Текст книги "Когда сбываются мечты"

Автор книги: Барбара Делински

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

Едва мы успели отойти друг от друга, как над перилами винтовой лестницы показалась голова Джой.

– Пап, помоги! Мы сидим наверху, в темноте, и я пытаюсь рассказывать пиратскую историю, но получается отвратительно. Ты рассказываешь гораздо лучше. Поднимись, пожалуйста.

Заинтригованная, я посмотрела на Броди.

– Пиратские истории?

– Я рассказывал их Джой, когда она была маленькая.

– Как будто мы сидим на крутом обрыве, – перебила Джой, – в кромешной темноте, а вокруг нас бушует шторм. Комната наверху как раз подходит. Словно находишься посередине океана.

Мы устроились в темноте в моей спальне. Кикит комочком свернулась у меня на коленях. Джой прислонилась к плечу Броди. Джонни уселся на колени между Броди и мной, прижав нос к стеклу.

Броди указал куда-то направо.

– Видите то черное пятно там, на берегу? Видите?

– Я вижу! – крикнула Кикит.

– А ты, Джонни?

– Там, сразу за маленькими огоньками? – неохотно спросил Джонни.

– Именно, – ответил Броди. – Это скалы. Но не просто древние скалы. Об эти скалы разбился славный корабль «Марианна». Слышали когда-нибудь о капитане Рое Стидженсе?

– Нет! – воскликнула Кикит.

– Пираты никогда не заходили так далеко на север, – заметил Джонни.

– Обычно нет, – уступил Броди. – Но поскольку никто не ожидал их здесь, это место казалось им самым безопасным. Конечно, тут нельзя найти пальм и кокосов, а зимы такие, что местным жителям приходится застегиваться на все пуговицы. И если пират по ошибке попадал сюда, когда начинал идти снег, он не мог выбраться до наступления весны. Но зато здесь были хорошие пивные, отличное жилье и лучший капуччино.

Я кашлянула. Капуччино, полагаю, изобрели уже гораздо позднее.

– Так вот, – продолжал Броди. – Капитан Рой Стидженс пользовался самой дурной славой, когда его назначили командовать судном. Он родился в Плимуте, в Англии, и рос беспризорным бродягой, обирая прохожих на улице. Он был не старше тебя, Джонни, когда начал подрабатывать на различных судах, перевозящих сахарный тростник из Индии, или муку из Гаваны, или вино и ром с Бермудов. Он стал плавать за границу на шхуне «Марли» с капитаном Малколма Друхёрста. Рою едва исполнилось восемнадцать, когда он встал за штурвал своего собственного корабля. «Марианну» спустили на воду в 1710 году, и она оказалась замечательным судном. А поверьте, друзья мои, пересечь могучий Атлантический океан дело очень непростое! На нем всегда бушуют сильнейшие ветра, идут дожди, перекатываются тяжелые волны. Но если кто и мог справиться с ними, так это Рой Стидженс. Он не боялся бросить вызов стихии. Больше всего на свете любил он стоять на бушприте, с гордо поднятой головой встречая обрушивающиеся на него волны. Надо вам заметить, когда он достиг совершеннолетия, его внешность стала весьма свирепой: высокий и крупный, с длинными черными волосами, свободно развевающимися у него за спиной, и громовым голосом, которым он мог перекричать даже самый ужасающий ветер. Так что море не особо жаждало принять его в свои глубины. Долго ли, коротко ли, а к двадцати пяти годам Рой уже столько раз пересек Атлантический океан, что стал искать новые приключения. – В голосе Броди зазвучали трагические нотки. – А еще он мечтал отомстить за давнюю смерть своих родителей, погибших от руки графа Уалтропского.

– И стал пиратом? – спросила Кикит.

