Текст книги "Простая формальность"
Автор книги: Барбара Хоуэлл
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)
Эл повесил куртки в так называемый гардероб, попросту говоря – вешалку, прикрытую дешевой пластиковой занавеской в синий цветочек.
– Давай уйдем отсюда, – предложила она Элу. – Давай вернемся на берег, – и будем кричать, перекрикивая ревущий океан, а может быть, не раздеваясь вбежим в воду, заранее набив карманы камнями, и утопимся, как Вирджиния Вульф и другие безумные женщины.
– Полно, Синди. Я уже заплатил за комнату. Давай используем ее на все сто, – ответил он, кладя руку ей на грудь, целуя ее и подталкивая тихонечко на покрытую ворсистым покрывалом кровать.
Нет, да, не могу, ладно. Противно все. О Боже… Эл, Эл, Эл!
Потом – тили-бом, тили-бом, тили-тили-бом!Он включил радио. Невыносимо жизнерадостная музыка заполнила всю комнату, словно запах аэрозоля, вытесняя ее стоны и мысли, как посторонние малоприятные запахи. По ковровой дорожке пробежал таракан, и затем она услышала, как в ванной скребутся мыши. Началась реклама масла для нагревателей. Эл перевернулся на спину и мягкими ладонями погладил ее влажные от пота обмякшие бедра.
Ей хотелось вместе с ним снова оказаться в дюнах – бегать, прыгать от радости в промокших, запачканных песком куртках, как это делают первооткрыватели, достигшие заветной цели своего путешествия, края земли, того места, где, по представлениям древних, непременно сорвешься в пропасть и упадешь прямо в объятия Сатаны, – и там обнаружишь, что даже здесь, на краю бездны, твоим глазам по-прежнему открывается одна только неизвестность.
И после всех этих мыслей очнуться в грязной комнате мотеля, кишащего мерзкими насекомыми (небось и в матрас забрались) – было от чего прийти в смятение. Она застонала, вздрогнула, заворочалась в постели рядом с Элом. Она, большая грешница, чувствовала себя как никогда беспомощной.
Не сердись, не грусти, нет причин для тоски – Санта Клаус к нам в город идет. Иде-е-е-ет!
Музыка гремела то ли в соседней квартире, то ли в другой комнате, то ли у нее в голове.
Воспоминания об океане и о том, как Эл терпел ее вопли и крики (правда, если по справедливости, он потом вознаградил себя в постели), вызывали у нее приступ чудовищной тоски, ностальгии по чему-то ушедшему безвозвратно.
Закрыв глаза, она приказала себе прекратить бессмысленное самокопание, иначе никакие транквилизаторы не помогут, а она очень на них рассчитывала.
В два часа она все еще спала. Ее разбудил стук в дверь. Потом послышался громкий встревоженный голос ее матери, в котором нетрудно было уловить упрек.
– Клэй приготовил тебе такие прекрасные подарки. Он со мной делился. Слышишь? Вставай быстро! – Она говорила так, словно ее взрослая дочь опять превратилась в девочку.
Синтия отделалась от нее так же, как в детстве, воспользовавшись простейшим приемом – не отвечать. В последний раз она запиралась в своей комнате, когда ей было лет десять, но сейчас, в свои тридцать восемь, лежа в постели, оцепенев от злости и наглотавшись транквилизаторов, она решила прибегнуть к старому испытанному способу. К тому же теперь она могла продержаться подольше, возраст тоже имеет свои преимущества: к спальне примыкала ванная с туалетом. Она налила себе виски и, потягивая его, целый час просидела в горячей воде, по плечи погрузившись в душистую пену.
В четыре часа Клэй сделал попытку заставить ее выйти.
– Звонила Нэнси и сказала, что не придет, так что все в порядке. Когда ты появишься?
– Завтра. Уходи.
– Синтия, не дури. Открой мне. – Она промолчала. – Все тебя ждут. Послушай, я уже поставил индейку в духовку. Сам ее начинял.
