Текст книги "Простая формальность"
Автор книги: Барбара Хоуэлл
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)
Глава третья
Юбка тесная, подкладка болтается, талия неровная – разве можно справлять свадьбу в «Лютеции» в таком платье? Материал обошелся в сто долларов, а ты превратила его в тряпку. Да, в тряпку! – кричала Синтия, стоя посреди тесной, захламленной гостиной Мэри Тинек.
Она с восторгом чувствовала, как с нее спадают жесткие тиски самообладания, в которых она добровольно жила три недели; с почти сладострастным наслаждением она дала волю гневу. Обвислые белые щеки Мэри мелко дрожали. Синтия всегда ее терпеть не могла. И наконец-то есть повод, вполне обоснованный повод высказать ей все начистоту.
Но Мэри, старейшая и единственная портниха в Велфорде, вовсе не собиралась это выслушивать. В считанные секунды она оправилась от удивления и страха, вызванного тем, что Синтия у нее в доме орет как оглашенная. Она взяла себя в руки и смерила Синтию своим не раз испытанным, убийственным взглядом. От этого ледяного спокойствия истерика Синтии утихла, и вопли сменились горькими вздохами.
Пытаясь одернуть платье на талии – вернее, там, где, по мнению портнихи, она была, – Синтия вспомнила, что все дома на этой улице стоят почти впритык друг к другу, а стены довольно хлипкие. Через час из дома в дом разнесется новость о том, что Синтия Мур совсем сошла с ума. Та самая Синтия Мур, у которой магазинчик на Главной улице и которая была замужем за этим пьяницей с иностранной фамилией, а потом спуталась с молодым Джадсоном, а теперь выходит замуж за такого богача, что он скупил все шампанское в винном магазине Велфорда. Бедная Мэри Тинек, чего ей только не приходится сносить. Бедная, бедная Абигайль Мур – не повезло ей с дочерью. Да и внучки совсем заброшены, а ведь они почти взрослые. Развод, вечные перемены, никакой надежности, сразу видно, что… и так без конца.
Как только Синтия вообразила себе все эти пересуды, она переменила тон:
– Я так мечтала об этом платье! – Она отлично помнила, что со слова «бедная» или «бедные» неизменно начинался в Велфорде всякий разговор о ней самой или о ее семействе. И сейчас, стоя перед огромным зеркалом, она в отчаянии смотрела на изуродованное платье и на Мэри. – Дело не в деньгах, жалко идею.
Синтия нашла этот фасон в журнале «Вог». Модель Хэлстона, и цена чудовищная – восемьсот долларов. А стиль совсем простой. И тогда она подумала – конечно, это было глупо и наивно с ее стороны, – что Мэри Тинек сможет сшить ей такое же. Мэри обшивала велфордских дам уже сорок лет. Ей и ножницы в руки! Правда, мать предупреждала Синтию, что Мэри уже не та, что раньше, но Синтия решила по-своему. Уповая на мастерство портнихи, она купила дорогой шелк абрикосового цвета. Удача наверняка улыбнется Мэри, и она продемонстрирует Хэлстону, Нью-Йорку и всему миру, что в Велфорде живут такие женщины, которым любая задача по плечу – в том числе модное вечернее платье.
В этом смысле она не лицемерила, говоря, что дело не в ста долларах.
Синтия рывком сняла платье, так что материя затрещала, и протянула его Мэри:
– Оставь себе. Пригодится на шарфики. Я куплю что-нибудь у Ломана. У них всегда есть индивидуальные модели, которые они не выставляют. Извини, что погорячилась.
– Со мной никто так не разговаривал. – Глаза Мэри все еще сохраняли ледяное выражение. Она посмотрела на платье, потом снова на Синтию, словно подумывала, не швырнуть ли ей платье в лицо.
– Понимаешь, я нервничаю – готовлюсь к переезду в Нью-Йорк…
– Нельзя же так себя распускать!
– Ты же знаешь, я такой не была. Всегда была тихая, застенчивая девочка – помнишь, ты же приходила к нам шить?
