Текст книги "Блаженная (СИ)"
Автор книги: Белла Ворон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)
ГЛАВА 19. Прощание
– Подожди, подожди. – Я села напротив Давида. Мне не понравилось его лицо. С такими глазами – равнодушными, потемневшими, пустыми – его нельзя отпускать.
– Зачем убивать? Нужно доказать его виновность. Он должен сесть в тюрьму.
– В тюрьму? С его деньгами? Не смеши. Я сам с ним разберусь, пусть он только вернется.
Плохо дело. Его нельзя оставлять одного хотя бы пару часов.
– Давид… – я постаралась, чтобы голос мой звучал как можно жалобнее, – мне ужасно страшно остаться сегодня одной. Ты не мог бы переночевать у меня на кухне? Там есть диванчик.
– Могу. Я и сам хотел предложить. Не хватало, чтобы этот упырь до тебя добрался. Думаю, ты права насчет него. Наверняка он прячется где-то поблизости. Надо уходить отсюда. Ты сможешь идти?
Конечно смогу, куда я денусь. Мы решили выйти из Господского дома нормальным путем – теперь уже неважно, будет ли заперта дверь в берлогу Каргопольского.
Мы молча шли к актерскому флигелю. И снова не было моей мятежной душе покоя. Казалось бы – я приобрела союзника в лице Давида, он поверил мне, он со мной заодно и готов меня защищать. Я должна радоваться, что не одна теперь буду лицом к лицу с “упырем”.
А я боюсь, что Давид наломает дров. Боюсь, что не успею разгадать тайну, связывающую Каргопольского с моей семьей. Меня так и подмывало рассказать Давиду о пропавшем дневнике, но я заставила себя прикусить язык. Сначала я найду его и прочту. А уж потом решу как поступить с Каргопольским. А с Давида нельзя спускать глаз. Он, чего доброго, осуществит свое намерение, а я буду виновата. Придется носить ему передачи в тюрьму, а я девушка ленивая.
Я выдала Давиду подушку и плед, заперла дверь, а ключ забрала с собой. И только тогда смогла вздохнуть спокойно. Сейчас надо заставить себя лечь спать. Завтра утром служебный микроавтобус отправляется в Воронин за Ликой. Едет Анна Сергеевна, Яна с платьем, Аркадий с Яной, Федя и Александр. Я напросилась с ними – мне надо забирать машину.
Но оставлять Давида без присмотра я не рискну, останусь в усадьбе. Эх, пропадай моя телега… Ладно, позвоню Мишке, может он поможет.
Утро пятницы выдалось пасмурным. Давид спал. Я позвонила Мишке, упросила его забрать Каракатицу и пригнать ее к Вороньему приюту. Мишка обещал. Заодно сообщил мне то, к чему я была готова. Официальная причина смерти Анжелики Белецкой – сердечный приступ.
Дело открывать не будут.
Полдня прошло в тщетных попытках разобраться в чертежах подвалов. К обеду я окончательно утвердилась в мысли, что чертежи это составлены с целью запутать случайного посетителя. Ничего похожего на правду в этих чертежах не было. Зря я только Мишку напрягла. Я запихнула чертежи в папку с феечками и выволокла из шкафа длинную черную юбку и черную льняную блузку.
***
Церемония была назначена на три часа пополудни.
Солнце выглянуло, когда Ликин гроб вносили в театр. Но в фойе было сумрачно – шторы опустили, задернули гардины, огромное, чуть не в потолок зеркало закрыли старой кулисой.
Тихонько звучала, выворачивая душу наизнанку “Смерть Озе” из “Пер Гюнта”. Лика любила Грига…
Я встала так, чтобы не видеть Лику в гробу. Я смотрела на ее портрет. Тот самый, который висел в актерской галерее. Теперь он, перечеркнутый черной лентой, стоял на крышке рояля. Интересно, его вернут на место? Или от Лики не останется и следа, когда ее отец увезет ее отсюда?
Ее отец… Он стоит возле гроба с растерянным, напряженным лицом. Красивый, белокурый. Очень похож на Лику. Но на его лице нет даже намека на Ликину лукавую нежность. Видно, что он постоянно принимает решения. Видно даже сейчас, когда он пытается осознать весь ужас случившегося. По нему не скажешь, что он был раздавлен горем. Впрочем, может оно и к лучшему.
