Текст книги "Знаменитый газонокосильщик"

Автор книги: Бен Хетч

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

Воскресенье, 4 апреля

Сегодня позвонила Сара и попросила, чтобы мы все примерили свои костюмы. Кроме этого, ей надо было узнать у папы, сможет ли дядя Роджер после свадьбы переночевать у нас, так как ему не удалось найти место в гостинице. Она сказала, что так нервничает, что у нее отек правый глаз. Я заверил ее, что все наверняка пройдет, а если нет, то после чтения сонета я произнесу какую-нибудь шутку Например, скажу: «Все вы знаете о Горбуне из Нотр-Дам, а теперь у нас есть своя Одноглазка из Вестминстера», – а потом добавлю: – «Сара, ты самая лучшая сестра на свете» – и сяду. Но до Сары не доходит, что я шучу, и она обрушивается на меня с проклятиями, говоря, что думала, что я изменился, но, похоже, ошиблась.

– Джей, уже апрель наступил. Чарли уедет во вторник, Джемма отправится в университет. Что ты тогда будешь делать? Денег у тебя нет. Как ты будешь с ними общаться? Папа выставит тебя за дверь, и тебе придется ночевать в ночлежке. Вряд ли это понравится Джемме, особенно когда у нее появятся новые друзья. Мне нравится Джемма, но сколько она может мириться с тем, что ты нигде не работаешь? Может, сейчас ей и не нужна стабильность, но очень скоро все изменится. Это неизбежно. И тогда ваши отношения покатятся под откос. У меня так было с Грегом. – Это Сарин бывший приятель, которого она бросила и который стал курьером. – Я тебя очень люблю, но… Иногда ты доводишь меня до такого бешенства, что я готова наброситься на тебя с кулаками. И не смей прогулять собеседование на следующей неделе. Я тебе не позволю этого сделать. Не позволю!

Я говорю, что просто пошутил, и советую ей успокоиться. Естественно, я не стану говорить в церкви ничего подобного. Голос у нее меняется, и она произносит:

– Господи, я совсем сошла с ума. – После чего начинает рыдать, повторяя, как ей будет не хватать мамы.

7 часов вечера.

С утра мы с папой репетируем свои выступления, потом обедаем с дядей Роджером, который будет у нас ночевать, а днем я забираю Чарли, и мы отправляемся с ним в Зоологический музей. Джемма тоже присоединяется к нам. Чарли ведет себя очень забавно и постоянно смешит Джемму тем, что несется вперед и пытается найти зашитые дырки от пуль в чучелах животных («Вон, на шее! А львенку пуля попала в животик. А папе-льву – в голову. Белому медведю тоже в голову. Газели – в голову. А горилле – не вижу: слишком много шерсти»). На этот раз они ладят еще лучше, чем прежде, и Чарли даже вовлекает Джемму в свою суеверную махинацию, хотя обычно с посторонними он этого не делает. Она должна дважды обойти гигантскую черепаху, чтобы в ее семье не случилась трагедия, подробности которой он отказывается нам сообщать.

Все это приводит меня в самое разнеженное состояние. Я сажаю Чарли на плечи, чтобы он смог посмотреть в глаза индийскому слону, а потом на протяжении всей экскурсии, посвященной истории эволюции, пропускаю Джемму вперед, чтобы под предлогом обсуждения ширины клювов зябликов можно было к ней нагибаться и целовать в благоухающую духами шею.

11.30 вечера.

Я ночую на верхней полке кровати в комнате Чарли, потому что в моей комнате спит дядя Роджер. Чарли ведет себя точно так, как вел себя, когда был совсем маленьким: стоит мне войти, он тут же зажигает свет и начинает тыкать меня пальцем через матрац.

– Джей? – шепчет он.

– Что?

– Ёлки-палки, ты что, спишь?

– Нет.

– И я не сплю.

Он выдерживает паузу и снова начинает меня тыкать в ожидании какой-нибудь реакции.

– Что-то ты слишком часто начал говорить «ёлки-палки», – замечаю я.

– Ёлки-палки, ёлки-палки, ёлки-палки, – говорит он.

– Не надо так часто это повторять, – говорю я.