Мэри презрительно пожала плечами. Ей не нравилось, когда напоминали о таких мелочах. Мэри прекрасно понимала: значительная доля ее популярности в Велфорде объясняется ее репутацией неутомимой труженицы. Считалось, что она всегда так поглощена работой, что не успевает заметить, как меняются поколения детишек, которые мельтешат под ногами среди ниток, булавок и лоскутков.
– Конечно, я заплачу тебе за труд, – сказала Синтия.
– Не надо. Я не беру денег, когда моей работой недовольны. Можешь не платить.
– Нет, я непременно заплачу. – Синтия опять разволновалась. Ей совсем не хотелось, чтобы весь город судачил о том, как несправедливо она обошлась с Мэри Тинек. – Сколько ты потратила времени? Часов двенадцать-тринадцать?
– Около того.
Вынув кошелек и отсчитывая деньги, Синтия сообразила, что напрасно отдала Мэри платье.
– Пожалуй, шелк я заберу. Когда разбогатею, отдам сделать из него пеньюар, – сказала она, передавая Мэри деньги.
Портниха молча сунула платье в пакет и протянула Синтии.
– Как угодно.
Повернувшись спиной, она неподвижно ждала, пока Синтия надевала юбку, блузку и свитер. Она была похожа на рассерженную кариатиду. Синтия пробормотала жалкое «пока» и вышла.
Ноги едва несли Синтию, когда она шла к машине. Она провела у Мэри целый час и еще надо было до шести часов успеть к сапожнику, но у нее ломило все тело. То напряжение, которое выплеснулось в бурной сцене у портнихи, вернулось и давило на позвоночник с утроенной силой. Синтии казалось, что на спину ей взвалили большой тяжелый камень.
На какое-то мгновенье, как бывает при наплывах в кино, она увидела себя до встречи с Клэем. Тогда, в июне, она была спокойнее, уравновешеннее. Такие мгновенные возвраты в прошлое бывали у Синтии и раньше. Она, как правило, видела себя за самым обыденным занятием – в саду, где выпалывала сорняки, в своем магазинчике за прилавком, на солнце у дома, когда сушила волосы после мытья. Как и прежде, когда ее посещали эти «видения», Синтия подавила клубившиеся в глубине души сомнения, глубоко вздохнув и еще раз повторив себе, что встреча с Клэем Эдвардсом – величайшая удача в ее жизни.
Увидев свет в домах, соседних с домом Мэри Тинек (это укрепило ее подозрение, что соседи слышали, как она скандалила у Мэри), Синтия поняла, что ненавидит удушливую атмосферу Велфорда. Брак с Клэем даст ей, по крайней мере, больше пространства.В Нью-Йорке, если захочется, можно выйти на любой перекресток и орать благим матом – никто тебя не остановит, пожалуй, даже не заметит.
Каждый раз, приезжая в Нью-Йорк, Синтия видела на улице таких людей. Особенно ей запомнилась одна женщина – она стояла на углу Сорок первой улицы. Подагрические ноги, седые, жесткие, как волчья шерсть, волосы. Брызжа слюной, она кричала: «Дерьмовый мир! Дерьмо!», и звуки ее хриплого голоса, полного отчаяния, разбивались об асфальт, как тухлые яйца. Неужели она специально приехала в Нью-Йорк выкричаться?
Глядя на эту женщину, Синтия поддалась чувству, какое бывает, когда стоишь на краю обрыва и тебя так и тянет прыгнуть вниз. Куда? К свободе? Разве свобода дается только ценой прыжка в неизвестность? Да – если понимать свободу как отсутствие ограничений и если источник всех ограничений находится в твоем собственному мозгу.
Синтия села в машину и долго глядела на ветровое стекло. Потом сунула руку в сумку за ключами и опять застыла.
Господи, да что же со мной делается? Это ненормально, подумала Синтия. Кто же за десять дней до свадьбы мечтает о том, чтобы вволю выкричаться на перекрестке? Кто способен закатить скандал какой-то ничтожной портнихе, а потом казнить себя за это и тосковать по утраченному спокойствию и самообладанию? Ее беда в не том, что она поступает безрассудно, не думая. Наоборот – она чересчур много рассуждает. С того самого момента, когда Клэй появился в «Приюте гурмана», Синтия только и делала, что думала, сомневалась, надеялась.