Я бы, например, не хотела, чтобы моя смерть кого-то раздавила. Чтобы дорогие мне люди страдали по моей вине. Наверное хорошо, что по мне некому плакать.
Музыка смолкла.
Анна Сергеевна встала возле гроба и принялась говорить. Я едва слушала ее, мои уши будто забили ватой. Наверное она говорила хорошо, она это умеет. Я вскидывала глаза на Ликин портрет и тут же их опускала. Я не могла смотреть в смеющиеся глаза Лики. Мне было стыдно. Стыдно и тяжко, как если бы я на самом деле ее убила.
– А как ты хотела? Актриса замурована в подвале, а у нее на голове балаган. Это не последний покойник. – донесся до меня шепот из-за левого плеча. Я обернулась. Позади меня стояла Наталья Павловна и какая-то незнакомая женщина. Наталья Павловна была в длинном черном платье, с высоким воротом, заколотым у горла брошью в виде бабочки.
Я отвернулась. И… встретилась взглядом с Вадимом. Я не заметила, когда он появился, и в толпе я его тоже не видела. Очень бледный, в темно-синем костюме, он стоял рядом с Ликиным отцом и что-то говорил ему на ухо. Тот рассеянно кивал.
– А теперь прошу подойти и попрощаться с Ликой.
Анна Сергеевна окончила свою речь и отступила от гроба.
Снова зазвучала “Смерть Озе”.
В этот момент в дверях фойе появился Давид. В руках он держал белую розу. Все, кто стоял возле гроба, чуть расступились, по ряду прошелестел шепоток. Анна Сергеевна взяла Давида за локоть.
– Нужно два цветка.
Давид не ответил. Он будто не слышал.
– Давид! Цветов должно быть четное количество. – повторила Анна Сергеевна громче.
– Отстаньте, Анна Сергеевна. – устало сказал Давид, – Для вас она умерла, а для меня – нет. Он положил цветок Лике на руки и припал губами к ее лбу. Пора было отходить и дать место следующему, а Давид все стоял, склонившись над гробом той, которую любил.
…Я не могу на это смотреть, я не в силах слышать эту музыку…
Вадим подошел, положил руку Давиду на плечо. Тот отмахнулся. Вадим взял его за локоть.
Давид поднялся, окинул притихших артистов вызывающим взглядом.
– Она жива. Вы поняли? Она жива. – сказал он в полной тишине. Никто не посмел ему возразить.
Я не знаю, как это случилось, но говорят, так бывает. Может быть ветерок подул, может быть кто-то случайно толкнул гроб… Белая ткань на груди у Лики зашевелилась, поползла вниз и из-под нее показалось несколько пальцев.
Раздалось всеобщее тихое”А-ах…” и в тот же самый миг старая кулиса, наброшенная на зеркало с шумом рухнула вниз. Солнце, чуть сочащееся в щель между гардинами, вонзилось в зеркало и, отразившись в нем, осветило гроб.
Все стояли и смотрели, словно окаменев.
– Закройте, закройте! – застонала Анна Сергеевна, и было непонятно, имеет она в виду зеркало или гроб.
Федя и Александр взялись за крышку.
Я так не успела подойти. Ничего, Ликину последнюю просьбу я услышала.
А прощание… Когда все разойдутся, я приду сюда и попрощаюсь с Ликиным портретом. Хорошо, что я не увижу ее в гробу.
– Тина…
Я обернулась и вздрогнула, встретившись с Ликиными глазами на чужом лице.
– Да.
– Меня зовут Юрий Владимирович. Белецкий. Я отец Лики.
Голос у него такой же как он сам. Мягкий, бархатный, но с металлическими интонациями.
– Она похожа на вас.
– Мне говорили, вы были дружны с Ликой.
– Да, наверное.
– Я хочу поблагодарить вас. Лика была довольно замкнутым человеком. Держала сердце закрытым.
– Правильно делала. – откликнулась я в тон ему, – Раз вы не смогли уберечь ее сердце, ей пришлось делать это самой.
Юрий Владимирович поднял бровь.
– Что вы имеете в виду?