Я выключаю верхний свет, зажигаю прикроватную лампочку и лежу, читая старые записи.

Несколько минут подряд Чарли шепотом повторяет «ёлки-палки», чтобы меня спровоцировать, а когда мне начинает казаться, что он уже заснул, снова тыкает меня пальцем из-под матраца.

– Что?

– Ничего.

– Тогда зачем ты меня тыкаешь?

– Джей, – помолчав, спрашивает Чарли, – а в Роксбурге будут скрогги и скригги?

Скрогги и скригги – это невидимые злобные существа, которые строят козни людям. Это я рассказал о них Чарли. И люди не должны считать, что что-то плохое происходит по их вине. Потому что всегда в этом виноваты скрогги и скригги. Кроме этого, еще существуют скрэнджи, которые сотрудничают со скроггами и скриггами и всячески им помогают.

– Нет, но если ты вдруг наткнешься на скрэнджа, то сразу позвони мне, – отвечаю я. Мне приятно, что он до сих пор об этом помнит.

– Еще бы, – говорит Чарли. – Если я наткнусь на скрэнджа, то сразу позвоню в полицию… и в армию, ёлки-палки.

30 ноября: Маме начали курс химиотерапии. Но насколько она действенна, мы узнаем только через два месяца.

Мы с папой сделали сегодня для Чарли песочницу Мне кажется, папе просто необходимо что-нибудь делать руками, чтобы не думать. Мы передвинули мамино кресло к окну, чтобы она могла наблюдать за нами и звать, если ей что-нибудь понадобится. У папы сегодня приподнятое настроение. («Я просто стараюсь все время чем-нибудь занимать себя».) Папа вырыл яму, я забил в землю рейки, а Чарли бегал вокруг с тачкой, груженной песком.

Папа говорит с акцентом кокни, что он делает только в тех случаях, когда чем-то расстроен и пытается скрыть это: «Твоя мать – настоящий борец, и поэтому она не умрет. Скорее мы умрем, а она будет по-прежнему сажать здесь свои луковицы… Видишь, она смотрит из окна – помаши ей рукой. Твоя мать – душа нашей семьи. И я ей все время повторяю, что она победит рак».

Я откладываю старый дневник и начинаю представлять себе комнату Чарли опустевшей. Каково это будет – не слышать каждые пять секунд его звонкий голос: «Герои в панцирях, вперед!» – и не знать, что он вытворит в следующую минуту?

– Чарли, – говорю я, внезапно испытывая непреодолимое желание поговорить с ним. – Чарли! – Но он уже спит.

Понедельник, 5 апреля

К часу дня папа подвозит нас к Вестминстерскому аббатству. Я даже не подозревал, что все это произведет на меня такое сильное впечатление. Сначала исполняют несколько церковных гимнов, потом папа, со слезами на глазах, прочувствованным голосом произносит речь, и я замечаю, что от переживаний у меня дрожат руки. Я читаю сонет в состоянии полного транса, а когда сажусь рядом с Чарли, то вижу, как мне от алтаря улыбается Сара. А когда я читаю по ее губам фразу, обращенную к Робу: «Как он хорошо прочел», меня охватывает такая буря чувств, что я чуть не разражаюсь рыданиями.

Вступление в брак – одна из самых важных вещей в жизни: человек рождается, вступает в брак и умирает. Еще вчера Сара кормила меня ореховым маслом из игрушечных формочек, а сегодня она стоит перед алтарем в подвенечном платье.

Остальная часть церемонии проходит для меня как в тумане, потому что, сидя рядом с Чарли, я начинаю представлять, что где-то в часовне находится мама, которая смотрит на нас сверху, как мечтала Сара, и это заставляет меня вспомнить о ее похоронах. Мы занимаем места на передней скамье, и все на нас пялятся в ожидании, когда мы начнем плакать, мы с Чарли держим один молитвенник на двоих, и я постоянно вытираю ему нос своим платком, а его слезы капают на страницу, от чего слова увеличиваются, как под дедушкиной лупой; я злюсь на папу за выбранные им для службы тексты, потому что во всех них упоминается Бог, в которого мама не верила, я злюсь на Бога, который незваным гостем явился на мамины похороны, я злюсь на викария, из-за которого это произошло, я злюсь на распорядителя похорон, мистера Твена, похвалившего меня за исполнение гимнов, хотя я и рта не открывал, я злюсь на всех друзей и родственников, которые их пели, и больше всего я злюсь на себя за то, что не участвую в похоронах собственной матери.