Когда в конце длинного июньского дня, после бесконечного потока покупательниц, которые заглядывали «только посмотреть», в магазин вошел Клэй, Синтии послышались звуки фанфар. Чуть не смахнув полой блейзера на пол стопку закусочных тарелок, Клэй начал с комплиментов – какой у нее прелестный магазин и какая у нее прелестная улыбка.
Синтия смотрела, как легко он движется, как пышет здоровьем и хорошим настроением его загорелое лицо, и думала: такой мужчина и в старости не потеряет вкус к хорошей еде и франтоватой одежде – и уж наверняка не утратит интерес к сексу. Она провела его в отдел одежды, благо других покупателей не было, прислонилась к прилавку и с удовольствием наблюдала за ним. Он напоминал медведя панду – неуклюжий, но славный, добродушный, но сильный.
Много лет назад у него был здесь загородный дом, объяснил он, перебирая в корзине купальники по десять долларов – один, розовый, нейлоновый, он вытащил и повертел в руках. Это было еще до развода. Синтия слушала внимательно и время от времени кивала. Дети выросли. Сейчас он немного подзаработал – удачно сыграл на бирже – и решил взять напрокат яхту и устроить себе на пару недель каникулы. Яхта небольшая. Сколько футов? Сорок. Вообще-то у него раньше была своя яхта, он держал ее в велфордском яхт-клубе, но после развода пришлось ее продать. После развода – он повторил это еще раз, рассматривая желтое пляжное платье за тридцать девять долларов девяносто пять центов. Свою «команду» – местного парнишку – он отпустил на пару дней: захотелось задержаться в Велфорде. Так что сейчас он совсем один. Кстати, он забыл представиться: Клэй Эдвардс.
– Меня зовут Синтия Мур, – ответила она и пожала ему руку более сердечно, чем просто покупателю. Они разжали руки и улыбнулись друг другу.
– Может, заглянете поужинать на яхту? – спросил напоследок Клэй, покачиваясь на пятках. – Я готовлю неплохой бифштекс.
– С удовольствием, – согласилась Синтия.
Он помахал ей на прощанье и, широко улыбаясь, вышел; он шагал по улице уверенно, жизнерадостно, как шагает человек, только что назначивший свидание женщине, – наверняка такой же жизнерадостной, как и он.
Мозг Синтии мгновенно заработал. Смотри, сказал он, не упусти свой шанс. Когда еще такой Клэй Эдвардс тебе подвернется? Давай, шевелись, действуй!
Синтия закрыла магазин без четверти шесть, на пятнадцать минут раньше обычного, и через семь минут была уже дома. К шести она успела втереть в волосы питательный лосьон. Полчаса – и волосы, вымытые и уложенные, совершенно преобразят ее внешность. Да к тому же у нее красивый загар. Длинные шелковистые волосы и загорелая кожа. Потом накрасить ногти на ногах, потереть пемзой локти, погладить голубое полотняное платье без рукавов, найти французский лифчик, который так отлично держит грудь. Грудь, кожа, волосы. Все женские прелести. И ум.
На ультракоротких волнах звучал Бетховен. Синтия сделала звук погромче. С волос капало. Она носилась по дому взад и вперед – доставала из холодильника еду на ужин девочкам, ставила ее в духовку, торопилась, хлопала дверьми, ящиками, поскользнулась и чуть не упала, потом помчалась наверх сполоснуть и высушить волосы. Сквозь жужжание фена прорвалась «Ода к Радости». Хорошее предзнаменование. А собственно, почему бы и нет?
Впервые за долгие годы, когда не происходило ничего, Синтия почувствовала, что судьба подготовила ей что-то новое. И как еще не раз в последующие месяцы будет повторять Дорис Румбах – «Давно пора, давно пора».
