настроение у меня улучшается, и перед уходом я даже впадаю в сентиментальность. Мы обмениваемся свитерами, чтобы они напоминали нам о запахе друг друга. Свитер Джеммы слабо пахнет женским дезодорантом «Шуэ», а мой наверняка соусом макриб.

11 часов вечера.

Когда я возвращаюсь домой, меня встречает папа, который тут же берется обучать меня именам всех министров, чтобы я подготовился к вступительному тесту на отделение журналистики, который должен состояться на следующей неделе. Затем он органично переходит и к остальным знаменитостям. Ему это доставляет особое удовольствие, так как большинство этих знаменитостей находится с ним в приятельских отношениях, что он и не забывает подчеркивать.

Я прихожу к выводу, что собиратели и охотники ничуть не лучше сегодняшних карьеристов, мечтающих о «Пежо-206». Скорей всего, они никогда не играют в чехарду. Наверняка большую часть времени эти люди проводят в спорах, у кого острее палка и кто собрал больше ягод. Думаю, и у них есть свои знаменитости – какой-нибудь парень, который лучше всех разводит костер или дальше всех бросает копье. И у него наверняка имеются поклонники, которые изображают себя в обнимку с ним на стенах своих пещер. Как это прискорбно. Но такова человеческая природа: люди всегда будут стремиться к знаменитостям, и ничего с этим не поделаешь.

Понедельник, 29 марта

Получил взбучку от Осси за то, что промотал занятия по повышению квалификации. Он назвал меня «долбаной жопой». Как ни странно, но это нас каким-то образом сближает, и я начинаю испытывать к нему чуть ли не сыновние чувства. Поэтому я извиняюсь совершенно искренне. Днем я удваиваю свои усилия и продаю две газонокосилки и пару секаторов, а после того, как я нахожу разъем сцепления на микрофише, менеджер запихивает мне за ухо карандаш и называет меня гением. «Смотри-ка, а ты растешь», – замечает он, и я ощущаю невероятный прилив гордости. В «Высокой чапарели» есть место, где толстяк по имени Бен Какой-то говорит Новичку, что труднее всего обуздать дикого мустанга, но если сделать это, то лучше него лошади не найти. Может, это как раз про меня? Может, я – дикий мустанг?

Отвратительный вечер с университетскими друзьями Джеммы. Его даже вечеринкой не назовешь. Какой-то торжественный обед. Все изображают собственных родителей и обмениваются репликами типа: «Вам подлить вина?» – «Ах да, самую чуточку». Все уверяют Джемму, что очень счастливы, что она возвращается, и рассказывают о разных тусовках, которые планируются в ближайшее время, типа Великих Скачек в Пижамах в центре Шеффилда и еще какой-то развлекухи в месте под названием «Лимит». Во время десерта ко мне подсаживается Алан, который говорит, что, как он слышал, я «тоже пописываю», и предлагает встретиться в телецентре с другими писателями. Но я понимаю, что он хочет помочь мне лишь потому, что ему надо выяснить, какой нож лучше подходит для паддока с шероховатой поверхностью. В результате я извиняюсь и ухожу домой, а Джемма обвиняет меня в необщительности. Воистину, я пописываю!

9 часов вечера.

Папа принес Чарли большую коробку из-под чая. Она ему понадобится для того, чтобы перевезти в Роксбург свои вещи в конце недели. В прошлом году Чарли играл роль капитана Хука у себя в школе и с тех пор собирает медные и серебряные безделушки, делая вид, что у него есть сундук с сокровищами.

Вечером папа опять на меня набрасывается.

– Я не утверждаю, что все это дело твоих рук. Но неужели ты не можешь, хотя бы ради разнообразия, оказать на него положительное влияние? Я уже устал от того, что на каждом шагу ты ставишь мне подножки. Он все равно уедет в интернат, я уже заплатил за обучение, и дело с концом. Но он равняется на старшего брата… И это налагает на тебя определенную ответственность… Я не возражаю против кочерги и щетки для сажи, но серебряные ложки, которые я получил от деда, – им же сто двадцать лет!

