Текст книги "Знаменитый газонокосильщик"

Автор книги: Бен Хетч

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

– Заткнись!

Пауза.

– Прости, Джем. Просто мне кажется, что происходит что-то неправильное.

– С нами?

– Да нет. Со всем миром. Со всем остальным, что не имеет к нам отношения. Я даже не понимаю, почему люди стремятся ко всей этой ерунде. Экономичные машины, компактные аудиосистемы, DVD. И даже когда эти вещи тебе не нужны, со временем начинаешь испытывать в них потребность, потому что их покупают все остальные. Тебя просто заставляют это делать. Потому что если ты отказываешься их покупать, то в конце концов начинаешь ощущать себя неудачником. И самое отвратительное, что окружающие даже не понимают этого. Они считают, что ты переживаешь из-за того, что твоя аудио-система хуже, чем у них. Они считают, что тебе так хреново из-за того, что ты им завидуешь.

Пауза.

– Мне действительно кажется, что ты им завидуешь, Джей. У всех твоих друзей есть хорошая работа, и ты им просто завидуешь. Это вполне естественно. А что плохого в том, чтобы хотеть иметь хорошие вещи? Вот, например, у меня прекрасная машина.

– Твоя машина здесь ни при чем. Я совершенно не имею в виду твою машину. У любого человека в детстве есть свои мечты, Джем. Это страшно глупо, но когда-то я мечтал о том, чтобы стать профессиональным футболистом. А Чарли до сих пор об этом мечтает. А когда ты становишься старше и начинаешь работать в магазине по продаже газонокосилок, все эти мечты рассеиваются. И все это происходит из-за того, что ты взрослеешь и начинаешь работать в магазинах по продаже газонокосилок. Для взрослого человека существуют только материальные вещи – очередная компактная аудиосистема. Новая машина. О чем мечтают взрослые? О солнечном дне? О чашечке чая с точно дозированным количеством молока?

Пауза.

– Ты говоришь как Холден Кофилд, Джей. «Все чухня, ля-ля-ля…»

– Я этого не говорил.

– Но имел в виду. И знаешь, мне все это порядком надоело. Мой папа – старый хрыч, потому что его волнует чистота подъездной дорожки. Марк пустозвон, потому что у него есть «Пежо-206». Я тоже пустышка, потому что… возражаю тебе. Остается один Шон. И посмотри, что с ним стало.

Пауза.

– Твой отец прав, Джей. Тебе пора повзрослеть.

– В этом-то и беда, Джем, что я уже повзрослел. Мне этого совершенно не хотелось, но тем не менее это факт. Я вижу, что меня ждет, и мне становится страшно. Безмозглое существование в фирме телерекламы, когда пределом мечтаний является хороший фильм после программы новостей. Мне этого мало, Джем. Я хочу сделать что-то действительно важное.

– Просто найди себе хорошую работу, Джей. И забудь ты об этих «Тамильских Тиграх». Забудь о глинобитных хижинах. Самое важное, что ты можешь сделать, это найти себе хорошую работу.

От Джеммы я направляюсь к Шону. Весь их дом забит ящиками и коробками. Они уезжают через несколько дней.

– Спасибо за помощь, – говорит миссис Ф. – Он у себя.

Я спрашиваю у Шона, был ли он еще раз у врача. Шон говорит, что нет, но его направили к какому-то доктору в Дамфрисе, которого он должен посетить через пару недель.

– Значит, ты уже точно уезжаешь в Шотландию? – спрашиваю я.

Он пожимает плечами.

– Неужели ты даже не подал заявку на трудоустройство? – спрашиваю я. Я хоть заявки подаю. Меня раздражает то, что Шон так легко сдался. Из-за его лени я скоро останусь без друзей. Он отвечает, что у него нет времени на то, чтобы работать. В «Британнике» он добрался уже до буквы «И», но не обольщается, потому что самые крупные разделы: на «М», «П», «С» и «Т» – еще впереди.

В какой-то момент мы оба умолкаем и вспоминаем о том, что произошло у врача. Но ни он, ни я не хотим снова к этому возвращаться.