В ее жизни, как она считала – и как считал бы любой – было мало хорошего. Когда она раздумывала о своей жизни, что случалось не часто, она приходила к выводу, что ее жизнеописание можно уместить на одной странице.
Родилась в Велфорде, в городке, которому почти четыреста лет, между проливом Лонг-Айленд и бухтой Грейт-Пеконик-Бей, на северной оконечности Лонг-Айленда, известной своими пляжами, приличным яхт-клубом, родовитыми англосаксонскими семьями и коротким, но погожим летним сезоном. Бесконечные мили плоской просоленной равнины, спускающейся к морю на северо-востоке. Далеко от роскошных курортов – Ист-Хэмптона, Вест-Хэмптона – и от северного побережья, прославленного Гэтсби.
Родители – средний класс. Однако предки достойные. Не простые рыбаки, как у большинства жителей Велфорда.
Образование – средняя школа в Велфорде, женский колледж в Род-Айленде, ныне не существующий. Окончила колледж в двадцать лет: то есть была еще слишком молода, чересчур умна и ничего на свете не боялась.
Сразу после колледжа – перемена, тогда казавшаяся необычайно важной: она уехала из Велфорда в Бостон, где ее тетка – та самая, которая впоследствии оставит ей наследство и даст возможность уйти от Джона, – подыскала ей работу художника-оформителя в большом универмаге.
Она снимала квартирку вместе с двумя одинокими, как и она сама, работающими девушками. На вечеринке познакомилась с Джоном Роджаком.
Пять месяцев спустя – беременна от Джона Роджака.
На третьем месяце беременности – свадьба с Джоном Роджаком. В общей сложности она отсутствовала в Велфорде двести шестьдесят пять дней. Брак длился двенадцать с половиной лет.
Несколько слов о Джоне, чтобы поскорее с ним покончить. Родился в Бостоне, американец во втором поколении, по образованию юрист. Неглуп. Смуглая кожа, широкие скулы; склонен к самоедству. Уже в двадцать пять лет довольно много пил; но, с другой стороны, кто не пьет? Очень активен и предприимчив, особенно в машине и в темном кинозале. Ей казалось, что она влюблена. Джон был так необычен, в нем было что-то трагическое и загадочное, как в лабиринте. Лишив ее невинности, он как бы тем самым признался ей в любви – решительно и бесповоротно.
Однажды, наблюдая, как Джон идет через зал автобусной станции, Синтия решила, что внешне он типичный недотепа. Она имела в виду вполне определенный типаж: худой, узкоплечий, с легкой походкой, может быть, с неплохой фигурой. Мужчины такого типа, при всей своей сексуальности, редко бывают агрессивны. Нос у них как правило длинный. И вообще они похожи на собак, вроде таксы. У них всегда такой вид, будто они ждут нападения сзади и потому поминутно оглядываются.
Джон воображал, что сможет избавиться от острого недовольства собой, поселившись в таком городке, как Велфорд. Ему казалось, что его ум, немного экзотическая внешность и чувствительная восточноевропейская душа будут не так заметны в провинциальной, несколько чопорной атмосфере англосаксонской северной части Лонг-Айленда. Синтия и младенец, которого она носила в своем чреве, должны были послужить ему пропуском в этот мир резких соленых ветров, капустных полей, крытых черепицей домов и переменчивой, непредсказуемой погоды.
Джон оставил свою работу в Бостоне (это была крохотная, малоперспективная фирма – стеклянные двери, кафельный пол и абсолютно непроизносимые фамилии партнеров на табличке) и открыл в Велфорде юридическую контору на деньги, доставшиеся ему от родителей (они держали бакалейную лавку и погибли в автокатастрофе, когда Джону было двадцать два года).
Они купили домик, стены которого были еще тоньше, чем в доме у Мэри Тинек, приобрели разрозненную мебель, тахту на поролоне с поролоновыми же подушками, поролоновые матрацы и шлепанцы на поролоне. Родилась Сара, потом Бет. Дом заполнился резиновыми мячиками, сосками, пеленками, запахом дешевой пищи, детской мочи и всепроникающим запахом поролона.