Я обнаруживаю, куда папа спрятал электронную панель управления, подаренную мной Чарли, и до самой темноты мы играем с ним в саду в Человека за Шесть Миллионов Долларов.

Вторник, 30 марта

Сегодня, когда я выдвинул один из своих ящиков, Осси закричал: «Что?!», и я сразу понял, что это вызвано какой-то моей оплошностью, и отправился в зал под тем предлогом, что мне туда надо отнести набор рукояток.

Однако не прошло и нескольких минут, как он позвал меня в кабинет. Он сидел за столом и держал в руках какую-то бумагу. Это был счет из гостиницы «Единорог» на сто тридцать фунтов стерлингов за телефонные звонки и испорченный гладильный агрегат. Он спрашивает, что это значит, и я говорю, что у меня в кармане брюк случайно оказался кусочек сыра, который и пристал к прессу, когда я их гладил, чтобы аккуратно выглядеть на демонстрации плуга с обоюдоострым резаком.

– Не мог же я пойти на демонстрацию в неопрятном виде… Думаю, мне кто-то специально подсунул этот сыр. Вы же знаете этих торговцев газонокосилками! – И я напоминаю ему о том, что говорят ковбои о диких мустангах.

– Ну и что они говорят? – с саркастическим видом интересуется Осси, подписывая чек и даже не глядя на меня.

– Они говорят, что труднее всего обуздать дикого мустанга, – отвечаю я. – Но если ты его объездил, то лучшей лошади не найти.

Осси прекращает писать и пялится на меня с непонимающим видом.

– Мы здесь занимаемся бизнесом, а не разведением лошадей, – произносит он и рвет чек на двадцать девять фунтов пятьдесят четыре цента (моя зарплата составляет меньше ста тридцати фунтов стерлингов).

Нет, все в этом мире не так. Продажей комплектующих к газонокосилкам должны заниматься роботы. И вечером я сообщаю об этом папе.

– Необходимо внедрять новые технологии. Если у нас в машинах есть саморегулирующиеся окна, почему бы не произвести металлических Микки-Маусов, которые будут выполнять всю тяжелую работу в магазинах по продаже садовой техники?

– Тебя снова уволили? – спрашивает он.

– Вовсе нет. Стоит мне выразить точку зрения, отличающуюся от твоей, и ты тут же считаешь, что меня уволили!

– Так тебя уволили?

– Ну уволили.

Меня не оставляет в покое эта фраза, сказанная приятелем Джеммы о том, что «я пописываю». Неужто то, чем я занимаюсь, так и называется? Толстой прав: писать следует только тогда, когда, каждый раз обмакивая перо в чернильницу, ты оставляешь в ней частицу своей души. А когда пишу я, ничего подобного не происходит. Вечером перечитал начало своего романа. Он весь пронизан полной неспособностью Пижона что бы то ни было сделать. Единственное, что мой герой делает, это бездельничает и ругается. Я начинаю испытывать к нему те же чувства, которые папа испытывает ко мне: «Послушай, я написал про тебя уже три страницы, так сделай же наконец уже что-нибудь!».

Папа считает, что все свои поступки я совершаю специально для того, чтобы потом включить их в свою книгу. Он сообщает мне об этом позднее вечером. Он думает, что я постоянно увольняюсь именно из-за этого.

– Ты просто экспериментируешь надо мной и ждешь, как я отреагирую, – заявляет он. – И не говори, что это не так, потому что я читал твой дневник.

Я отвечаю, что он просто срывает на мне зло из-за того, что я вывел его в рассказе о ваннах в самом неприглядном виде.