– Шон, а почему бы тебе не сдать экзамены, не найти работу и не остаться здесь? – спрашиваю я. – Я серьезно, без дураков, почему бы не заняться чем-нибудь полезным вместо того, чтобы читать про этих дурацких жужелиц? Постарайся, возьми себя в руки. Почему мы оба смирились с тем, что у нас ничего не получается?

Шон смотрит на меня с изумленным видом и спрашивает, какие у меня проблемы. Меня это окончательно выводит из себя. Он ведет себя так, словно у меня проблемы серьезнее, чем у него.

– Знаешь, это не смешно, – говорю я. – Ты превращаешься в настоящего неудачника, Шон.

– А ты нет? – спрашивает он, не отрываясь от монитора, и начинает хихикать, словно это очень смешно, что мы оказались с ним в одной лодке, хотя на самом деле это не так. Его лодка уже идет ко дну, а моя все-таки еще держится на плаву. – Самое главное в электрическом угре то… – начинает он своим профессорским тоном.

Иногда я начинаю его ненавидеть.

– А почему ты не хочешь переехать к нам?

– Отличительное чертой жужелиц является то… – продолжает Шон.

Я наклоняюсь вперед и закрываю рукой экран монитора.

– Папа не будет возражать, Шон. – Я дожидаюсь, когда он меня услышит, и убираю руку. – Я уже говорил тебе. Это я не хотел с тобой жить, чтобы не брать на себя ответственность. И дело не в том, что ты гей. Ты сумасшедший, а это гораздо хуже.

Шон с такой страстью нажимает на кнопку мыши, что чуть ее не ломает.

– К тому же, возможно, я сам стал неудачником только из-за того, что слишком много времени вожусь с тобой, – добавляю я. – Такая мысль не приходила тебе в голову? Возможно, если бы ты взял себя в руки и перестал быть таким идиотом, моя жизнь тоже наладилась бы. Мне осточертело тебя обихаживать и выслушивать весь этот бред о том, что работу должны выполнять роботы.

– Обихаживать меня? – с изумлением переспрашивает Шон. – Это же ты постоянно твердишь о своих долбаных роботах!

Голос у него срывается, но я уже не могу остановиться. Я уже даже не смотрю на него, а пялюсь в маленькое зеркальце, висящее над его головой, и кричу сам на себя:

– И прекрати сплетничать о Джемме за ее спиной! Я знаю, ты говоришь, что она меня бросит, когда уедет в Шеффилд!

Шон заявляет, что ничего подобного он не говорил. И тут в комнату входит его мать с коробкой под мышкой. Она спрашивает, из-за чего сыр-бор, и Шон объясняет, что все из-за того, что Джея в очередной раз выгнали с работы.

Когда миссис Ф. выходит, я тоже встаю.

– Сдай экзамены, бездельник, и прекрати оправдывать себя, изображая гея, – говорю я.

– Да, ты прав, Джей, – отвечает Шон и, щелкнув по мыши, вновь возвращается к статье о жужелицах, – я это сделаю в тот же день, когда ты перестанешь оправдывать все свои поступки смертью мамы.

11 часов вечера.

У меня в голове творится что-то очень странное. Я даже не могу определить это словами. Как будто череп наполнен супом, который плещется из стороны в сторону, когда я наклоняю голову, или мыльной водой, в которой тонут все мои мысли. Большую часть времени это такой жиденький бульончик с овощами, но иногда, например сегодня, он приобретает консистенцию домашнего супа-пюре. Я как-то слегка не в себе. В животе тоже странные ощущения, словно там какая-то огромная сжатая пружина, которая в любой момент может распрямиться. А распрямившись, она может подтолкнуть меня на абсолютно безумные поступки. Если мне хватит бензина, я доеду до деда и спрыгну с Прибрежной Головы. Я чувствую, как меня прямо-таки подмывает это сделать. И не потому что я хочу умереть, просто мне нужна какая-то встряска, чтобы увидеть перспективу.

Я даже начал ненавидеть Наполеона. Я смотрю на подаренный мне мамой Джеммы портрет и представляю себя в рядах его сторонников. Не сомневаюсь, что он был энергичным и пробивным чуваком, и мы бы вряд ли с ним поладили. Он бы командовал и помыкал мной, посылал то за тем, то за этим. Он бы вел себя точно как папа: наверняка он был из тех, кто может переживать из-за того, что кто-то воспользовался его водой для ванны.