А потом – телевизор, детский плач, пластмассовые игрушки, манежики, детские коляски. Закрыв глаза, она всегда видела себя с коляской. В гору, под гору, побелевшие суставы пальцев на ручках коляски. И острое, пронзительное чувство любви к детям – маленьким, трогательным, с шелковистой кожей, с огромными глазами. Какие неисчерпаемые возможности заложены в этих малышках! Что из них вырастет? Предки Синтии жили в Америке уже триста лет, но она мечтала, как иммигрантка: мои дети будут жить лучше меня!
Когда Саре было года четыре, в доме появились новые запахи – запах перегара, запах рвоты. И примерно в это же время Джон бросил мысль о профессиональной деятельности в Велфорде. Клиенты к нему не шли – их смущала его странная фамилия и явная неуверенность в себе. Вышеупомянутый перегар тоже не добавлял ему популярности.
– Ты что, раньше этого не знала? – повторяла Синтии мать, удивляясь, что та с самого начала не разглядела его полную неприспособленность к жизни. Синтия действительно не разглядела. И не потому, что была ослеплена любовью. Просто на каком-то примитивном биологическом уровне она была убеждена, что отец ее детей не может не преуспеть.
Все вышло не так. Его последнее место – в адвокатской конторе в Порт-Джефферсоне – стало началом конца его карьеры. Небольшое жалованье, которое ему предложили на первых порах, таким и осталось. Главной заботой Джона и главной статьей семейных расходов стало спиртное. Начались ссоры. Остатки денег от его наследства быстро исчезли, и они стали жить на то, что украдкой подсовывала им мать Синтии. Этого хватало только на самые необходимые добавки к повседневным тратам – фрукты, мыло и последнюю роскошь, от которой Синтия не в силах была отказаться: мягкую туалетную бумагу.
День за днем Синтия убеждала себя, что жизнь – это бремя обязанностей, это чувство ответственности. Что посеешь, то и пожнешь. Значит, надо еще больше мужества, еще больше самоограничения. Штопать свитера девочкам. Самой натирать линолеум. Зажигать в гостиной одну лампу, а не две. Не менять старый черный телефон на модный белый.
Синтия научилась стойкости. И, как многие стоики, стала замкнутой. В последние годы они с Джоном почти не разговаривали. Постепенно недовольство самим собой он перенес на нее; как ей объяснили врачи-наркологи и социальные работники, к которым она обращалась за помощью, это называется «процесс отождествления».
Проснувшись как-то ночью, она увидела, что он стоит над ней и смотрит остекленевшим, безумным взглядом. На лице у него плясали темные уродливые тени.
– Ты мне противна! – заявил он ликующим, дрожащим от радости голосом человека, сделавшего потрясающее рткрытие. Синтия подняла руку, чтобы его оттолкнуть. Он отшатнулся, выключил свет и, спотыкаясь, ушел. Утром она обнаружила его внизу, в подвале; он спал сидя, прислонившись к высокому детскому стулу, и Синтия почувствовала настоящий ужас при мысли, что он, вероятно, пытался на него взобраться.
Это был предел падения. Синтия могла только повторять себе, как заклинание: никто не заставлял тебя за него выходить. Теперь ты мать его детей. Терпи и утешайся тем, что ты живешь в самой богатой, самой свободной стране в мире. Ничего не поделаешь.
Каждый вечер они, сидя рядом, смотрели телевизор – и каждый при этом дорого бы дал, чтобы оказаться в другом месте, подальше отсюда. Джон сидел развалившись, свесив с подлокотников длинные вялые руки, стараясь сдержать отрыжку от пива (при ней он ничего крепкого не пил). На носках у него какой-то пух, щеки подернуты красноватой сеткой лопнувших сосудиков. Синтия, в шлепанцах располневшая, листает журналы с моделями одежды, вспоминает себя прежнюю и свою прежнюю фигуру – и тут же торопится забыть. Ее мозг все время напряжен и чем-то стянут, как волосы, которые она уже много лет зачесывает назад и стягивает в пучок тугой резинкой.