– Порок сердца я имею в виду! – бросила я. Мне было наплевать, что он обо мне подумает. И чувств его я была не намерена щадить. Таким как он это только на пользу.
– Порок сердца? – озадаченно переспросил Белецкий.
– Порок сердца! Который надо было оперировать.
– Дорогая моя Тина, кто вам сказал такую чушь? – он явно пытался быть вежливым, и ему это почти удавалось, – У Лики не было порока сердца.
– Что?
– Вы меня слышали. – металл в его голосе зазвенел резче, – Будь у нее порок сердца, я бы ни за что не позволил ей связать свою жизнь с подмостками. С тех пор, как умерла ее мать, я удвоил заботу о здоровье Лики.
И ведь что самое интересное – он не врет.
– Но причина смерти…
– Сердечный приступ, я знаю. – перебил меня Белецкий, – Казуистика, но, к сожалению такое случается. Вадим Алексеевич подробнейшим образом разъяснил мне все о синдроме такоцубо.
– Ловушка для осьминога… – припомнила я вслух.
– Совершенно верно. Я вижу, вы тоже знаете. Вадим Алексеевич – профессионал высокого класса. А насчет порока – вы, видимо, что-то не так поняли.
– Я что-то не так поняла… Да. Так и есть. Извините.
– Не стоит. Вы расстроены. Мы все расстроены. Еще раз благодарю вас, что вы были с моей дочерью в ее… последние дни. Он протянул мне руку.
Я машинально пожала ее. Он высокомерно кивнул мне на прощанье и удалился ровным шагом, оставив меня в полуразрушенном состоянии.
Не успела я собрать себя в кучу, как завопил дурным голосом телефон в кармане юбки.
– Да, Татусь… – шепнула я в трубку, поспешно покидая фойе.
– Я поняла, что можно до пенсии ждать, пока ты позвонишь. Я уже твердо решила обидеться и не звонить тебе больше никогда, но кому тогда я буду все рассказывать?
– Таточка, дорогая, извини… – начала было я. Ну не могу я сейчас разговаривать! Но Татка перетолковала мое извинение на свой лад.
– Да ладно, не извиняйся, – великодушно разрешила она. – Что с богемы возьмешь? Лучше слушай.
– Рассказывай… – вздохнула я, выходя из театра. Проще выслушать ее.
– Ты ведь, дрянь такая, даже не знаешь, что я-таки развелась! – радостно объявила Татка.
– О! Поздравляю. – осторожно сказала я. Таткина радость частенько переходит в рыдания.
– Этот гад так мотал мне нервы под конец, что у меня адски разболелся зуб! Ни спать, ни есть… А потом щека опухла. И я побежала в ближайшую клинику. А там… Тинка, он такой… такой… – Татка едва переводила дыхание. – Нет, без зубной феи здесь не обошлось! Хоть у меня и нет камина… Это она нам устроила встречу. За то, что я была хорошей девочкой.
– Что? Что ты сказала?
– Я говорю, была хорошей девочкой.
– Нет, до этого…
– Ну… зубная фея.
– А при чем здесь камин?
– Ты что не помнишь, голова дырявая? Сама мне рассказывала во втором классе, как у тебя зуб выпал, ты спрятала его в дымоходе, а фея тебе за это…
– Татусенька… – ахнула я, – Спасибо тебе, солнце! Ты просто чудо! Прости! Я перезвоню…
Я дала отбой и помчалась к воротам. Как я могла забыть… Наша с бабушкой давняя игра… Зубная фея оставляла мне подарки в печке! В дымоходе есть такой выступ, бабушка прятала там маленькие подарки за выпавшие зубы и за то, что я была хорошей девочкой. “Фея” оставляла мне послание – дубовый листик на подушке, или ягоду, и это было знаком. Я мчалась к печке, засовывала руку в устье и шарила в дымоходе, предвкушая чудо.
И сейчас, много лет спустя, я получила свой дубовый листик от лучшей подруги. Надеюсь, она простит меня в стопятидесятый раз.
Подобрав юбку, я мчалась в бабушкин дом.
Возле моей калитки, словно черная свечка стояла Наталья Павловна.
– Тинушка…
– Наталья Павловна, извините, умоляю, не сейчас! Я потом зайду!