Но может, он прав и я действительно законченная жопа? Золотые годы моей жизни завершились семь лет тому назад, когда я закончил школу в Чолсбери. Там у меня все получалось. Мое имя было внесено в справочник Бета по математике, я был капитаном школьной футбольной команды, встречался с единственной девочкой, которая походила на девочку, и обладал полным набором наклеек с футбольными звездами Кубка мира. Тогда было легко понять, насколько хорошо у тебя складывается жизнь, потому что все занимались одним и тем же. Грубо говоря, если ты мог хорошо подать мяч, числился в хорошистах и по-французски целовался с девочкой за стеной библиотеки, то можно было не сомневаться в том, что жизнь у тебя удалась. Но стоило повзрослеть, и все начало усложняться. Поменялись правила. Футбол перестал быть единственным хобби, и в уравнение начали входить такие понятия, как верховая езда, коллекционирование марок, музыкальные пристрастия и прочие формы досуга. А это все несоразмерные вещи. Можно ли сопоставить два гола, забитых левой ногой команде Лей-Хилла, с дипломом пятой степени за игру на гобое? Невозможно.

А когда заканчиваешь школу и устраиваешься на работу, ситуация еще больше осложняется. Что лучше – архитектор, водопроводчик, дилер, агент по недвижимости или продавец? Единственной формой самооценки становятся деньги. Но и этот показатель ненадежен, потому что в разных компаниях платят по-разному, а некоторые профессии представляют больший интерес и обладают большей притягательностью. Не говоря уже о том, что существует множество других переменных, в соответствии с которыми можно оценивать свои успехи. Красота, коммуникабельность, рост, комплекция, количество волос на голове, ум, здоровье, привлекательность. Не пахнет ли от ваших ног? Угрюмы вы или забавны? Атеист или верите в Бога? Может, папа прав и я действительно стану бомжом? Но тогда я постараюсь стать веселым бродягой, и во внутреннем кармане куртки у меня будет жить белая мышка.

10 часов вечера.

Еще один нервозный вечер с Джеммой – мы оба избегаем обсуждать ее отъезд в Шеффилд и продолжаем разрабатывать сценарий о Рэе Дуди и Суки Лу. Джемма считает, что нам необходима верная и преданная дворняжка. Она говорит, что в американских фильмах у таких людей всегда есть верный пес.

– Ладно, – соглашаюсь я. – А наша Сестренка не станет ревновать, если у нас появится верная и преданная дворняжка?

– Нет, если собака будет лаять всякий раз, когда мы будем говорить: «Ну давай. Сестренка», – отвечает Джемма.

– Как будто она тоже говорит «Давай, Сестренка»? – переспрашиваю я.

– Вот именно, – подтверждает Джемма. Кроме этого, она хочет заменить мясные консервы на отбивные, так как в отличие от меня не испытывает пристрастия к консервам.

Когда я целую ее на прощанье, она произносит вещь, от которой у меня на душе сразу становится легче. Она говорит, что ночью обнимала мой свитер, представляя себе, что это я. А когда я признаюсь, что то же самое делал с ее свитером, она наклоняется ко мне ближе и сообщает: «И я действительно улетела после этого!», причем произносит это таким сексуальным голосом, что мне приходится скрывать эрекцию дорожным атласом.

Больше всего на свете я хочу оказаться с Джеммой на необитаемом острове. Когда нам никто не мешает, у нас с ней прекрасные отношения. Мы бы ловили гарпунами рыбу, пили сок из кокосовых орехов и спорили, кто главнее, под огромными развесистыми деревьями. И лично я никогда не стал бы раскладывать костры, чтобы подать сигнал спасательному вертолету.

Среда, 31 марта

Съездил в Шеффилд и прошел тест для поступления на журналистику Я не только знал все имена общественных деятелей в разделе «Общие сведения», но еще и написал в скобках, что трое из упомянутых лиц приглашены папой на наш несчастный вечер памяти.

Потом пошел выпить с одним из абитуриентов. Сначала он вел себя вполне прилично, а потом его заклинило, когда я сообщил ему, что журналистика для меня – это всего лишь определенный этап, а вообще-то я хочу написать великий роман.

– Что? Какую-нибудь чернуху? Да, в свое время я тоже об этом думал, – замечает он со снисходительным видом, явно намекая на то, что пора бы мне уже повзрослеть.