– Ну сам и ешь. Я до завтра не выйду.
– Для чего ты все это устроила? Хоть бы девочек пожалела! На них лица нет.
– Завтра они об этом забудут. – Лица на них нет не столько от огорчения, сколько от неловкости, подумала она. Все равно неприятно. Очень жаль. Но они тоже не раз ставили ее в неловкое положение. Она же это пережила. И они переживут.
– Ну и денек ты им устроила! Да и не только им – всем!
Она промолчала.
– Неужели даже есть не хочешь? – Он начинал злиться. После короткой паузы добавил: – Я выломаю дверь.
Она по-прежнему не подавала голоса. Ее мать всегда говорила, что взломает дверь и ни разу этого не сделала, и Клэй не сделает.
Тогда он попробовал зайти с другого конца:
– Не хочешь посмотреть свои подарки? А я-то старался, выбирал!
– Не хочу, – ответила она наконец.
– Зато мне интересно, что ты мне приготовила.
– Твой подарок в шкафу в кладовке. Пойди, достань и распакуй.
Она купила ему у Марка Кросса дорогой кожаный набор для деловых бумаг. Одна только коробка для входящих документов стоила двести двадцать четыре доллара девяносто пять центов.
– Какая муха тебя укусила?
– Не знаю. Уходи.
Рождественскую ночь она провела в спальне. На рассвете, безумно голодная, она открыла дверь и на цыпочках прошла через холл в кухню, как в детстве.
Пол был начищен, кухонные столы и раковины отдраены до блеска, вымытая посуда расставлена по местам. Чувствовалась рука опытной хозяйки – мать потрудилась на славу.
Даже не присев, стоя, она съела целую индюшачью ножку, клюквенный соус и всю оставшуюся начинку. Потом вернулась в спальню, снова легла в постель и открыла дверь только тогда, когда Клэй пришел переодеться перед уходом на работу.
Было видно, что он изо всех сил старается держать себя в руках. Двигался как на протезах, натянуто поблагодарил ее за набор. Выложил перед ней четыре роскошно упакованные подарочные коробки.
Она посмотрела на свертки, потом на глубокие складки, пролегшие вдоль щек Клэя, на его недоумевающие глаза. После виски и транквилизаторов все воспринималось болезненно остро.
– Извини меня за вчерашнее, – поспешно сказала она и, повернувшись к нему спиной, стала застилать постель.
– Разве ты не посмотришь подарки? – Он говорил с ней, как взрослые говорят с дефективным ребенком.
– Потом. Девочки в порядке?
– Нет.
– Я объяснюсь с ними, когда они встанут. Где мама?
– Она уехала вчера вечером.
Синтия оставила его переодеваться и ушла на кухню сварить себе кофе. Останься она с ним, пришлось бы объяснять, почему она так себя вела, но у нее не было вразумительного объяснения. Ей нечего было сказать в свое оправдание, так что на понимание рассчитывать не приходилось.
Он ушел из дома не попрощавшись.
Собравшись с духом, она вернулась в спальню, где лежали его подарки. От одного взгляда на коробки ей стало стыдно. Мучительно стыдно, хотя она и понимала, что именно этого Клэй и добивался.
Она не чувствовала никакой гордости и никакого удовлетворения от того, что сделала. И спустя многие месяцы, когда она вспоминала этот день, она по-прежнему была не в состоянии понять, откуда взялся этот сгусток ярости, этот паралич, сковавший все ее нормальные чувства и заставивший ее запереться в своей комнате. Как было бы удобно сказать, что все произошло из-за Нэнси и приписать все ревности. Но то, что она тогда испытывала, имело совсем иное происхождение, это было куда более примитивное чувство, чем сложная комбинация эмоций, называемая ревностью.