В субботу они куда-нибудь шли, чаще всего в кино, а потом заходили выпить пива, но ненадолго, потому что надо было успеть отпустить очередную няньку, которая сидела с петьми. Сколько их перебывало в доме – этих самоуверенных молодых девиц с неизменными сумочками через плечо! Из года в год Синтия, прощаясь, провожав каждую завистливым взглядом – и мечтала поменяться с ней местами. Оставить ее тут, а самой уйти.
Так она и жила бы до скончания века – стиснув зубы и машинально толкая вперед воз своих повседневных обязанностей, как катят тяжелую тележку в супермаркете, если бы не получила наследство от тетки и не смогла купить собственный дом, если бы не начались волнения, не взбунтовались негры, если бы женщины не последовали их примеру и не стали выходить на демонстрации, писать книги и заражать воздух – до самого Велфорда – своим гневом и неоспоримой логикой. И если бы Синтия в один прекрасный день не стряхнула с себя оцепенение и не поняла бы наконец: нет у нее на совести таких грехов, нет таких непоправимых ошибок, в наказание за которые она должна гробить свою жизнь, продолжая терпеть рядом с собой такое ничтожество, как Джон Роджак.
Существует ведь где-то красота, сказала она самой себе однажды вечером, глядя из окна своей гостиной на желто-розовое закатное небо, и поняла вдруг, что небо в Велфорде – огромное, близкое, беспрестанно меняющееся – гораздо важнее, чем плоская песчаная суша под ним. Под таким небом невозможно жить без надежды.
И она ушла от мужчины, который плакал пьяными слезами, обняв холодильник, и напоминал ей, как они были счастливы в Бостоне в первое время их совместной жизни. А потом звонил ей ночью из автомата, осыпал непристойными оскорблениями и при этом орал на весь Велфорд. Он ходил жаловаться попеременно ее матери и собственным дочерям, говорил им, что Синтия тиранша, потаскушка, – все это было непросто и тянулось безумно долго. Но она все вытерпела. Она возбудила бракоразводный процесс и выиграла его, получив на содержание детей алименты – триста долларов в месяц; тогда эта сумма казалась целым состоянием. Джон выполнял свои денежные обязательства аккуратно – то ли из старомодного чувства фамильной чести, то ли из страха перед судебным преследованием, то ли из гордости.
Поскольку за жилье теперь платить было не надо, Синтия кое-как сводила концы с концами. Одно время она вела занятия по искусству в городской средней школе, а летом подрабатывала в лавочках для туристов. Мать Синтии подала ей идею завести собственный магазин; на деньги матери и ссуду из банка Синтия открыла свой «Приют гурмана».
Дело пошло. Синтии нравилось закупать товар, украшать витрину, внимательно и вежливо обслуживать покупателей. Хорошо, конечно, быть талантливым, известным художником, но она понимала, что у нее талант скорее по части коммерции. И еще у нее была жизнестойкость.
Синтия любила свой дом на одной из самых старых улиц Велфорда и не уставала украшать его изящными вещами: расписными тканями, пышными подушечками и дорожками, добротной старой мебелью.
Ее развлечения сводились к общению с матерью и дочерьми, с Дорис Румбах (Дорис дружила с Синтией еще в школе и сейчас, хотя была замужем, все еще решалась проникать в чисто женское гетто – прибежище велфорд-ских вдов, разведенных и просто одиноких женщин); и, конечно, она встречалась с Элом Джадсоном.
Рано или поздно они должны были найти друг друга. Она: в прошлом девушка из приличной семьи, которая вышла замуж за алкоголика, родила двоих детей и испортила себе жизнь. Он: единственный приличный холостой мужчина в Велфорде, который несколько лет проучился в Йейле, получил профессию биржевого маклера, но не удосужился ни разбогатеть, ни уехать из Велфорда.
Бедняга Эл! Он все время надеялся найти себе жену получше Синтии – и прямо ей об этом говорил, – но в постели он был великолепен. Она тоже знала в этом деле толк. За все четыре года, пока они встречались, речи о женитьбе никто из них не заводил. Ночи с ним были хороши, иногда даже прекрасны, однако они лишь вносили приятное разнообразие в монотонную повседневность велфордской жизни. В тот вечер, когда Синтия спустила Эла с лестницы (а это случилось как раз накануне ее встречи с Клэем), она поступила так же естественно, как и тогда, когда начала с ним встречаться.