“Пожалуйста, окажись там…”
Руки дрожали, я никак не могла попасть ключом в замочную скважину.
Есть! Споткнувшись о порог, чуть не растянувшись, я влетела в комнату и бросилась к печке.
Сунула руку в холодное устье, давно забытым, но таким привычным движением зашарила в дымоходе. Сердце радостно стукнуло. Моя рука ухватила железную коробку.
Я извлекла ее на свет божий, подолом черной юбки отряхнула от сажи. Та самая старинная коробка из-под конфет… Я подцепила ногтем тугую крышку.
В коробке лежал белый конверт и толстая тетрадь в потертом и засаленном кожаном переплете.
.
ГЛАВА 20. Дневник Каргопольского
Я открыла конверт, вытащила сложенный вдвое листок. Бабушкина рука!
“Дорогая моя Тинушка!
Если ты читаешь это письмо, значит меня нет в живых. Последние дни меня гложут предчувствия и расклады плохие, поэтому хочу подстраховаться. Я верю в твою счастливую звезду и в твой редкий дар, поэтому знаю – ты получишь письмо вовремя. Надеюсь, оно убережет тебя от опасного человека.
Я всегда старалась удержать тебя как можно дальше от него, но кто знает, возможно у судьбы свои планы на него, на тебя. И я боюсь, что если вмешаюсь, то могу сделать хуже, чем есть сейчас.
Но я могу предупредить тебя, чтобы ты была осторожней.
Этот человек – Борис Павлович Каргопольский.
Никогда не забуду тот страшный день, когда он впервые переступил порог нашего дома. В тот самый день я потеряла мать и дочь – по его вине. Но судьба сохранила мне тебя. Ты выжила в той страшной аварии без единой царапинки. Но этот день выпал у тебя из памяти. Когда ты очнулась, то не вспомнила ни вашу прогулку с прабабушкой, ни этого человека, ни самой катастрофы.
Я не хочу расстраивать тебя и возвращать в подробности того дня и следующих. Уверена, ты помнишь, как мы вместе зализывали раны и искали в себе силы жить дальше.
Но я не знаю, помнишь ли ты о своих необыкновенных способностях, которые ты утратила в день, когда потеряла родителей?
Ты предвидела события, ты видела людей насквозь, распознавала их намерения и глубоко скрытые мысли. Простая колода карт в твоих ручках становилась магическим кристаллом. Ровно до того дня, когда случилась катастрофа. Я не знала, жалеть о твоем утраченном даре или радоваться тому, что ты станешь жить нормальной жизнью. Мне казалось, такие способности ребенку не по силам.
В конце концов я решила покориться судьбе. Ей видней. Она забрала твой дар, она и вернет его, если сочтет нужным. В любом случае, сопротивляться ей бессмысленно и опасно. Но я запрещала тебе гадать и близко не подпускала к картам.
Теперь я снимаю свой запрет. Ты уже взрослая, если твой дар поведет тебя дальше, значит, такова воля Высших сил.
Сегодня Каргопольский пришел ко мне. Пришел, хотя в день аварии его сочли мертвым. Он выжил, восстановил свое переломанное тело и восстал как феникс из собственного пепла. Выглядит он так же, как почти двадцать лет назад. Мы говорили о тебе.
Он утверждает, что только ты способна снять с него заклятье, наложенное на него погубленной им актрисой и он не видит других способов. Он умолял привезти тебя сюда и дать вам встретиться. Я пригрозила ему полицией. Он сказал, что не сделает мне ничего плохого, никому не желает зла и умоляет об одном – прочесть его дневник и передать его тебе.
Я прочла. Я не знаю, что думать. Эта история похожа на бред сумасшедшего, в нее невозможно поверить, но я слишком многое видела, чтобы отрицать существование чего бы то ни было в этом чудесном мире, полном тайн, загадок и необъяснимых вещей.
Что я могу сказать напоследок? Я не стану давать тебе советов. Я всего-навсего гадалка. Мне не дано видеть будущее, и я не знаю, что делать с тем, что мне показывают.
Может быть тебе эта ноша по силам.
Прочти дневник и решай сама, как поступить.
Люблю тебя, крепко обнимаю и желаю счастья.
Твоя бабушка.”