Она медленно разворачивала подарки, разрезая ножницами ленточки и откладывая их в сторону, чтобы потом аккуратно свернуть и спрятать. В коробочках из магазина Картье был массивный золотой браслет и двойная нитка крупного жемчуга с золотой застежкой, украшенной рубинами. В коробке побольше лежала сумочка из мягкой тем-но-серой кожи. И наконец в последней, самой большой коробке лежало норковое манто. Она надела его поверх ночной сорочки. Манто сидело превосходно. Он действительно расстарался. И мех был превосходного качества, шелковистый, блестящий. Она с почтением погладила его. Норковое манто! – мечта домохозяек. Что ж, пусть так. А кто она сама, если не домохозяйка?
Не снимая манто, она надела браслет и жемчуга. Потом долго сидела, съежившись, на кровати, держа на коленях сумочку. Его подарки – она испытывала почти физическое ощущение боли, когда думала о них. Постепенно, как будто по телу распространялась инфекция, ее стало охватывать раскаяние. Не столько из-за того, как она поступила, сколько из-за того, какой никудышный она человек.
Она поклялась никогда больше не запираться в своей комнате. Стать, наконец, взрослой. Научиться управлять собой. Но она понимала, что главное впереди.
Глава двенадцатая
Клэй искренне считал, что у него легкий характер. В сущности именно поэтому он так негодовал, когда Мэрион ушла от него и потом еще стала всем рассказывать, как она была с ним несчастна. У нее не было никаких оснований так его ненавидеть и отсуживать у него такие бешеные деньги.
Даже когда она вела себя из рук вон – скажем, заводила интрижку на стороне, оставляя столько торчащих концов, что и школьник бы догадался, или ела его поедом с утра до ночи, или пренебрежительно отзывалась о нем в присутствии детей – он никогда ничего не делал в отместку. За все эти годы он ни разу ее не ударил, не накричал, не переставал давать ей денег. Не в его характере было причинять женщинам боль.
Он действовал обдуманно, рационально: изо всех сил сдерживал ярость (а она пылала огнем) и старался поскорее выбросить Мэрион из головы. Этого он добивался, пускаясь в какую-нибудь рискованную авантюру с акциями, или, что бывало чаще, целиком отдаваясь завоеванию очередного женского сердца.
Поэтому, когда Синтия испортила Рождество и поставила его в неловкое положение перед детьми и вообще повела себя вопреки всем его представлениям о том, как следует держаться в присутствии всей семьи, он поступил как всегда: постарался быть выше этого и стал ждать, чтобы начался процесс забывания. Ему не пришло в голову ругаться с ней, лишать ее рождественских подарков или мелочно наказывать ее. Он даже ни разу больше не упомянул о том, что случилось. Наоборот, он тщательно следил за тем, чтобы говорить с ней ровно, без натяжки, не допускать взаимных упреков и старался не оставаться с ней наедине. Вечерами он сводил обмен репликами до минимума, первый ложился в кровать и, когда она приходила в спальню, притворялся, что спит.
Реакция Синтии на его уход в себя была в чем-то похожа на реакцию Мэрион. Она рассеянно передвигалась по квартире, словно чувствовала себя не у дел. Начинала говорить и, не закончив фразу, замолкала, и еще готовила превосходную еду. Так вкусно он не ел со времен жениховства. Он ни словом не обмолвился о том, что произошло на Рождество. По опыту своей жизни с Мэрион он знал: стоит только поднять вопрос о причинах этого бунта, как начнутся бесконечные обсуждения их семейной жизни, взаимоотношений и всех тонкостей эмоционального состояния обоих, то есть на самом деле обсуждаться будет его эмоциональное состояние – как она себе это представляет.
По его глубокому убеждению, ничего хорошего из этих супружеских «разговоров начистоту» выйти не могло, хотя психиатры и консультанты по вопросам брака усиленно их всем рекомендуют (не без корысти, будьте уверены: чем больше семейных пар вовлечено в бесконечные выяснения отношений, тем больше у них клиентов), – и если вовремя не остановиться, новые неприятные сюрпризы вам гарантированы.