Я сегодня пишу как в первый раз. Все предшествующие записи были обязаловкой. Я представляю, как обнаружу этот дневник через двадцать лет, когда стану знаменитым писателем, и от души над собой посмеюсь: ха-ха-ха, папа сказал мне то-то, а я ему ответил то-то, – видите, как я его обскакал, ну разве я не молодец? По-моему, этот ретроспективный взгляд вполне естественней, учитывая, что я собираюсь стать писателем.

Однако сегодня я пишу, потому что мне одиноко. Обычно я чувствую себя довольно счастливым человеком. У меня нормальные отношения с окружающими, и, начав любой разговор с простого «привет», я могу рассказать в веселой и смешной манере о том, что произошло со мной за день. Но боюсь, что в этом состоянии я ни с кем не смог бы говорить.

14 марта: Вначале я еще мог писать маме письма, в которых говорил о смерти, но теперь на эту тему наложено табу.

«Она просто должна жить, – говорит папа, – и мы должны делать то же самое».

Он все чаще и чаще прибегает к своему любимому методу, который заключается в стремлении откупиться от неприятностей. «Мы тут ездили на Международную ярмарку, – заявляет он и продолжает голосом, которым говорит всегда, когда пытается подбодрить Маму: – Я ей сказал: „Мы поедем на ярмарку“. Поездка обошлась мне в двести пятьдесят фунтов, но это того стоило. Ей стало лучше. Она бегала по проходам, как Колин Джексон».

Сегодня перед уходом на работу Сара разрыдалась у меня на плече. Она сегодня мыла и завивала маме волосы и поняла, что от нее осталась ровно половина, если не меньше.

Вечером папа ложится рядом с мамой и пытается накормить ее супом. Мама говорит, что суп пересолен, и икает после каждой ложки. Когда обозленный и выведенный из себя папа выходит, я сажусь рядом с мамой и глажу ее по голове. Она говорит о том, что и так всем известно, кроме нее: она говорит, что дело не в гриппе, а в метастазах, которые уже проникли в печень.

– Грипп не может так долго длиться. Человек лишается аппетита тогда, когда рак захватывает печень, – говорит она, глядя прямо на меня. Лицо ее постарело, как у деда, и подбородок дрожит.

Четверг, 15 апреля

Собеседование в Финансовой службе «Молдон». Фрэнк Понд спрашивает, как делишки, и я отвечаю, что отлично, хотя на самом деле делишки идут из рук вон плохо. Потом ни с того ни с сего он вдруг заявляет, что ему не нравится моя куртка с застежкой Зиг-Заг. Мне тоже не нравится, что он такой толстый, но я же не сообщаю ему об этом.

– Видишь ли, Джей, – говорит он, – одежда является твоей визитной карточкой. У всех есть своя униформа – у полицейских своя, у обывателей своя. У продавцов тоже есть своя униформа. Мы – люди в сером, покупатель не станет обращаться к продавцу, который ходит в костюме бутылочного цвета. – Он вынимает карандаш и тыкает им в фотографию, помещенную на одной из страниц рекламной брошюры их компании. На ней изображена целая группа парней в серых костюмах, которые стоят, небрежно облокотившись на компьютеры, и сидят за фотокопировальными машинами. Волосы у всех расчесаны на прямой пробор, вид тупой, но деловитый. – В течение первого года ты заработаешь двадцать тысяч. Во второй год эта сумма возрастет до тридцати тысяч. И ты будешь получать эти деньги, потому что я научу тебя, как надо их зарабатывать.

Меня начинает сносить. Жизнь чем-то напоминает головоломку. Сначала ты тычешься налево и направо в поисках решения. Пробуешь то одно, то другое. А потом внезапно выясняется, что выбора уже не остается. И либо тебе удается найти разгадку, либо ты обнаруживаешь, что в самом начале совершил непростительную ошибку. «Всю жизнь сидеть в своем кабинете и писать!» – кричу я. А что, если я ошибаюсь? Что, если мое призвание там, где я еще никогда не был и уже никогда не буду, так как время мое ушло? Может, мой удел – стоять с гаечным ключом в автомастерской.