Вечером, когда мы с папой смотрим телевизор, я предпринимаю последнюю отчаянную попытку спасти Чарли. Я обещаю позвонить папиному приятелю из Сити, говорю, что сделаю все, что он захочет, и даже уйду из дома, если он изменит свое решение относительно интерната. Папа отвечает, что предложение, конечно, соблазнительное, но в данной ситуации не работает.

– Ты бы поменьше беспокоился о своем брате и побольше думал о себе, – добавляет он. – Потому что в первую очередь нас волнуешь именно ты. Опять увольнение, Джей. Ты потерял еще одну работу! Теоретически, когда бегуны стоят на старте, победить может любой из них, – продолжает он уже в более сдержанной манере. – Думаю, ты представляешь себе это именно так. Но на самом деле ситуация изменилась. Из стартового пистолета уже выстрелили. И это произошло довольно давно. Все уже бегут. Я вот смотрю на твоих друзей – Марка, Кейт, а теперь и Джемму. Пора бы и тебе включиться в этот забег. Хорошее место работы не свалится тебе на голову просто так. Надо пробиться, как в свое время это сделал я. Так поступают все. Потому что так устроен этот мир. Ты думаешь, мне нравилось бегать за младшими продюсерами? Но человек должен с чего-то начинать. Ты что, собираешься оставаться безработным и жить в ночлежках? Тогда, боюсь, тебя ждет очень печальный конец. Я уже видел, как это происходит. Сделай первый шаг. Но этот шаг должен быть сделан в правильном направлении. Уже не говоря обо всем остальном, не могу же я тебя содержать! Это просто несправедливо. Если бы твоя мать была жива… Ну ладно, мы оба знаем, что бы она сказала по этому поводу.

Упоминание мамы в этом контексте снова выводит меня из себя.

– Мама знала, что я собираюсь стать писателем, и я им стану! – кричу я. – И она считала, что я должен держаться, пока не добьюсь своего.

– А вот это неправда. Хватит, Джей. Я не хочу, чтобы ты всуе поминал свою мать. Она хотела того же, что и я… чтобы тебе было лучше.

– Для меня лучше всего будет, если ты оставишь меня в покое, – говорю я. – И знаешь, что мне еще говорила мама? Она говорила: «Если папа будет мешать тебе смотреть телевизор, просто пошли его подальше». – Я тут же жалею о том, что сказал это. Но он меня уже достал своими придирками, и я не хочу, чтобы он снова напоминал мне, что его рост составляет всего лишь пять футов два дюйма. Лично мне неприятно, когда мне постоянно напоминают, что мой отец – карлик.

– Что ты сказал? – переспрашивает он, вылезая из кресла и нависая надо мной.

– Ничего, – отвечаю я, выгибая шею и пытаясь продолжать смотреть телевизор. Я надеюсь, что моя невозмутимость способна убедить его в том, что он ослышался.

– Либо в течение двух недель ты устраиваешься на работу, либо, – и со слезами на глазах он указывает пальцем на сад, – ты выметаешься вон из дома. Ты меня слышал? Ты. Будешь. Выгнан. Из. Дома.

Он выходит на кухню и тут же возвращается с еще более угрожающим видом.

– Завтра у нас обедает Дэвид Димблби, так что, надеюсь, ты приведешь свою комнату в порядок. Под порядком я не имею в виду заталкивание своих вещей под кровать.

– А что, Дэвид Димблби будет под нее заглядывать? – интересуюсь я.

Добравшись до Джеммы, я начинаю изображать из себя жалкого и бездомного бродягу. Опережая события, я сообщаю ее родителям, что меня уже выгнали из дома. Мама Джеммы заваривает мне чай, и я, вцепившись обеими руками в кружку, произношу, уставившись в пространство:

– Думаю, мне удастся устроиться в ночлежку. Надеюсь, у них найдется свободная кровать.

В результате мама Джеммы пускает меня на ночь в свободную комнату.