Я дочитала письмо, вытерла глаза и взяла в руки дневник. Золотой обрез, плотная, желтоватая бумага, страницы с затертыми уголками густо исписаны мелким как бисер, изящным почерком. Чернила поблекли, порыжели от времени, и мне показалось, что страницы дневника исписаны кровью.
Я открыла первую страницу.
“Годъ отъ Рождества Христова 1820
Я снова и снова вспоминаю тот страшный день, и снова и снова убеждаюсь в том, что не мог поступить иначе. Я замуровал бы ее снова, ибо не было сил моих долее терпеть эти муки. Это создание сводило меня с ума.
Я делал для нее столько, сколько не делал для законной жены. Я обожал ее. Я носил ее на руках. Она просила вольную. Но этого я не мог сделать – она покинула бы меня, и я не смог бы жить, зная, что где-то вдалеке от меня она обрела свое счастие.
Она была моим божеством, но стала моим проклятием.
Порою мне кажется, что я был с ней слишком жесток. Когда я собственноручно закладывал камнями ее гробницу, ее последнее пристанище, она умоляла дать ей время попрощаться с матерью. Голос ее был жалок, неподдельное страдание звучало в нем… Сердце мое дрогнуло, но я усмирил его, затоптал крохотную искру сострадания в душе моей. Воспользовавшись отсрочкой, это лживое создание могло бы измыслить какую-нибудь дьявольскую хитрость.
И когда оставалось положить последний камень, когда свет должен был окончательно померкнуть для моей возлюбленной, через крохотное отверстие она прокричала мне свое проклятие.
– Как я замурована в этом каменном мешке, так ты будешь замурован в твоем теле! Ты отнимаешь у меня жизнь, а я отнимаю у тебя смерть! Ты обретешь покой, когда я воскресну! – прокричала она и добавила еще несколько слов на неведомом мне языке. Ее голос был страшен. Словно не ее я замуровал, а злобного демона.
Волосы мои встали дыбом от ужаса, но рука не дрогнула. Я положил последний камень и опрометью бросился вон из подвала, чтобы не слышать глухих криков и стонов, несущихся мне вослед. Но долго еще они звучали в моих ушах.
Мой бедный сын, мой вероломный сын, Иуда, предавший меня, так и не узнал о ее судьбе. До меня дошли слухи, что он пропал по дороге в то Богом забытое место, куда я сослал его на верную погибель. Я дважды преступник, но я не мог поступить иначе. Судьба не оставила мне выбора и я принял ее, какой бы страшной она не была.
И если Богу было угодно возложить на меня столь тяжкий крест, значит достанет у меня сил нести его столько, сколько назначено.
Год 1850
Поначалу я не верил в проклятие. Не верил, что человек способен жить вечно. Не сразу я свыкся с этой мыслью, но сейчас, когда прошло уже тридцать лет с того самого дня, я смотрю на свое отражение в зеркале и
понимаю, что не изменился ни на волос. В самом натуральном смысле. Волосы мои по-прежнему густы и черны, ни единого седого волоса не мелькнет в них.
Ни одна новая морщина не безобразит моего лица. Будь мой сын сейчас подле меня и встань со мною рядом, нас сочли бы ровесниками.
Год 1875
Жестокий, сокрушительный удар нанесла мне судьба моя. Управляющий мой оказался вором и безбожно обирал меня несколько лет подряд.
Дела мои плохи до того, что я был вынужден продать продать часть моего имения моему бывшему мужику, Ваське Редькину. О, превратности судьбы! Тот, кто прежде глаз на меня поднять не смел, получив свободу, сделался купцом и теперь богаче меня… Теперь в том месте, где совершил я свое злодейство, деревенские ребятишки учат азбуку и штудируют сочинения графа Толстого
Год 1916
Смерть снова обошла меня стороной. Я ушел на войну простым солдатом, в надежде пасть смертью храбрых, защищая Отечество. Но судьба смеется надо мной. Я не получил ни единой царапины в этих страшных боях…”
Следующая запись была сделана карандашом, нетвердым, слабым почерком.
“Год 1917
Эти строки я пишу, примостившись в уголке, на сырой палубе, среди сотен таких же как я, обездоленных, больных, измученных беглецов. Мы покидаем Родину и отправляемся в неизвестность.