– Ты мне нравишься, – сообщает Фрэнк Понд. – Мне не нравятся твоя куртка и твоя прическа, но сам ты мне по душе. Значит, ты понравишься и нашим клиентам. Давай начнем прямо на этой неделе. Посмотрим, что у тебя получится. У тебя какой-то отрешенный взгляд. С тобой все в порядке?

10 часов вечера.

Сара вернулась после медового месяца. Приближается годовщина свадьбы Джона и Сильвии, и она сегодня приезжала, чтобы убедить папу пойти к ним на торжественный обед, так как со дня смерти мамы прошел уже почти год.

– Но они приглашают только пары, так как Сильвия католичка. А мне не с кем пойти, – отвечает папа, и Сара начинает предлагать ему разные кандидатуры – его секретаршу Келли и еще какую-то разведенку из отдела планирования Би-би-си.

Я выхожу, так как не могу это слушать. Я представляю, как папа сидит за столом с какой-то теткой и смеется над шутками Джона: «Так что сказал генеральный? Ха-ха-ха!», и мне становится от этого худо. Такое ощущение, что мамина смерть просто стала источником неудобства: «Ну надо же, померла, и теперь не знаешь, кого с кем посадить… Извини, но вдовцов мы не приглашаем».

В результате папа соглашается пригласить разведенку. Сара страшно довольна и, добравшись до дому, перезванивает мне, вероятно предполагая, что я тоже буду доволен.

– Я понимаю, что ничего серьезного из этого не выйдет, но Эйлин очень симпатичная, Джей. Я ее как-то видела у папы в кабинете. Надеюсь, у них что-нибудь получится. Ты ее видел? Просто роскошная женщина.

Эйлин. Как, интересно, женщина с таким именем может быть роскошной? Больше всего оно подошло бы какой-нибудь раздатчице из школьной столовой.

Нашел симптомы своих ощущений в голове в «Медицинском справочнике» – как я и предполагал, скорее всего это опухоль мозга.

29 марта: Сегодня ездили обедать в «Розу и Корону». И еще до того, как официант принес наш заказ, мама сказала, что ей надо кое-что сообщить нам. «В течение всех этих лет… – начинает она, и на глазах у нее выступают слезы. – О господи, так я и знала».

Я отпускаю шутку, говорю, что она плачет потому, что забыла вынуть из морозилки морковку для вечернего жаркого.

– Давай я скажу, дорогая, – перебивает меня папа. – Как вы знаете, все эти годы мама брала гладить белье, и вот теперь она хочет кое-что вам подарить.

Левая мамина рука свисает вниз, и я вижу, как она изо всех сил сжимает ее под столом в кулак. А правой достает из своей сумочки три чека. Они сложены аккуратными прямоугольниками, и папа помогает ей их развернуть.

– Я просто хочу вам это отдать, – говорит мама.

Я вижу, что в каждом чеке проставлена сумма в шесть тысяч фунтов, и от этого слезы наворачиваются мне на глаза. Это заставляет меня вспомнить «Список Шиндлера», и я вижу перед собой горы волос и золотых зубов, вырванных у евреев в Аушвице. Три чека на шесть тысяч фунтов каждый, что вместе составляет восемнадцать тысяч фунтов стерлингов, заработанных глажкой белья при расценках пять фунтов в час – три тысячи шестьсот часов, сто пятьдесят суток, и все это ради того, чтобы у нас был начальный капитал.

Когда я поддерживаю маму при выходе из паба, она берет меня за руку и внезапно сжимает ее с невероятной силой. Я говорю, что недостоин ее подарка, и она отвечает:

– Еще как достоин. Даже не знаю, что бы я делала без тебя.

Я обнимаю ее за плечи и ощущаю каждую ее косточку. На ней не осталось почти никакой плоти, а та, что есть, свисает, как подтаявшая ваниль на эскимо. Глаза провалились, а на висках такие впадины, что в них помещается половина большого пальца. Прежними остались только волосы. И единственное, что маму радует, что она, в отличие от многих, не облысела после сеансов облучения.