Белую мышь, которая будет жить у меня в кармане, я назову Обнимашкой. Я научу ее карабкаться по моей шее и буду честно ей рассказывать о том, что происходит и где нам предстоит ночевать. И я никогда ее не раздавлю, даже надравшись до полубеспамятства.

23 ноября: Самое страшное – это наблюдать за папой, когда мама рассказывает ему, как готовить куриное карри и другие блюда. Сегодня она объясняла ему, как пользоваться плитой и микроволновкой. Это просто жуткое зрелище. «Нет-нет-нет, генератор сигнала начинает работать только после нажатия красной кнопки, и он относится только к духовке».

Мама объясняет так педантично, и все это так красноречиво свидетельствует о неизбежности смерти, что мне становится худо. Это как розы, которые мама сажает в саду, когда прилично себя чувствует. Они зацветут не раньше июля, а к этому времени, ее, скорее всего, уже не будет в живых.

Как это ни странно, но в данный момент меня волнует не столько мама, сколько папа. Точно так же как во время несчастного случая в Данблейне директор школы обходил тела и отмечал живых и нуждающихся в помощи красным фломастером, я чувствую, что приоритет должен быть отдан ему. Но вся беда в том, что он тут же отстраняется от любой проявляемой по отношению к нему заботы или переводит разговор на конкретные проблемы, чтобы не показать своей слабости.

Апрель

Четверг, 1 апреля

Отец Джеммы оплатил нашу поездку в Бат к ее подруге. Я искренне рад, что мне временно удастся исчезнуть из папиного поля зрения. Теперь всякий раз, когда мы с ним сталкиваемся в доме, он останавливается и с преувеличенной вежливостью ждет, когда я пройду мимо. Тем самым он старается показать мне, что лучше бы нам держаться подальше друг от друга, и это меня жутко раздражает. Надеюсь, хоть на один день мне удастся от него избавиться.

По дороге в Бат мы останавливаемся в Центре коневодства, где нашим экскурсоводом оказывается слащаво-сентиментальная любительница животных. Подходя к каждой лошади, она поглаживает ее по холке и похлопывает по крупу. «Это Герцог, это мой самый лучший друг, правда. Герцог? А здесь живет Джейсон. – Она подходит к следующему стойлу. – Ну разве не красавец? Вы только посмотрите на него! Кто тут у нас такой красавец? Джейсон – мой любимец. Ты же знаешь, как я тебя люблю, Джей!» Какая фальшь. Думаю, даже лошади должны ее ощущать. Как это ни смешно, но коня по имени Джей только что списали из военного оркестра. Джемма считает, что это гомерически смешно.

Самое интересное – это не сами лошади, а те благодарственные отзывы, которые пишут дети после их посещения. В Центре коневодства один ребенок написал: «Большое спасибо. Надеюсь, я смогу приехать сюда еще раз. Мне было жаль лошадку, которая везла повозку, так как в ней было слишком много народа, я все время старался сесть таким образом, чтобы весить поменьше. Кроме того, я видел кролика, которому столько же лет, сколько мне. Я его сфотографировал, чтобы показать своему кролику. Может, вы думаете, что я живу на ферме? Как ни странно, нет. Искренне вам Том Соут (7 лет)».

Больше всего меня проняла искренняя уверенность Тома Соута, что администрация центра будет удивлена тем, что он живет не на ферме. Это вполне в духе Чарли. А еще больше эта запись тронула меня припиской «искренне вам». Ею завершались все вывешенные на доске послания, испещренные красной ручкой какого-то идиота-педагога. Зачем, интересно, понадобилось исправлять ошибки и почему было не оставить все так, как это написано детьми? Если семилетний ребенок пишет, что ему понравился Центр коневодства, какая разница, с какими орфографическими ошибками он это делает? Чарли уезжает через пять дней.

Днем мы сходили посмотреть римские бани. В этом месте из земной коры каждый день выплескивается до четверти миллиона галлонов горячей воды. Если бы я жил здесь, то, наверное, смог бы прочитать всю «Войну и мир», не вылезая из ванной. Так что, как выясняется, я – жертва географического местоположения.