– Из тьмы рождается свет и из печали – понимание, – говорит викарий. – Есть время для печали и есть время для радости. Но есть время и для того, чтобы возблагодарить Бога за чудо жизни и милость смерти.

Мне хочется осмеять его, заткнуть, обрушиться на него с нецензурной руганью, двинуть ему по физиономии за фальшивый оптимизм, но вместо этого я просто с ненавистью смотрю ему в глаза в надежде, что он это заметит и все поймет. Чудо жизни, которое всегда заканчивается смертью. Это все равно что продавать распадающиеся на части машины, чтобы потом присуждать им премии «Лучшей машины долбаного года».

А потом эта жуткая тишина на парковке, прерываемая бессмысленными соболезнованиями: «Все прошло отлично, Морис…», «Я всегда считал этот гимн одним из самых лучших». Сара выводит дедушку из часовни и усаживает в машину. Он настолько сломлен происшедшим, что сознание у него полностью мутится и он меня спрашивает: «Ну и куда они собираются поехать на медовый месяц?» Потом мы медленно едем домой с открытыми окнами, и Чарли, в своем черном галстучке играющий на полу за шоферским сиденьем, спрашивает: «Папа, а когда мама вернется из рая?»

– Я же говорила тебе, Чарли, что из рая не возвращаются, – не оборачиваясь, отвечает Сара. – Как бы мама этого ни хотела, это просто невозможно.

– Почему, Сара? Ее что там, связали?

Свадебный прием проходит на барке, которая совершает трехчасовое плавание, завершающееся у Тауэрского моста. Когда все поднимаются на борт, выясняется, что папа подготовил еще один сюрприз – обязанности диджея выполняет его добрая приятельница Зои Болл. Папа изображает радушного хозяина, Сара с Робом разгуливают, как король и королева, а я с Чарли и Джеммой устраиваюсь на носу и слушаю, как он болтает о Бини-бэйбиз и о том, что попытается попасть в Роксбурге в футбольную команду, – я стараюсь держаться подальше от гостей, чтобы не слышать, как они сожалеют о том, что с нами нет мамы, а также, чтобы Зои Болл, не дай бог, не узнала мой голос.

В одиннадцать все встают парами, взявшись за руки, и Сара с Робом проходят по этому коридору, вступая в свою супружескую жизнь. Мы с Чарли стоим последними, и Сара, остановившись, целует нас. Она берет Чарли на руки, желает ему удачи и говорит, что гордится тем, что у нее такой большой брат. Мне она показывает скрещенные пальцы, имея в виду предстоящее собеседование, и замечает: «Хотя ты совершенно в этом не нуждаешься».

Когда мы возвращаемся домой, я снова забираюсь на верхнюю полку к Чарли. Сегодня его последняя ночь дома. Мне грустно. Я бесцельно скитаюсь по океану жизни, и лишь мысли о бесконечно преданном белом грызуне не дают мне пойти ко дну.

7 декабря: Сегодня я заметил у мамы первые признаки отчаяния. Она в больнице, где ей проводят курс химиотерапии, и постоянно говорит о каком-то лекарстве от рака, о котором ей рассказала бывшая клиентка. Как сообщает «Дэйли мэйл», доктор Голд из Сиракузского ракового центра в Нью-Йорке утверждает, что ему удается остановить развитие опухолей с помощью одной-единственной таблетки, изготовленной из ракетного топлива.

Я узнаю номер телефона с помощью Международной справочной службы и набираю его, сидя у маминой кровати, но там никто не отвечает.

Женщина, о которой рассказывается в статье, отказалась от химиотерапии, подавляющей иммунитет, и заменила ее приемом этих таблеток. И теперь мама беспокоится, что уже прошла один курс химиотерапии. Она боится, что это может помешать лечению ракетным топливом.