Пятница, 16 апреля

На вводный курс для новичков приходят шестеро. Мы должны зазубрить наизусть мрачную рекламу страховки, которая начинается словами: «Поговорим о ваших финансах, потому что любой из вас наверняка хочет быть материально независимым человеком, не так ли? Вот и хорошо. Давайте попробуем сбалансировать ваши расходы, займы и накопления, и тогда мы сможем изменить систему доходов и расходов».

После того как все запоминают текст, в кабинет заходит Фрэнк Понд, чтобы поблагодарить нашего инструктора и выяснить, как у нас делишки. Мы говорим, что делишки лучше некуда, и он просит каждого составить список из пятидесяти друзей и родственников, которым мы готовы продать страховку.

Моя соседка без малейших колебаний тут же начинает кому-то названивать: «Привет, это Карен. Ты меня помнишь? Два года назад я была твоей соседкой. Да ты наверняка меня помнишь – у меня еще был такой большой лабрадор по кличке Кики».

Однако я не могу заставить себя кому-нибудь позвонить, так как ощущаю в этом фальшь. Фрэнк Понд обнимает меня за плечи своей толстой и потной лапой: «Да забудь ты про свою гордость. Конечно, это твои друзья, но ты ведь предлагаешь им услугу. Ты должен быть профессионалом. Да и вообще, когда ты смотришься в зеркало, кого ты там видишь – друзей и знакомых?» – И тут у меня возникает мысль, что этот сукин сын даже собственного отражения не видит в зеркале.

– Мы занимаем десятое место в мире и являемся одной из крупнейших финансовых организаций. Если сейчас сюда кто-нибудь войдет и скажет, что ему нужен заем в четыре миллиона иен, чтобы купить консервный завод в Коби, мы дадим ему эти деньги без всяких проблем. У нас огромная компания, Джей. Иногда даже трудно представить себе ее истинные размеры. Особенно когда выходишь на улицу, а там дождь, она не пришла на свидание, машина не заводится, да еще и куртку порвал, зацепившись за гвоздь.

За день до маминой смерти мы навещали ее вместе с Чарли. Она все еще надеялась на улучшение. Думаю, она искренне в это верила. Впрочем, никто и не пытался разубедить ее. Метастазы были уже повсюду, но она не желала с этим мириться. Она просто была не в состоянии признать это.

Ее голова была откинута на горку из трех подушек. Ей постоянно кололи диаморфин, так что она не могла держать голову и лишь глазами следила за происходящим. Она была рада нашему приходу и в то же время встревожена из-за того, что я прогуливаю занятия, а она хотела, чтобы я сдал экзамены на отлично.

– Мне сегодня делали внутривенные вливания. Говорят, они творят чудеса, – произносит она, растягивая слова. От нее пахнет клубникой, которой ее безуспешно пытались накормить в последний раз, и единственное, о чем я могу думать – это о тех временах, когда я поднимал ноги, чтобы она могла пропылесосить ковер вокруг меня.

– Знаешь, сколько у меня спален? Восемь! Пять кабинетов. Ты даже не поверишь, если я скажу тебе, сколько я зарабатываю, – хвастается Понд.

Я набираю первый номер из своего списка друзей и знакомых. Это мама Джеммы.

– Здравствуйте, миссис Дрейкот. Как делишки? Это Джей.

– Извини, Джей, но Джеммы нет дома. И какие, собственно, делишки ты имеешь в виду?

– Видите ли, миссис Дрейкот, я, собственно, хотел поговорить с вами. Ведь вы бы хотели стать материально независимой женщиной, не так ли? Хотите, я объясню вам, как можно усовершенствовать систему доходов и расходов?

Миссис Дрейкот отвечает, что она не понимает, что такое система доходов и расходов, и я, испытывая страшную неловкость, вешаю трубку.

Я надеваю куртку, и Понд снова повторяет, что я ему страшно нравлюсь и он сможет озолотить меня, если я останусь. Самое ужасное, что, прельстившись мечтой о быстром обогащении, я чуть было не остаюсь, представляя, как буду сидеть в одном из своих пяти кабинетов и вспоминать, как едва-едва не остался с носом из-за миссис Дрейкот. «Ох уж эта миссис Дрейкот. Ха-ха-ха. Как я ее отымел на следующий день со своей страховкой! Налей-ка мне еще коньяка, Фрэнк. Ха-ха-ха. Каким же я был наивным дураком!»