Ему повезло: позвонил Джеральд и сказал, что одна известная инвестиционная фирма может устроить приобретение контрольного пакета акций государственной нефтеперерабатывающей компании, которая прежде считалась закрытой для частного капитала. Лихорадочная деятельность, вызванная этим важным сообщением, почти не оставляла ему свободного времени – нужно было срочно разобраться с собственным инвестиционным портфелем, шепнуть словечко кое-кому из верных людей в обмен на кое-какую ценную для него информацию и вместе с Джеральдом придумать, каким образом «не засвечиваясь» заполучить желанный контрольный пакет.
Помимо бурной деловой жизни, он дважды встречался с Сэнди Имис у нее дома. Его роман с Сэнди начался в 1974 году, и притом весьма бурно. Сэнди была славная грустная старая дева, примечательная своей застенчивостью и еще тем, что всегда за все благодарила, потому и он относился к ней по-доброму. Возможно их связь продолжалась бы не один год, если бы она сама не порвала с ним, объявив, рыдая, что выходит замуж за актера, в которого была безответно влюблена с двадцати трех лет.
Многие годы он считал, что Сэнди замужем, но вскоре после встречи с Синтией он столкнулся с ней на Мэди-сон-авеню и заметил, что она не носит обручального кольца. Она объяснила, что замужество длилось всего полгода; да, она по-прежнему работает в журнале для женщин заместителем редактора отдела косметики; нет-нет, она ни с кем не встречается. Клэй записал номер ее телефона и обещал звонить. Но не позвонил. Женитьба на Синтии, свадебное путешествие и разные неотложные дела заставили его на время выкинуть из головы саму мысль о том, чтобы повидаться с Сэнди. Но ее телефон был записан на первых страничках его делового блокнота. Он знал, что она существует, сидит в своей комнатушке в редакции журнала, где нормальные мужчины – те, кого интересуют женщины – встречались не чаще, чем «попугаи на Северном полюсе» (среди пишущей братии она славилась своими парадоксальными сравнениями), и от этого на душе становилось спокойнее, как от сознания, что у тебя в нижнем ящике письменного стола припрятана солидная пачка швейцарских франков – чем дольше лежат, тем дороже стоят.
Во время этих двух свиданий он встретил с ее стороны полное понимание: такой пылкой (если к ней применимо это слово) она прежде никогда не бывала. Впрочем, большинство одиноких женщин, по его наблюдениям, становятся легковозбудимыми и податливыми после долгих, возможно, проведенных в одиночестве, праздников.
Все это – крупная афера с акциями и неожиданные пароксизмы страсти у тихони Сэнди – помогло ему пережить безобразную выходку Синтии и даже великодушно простить ее. В канун Нового Года его уже снова к ней влекло.
Поскольку он считал, что скрывать друг от друга добрые чувства крайне неразумно, он постарался устроить так, чтобы в канун Нового Года остаться с ней наедине. Они собирались в гости к одному из тех приятелей, кому он шепнул о продаже акций. Перед уходом он предложил распить бутылочку шампанского. Сидя рядом с ней на диване, он говорил, что не стоит вспоминать про Рождество, гораздо важнее снова начать нормально общаться друг с другом и вернуться к прежним добрым и любовным отношениям.
– Ты правда больше не сердишься? – спросила Синтия, веря и не веря, но все же с явным облегчением.
– Нисколько не сержусь, – ответил он, хотя это было не совсем так. Но если он сумел сдержаться и укротить свой гнев тогда, в Рождество, какой же смысл сейчас признаваться в этом смутном, невнятном недовольстве, которое он все-таки ощущал? Рождество казалось теперь таким далеким, и вообще пора было идти в гости.
– Не знаю, что на меня нашло. Может, и в самом деле из-за этой Нэнси.
– Не смеши меня! Уверяю, тут тебе не о чем беспокоиться, – ответил он, прекрасно понимая, что ко всему произошедшему Нэнси никакого отношения не имеет.