В разгар обсуждения этой темы она вдруг умолкает и говорит: «Сегодня утром, когда я ела грейпфрут, одна из сестер мне сказала: „Правильно, надо есть, пока вы способны это делать“». У нее на глазах выступают слезы, и она закрывает лицо руками, чтобы скрыть их.

Я подхожу к кровати и обнимаю ее.

– Она хотела сказать – ешьте, пока можете, потому что скоро вы не сможете это делать.

Я подпихиваю руку ей под голову и слегка ее приподнимаю.

– Когда утром открываешь глаза, то кажется, что с тобой все в порядке, а потом вспоминаешь, что нет… И так каждый день.

Когда я прижимаю к себе ее голову, то ощущаю сквозь жесткие волосы все кости черепа. Я не знаю, что ответить, поэтому просто обнимаю ее, а она в своей обычной манере принимается извиняться и говорит, что сказала не подумав.

– Все нормально. Просто время от времени тебя как будто пронзает.

И ради чего все это? – думаю я. Она родилась на свет, вырастила троих детей, отутюжила тысячи воротничков, она подавала к чаю рыбный пирог, любила и была любима. И вот теперь ей предстоит умереть. Какой во всем этом смысл?

Вторник, 6 апреля

Папа поднимает нас в несусветную рань, чтобы не попасть в пробки по дороге в Роксбург. Так что, когда мы туда добираемся, вокруг царит гробовая тишина, потому что все еще спят, что сообщает всему месту атмосферу глухой заброшенности.

Я поднимаю аквариум с черепахой в дормиторий на втором этаже. Хоть мы и вылили из него половину воды, чтобы она не расплескалась на сиденья машины, он все равно весит чуть ли не тонну. Чарли идет следом с затычкой от термостата, чтобы я о него не запнулся. Мы тратим на эту процедуру массу времени, так как Чарли то и дело совершает свои ритуальные действия – заглядывает за повороты лестницы, барабанит пальцами по перилам и шаркает ногами. Когда мы доходим до дормитория, мне кажется, что руки у меня вот-вот отвалятся.

В какой-то момент он мне заявляет: «Трижды прикоснись к голове правой рукой и высуни язык».

– Я не могу, у меня в руках аквариум.

– Трижды прикоснись к голове правой рукой и высуни язык, – повторяет он. – Это срочно.

– Чарли, я не могу.

– Придется.

Я высовываю язык.

– Вот, пожалуйста, – говорю я.

– А теперь остальное. Надо еще сделать все остальное, – произносит он и, наклонившись к моему плечу, шепотом добавляет: – Скрэнджи, – показывая глазами по сторонам. После чего сам трижды прикасается к своей голове и высовывает язык.

– Ладно, – соглашаюсь я, ставя на пол аквариум, – но это в последний раз. У меня при себе детектор скрэнджей, и он ничего не показывает, а эта хреновина весит целую тонну.

– Три раза, а не четыре, и еще раз высуни язык. Предыдущий раз не считается, – заявляет Чарли, оглядываясь по сторонам, словно опасаясь, что на него вот-вот набросится целая банда скрэнджей.

Наконец мы обнаруживаем директора, мистера Мортона, и он спрашивает, не хотим ли мы перед отъездом осмотреть все заведение и познакомиться с его историей. Но папа, хотя часы и показывают всего десять утра, говорит, что нам пора.

На обратном пути мы останавливаемся в «Черной лошади», чтобы перекусить. Хотя лично мне кусок в горло не лезет. Настроение преотвратное. Папа ковыряется в чипсах и разглагольствует о том, как здорово выглядела Сара в подвенечном платье и что теперь они уже, наверное, на Багамах, но даже у него вид подавленный, и говорит он об этом без всякого интереса. Такое ощущение, что мы только что совершили преступление, ни один из нас не упоминает имени Чарли, пока мы не добираемся до дому. И только выйдя из машины и направляясь к дому, папа произносит в своей категоричной манере: «Боже, и зачем только люди заводят детей?!»

9 часов вечера.