Сброд, захвативший мое родовое гнездо… Вооруженные, пьяные, они громили все, что попадалось на их пути. Я отказался выдать им ключи от винного погреба и они рассвирепели.
Удивительное дело – моя жизнь давно сделалась для меня невыносимой, но в этот страшный час я спасал ее. Я бросился бежать от обезумевших троглодитов. Я добежал до ограды и хотел перебраться через нее, но она была высока и мне решительно не за что было ухватиться. И вдруг я услышал тоненький голосок:
– Дяденька, бежи сюда!
Сперва я не понял, откуда идет голос, но спустя мгновение из зарослей ежевики высунулась белокурая, растрепанная головка и ребенок, девочка лет пяти вылезла из кустов и поманила меня рукой.
– Ползи туда! Там дырка под камнями…
Я бросился в колючие заросли, и точно, обнаружил отверстие, которое прорыли, должно быть, деревенские дети, чтобы лазить в мой сад за яблоками. Но отверстие было мало для меня, а преследователи мои были уже близко. Завидев их, малышка задрожала и нырнула в кусты ежевики.
На мою голову обрушился страшный удар, я упал навзничь, раздалась отвратительная брань и в тот же миг прогремел выстрел. Одно из этих чудовищ выстрелило в меня. Стреляли в грудь, но пуля, выпущенная нетвердой, пьяной рукой, прошла через плечо.
Я подумал, что если меня не убила пуля, то доконает адская боль, Должно быть, я лишился чувств от боли и удара по голове, потому что следующее мое воспоминание – меня волокут по земле, прикручивают что-то к ногам и грязными сапогами сталкивают в пруд со свистом, хохотом и площадной бранью.
Что произошло далее, я вспомнить не могу, как ни пытаюсь. Сумел ли я отцепить камень, или он сорвался сам, будучи привязанным дрожащими, пьяными руками?
Я помню лишь, что вода заливала мой рот и нос, я всплыл на поверхность и сумел выкашлять воду. Отсиделся до темноты в густых зарослях рогоза. Все это время я слышал крики со стороны усадьбы, понимал, что озверевшие варвары крушат сейчас все, что попадается им под руку. Но мне было не жаль ничего. Я молился, чтобы они не обнаружили мое убежище.
Когда стемнело, я ползком выбрался из усадьбы и добрался до деревни. К счастью, у меня не было врагов среди крестьян и мне помогли выбраться. Один из крестьян был родственник моего бывшего лакея, Порфирия. Он помог нам встретиться. Я умолил его принести мне из усадьбы кое-какие дорогие моему сердцу вещицы – они хранились в большой шкатулке, в тайнике. Воспользовавшись тем, что троглодиты напились и уснули, добыл мне шкатулку. Помимо прочего там лежали золотые червонцы и несколько фамильных украшений. Я щедро одарил моих спасителей, оставив себе лишь кое-что на дорогу и на первое время на чужбине. Должно быть, судьба вознаградила меня за мою щедрость. То немногое, что я взял с собой, мне удалось превратить в громадное состояние, которое позволило мне безбедно влачить мою нечеловеческую жизнь.
Не имею ни сил, ни желания описывать мои злоключения, скажу лишь, что ценой невероятных лишений мне удалось добраться до Одессы и сесть на пароход в Константинополь. Боже, помоги всем нам!
Я перевернула страницу. Следующая запись была сделана перьевой ручкой, чернила были довольно яркими, синими. А почерк стал крупным, твердым, уверенным, без лишних завитушек.
“Год 1940
Я в Америке. Я снова богат. Жизнь моя приятна, а душа измучена.
…Уже в первые годы моего изгнания я начал осознавать, что у меня есть огромное преимущество перед прочими людьми – время. Бесконечно много времени. И все, что мне нужно – это быть терпеливым. И я работал где мог и как мог, учил языки – в этом Вавилоне, под названием Константинополь с кем только не приходилось водить знакомство. О моей жизни в Константинополе можно сочинить увлекательный роман. (Быть может, настанет день, когда я сделаю это.) И вот настал миг удачи – на пароход, следующий в Нью-Йорк был нужен помощник на кухню.
Так я оказался в Америке.