– Скажи честно, ты с ней спишь?
– За кого ты меня принимаешь? Одна ее африканская завивка чего стоит! – Клэй расхохотался. – Неужели ты думаешь, что я не смог бы найти себе чего-нибудь получше?
– Не так уж она и плоха, – сказала Синтия по-прежнему неуверенным, полным тревожных сомнений тоном. (Господи, сколько раз он видел точно такое же выражение на женских лицах!)
– Да брось ты о ней думать! Мы с тобой любим друг друга и нам хорошо вместе, а все остальное чепуха, ну да, естественно, у нас возникают какие-то проблемы. Твой срыв – может, это просто реакция на серьезные перемены в твоей жизни, ко всему ведь надо привыкнуть.
– Какой ты добрый, Клэй, спасибо! – Она выжидательно посмотрела на него, как будто он мог еще просветить ее относительно ее же собственного поведения. Нет, тут ей не повезло. Ему нечего было добавить к тому, что он уже сказал. Поднявшись с дивана, он протянул ей руку и помог встать.
– За нас! – сказал он, и они чокнулись бокалами с шампанским.
Он посмотрел в огромное итальянское зеркало в золоченой раме, которое она купила на следующий день после Рождества и которое ей доставили и повесили спустя еще два дня. На ней было ее свадебное платье абрикосового цвета (роскошная блондинка, иначе не скажешь!), на нем – смокинг с широкими лацканами. В обрамлении золотых барочных завитков они оба выглядели потрясающе. Идеальная пара. Если бы он немного сбавил вес – хоть сейчас на обложку журнала.
– Ты такой милый! Мне было плохо без тебя. – Она поцеловала его. Голос прозвучал чуточку фальшиво – как будто и говорил, и целовал его кто-то другой, а она только при этом присутствовала. Но губы у нее были мягкие, податливые.
Ему ужасно хотелось узнать, что творится у нее в голове: если бы он знал, что на самом деле движет ею и как она к нему относится, он бы предпринял определенные шаги и постарался вернуть ее былое расположение. Но пытаться понять, что у другого на уме, особенно если этот другой женщина – занятие совершенно бесполезное, и он давно от этого отказался.
Вообще-то ему нравилось, когда в людях чувствовалась некая загадка, это его подстегивало. Жизнь тогда становилась рискованнее, острее, и именно этих ощущений он ждал от любовных интриг, именно потому отдавался им так самозабвенно.
Он любил повторять, что если бы люди умели видеть друг друга насквозь, жить было бы невыносимо скучно, ведь все известно заранее. Поскольку человек необычайно склонен к конформизму, каждый стал бы думать как все и мысли стали бы столь же заурядны, как трепотня на вечеринках.
Если бы разум лишился драгоценной непроницаемости, заявил он однажды Джеральду, исчезло бы единоборство с ангелами, тайный экстаз и неожиданное, таящее опасность для устоев озарение. Прогресс был бы невозможен. Разве вчерашние крамольные мысли – молчаливое отрицание догм, бунт против учителей и наставников – не есть основа завтрашних великих идей?
Конечно, сам-то он необыкновенно выигрывал от умения скрывать свои мысли. Правда, научился этому поздновато. Его мать, женщина въедливая, пуританка, превыше всего ценившая честность, обладала умом любознательным и острым. Она сумела убедить своего сына в том, что видит его насквозь. Из-за ее воображаемого всезнания он упустил массу возможностей по части приобретения сексуального опыта и вообще был чересчур послушен и несамостоятелен. И когда он женился, то первое время ему казалось, что Мэрион тоже читает его мысли. Потребовались годы, чтобы научиться успешно лгать и понять, что при некоторой осторожности и продуманности поведения он может спокойно вести свою собственную, скрытую от нее жизнь. Так оно и было до самого последнего года, когда она наняла сыщиков и устроила за ним слежку.