Папа приглашает меня вечером выпить с ним, чтобы поднять настроение, но это выше моих сил. Мне по-прежнему грустно, и поэтому я отправляюсь к Джемме. Мне нужно обрести хоть какую-нибудь надежду, хоть какой-нибудь свет впереди, и я хочу обсудить с ней нашу летнюю поездку. Но она только что получила список предлагаемого жилья и обсуждает с отцом поездку в Шеффилд, чтобы выбрать подходящее пристанище. Ее родители собираются ехать вместе с ней. Я пытаюсь изобразить радость, но у меня плохо получается. Джемма, заметив это, спрашивает, в чем дело. И я говорю, что надеялся, что этим будем заниматься мы, на что Джемма отвечает смехом.

– Ты хотел удостовериться, что я не буду жить в одном доме с парнями, да?

Наверное, это была шутка, но мне она почему-то не кажется смешной. Я говорю в ответ какую-то гадость, о том что свитер делает ее бесформенной, и ухожу домой.

11 часов вечера.

Меня немного начинает волновать состояние моего здоровья. У меня уже несколько дней болит живот. И стул стал неоднородным. Он выходит в виде каких-то фрикаделек и не тонет в воде, как это было с мамой перед тем, как она заболела. Роб считает, что это может быть результатом стресса, а когда я сказал об этом папе, тот только посмеялся.

– Ах, у тебя стресс! Да ты же обосрал все, что можно, – заявил он.

Среда, 7 апреля

Я чувствовал себя очень странно и неловко, сопровождая Шона к врачу. А бодрое и жизнерадостное поведение Шона еще больше это усугубляло. В приемном покое он листал «Ридерз дайджест» и рассказывал мне об электрических угрях, о которых прочитал в «Британнике». Затем нас вызвали к врачу, и мой друг с места в карьер принялся объяснять совершенно незнакомому человеку, что скорее всего он гей.

Доктор Фитцпатрик прилагал титанические усилия, чтобы не выглядеть обескураженным, и лишь изредка его глаза изумленно расширялись. Я сидел в самом углу, чтобы не привлекать внимания, но, заявив, что он гей, Шон нервно оглянулся и наградил меня улыбкой. И в этот момент, несмотря на всю серьезность положения, меня начал разбирать смех. Я вспомнил об одной игре, в которую мы играли с Шоном еще до того, как он провалил экзамены, когда еще была жива мама и взрослая жизнь казалась далеким будущим. Для того чтобы довести Марка и Кейт, мы оба начинали изображать сумасшедших: Шон заявлял, что в предыдущей жизни был адмиралом Нельсоном, а я обходил посетителей и сообщал им, что я потомок Сэмюэля Кингстона, того самого, который изобрел карманы у брюк.

И вот теперь мы с Шоном сидим в Чешемской больнице, и игра стала реальностью. Больше всего мне хотелось подмигнуть Шону, рассмеяться над абсурдностью происходящего и сказать доктору какую-нибудь нелепицу, типа: «А на самом деле меня зовут леди Вера, и мне очень идут широкие пояса». Я очень старался быть серьезным, но у меня ничего не получалось. Поэтому мне ничего не оставалось, как сидеть, нахмурив брови, и с ясным взором предавать своего друга.

– Шон, у тебя никогда не возникает ощущения, что с тобой разговаривает телевизор? – осторожно начинает доктор Фитцпатрик.

– Нет, телевизор со мной никогда не разговаривает, но то, что говорят люди на телеэкране, имеет ко мне отношение, – отвечает Шон. – Они постоянно говорят обо мне.

Не приходили ли ему в голову мысли о самоубийстве?

Да, вполне возможно, что в один прекрасный день он покончит жизнь самоубийством.

– Хотя, строго говоря, Библия очень отрицательно относится к геям, – говорит Шон и награждает меня таким долгим взглядом, что доктор тоже непроизвольно начинает на меня смотреть.

В конце приема доктор Фитцпатрик спрашивает, когда Шон переезжает в Дамфрис, и рекомендует ему посетить своего коллегу уже без сопровождающих лиц. Шон говорит, что предпочел бы, чтобы я был рядом. Доктор Фитцпатрик спрашивает:

– А почему ты хочешь, чтобы твой… – следующее слово он произносит словно в кавычках, – друг был рядом? Может, ты хочешь сообщить ему что-то важное?