Я прошел свой крестный путь – чистил обувь, продавал газеты, работал грузчиком в порту. Но я знал, что хочу работать в театре – кем угодно, лишь бы дышать воздухом сцены. И мне удалось получить работу подметальщика в одном из многочисленных театров Нью-Йорка. Не могу передать, как трепетало мое сердце, когда я вновь оказывался в милом моему сердцу месте. Вместе с чернокожими парнями я подметал зрительный зал после представлений и убирал мусор, оставленный зрителями.
В этой удивительной стране, где поначалу все казалось мне чужим и диким, меня поджидала удача. Все, за что бы я не взялся, приносило мне деньги. Там я собрал свою первую свободную труппу, снял помещение и наш театр имел успех.
Я вкладывал деньги, они приумножались с такой скоростью, что иногда становилось страшно.
Наружность моя не менялась. Я женился, у меня появлялись дети, они взрослели, разъезжались, жены умирали, а я… Я лишь менял документы, выдавая себя за кого-то из собственных детей и жил дальше. С моими деньгами и связями это не представляло затруднений. Из непонятного мне самому упрямства я сохранял имя, данное мне при крещении. Мне казалось, смени, потеряй я свое имя, я потеряю себя, забуду, кто я есть на самом деле. Моя жизнь и без того слишком нелепа и фантастична. Мое имя – моя точка опоры. И вдавленный шрам на лбу – заживший след от удара прикладом. Каинова печать…
Год 1967.
Я устал. Смертельно, непоправимо устал. Мне перестало быть интересно. Жизнь тяготит меня, и я ничего не могу с этим поделать. Психотерапевты прописывают мне антидепрессанты, но они лишь притупляют мой разум. Я перестал их принимать, перестал обращаться к психотерапевтам. Денег у меня столько, что они уже сами заботятся о себе с небольшой помощью адвокатов и управляющих. Мне же остается лишь время от времени менять документы и переезжать с места на место. Я объездил все фешенебельные курорты, посетил все мировые достопримечательности, совершил все возможные круизы, потом стал ездить по самым удаленным и заброшенным уголкам планеты. Но и это мне надоело.
Лишь в одно место я не могу поехать – на мою родину. Мне страшно. Чего я боюсь? Смерть не может меня настичь, а если бы и так – я мечтаю о ней, как усталый путник о ночлеге.
Мне кажется, я догадываюсь о природе моего страха – где-то глубоко во мне теплится надежда, что там, где началась моя жизнь, возможно, ждет меня избавительница-смерть. И мне страшно, что этой последней надежде не суждено сбыться. Пока я вдали от родины, я могу эту надежду лелеять и думать, что возможно когда-нибудь…
Я оставил попытки снять проклятье. За много лет я обращался к людям, называвшими себя экстрасенсами, колдунами, медиумами. Ни один из них не смог увидеть, что я топчу эту землю уже больше сотни лет. Я перестал надеяться на избавленье.
Я перевернула страницу. О! Вот и шариковая ручка.
“Год 1995
Моя затейница-судьба занесла меня в крохотную деревушку в Пиренеях и мне посчастливилось оказать помощь одному цыганскому семейству.
Они попали в беду, и вопрос нельзя было решить с помощью денег.
Много лет назад я взял себе за правило помогать людям, если это в моих силах. Я вызволил главу семейства из полиции, воспользовавшись некоторыми своими связями (за много лет я оброс полезными связями по всему свету). Дело против него закрыли.
Цыгане были мне очень благодарны и рвались чем-то помочь. Но чем можно помочь человеку, который ни в чем не нуждается? Тогда они устроили праздник в мою честь. Была приглашена вся деревня, меня усадили на почетное место. В разгар празднества появилась
старая цыганка, мать спасенного мною главы семейства, на вид ей было лет за девяносто. Увидев меня, она изменилась в лице. Она страшно побледнела, глаза ее остекленели, ужас и отвращение отразились в них. Не сказав ни слова, она взяла меня за руку и повела в свою комнату.
Это был первый человек за сто с лишним лет, кто увидел висящее надо мной проклятье.