– И стал пиратом, – подтвердил Броди и щелкнул пальцами. – Рой больше не нанимался матросом на чужие корабли – он ступил на палубу собственного, и увлекся этой идеей. «Марианна» выглядела так невинно, что все считали ее капитана и команду обычными трудолюбивыми моряками до тех пор, пока они не атаковали порт Джолли Роджери, и к тому моменту слишком поздно было спасаться бегством. Корабли, которые сдались сразу же, отделались легким испугом. Те, кто решил сражаться, понесли большие потери. Но к судам из флота графа Уалтропского пираты с «Марианны» не имели сострадания. Их нещадно сжигали и грабили. А команды высаживали на необитаемые острова. Пираты забирали серебро и прекрасный фарфор, лекарство и оружие. И слитки золота. Много слитков. Знаете, у капитана Роя была мечта. Он часто посещал колонии. И решил – очень верно, кстати, – что там можно построить прекрасную жизнь, если устроить революцию.

Я предположила, что, если капитан Рой Стидженс ступил на палубу «Марианны» в 1710 году, ему следовало умереть задолго до революции, но не сказала об этом вслух. Детей околдовала эта история, и, честно говоря, меня тоже. Я погрузилась в фантазии, которые так умело создавал Броди. Успокаивающий тембр его голоса, – более глубокий, когда он говорил за капитана, мягкий и заманчивый, когда выступал от имени рассказчика, – просто очаровал меня. Этому очарованию поддался даже Джонни. Когда Броди нарисовал образ Пруденс Купер и рассказал о любви Роя Стидженса к этой невинной девушке, умершей от скарлатины. Беспощадный пират не смог вынести мысли, что ему придется жить там, где жила она, и вернулся к той пещере в скале, куда давным-давно запрятал свои сокровища. Именно эта пещера, – сказал Броди, – из моего окна кажется маленькой черной точкой на далеком берегу. Джонни положил локоть на колено Броди и слушал также внимательно, как и Кикит.

Потом Броди терпеливо отвечал на вопросы: да, капитан хранил свои сокровища для этой невинной девушки; нет, спрятанные золотые слитки никто не нашел; да, невинная девушка собиралась прогуляться по обрыву в ту ночь; нет, капитан Рой не слышал прогноза погоды.

К тому времени, как он закончил рассказ, мы уже сильно опаздывали. Я обещала Дэнису привезти детей к девяти, а часы показывали начало одиннадцатого.

Сначала я хотела позвонить Дэнису и спросить, не могут ли дети остаться со мной до утра. Потом заметила, как занервничал Джонни, и решила доставить их домой как можно быстрее.

Денис встретил нас в дверях с грозным видом. Я подняла руку в успокаивающем жесте и поспешила как можно быстрее проскользнуть с детьми мимо него, но как только я шагнула по направлению к лестнице, он преградил мне дорогу.

– Поднимайтесь наверх, – сказала я Кикит и Джонни. – Я зайду поцеловать вас и пожелать спокойной ночи.

Как только они скрылись из виду, Дэнис воскликнул:

– Мы же договорились, что вы вернетесь в девять. Ты нарушила договоренность.

– Мне жаль. Мы совершенно забыли о времени.

Он разгневанно фыркнул.

– А ты знаешь, именно поэтому все так и происходит. Ты забываешь о времени. Забываешь о детях. Забываешь о лекарствах Кикит. Черт бы тебя побрал, у меня тоже были планы.

– Какие планы?

– Я хотел кое-чем заняться с детьми.

– В девять часов вечера? Ты хотел куда-то пойти с ними?

– Мы можем заниматься и дома.

– Чем? – спросила я и только потом почувствовала запах. Бросив любопытный взгляд на Дэниса, я прошла через холл на кухню. Там царил беспорядок. Дэнис пытался печь. Несмотря на то что плоды его старания немного подгорели по краям, в них легко узнавалось шоколадное печенье. А в сторонке на столе лежала видеокассета с фильмом, на который Дэнис так долго обещал сводить детей, что за это время фильм уже успел сойти с экранов кинотеатров.

Я застыла на месте, пораженная.

– Прости. Если бы я знала, что ты тут готовишь, я бы более внимательно следила за временем. Тебе следовало сказать мне.