11 часов вечера.

Вечером я здорово надираюсь в пабе и сообщаю подруге Джеммы, что собираюсь умереть в неглаженых брюках, захлебнувшись в собственной блевотине.

– Но ведь рано или поздно ты устроишься на работу, – отвечает она. – Не можешь же ты всю жизнь жить за чужой счет. – А когда я отвечаю на это горьким смехом, подруга Джеммы тоже начинает смеяться и добавляет: – Кажется, моя очередь ставить выпивку. – И направляется к бару.

Я перевожу взгляд на Джемму и вижу, что она как-то странно на меня смотрит. Затем она берет меня за подбородок, и я замечаю, что в глазах у нее стоят слезы.

– Я люблю тебя, Джей Голден, – говорит она. – Правда люблю, но… – И она умолкает, отказываясь договаривать даже после того, как я называю ее Джем-Джем и всячески пытаюсь добиться окончания фразы.

Как ни странно, но где-то в глубине души я почти хочу, чтобы Джемма уехала. Может, хоть это подтолкнет меня к тому, чтобы что-нибудь сделать. Я просыпаюсь по ночам от приступов ужаса, понимая, что качусь в пропасть, но днем, когда она рядом со своей улыбкой и ямочками на щеках, меня перестает что бы то ни было заботить.

Пятница 2 апреля

Когда я утром сворачиваю на подъездную дорожку, то сразу замечаю, что по всему саду забросаны мои вещи. Книги, пленки, CD-диски, одежда – все покрыто росой. Папа завтракает с газетой в руках, словно ни в чем не бывало.

– Хорошо провел вечер с Димблбамом? – спрашиваю я.

– Я тебя предупреждал, чтобы ты привел в порядок свою комнату. Ты этого не сделал, поэтому мне пришлось это делать самому, – не поднимая головы, отвечает папа. – У тебя осталось две недели. И кажется, я просил тебя парковаться на общей стоянке, пока не починишь маслопровод. – Он понижает голос. – И на этот раз я не шучу.

Я трачу целый час, чтобы занести все свои вещи обратно в дом. Надо же быть таким шутом гороховым! Он еще и счетчик на телефон поставил. Я и так в тисках нищеты, а он пытается еще больше усугубить мое положение. Он утверждает, что счетчик поставлен для того, чтобы Би-би-си оплачивала его деловые звонки, но я-то знаю, что на самом деле он просто хочет ограничить время моих разговоров. Такое ощущение, что я живу в сталинском концлагере.

– Счет за телефон в прошлом квартале был просто астрономическим. Но там в основном лондонские номера, так что вряд ли это ты звонил, – говорит он. – Правда? – с угрожающим видом повторяет он.

11 часов вечера.

Я решил сделать отца Джеммы чудовищем XX века и вывести его в своем романе. Сегодня я спросил у него, не могу ли провести у них еще одну ночь, и эта мелкая тварь мне отказала. А пару дней назад он подложил промокашки под мой картер, чтобы масло не вытекало на его дорожку. В результате мне приходится вернуться домой, извиняться перед папой и соглашаться на это несчастное собеседование с его приятелем из фирмы «Суки и К°», или как ее там. Поработаю пару месяцев, накоплю денег, а потом присоединюсь к какому-нибудь национально-освободительному движению или поселюсь в глинобитной хижине. А может, отыщу Сэлинджера и попрошу его стать моим наставником.

Папа аж лучится от удовольствия и утверждает, что наконец-то я принял зрелое решение. Он разливает по стаканам вино, и мы чокаемся.

– Мир, – говорит он.

– Мир, – повторяю я. После чего он ведет меня в свою комнату и тщательно выбирает для меня один из своих галстуков. Он выдает мне шестьдесят фунтов, чтобы я купил себе новые ботинки, и требует, чтобы я примерил один из его старых костюмов.