– Ты знаешь, а у тебя действительно серьезные проблемы, – замечает Понд, когда я подхожу к двери.

– Боюсь, что проблемы у вас, а не у меня, – отвечаю я. Хотя он не ошибается – у меня действительно серьезные проблемы, и я это прекрасно понимаю.

Добравшись до дому, я перезваниваю маме Джеммы и прошу у нее прощения за то, что пытался втюхать ей страховку. Она говорит, чтобы я не переживал из-за этого, а что касается Джеммы, то она все еще в Шеффилде – ищет себе жилье.

– Все еще? – переспрашиваю я, и мама Джеммы, смутившись, говорит, что ей срочно надо в какой-то художественный клуб, и вешает трубку.

15 апреля: Мы с папой сидим допоздна, и он все время говорит о маме. Он устроился в своем кресле, перекинув ноги через подлокотник, так чтобы я не мог видеть за стеклами очков его покрасневших заплаканных глаз. Папа уже три недели не ходит на работу и говорит, что превратился из мужа в сиделку. Дойти до кухни и обратно стало для мамы настоящим испытанием. Он заказал специальные перила, чтобы ей было легче подниматься наверх. «Мы должны делать для нее все, что в наших силах, – говорит он, глядя вверх. – У нее самой сил больше не осталось».

По вечерам мама устраивается на диване, подняв наверх свои отощавшие ноги, и так сидит, не шевелясь. А папа, Чарли и я приносим ей сок лайма и ее любимые заварные печенья из металлической коробки, которая стоит в буфете.

Папа говорит, что она отказывается принять то, что с ней происходит. Каждый день она говорит о своих симптомах – какими неподвижными стали ноги, как раздулся живот, – но никогда не соединяет все это в общую картину. «Я ей говорю: „Надо уже разобраться, с какой формой рака мы имеем дело. Четыре месяца назад речь шла о раке желудка. А что происходит сейчас?“ А она отвечает: „Мне это не интересно“. Я говорю: „Давай спросим Мейтланда“, а она не позволяет. Она просто не хочет ничего знать. Ей кажется, что до тех пор, пока она этого не знает, она может делать вид, что все это происходит не с ней».

Суббота, 17 апреля

Мой мозг еле функционирует. Приступы ужаса, когда меня преследовал вопрос: «Что я делаю со своей жизнью?», сменились другими, не менее сильными, только вопрос превратился в утверждение: «Посмотрите, что я натворил!». Каждый день я просыпаюсь с ощущением того, что лечу в бездну.

Ходил с Джеммой, Марком и Кейт в индийский ресторанчик. Марк сказал, что сделал Кейт предложение и она согласилась выйти за него замуж. Джемма поздравила Кейт и, перегнувшись через стол, поцеловала Марка. А когда я их поздравлял, то внезапно понял, что мне глубоко наплевать, будут ли они счастливы. Это напомнило мне о том, что я психопат, и мне стало грустно.

К концу вечера мне было уже на всех наплевать. Окружающие вызывали у меня исключительно чувство ненависти. Я даже не знаю, чем это было обусловлено – тем, что я психопат, или темами их разговоров: кредитные карточки «АМЕХ», новая машина, цены на квартиры в Шеффилде. Когда у тебя нет работы, хочется обсуждать серьезные темы – говорить о жизни и смерти, о мудрости, почерпнутой утром в Чешемской библиотеке. Безработный ощущает себя художником-авангардистом эпохи Парижской коммуны. Хочется идти на баррикады, штурмовать Зимний дворец и перераспределять национальное богатство. Но в реальности не остается ничего другого, как смотреть по «Видео-Плюс» «Звездный десант».