Но ни Мэрион, ни сыщикам не дано было пробиться сквозь надежную стену, ограждавшую его сознание от постороннего глаза. Ах, как радовался он тому, что все эти скрытые замыслы и стремления, эти тайники и извивы его ума доступны только ему, ему одному и никому больше. Он не мог понять, почему современные философы так убиваются по поводу обособленности современного человека, его одиночества, отчужденности и так далее. Ему никогда не бывало одиноко, и когда он думал о том, как жили люди раньше – большими семьями в маленьких сельских общинах, где каждый знал про каждого все, вплоть до снов, – он содрогался от ужаса.
Синтия сунула руки в рукава нового норкового манто, которое он галантно ей подал. Она уже надушила подкладку какими-то дорогими терпкими духами. Ее волосы упали на воротник, словно струи золотого дождя. Как приятно быть рядом с ней! Она никогда не догадается, насколько ему это приятно, а все благодаря волшебному свойству ума оставаться для других тайной за семью печатями. Вот и сейчас он мог, не опасаясь, что она об этом узнает, мысленно сравнить ее упругое, налитое тело с худосочным бледным телом несчастной Сэнди Имис.
Однако ему самому очень хотелось бы знать, какие мысли бродили в эту минуту у Синтии в голове и какие чувства ею владели.
– Я так волнуюсь, – говорила она, – все-таки мой первый выход в Нью-Йорке.
Кто же ты на самом деле? – стучал в его голове невысказанный, отчаянный, бессмысленный вопрос. Она уткнулась подбородком в мех и, войдя в лифт, подняла на него глаза. Он привлек ее к себе и не отпускал, пока лифт не остановился на первом этаже.
На фоне остальных женщин Синтия была самая молодая и привлекательная. Всего собралось человек двадцать пять, в основном люди солидные, пятидесяти– и шестидесятилетние, так или иначе связанные с ним по линии бизнеса. Жены их по большей части были малосимпатичные и чем-то напоминали ему его мать, которая умерла примерно в таком же возрасте. Энергичные, напористые, кожа у них сухая, как пергамент, и от всех почему-то пахло пудрой. На пальцах у них было столько колец, что напрашивалось сравнение с кастетом. Неудивительно, что смуглолицая изящная Мэрион из Маунт-Хилла в Мичигане так и не сумела найти с ними общий язык. И у Синтии тоже ничего не получится.
Мужчины – другое дело. Каждый считал своим долгом подойти к нему и поздравить с женитьбой и с тем, что ему повезло найти такую… м-мм… сногсшибательную подругу. Клэй понимал, что уже один вид Синтии возбуждает их. И неважно, кто из них счастлив в браке, а кто не очень – любой был бы рад на время избавиться от своей страхолюдины и затащить в уголок какую-нибудь аппетитную, пухленькую, молоденькую (в меру, конечно) красотку вроде Синтии.
Он был чрезвычайно доволен, что она производит такое впечатление; он уже давно мечтал с ее помощью обрести в обществе новых друзей. После развода многие коннектикутские друзья порвали с ним. Он не раз слышал, что когда супружеская пара распадается, в стане друзей тоже происходит размежевание, но он и представить себе не мог, что лишится едва ли не всех прежних знакомых: одни открыто приняли сторону Мэрион, другие, стоило ему переехать в Нью-Йорк, попросту вычеркнули его из памяти. Это был болезненный удар по его самолюбию, однако сейчас, чувствуя, как все поддаются обаянию белокурой, женственной Синтии, он приободрился и решил, что у них есть все шансы обзавестись новым кругом друзей.