Она говорила на старинном цыганском наречии. И хотя за свою бесконечную жизнь я освоил множество языков, я никогда не слышал ее языка и понимал ее с трудом. Я говорил с ней по испански, она понимала не столько мою речь, сколько читала мои мысли. А я улавливал знакомые слова, латинские корни, коих множество в цыганских наречиях. Не уверен, что понял все дословно, но общий смысл был мне ясен.
– Ты проклят, сынок. – сказала она, как только мы остались с ней вдвоем. Ты совершил страшное злодейство, и проклятие твое заслуженное.
Я едва сдерживался, чтобы не зарыдать – она была первым человеком, кто увидел проклятье и с кем я мог говорить о моем преступлении.
В моей душе робко подняла голову надежда.
– Не проходит дня, чтобы я не сокрушался о содеянном! Раскаяние истерзало мою душу, я готов на что угодно, лишь бы искупить вину. Ты можешь снять проклятье? – взмолился я.
Цыганка медленно покачала головой.
– Я не умею такое снимать. Сколько живу на свете, мне не встречалось проклятие на вечную жизнь.
– Неужели для меня нет избавленья?
Цыганка схватила меня за руку своими сухими пальцами, напоминающие птичьи когти, закатила глаза, тело ее затряслось мелкой дрожью.
– Я вижу… Мертвая покинула склеп… Найди ее.
– Где мне найти ее?
– Там, где убил. Езжай на место убийства. Там ищи.
– И что делать, когда я ее найду?
– Мертвая встретится с живой. Родная кровь… ищи родную кровь той, кого убил.
– Родная кровь? Но это невозможно! У той, кого я убил не было детей…
– Я говорю, что вижу. Я вижу, что показывают. Ищи родную кровь. Мертвая встретится с живой.
Я обнял старую цыганку и поспешил было вон, но она снова схватила меня за руку.
– Не сверни шею, сынок. Твоя избавительница еще на свет не родилась. Только собирается. И дом твой разрушен. Но ты не бойся, поезжай домой. Ищи убитую и жди живую.
– А как я ее узнаю… живую?
Старуха глянула на меня блестящими птичьими глазами.
– Узнаешь. Чтобы убедиться, что не обознался, дай ей вещь убитой. Ты знаешь, какую. Она испугается. Тогда будешь знать наверняка.
Но ты должен ждать.
Год 2005. Россия, усадьба “Вороний приют”
Я дома. Путешествие мое длиною в двести лет должно завершиться здесь, или я окончательно распрощаюсь с надеждой на покой и буду мучаться вплоть до Страшного Суда. Предсказания цыганки продолжают сбываться. Но боже мой, сколько еще прольется крови по моей вине!
Теперь, когда мои руки вновь повинуются мне, я должен рассказать о том, что случилось со мной.
Я нашел ее, мою избавительницу. Нашел там, где в первый раз осознал страшную силу Марфиного проклятья.
Возле того самого пруда гуляла старая женщина и маленькая девочка. Увидев ее я похолодел. Она как две капли воды была похожа на ту крошку, что пыталась мне помочь в далеком 1917 году. Старуха, увидев меня, побледнела до синевы, слабо вскрикнула и повалилась на землю. Девочка привела меня в дом, в котором я узнал бывший флигель моей усадьбы. Тот самый, что я продал Ваське Редькину. а в доме… Несколько женщин разных поколений и все похожи на Марфу – каждая по-своему. И самая старая из них умирала сейчас у меня на руках. На секунду она пришла в сознание и стала вырываться из моих рук и кричать, чтобы я шел обратно в пруд. Мне стало ясно – это та самая девочка. А ее правнучка, Тина, смотрела на меня огромными, темно-ореховыми глазами. Марфиными глазами. Вот она, моя избавительница. Я узнал ее в первый миг.
В сложившихся печальных обстоятельствах мои откровения были совершенно неуместны, но меня охватила радостная лихорадка. Я понимал, что каким-то чудесным, непостижимым образом Марфа Сапожникова воскресла в этих женщинах. Я был не в состоянии держать себя в руках.
Видя, что мое присутствие усугубляет тяжесть состояния старой женщины, я поспешил скрыться, но уйти прочь от этого дома было выше моих сил. Я бродил вокруг и обдумывал план действий. Но голова моя шла кругом и я был не способен мыслить разумно.
Все, что я мог придумать – это дождаться благоприятного момента и поговорить с этими женщинами.