Судя по всему, доктор принял и меня за гея, и я не знаю, что ему сказать. Внезапно мне становится страшно неловко. Шон говорит, что ему нечего мне сообщать, и всю обратную дорогу напряженно молчит.

7 часов вечера.

Вечером в слезах звонит Чарли.

– Джей, – еле переводя дыхание от рыданий, спрашивает он, – мама что, стала обезьяной?

История эволюции, почерпнутая во время экскурсии в Зоологическом музее, смешалась в его голове с идеей рая, и теперь он считает, что Господь создает на небе обезьянок, которые, спустившись на землю, становятся людьми. Поэтому он считает, что мама снова стала обезьянкой, и боится, что ее могут подстрелить и выставить чучело в музее.

Я пытаюсь успокоить его и объясняю, что мама осталась той же мамой и просто живет теперь за облаками, так что мы не можем ее видеть, но Чарли продолжает плакать и сварливо спрашивает:

– Она что, даже ногой не может помахать нам оттуда?

Я не знаю, что ему ответить на это, и, чтобы сменить тему, спрашиваю, как поживает Медлюшка-Зеленушка, но это еще больше осложняет положение. Учитель биологии мистер Скрэнджи Стрэттон умудрился выронить аквариум, когда переносил его в лабораторию, поскольку в дормиториях запрещено держать домашних животных: Медлюшка-Зеленушка от страха обкакалась и с тех пор не шевелится и даже не реагирует, когда ее тычут карандашом около глаза. Чарли не сомневается в том, что она умрет, и теперь его интересует только одно: попадают ли черепахи в рай. Я говорю, что попадают, и тогда он спрашивает, будет ли мама ухаживать за Медлюшкой-Зеленушкой, а если будет, то как она узнает, сколько «Рептавита» ей давать, ведь у нее нет там специальной книжки, как ухаживать за черепахами.

– Все будет нормально, Чарли, – убеждаю его я. – Господь подскажет ей, сколько давать Медлюшке «Рептавита».

Чарли мгновенно перестает плакать и говорит, что хочет домой, потому что в Роксбурге не кормят «Капитаном Кранчем» и все его одноклассники тупоголовые.

Похоже, все не так уж плохо, и тем не менее я прихожу в ярость, поэтому, когда папа спрашивает меня, как там Чарли, я говорю:

– Он плакал и спрашивал о маме. – И поднимаюсь к себе наверх, а папа кричит мне вслед: «Я не позволю, чтобы со мной так разговаривали в моем собственном доме».

Однако, похоже, это не оставляет его равнодушным, потому что, когда позднее я спускаюсь вниз, он принимается рассказывать мне о своем первом дне в школе-интернате. Но кроме раздражения, у меня его рассказ ничего не вызывает, потому что он снова говорит о себе.

– Я никогда этого не забуду, – говорит он, медленно покачивая головой и глядя в потолок. – Я смотрел на отъезжающий маленький старый «форд» – ты их даже не помнишь – и осознавал, что не увижу маму и папу целых три месяца. Это было очень круто. Но такие вещи закаляют человека. Именно так произошло со мной. И Чарли это тоже закалит. Я знаю, как ты любишь брата, Джей. Мы все его любим. Мы любим его до самозабвения. Но ему это пойдет на пользу. Правда. Я в этом не сомневаюсь… Дети в этом возрасте очень… гибкие. В конце концов, из меня получился не такой уж плохой тип, а? – И по дороге на кухню он панибратски похлопывает меня по ноге, которая лежит на кофейном столике.

– Ага, – отвечаю я.

Он возвращается с сэндвичем.

– Чарли – спортивный мальчик, а спортсменов в интернатах всегда любят. Мне, например, в интернате очень нравилось, и ему понравится. А главное, он усвоит там полезные навыки, которые ему пригодятся в жизни. Ты же видел список их выпускников – директора, члены парламента, кавалеры всевозможных орденов.

– Ага, – снова говорю я.

Он опять выходит на кухню, чтобы налить себе выпивки. Он чувствует, что я на него сержусь.

– Понимаю-понимаю, – произносит он, выходя из комнаты.

Через несколько секунд он возвращается с открытой бутылкой «Куантро» и спрашивает, не хочу ли я выпить. Я качаю головой.