– Господи, да ты и вправду неплохо выглядишь! – заявляет он, когда я переоблачаюсь. – Неужто это мой сын? – Он начинает поправлять мне галстук и объяснять, что это подарок его доброго приятеля, великого Рассела Харти.

Кажущиеся перемены, происшедшие в моем сознании и внешнем облике, приводят его в такой восторг, что, уйдя совершенно трезвым на кухню за выпивкой и пробью там довольно длительное время, он возвращается, едва держась на ногах. Закинув голову и потряхивая стакан, словно проверяя, на месте ли тот, он медленно направляется к своему креслу. Однако посередине комнаты останавливается, устремляет взгляд на лепной потолок и поправляет свои очки. Глаза у него покраснели от слез.

– Ладно-ладно, – говорит он, – я же вижу, что ты стараешься. И если малышу… – он начинает часто моргать, потом снимает очки и щиплет себя за нос, – если ему не понравится там, то после первой четверти мы подумаем…

Он надевает очки, я встаю и прижимаю к себе его голову. Свои очки я так и не снял, и мы сталкиваемся ими, как олени рогами. Папа резко выпрямляется и делает вид, что очки его интересуют гораздо больше, чем мои объятия, но я вижу, что он растроган.

– Ну разве так поступают? – спрашивает он, поправляя мне галстук. Я говорю, что запросто. – Ну ладно, тогда принеси своему отвратительному папаше еще один стаканчик, и давай посмотрим какое-нибудь кино.

Я приношу ему огромный стакан «Куантро», и он говорит, чтобы я сам выбрал, что мы будем смотреть.

– Единственное, о чем я прошу, чтобы ты не создавал у него предубеждений, – полушутя-полусерьезно говорит он, когда я возвращаюсь со «Спартаком». – А вдруг ему понравится? И я тебя очень прошу, постарайся вести себя прилично, когда будешь встречаться с моим приятелем. Слышишь? Он занимает очень важный пост и делает нам с тобой огромное одолжение. Не забывай об этом.

Я надеялся, что мы дойдем до реплики «Сулла – да будет проклято его имя и весь его род» и попрактикуемся в ее произнесении, но уже через десять минут из папиного кресла доносится мирное посапывание, я выключаю видик и отправляюсь спать. Проходя мимо, я целую его в лоб, как делал это в детстве.

Он приоткрывает глаза и в приступе чувств хватает мою голову за виски, словно он голкипер, а моя голова – футбольный мяч, который он намеревается отправить в поле.

– Ты совершенно невыносим, но я люблю тебя, – говорит он, глядя мне в глаза. – Надеюсь, ты это понимаешь?

Я прошу его доказать свою любовь и снять счетчик с телефона, но он мне отказывает.

Суббота, 3 апреля

Сегодня приехала Сара, чтобы приготовить жаркое и показать нам свое свадебное платье. Не успев войти, она целует меня в щеку и проникновенно произносит:

– Молодец, Джей. Наконец-то ты повзрослел. Я знала, что так и будет.

За обедом ради разнообразия все со мной разговаривают, а папа разглагольствует о том, как здорово работать в Сити и что он всегда знал, что именно там я и окажусь. Мы с Сарой тоже на редкость ладим и, после того как папа уходит, погружаемся в воспоминания о маме. Сара рассказывает, как обсуждала с ней всякие мелочи, связанные с подготовкой к свадьбе: «Куда посадить дядю Роджера? Не следует ли пригласить струнный квартет?» Она говорит, что, когда ей грустно, она всегда представляет, как мама занимается своими обычными делами в раю – сажает цветы, гладит белье, заставляет окружающих есть помидоры и болтает со своей подругой Хейзел, которая умерла несколько лет тому назад.

А я говорю, что у меня с мамой связаны только грустные воспоминания, и рассказываю ей о кошмаре, который меня постоянно преследует.

Сару это очень огорчает, и она принимается объяснять, как меня любит папа и как она рада, что теперь я буду зарабатывать деньги, нажимая на глупые кнопки на несчастном пульте управления в Сити.