И понятно, что, готовясь к ужину с Клэем в тот июньский вечер, Синтия мысленно взвешивала возможности, которые открывало новое знакомство. Ее мозг усиленно работал, подсказывая, о чем она должна просить судьбу.
Господи! Сделай так, чтобы он оказался приличным человеком,молилась она про себя, сбривая на ногах волосы. Чтобы он оценил мой паштет.Она решила отнести ему паштет в горшочке, который обнаружила в холодильнике. Он был приготовлен по особому рецепту из кулинарной книги для гурманов. Пан – или какое-то другое божество, распоряжающееся судьбами разведенных женщин не первой молодости, – надоумил ее три дня назад сделать этот паштет. Эл уговаривал ее пойти на вечеринку к каким-то приезжим курортникам, а она упиралась, потому что ее туда никто не приглашал. Кому нужно, чтобы среди гостей была тридцативосьмилетняя загорелая незамужняя блондинка? Этот вопрос Синтия задавала себе не раз – и заранее знала ответ. Лестно, конечно, что в ней по-прежнему видят опасную соперницу. Она еще не опустилась до постыдного чувства жалости к самой себе, хотя нередко ее подмывало дать волю этому чувству – вместо того чтобы без конца повторять себе, как она хороша, и как ей хорошо, и как все будет еще лучше.
В тот первый вечер с Клэем, у него на яхте, она и впрямь была хороша: сидела на палубе, скинув туфли, и беззаботно болтала обо всем на свете – о навигации по звездам, о том, как лучше готовить французский соус, и голос ее звучал как в те времена, когда еще не было в ее жизни ни Джона Роджака, ни Эла Джадсона. Ноги красивые (педикюр, никаких мозолей!), волосы мягкой волной рассыпались по плечам, бюст чуть ли не выпирает из лифчика… Клэй отвечал ей из каюты, где жарил бифштексы, жадно поглядывая на нее, как большой панда, довольный тем, что обнаружил заросли молодых, нежных бамбуковых побегов.
Когда Синтия привела Клэя познакомиться с дочерьми, он принял это как должное. Впрочем, и девочки вели себя невозмутимо и сочувственно наблюдали, как Синтия пляшет вокруг него и старается произвести хорошее впечатление – не ругается, не чертыхается, вся во власти возвышенных чувств.
Девочки понимали и одобряли намерения Синтии. В его присутствии они не ссорились между собой и не грубили матери. Они даже стали чаще мыть голову и привели в порядок руки. Всеми доступными способами они давали Синтии понять, что этому богачу самое время взять на себя заботы об их семействе и обеспечить им место под солнцем, а матери пора перестать бегать по ночам к Элу Джадсону, раздобыть денег и отправить их в хороший колледж – словом, начать наконец жить нормально.
Весь остаток своего отпуска Клэй виделся с Синтией каждый день. В последний вечер девочки с готовностью отправились ночевать к бабушке, понимая, что Синтии и Клэю надо хоть одну ночь провести на кровати, которую не качает на волнах и которая достаточно широка.
Эти две недели, счастливо завершившиеся в ее спальне, и все последующие его наезды в Велфорд – до конца лета он не пропустил почти ни одного уик-энда – были сладостны и безмятежны, как в старомодном бродвейском мюзикле. Они вели долгие разговоры, поначалу легкомысленные и веселые, как опереточные дуэты, позднее более серьезные и осторожные, когда он рассказывал ей о Мэрион, своей бывшей жене, а Синтия ему о Джоне. Оба пытались как-то оправдаться, представить себя в более выгодном свете, и находили друг у друга поддержку и сочувствие: ободряющие слова, поцелуи, красноречивые взгляды. Всякий раз цветы, мелкие подарки: золотое сердечко на цепочке, флакончик духов «Радость» – как символ их собственной радости. Ужины при свечах. Одиночество кончилось.