– Да брось, выпей со своим стариком, – говорит он, но я отвечаю, что мне не хочется. – У нас есть все. Что душе угодно – виски, бренди, портвейн, вино, джин, водка… А может, хочешь пива?

Я снова качаю головой, и он уходит в столовую за стаканом, бормоча себе под нос, как сложно быть отцом. Это начинает меня по-настоящему бесить, потому что он снова изображает из себя мученика, и я поднимаюсь к себе, чтобы не находиться с ним в одной комнате. Тем не менее я слышу, как, продолжая разговаривать сам с собой в расчете на меня, он наливает себе на кухне выпивку: если бы он относился к своему отцу так, как отношусь к нему я… и зачем он только завел детей – толку от них никакого, они только сковывают его по рукам и ногам, поэтому иногда ему хочется все бросить и уехать жить на какой-нибудь греческий остров.

Я запихиваю голову под подушку, чтобы не слышать, но, не вынеся всего этого, внезапно вскакиваю и сбегаю вниз. Выражение моего лица несколько его пугает, и это лишь подливает масла в огонь. С мгновение мы смотрим в глаза друг другу, после чего он заявляет, что собирается ложиться спать, и пытается меня обойти. Но я говорю, что, перед тем как лечь спать, ему придется ответить на один вопрос. Сколько раз еще Чарли должен позвонить в слезах, чтобы он признал, что его не надо было отправлять в интернат? Я еле сдерживаю ярость. Несколько секунд папа беспомощно моргает, но потом к нему возвращается самообладание, и он заявляет:

– О чем ты говоришь? Он же пробыл там всего лишь сутки.

И он ставит ногу на ступеньку. Но я снова повторяю свой вопрос: «Сколько раз?» Его рука замирает на перилах, но он ничего не отвечает, и поэтому я спрашиваю еще раз:

– Сколько раз, папа? Ты говорил мне, что если ему там не понравится, то ты пересмотришь свое решение. Совершенно очевидно, что ему там не нравится. Так сколько раз он еще должен позвонить в слезах?

Еле передвигая ногами, папа начинает медленно подниматься по лестнице. Он выглядит в своем халате таким постаревшим и усталым, что мне даже становится его жалко.

– Я заплатил за год вперед, – не оборачиваясь, отвечает он.

До этого он говорил, что за один семестр. Мне хочется догнать его и ударить, но вместо этого я снова спрашиваю:

– Так сколько раз, папа? – И я продолжаю выкрикивать это снова и снова, доводя себя до бешенства.

11 часов вечера.

Когда мы сегодня с Джеммой делаем нашу обычную остановку, я не могу отделаться от ощущения внутреннего раздрая. Джемма пытается меня подбодрить и внушает, что я должен позитивно мыслить.

– Ты только представь, как нам будет здорово спать вместе в нормальной кровати с простынями, когда ты приедешь ко мне в гости, а не в этом фургоне.

Потом мы играем в игру, когда люди по очереди пишут пальцами на голых спинах друг друга разные слова. Джемма написала на моей спине: «Я по-прежнему тебя люблю», и я догадался. Когда наступает моя очередь, волосы у меня на загривке встают дыбом, потому что на какое-то мгновение мне кажется, что я могу помешать отъезду Джеммы в Шеффилд, если напишу «Выходи за меня замуж».

15 декабря: Через несколько дней нам должны сообщить новые сведения. Живот отекает по-прежнему. Это свидетельствует о том, что химиотерапия не помогла, и маме остается не больше полугода.

Я всегда мечтал о том, как мама станет свидетельницей моего писательского успеха, и представлял, как она будет стоять рядом в день презентации моей первой книги. А теперь она никогда не увидит моих детей и никогда не узнает, что со мной станет.

Вчера вечером я написал ей письмо и оставил его у нее под подушкой, поверх ночной рубашки. Я немного выпил и поэтому, когда писал его, так заливался слезами, как это бывало со мной только в детстве. В результате нос у меня так распух, что я даже испугался. Я совсем забыл, что такое происходит, когда плачешь.