Карл Маркс не работал десять лет. Он сидел в Британской библиотеке и судорожно кропал свой «Капитал». Такой работоспособности можно позавидовать, но, с другой стороны, его ничто не отвлекало – тогда не было ни дневных телепрограмм, ни современных видеотехнологий. Переместите Карла Маркса в 90-е годы XX века, и он превратится в совсем иного человека. Он бы сразу позабыл о коммунизме и роли пролетариата, он бы, как и все остальные, торчал от «Видео-Плюс», разыскивал кассету с «Крестным отцом-II» и ждал половины пятого, чтобы посмотреть «Обратный отсчет».

В конце вечера Марк отвозит меня домой. Он говорит, что ему надо пораньше лечь спать, но на самом деле он больше не в состоянии слушать мои уничижительные замечания, которые я отпускаю в адрес «Пежо-206». Марк очень высоко ценит экономичность этой машины.

Еще раз поссорился с Джеммой. Она заявляет, что в последнее время я постоянно раздражаюсь и что ее сестра Дженни разошлась со своим приятелем Стивом именно по этой причине. Я нарочито зеваю, чтобы дать понять, что меня не волнуют ее угрозы, и остаток вечера она просто не обращает на меня внимания. В понедельник она снова уезжает в Шеффилд, и вовсе не с родителями, как говорила раньше, а с какими-то двумя студентами, с которыми познакомилась в жилищном агентстве и которые приступают к занятиям вместе с ней. Она говорит, что я буду мешать, если поеду вместе с ней, но на самом деле просто не хочет меня видеть.

11 часов вечера.

Ученые предсказывают, что в ближайшие тридцать лет от коровьего бешенства могут скончаться более пятисот тысяч человек. Я недавно прочитал об этом в «Дэйли телеграф». Симптомами заболевания являются ухудшение памяти, потеря чувства равновесия, слабоумие, слепота и потеря рассудка, что в конечном итоге приводит к летальному исходу. Описание того, что происходит с мозгом, когда белок пожирает его ткани, оставляя губкообразные дыры, полностью совпадает с теми ощущениями, которые я испытываю. Суп и губка, в сущности, одно и то же. Если я через пять дней не найду работу, папа вышвырнет меня из дома.

В Обществе гуманитарной помощи мне тоже отказали, объяснив это тем, что у меня нет необходимых навыков. Я настолько бездарен, что не могу разгребать даже речной ил!

Воскресенье, 18 апреля

Я по-прежнему вспоминаю маму. Это даже не воспоминания, а объемные картинки с цветом, вкусом и запахом. Маленький Чарли завороженно смотрит, как я играю в шарики на ковре в коридоре. Считая, что я этого не вижу, он запихивает один из шариков себе в рот, катает его между щек и случайно глотает. После чего тут же запихивает себе в рот следующий, полагая, что таким образом ему удастся скрыть происшедшее. Однако машинально глотает и этот. Я иду жаловаться маме, и она говорит: «Чарли! Прекрати поедать шарики Джея». После этого все тщательнейшим образом изучают стул Чарли, пока наконец из него не выходят шарики вместе с моим солдатиком из набора «Ваффен-СС».

Сейчас я даже не могу в это поверить, однако, когда мама впервые нащупала у себя уплотнение, никто из нас не отнесся к этому серьезно. Помню, как она лежала на полу на кухне, а Чарли перегонял его из стороны в сторону, словно это была новая игра. Уплотнение погружалось внутрь, а затем всплывало наверх, как пузырек воздуха. «Вот он! Вот он! Я его поймал!» – кричал Чарли, загоняя его вглубь.

Потом другая сцена – мама в больнице, ей приносят протеиновый напиток, который она принимает два раза в день, так как уже не может есть. Мы все смотрим, как она втягивает в себя по четверть ложечки, каждый раз собираясь с силами, словно она тяжеловес, готовящийся поднять штангу с добавочными десятью килограммами, и каждый раз все заканчивается слезами, потому что она больше не может. Мы, сидя вокруг ее постели, ведем искусственно-оживленное обсуждение «Обитателей Ист-Энда», чтобы заставить ее съесть еще. «А ты что думаешь о Бьянке и Рики, папа? По-моему, она ему не подходит. Мама, а ты что думаешь о Бьянке и Рики?» «Эта Бьянка очень симпатичная», – включается мама, вытирая слезы и снова беря ложку – все облегченно переглядываются.