Синтия вздохнула, завела машину и отъехала от дома Мэри Тинек, едва замечая дорогу перед собой. Если бы улицу перебегала собака, она наверняка бы на нее наехала. Она повернула налево и остановилась перед велфордской городской библиотекой. По изношенным каменным ступенькам спускались дети с книгами под мышкой и с тем добродетельным видом, который появляется у детей после посещения библиотеки.
Почему теперь, получив от Клэя все, что она хотела, она готова рвать и метать? Почему ее чувства не воспарили к тем заоблачным высотам, которые привиделись ей, когда Клэй переступил порог ее магазина?
Риторические вопросы! Ясно почему. Все дело в брачном контракте. Она так старалась свыкнуться, смириться с мыслью об этом злополучном контракте. Но сколько ни думай, как ни старайся его оправдать, все равно это низость. И защититься нечем – Клэй понимал это не хуже нее.
Больше всего она досадовала на то, как ловко Клэй припер ее к стенке. В субботу огорошил предложением, а в понедельник подсунул этот гнусный документ.
В воскресенье, между двумя этими событиями, он пригласил ее съездить в Нью-Йорк – выбрать ресторан для свадебного торжества и посмотреть его квартиру, по его словам, очень большую и очень запущенную. Синтия обрадовалась поездке. В воскресенье, в отличном настроении, она заехала в свой магазин, прикрепила на дверях табличку «закрыто», позвонила матери и попросила ее подержать у себя девочек еще пару дней.
Поездка в Нью-Йорк была просто рай: сплошные надежды, сплошная благодать. Самый счастливый день в ее жизни! Небо было безоблачно синее, а воздух просто опьянял – как и страстные речи Клэя об их блестящем совместном будущем. Шоссе, не запруженное бесконечным потоком машин, как летом, казалось гладкой серебристой лентой, ведущей к новой, яркой, богатой событиями жизни.
Синтия не отрывала от Клэя сияющих глаз. Его лицо в профиль (чем не профиль президента?), густые седые волосы, которые ерошил ветер, живые, внимательные глаза нравились ей, возбуждали, но притягательнее всего было то, что он ведет такую жизнь!
Он много ездил по свету, побывал в Европе, Китае, Индии, Африке. Велфорд – всего лишь одна из точек на его жизненном пути. А она сама – всего одна из сотен женщин, которых он знал. Он большой человек, финансовый директор компании ТГТ. У него в подчинении целый отдел, и все перед ним трепещут. Судьба сорока человек в его руках. Сам Клэй не очень доволен своей карьерой: он мог бы подняться гораздо выше, если бы не просчеты с капиталовложениями и другие сторонние интересы. По натуре он игрок: то выигрывает миллионы, то теряет, то выигрывает снова. Но играл он не за карточным столом и не на людном ипподроме, а по телефону, сидя за внушительным письменным столом, отдавая распоряжения брокерам, производя в уме вычисления – быстро и точно, как счетная машина.
Клэй отлично разбирался в самых разных предметах – в политике, бизнесе, истории, мореходстве, – тогда как Синтия имела обо всем этом самое смутное понятие. Он на голову выше меня, думала она виновато. И предвкушала, что рядом с ним сама будет расти, а не падать все ниже, опускаясь до примитивного, чисто биологического уровня, как с Джоном Роджаком или Элом. Она станет духовно богаче,если будет замужем за Клэем.
Воскресным вечером они поужинали в ближайшем к его дому ресторанчике. В понедельник, когда он уходил, она еще спала, и они встретились за ланчем в «Лютеции». Посмотрев на цены в его меню (в меню, которое подали ей, цены не были указаны), Синтия поняла, что этот ланч обойдется в такую сумму, которой хватило бы на недельный запас продуктов для целой семьи.
Потом они поднялись посмотреть верхний зал и решили, что он им подойдет. После церемонии бракосочетания здесь накроют праздничный стол. Синтия выберет меню и разошлет приглашения, а Клэй все оплатит. Пока что все шло прекрасно, и Синтия в душе ликовала.