– Ты же знаешь, что папа тебя любит? Если ты думаешь, что это не так, он очень огорчится.

Он всегда рассказывает о том, какой ты сообразительный и остроумный. Просто у него странная манера проявления любви. И потом ты действительно любишь играть у него на нервах. – Она со смехом начинает вспоминать всякие мои выходки и то, как потом по вечерам мама успокаивала папу, а она слышала это через стенку. – Помнишь, как ты уронил в ванну его ноутбук? – спрашивает она. – А он за это заставил тебя прополоть весь сад. И в первый же день ты вырвал всю мамину мяту. Наверное, тебе тяжелее всех, – внезапно посерьезнев, говорит Сара. – Мама любила тебя больше всех, хотя никогда и не говорила об этом. Но я-то знаю.

Я скромно отвечаю, что это не так.

– Она обо всем тебе рассказывала. А потом передавала мне, что она тебе говорила. Она так гордилась тем, что ты с ней откровенен. Ей это ужасно нравилось. И папа это знал. К тому же ты унаследовал от нее светлые волосы и голубые глаза. Но я тебе не завидовала, честное слово, потому что – если уж на то пошло – я всегда была папиной любимицей.

И тут Сара меня поистине удивляет. То, что она говорит дальше, для меня звучит как гром среди ясного неба, поскольку я уже знаю, что на свадьбе будут произносить речи папа и приятель Роба. И теперь она спрашивает, не соглашусь ли выступить и я. Я чувствую, что она оказывает мне большую честь. Она показывает мне сонет из папиного Полного собрания сочинений Шекспира и говорит, что хочет, чтобы я его прочел.

– Правда ведь, ты хорошо это сделаешь, Джей? – спрашивает она. – Это моя идея, потому что Роб боится, что ты что-нибудь выкинешь – начнешь читать с каким-нибудь смешным акцентом или еще что-нибудь. Пообещай, что не сделаешь ничего такого.

Честно говоря, мне уже надоело, что ко мне все время относятся как к сумасшедшему. Разумеется, я не буду делать ничего такого. Чего она, интересно, боится? То, что я дикое животное, живущее вне общества за загородкой, еще не означает, что я стану портить сестре праздник. Я чувствую себя несколько обиженным. Эта непрерывная капель выказываемого мне пренебрежения скоро продолбит во мне дырку.

2 часа дня.

После обеда я спрашиваю Чарли, не осталось ли у него еще каких-нибудь дел перед отъездом. И он отвечает, что хотел бы увидеть в Зоологическом музее гигантскую черепаху. Я пытаюсь дать ему пару братских советов, чтобы подготовить к отъезду в Роксбург, но вижу, что он меня совершенно не слушает, и поэтому мы просто отправляемся играть в биороботов в сад, пока папа не обвиняет меня в том, что мы превратили его во вспаханное поле.

Я обещал маме заботиться о Чарли. В последний день мы прощались с ней по очереди. Я зашел первым. Мама уже почти не могла говорить, сестра-сиделка гладко причесала ей волосы, и мама выглядела совсем иначе – глаза глубоко провалились, а передние зубы выступали вперед, как у дикого животного. Время от времени она приходила в себя от уколов морфия, рассеянно смотрела вокруг и что-нибудь произносила. Думаю, она даже не понимала, что с ней происходит, потому что говорила самые обычные вещи: «Милый, съешь, пожалуйста, эти бананы, пока они не испортились», «Милый, не забудь сказать папе, что в кладовке стоит еще целая пачка стирального порошка». Она ничего не говорила мне о Чарли, это я упомянул о нем. Мне казалось, что я должен сказать что-то важное. Ей оставалось жить всего несколько часов, а она говорила о стиральном порошке. И я сказал, что сделаю все от меня зависящее, чтобы Чарли было хорошо. Мама уже провалилась в забытье, но я крепко сжал ее руку и почувствовал, как бешено бьется у меня сердце. Она не ответила на мое пожатие, но слух у человека отключается в последнюю очередь, поэтому, возможно, она слышала то, что я сказал.