Я не знаю, что произошло. Но все, что я чувствую, – мама, папа, Шон, работа, Джемма – вдруг превратилось в какие-то шарики, которые, сталкиваясь, катаются в моей голове, как по бильярдному столу. И сколько я ни пытаюсь загнать их в лузу, они выскакивают обратно. Так что количество шаров никак не убывает. После каждого удара шар отфутболивается обратно, и скоро у меня уже не будет сил на то, чтобы перемещать кий.

10 часов вечера.

Сегодня снова сообщают о том, что французы отказываются закупать английскую говядину, и это сообщение сопровождается старыми кадрами, на которых изображены коровы, умирающие на полях от бешенства. Однако когда я говорю папе о том, что, возможно, я им тоже заразился, тот приходит в бешеную ярость и обвиняет меня в симуляции: «Сначала у тебя был рак желудка, потом ты прочитал об опухолях мозга и начал изображать из себя умирающего. Возможно, ты действительно болен, но изволь держать себя в руках».

Я говорю, что ему просто наплевать и что, конечно, я могу держать все при себе, чтобы он спокойно мог смотреть своего «Дикого ангела».

– Потому что все дело только в том, что ты хочешь смотреть кино, а я тебе мешаю. Возможно, когда я ослепну и не смогу стоять, мы вернемся к этому разговору.

4 апреля: Маму снова отправили в больницу. Она настолько ослабла, что уже не может встать без посторонней помощи, а поднимать ее с дивана очень тяжело. Ей колют стероиды, чтобы вызвать аппетит. В течение последних двух недель она ежедневно съедает такое количество пищи, которое равно одному тосту. Сердце разрывается, когда я слышу ее голос. Она не может произнести даже три слова, чтобы не закашляться, после чего ей требуется целая минута, чтобы прийти в себя. Она говорит только о своей болезни, в основном о ногах, от которых остались одни кости, покрытые тусклыми красными и бледно-серыми пятнами, как туши в витринах мясных магазинов.

Иногда она переходит на доверительный тон и начинает говорить таким тихим шепотом, словно сама не желает себя слышать: «Я так ослабла, Джей, так ослабла». И тогда в ее голосе звучит такое отчаяние, что у меня дыхание перехватывает.

Глаза у нее теперь постоянно на мокром месте. И когда она плачет, все еще ничего, хуже, когда она пытается сдержать слезы, – она шумно вдыхает, задерживает дыхание и произносит с фальшивым оптимизмом: «Ну сколько можно хныкать. Как твои дела? Что в школе, Джей?»

Больше всего она боится, что метастазы захватят печень, но, вероятно, это уже произошло. Она говорит об этом только тогда, когда папа выходит из палаты, да и то ей не удается произнести всю фразу целиком, не срываясь: «Боюсь, опухоль… захватила… печень».

В такие моменты я начинаю вести себя как робот. Я жду, когда она успокоится, и отвечаю: «Это никому не известно, мама. Возможно, все это из-за лекарств. Вот когда тебе сделают новый коктейль, ты снова начнешь есть. Если бы дело было в печени, врач наверняка уже сообщил бы об этом. Подожди, что он скажет. Ты просто должна заставить себя есть. Во всем виноват этот несчастный грипп».

Понедельник, 19 апреля

После третьего собеседования мне предлагают работу в фирме «Гордер и Скук». Папа делает вид, что очень разочарован тем, что ему не удастся превратить мою комнату в гостевую спальню, но на самом деле он доволен. Теоретически я тоже должен быть доволен, но почему-то никакого счастья не испытываю. У меня такое ощущение, что я на ощупь иду по темному переулку, который заканчивается тупиком. Я чувствую, как на меня наезжает грузовик, извещающий сиреной о своем приближении, но мне все равно, потому что бежать некуда. Грузовик все ближе и ближе, я пытаюсь вскарабкаться по гладкой стене, цепляюсь за углы, но у меня ничего не получается. Узнал у миссис Дрейкот новый телефон Джеммы в Шеффилде и позвонил сообщить ей о том, что устроился на работу, но с последней нашей встречи она ведет себя отчужденно. Я надеялся, что она мне посочувствует. Но она говорит, что очень рада, и это приводит меня в бешенство.