Маляр мистер Уормли начал переделывать кладовку, расположенную рядом с моей комнатой, в еще одну спальню. Он объяснил маме, что готовит комнату для Сары и Роба, когда они приедут к нам на Рождество. А мне он сказал, что это будет спальня для постоянной сестры-сиделки, которая понадобится маме перед самым концом.

Настроение у мамы мрачное и подавленное. Голос звучит глухо, и ничто не вызывает у нее интереса. Думаю, она знает, для чего подготавливается еще одна спальня.

Четверг, 8 апреля

Откуда я мог знать, что нельзя ставить сумку на стол? Из-за этой мелкой оплошности все собеседование идет прахом. Папа со мной не разговаривает, а позвонившая с Багамов Сара осыпает меня упреками.

В каком-то смысле все это очень забавно. Мистер Гриффитс даже ни разу не взглянул мне в глаза и постоянно пялился на мою сумку с сэндвичами, словно внутри нее кишели ядовитые твари. И чем с большим ужасом он на нее пялился, тем с большей опаской начинал на нее смотреть я сам. Под занавес уже казалось, что он задает вопросы сэндвичам, а я отвечаю на те вопросы, которые сэндвичи задают мне.

Я сообщаю мистеру Гриффитсу – то есть сэндвичам, – какой я активный и целеустремленный. Однако я мог не утруждать себя, поскольку единственное, что он обещает, так это – занести мое имя в свой файл.

– Могло бы быть и хуже, – заявляю я папе, вернувшись домой.

Но он почему-то не смеется и обвиняет меня в том, что я умышленно занимаюсь саботажем.

– Вероятно, ты это сделал из-за вчерашнего вечера. Но зачем тебе это надо? Ты причиняешь боль мне, создаешь неудобства для себя. Я уже готов признать поражение – эту битву явно выиграешь ты. Поэтому мне ничего не остается, как перейти к драконовским мерам. Терпение мое лопнуло. Я пытался тебя понять. Но возможно, в данном случае нужно обратиться к более старомодным способам воздействия. Похоже, только они смогут на тебя подействовать.

На мгновение мне кажется, что он собирается меня ударить, но он проходит мимо, подходит к своему столу, берет ручку и лист бумаги со штампом «Морис Голден, шеф-редактор „Долбаного мира“».

Позднее, когда я возвращаюсь от Джеммы, я понимаю, зачем ему понадобились писчие принадлежности, так как он выдает мне на подпись документ, который озаглавлен «Условия пребывания под моим кровом». Он сообщает, что если я откажусь его подписать, то он тут же вышвырнет меня из дома. Документ содержит в себе семь страниц и написан со всеми правовыми формальностями. Я обязуюсь содержать свою комнату в чистоте, проводить меньше времени в ванной, в течение двух недель найти приличную работу, относиться к нему с уважением, прекратить его дискредитировать и обмахивать его страусиными перьями…

– А второго экземплярчика у тебя не найдется для меня? – в шутку спрашиваю я, но он награждает меня лишь суровым взглядом.

– Если ты не понимаешь устную речь, приходится писать на бумаге, – говорит он. – И я предупреждаю тебя, что это не шутка. Теперь все будет не так, как раньше, – добавляет он уже более тихим голосом.

Самое смешное, что я совершенно не занимался умышленным саботажем и действительно хотел получить это место. Не такой уж я никчемный человек. Во всем виновата секретарша. Это она представила мне мистера Гриффитса этаким минотавром, который сожрет меня за то, что я опоздал на десять минут. Позднее я пытаюсь объяснить это папе, но он отказывается меня слушать и лишь произносит своим терпеливо-насмешливым голосом: «Только не называй эту фирму „Суки и К^о“. Эта фирма принадлежит моему приятелю. Прояви хоть немного уважения». Уж лучше бы он на меня накричал.

5 часов вечера.

Доктор Келли направляет меня на ультразвук. Но за эту процедуру надо платить. Когда я рассказываю ему о боли в животе, он с усталым видом снимает очки и спрашивает, нет ли у меня каких-нибудь конкретных подозрений. Я знаю, что он ждет от меня ответа «рак». Тогда он скажет, что все это чисто психологические проблемы, связанные с мамой, поэтому я говорю «нет», хотя и ощущаю какой-то комок, когда ложусь.