К сожалению, под конец она слегка опьянела. Миссис Карастен, одна из главных мегер в музыкальном мире, проявила к Синтии повышенный интерес. Стоя возле бара, в узкой шелковой юбке, которая обтягивала то немногое, что у нормальных женщин именуется бедрами, она непрерывно подливала вино в бокал Синтии и требовала от нее все новых рассказов про Велфорд. Синтия, думая, что обрела новую подругу, подробно описывала свой магазин и тот прекрасный городок, в котором жила прежде. Спустя какое-то время к ним присоединились две другие дамы и с той же жадностью стали выпытывать новые сведения. Она рассказала им про своих дочерей, слегка путаясь в именах и датах рождения и не успевая отвечать на градом сыпавшиеся вопросы. Обступив ее плотным кольцом и удовлетворенно кивая при каждом промахе, они с неприязнью пялились на ее бюст и вольготно разместившиеся на нем жемчуга. Во всей этой сцене было что-то отвратительное. Клэй хотел прийти ей на помощь, но когда он протиснулся и стал с ней рядом, она не обратила на него никакого внимания.
На их счастье, хозяйка объявила, что уже полночь, и начался всеобщий бедлам: гости желали друг другу всего наилучшего, супруги целовали друг друга, а заодно и всех, кто оказывался рядом. Клэй заметил, что все мужчины ухитрились расцеловаться с Синтией, стараясь, насколько позволяли приличия, подольше удержать ее возле себя. Глупо, конечно, но ему это льстило.
Дома, едва войдя в лифт, они начали обниматься. Слишком долго они не были вместе. Только сейчас он понял, как соскучился без нее, и, оказавшись в постели, с трудом себя сдерживал. Она была необыкновенно соблазнительна, он словно заново открывал для себя ее восхитительное тело.
Она, наверное, тоже стосковалась по нему за семь дней разлуки – как никогда бурно переживала любовный экстаз и потом долго конвульсивно вздрагивала, а кожа у нее от возбуждения пошла красными пятнами. Он опустил голову на подушку и принялся лениво целовать ее грудь. Полнейшее блаженство.
– Давай больше не будем ссориться, – сказал он. – Зачем лишать себя такого удовольствия?
Она повернулась к нему и ласково пригладила его волосы.
– Пока мы занимались любовью, мне что-то привиделось. Хочешь расскажу?
– Не уверен. Вместо меня был кто-то другой?
– Нет, ты был ты. Но ты меня ужасно бил. Ты страшно на меня рассердился и стегал меня хлыстом.
– Это тебя возбуждало?
– Да, в воображении.
– Хочешь, чтобы я тебя отхлестал?
Она засмеялась и слегка дернула его за волосы.
– Господи, конечно, нет! Не наяву. Но эта фантазия на меня очень подействовала. Может, потому, что я еще не протрезвела.
– Я против этих штучек с хлыстами и всяких разных вывертов.
– И слава Богу! Я же говорю – это просто игра воображения.
– И часто у тебя разыгрывается воображение? – поинтересовался он.
– Все время.
Он быстро откатился от нее, сам поразившись невольной вспышке гнева. Ему вдруг пришло в голову, что ее – такую уютную и милую – можно возненавидеть, и не на неделю, а на всю жизнь.
Самое разумное в такой ситуации, особенно если прозрение осенило тебя в два часа ночи, это постараться ни о чем не думать и поскорее заснуть. Но все же перед тем как выключить ночник, он бросил на нее последний взгляд. Она лежала на спине, уставившись широко открытыми глазами в потолок. Нос и лоб у нее блестели, пышные волосы растрепались, и дыхание отдавало чесноком. Неужели ей все равно, в каком она виде, все равно, смотрит он на нее или нет? Когда она успела стать такой безразличной к нему, к своему щедрому кормильцу? Он почувствовал, что в ней созрело какое-то решение – подбородок напрягся, словно она приготовилась к воображаемому спору. С ним? О чем?
Ему захотелось громко сказать какую-нибудь грубость, вывести ее из оцепенения, но он, как всегда, пересилил себя. Нарвешься на неприятности, потом сам будешь не рад. Так они, по крайней мере, снова стали спать вместе. Для него это была теперь единственная возможность почувствовать близость к ней и, говоря по правде, единственное удовольствие.