– Я ничего не должен тебе говорить. Я законный опекун детей. А вот ты ходишь по тонкому льду. И то, что ты возвращаешь детей домой на полтора часа позже назначенного времени, говорит о твоей необязательности.

Мои теплые чувства к нему после этой тирады испарились полностью. Я опять вернулась в холл.

– Сегодня суббота. Дети могут лечь попозже. Иди позанимайся с ними сейчас.

Дэнис приблизился ко мне.

– Ты забываешься.

– Нет, это ты забываешься, – возразила я. – Дети довольны, счастливы и защищены. Если ты волновался, мог нам позвонить. – Я положила руку на перила и посмотрела на него. – Я опоздала и извинилась. Но это очень сложно, Дэнис. Мне необходимо больше времени проводить с ними. Эти ограниченные визиты несправедливы, ты же прекрасно понимаешь. Неужели ты действительно честно и искренне считаешь меня безответственной матерью? И ты веришь, что я хоть раз причинила им вред?

– Откуда ты узнала о «Питни»?

– Ты меняешь тему.

– Нет. Это конфиденциальная информация. И если ты ее разузнала, то это низкий и подлый поступок. И он о многом говорит.

Я уставилась на него. Потом резко оборвала:

– Подлый? А возбуждать дело против меня, полностью основанное на лжи, не подло? А показывать Дженовицу конфиденциальные медицинские записи не подло? Я уж молчу об истории с Адриенн.

Дэнис взял меня за руку и попытался подтолкнуть к двери.

Я резко выдернула руку и отскочила от него.

– И если за той историей стояло что-то еще, то вся правда все равно станет известна. И на суде тоже, если дело дойдет до него. Я найду эту правду, чего бы мне это ни стоило. И еще, Дэнис. Я пойду на что угодно, чтобы вернуть детей.

– Ты мстительная сучка.

После этих слов у меня перехватило дыхание. Я отразила удар так быстро, как могла:

– Это называется самозащита. Не я зачинщик. Не я решила воскресить прошлое. Это все сделал ты, Дэнис, и, клянусь жизнью, я до сих пор так и не поняла зачем. Что такого ужасного было в нашем браке, что заставило тебя завершить его подобным образом?

Я услышала какой-то шорох наверху. Подняв голову, я увидела, как над перилами промелькнула голова Джонни.

Я пошла наверх. Дэнис окликнул меня, но я проигнорировала его. Услышав его шаги за спиной, я побежала. Я ворвалась в комнату Джонни как раз в тот момент, когда он лихорадочно искал, куда бы спрятаться.

Я схватила сына и изо всех сил прижала к себе. Сердце билось у меня где-то в горле. Я попыталась отдышаться, а потом как можно мягче попросила:

– Поговори со мной, Джонни. Скажи мне, что тебя так сильно волнует.

Он вырывался из моих рук, но я не давала ему уйти.

Прижавшись щекой к его волосам, я ждала, пока он успокоится.

– Я знаю, тебе тяжело сейчас. И мне тоже тяжело.

– Пусти меня, – приглушенно пробормотал он.

– Не отпущу, пока мы не поговорим. У нас никак не получается сделать это. То кто-нибудь крутится вокруг, то ты делаешь уроки, но я хочу поговорить с тобой, Джонни, мне необходимо с тобой поговорить. Мы же всегда так делали.

– Тогда мы жили вместе, – возразил он со злобой.

– Многое изменилось. Порой я готова сделать что угодно, лишь бы повернуть время.

– Почему же ты не сделаешь это?

– Потому что не могу.

– Но почему не можешь?

– Потому что сюда вовлечены правовые органы. Это серьезная проблема, поверь.

Я еще крепче прижала его к себе, и Джонни закричал:

– Если эта проблема такая серьезная, то почему она вообще появилась?

Хороший вопрос. Я могла сколько угодно размахивать руками, пытаясь что-то кому-то доказать, но правда заключалась в том, что я допустила в своей жизни большую ошибку. Я всегда сама решала, что нужно моей семье, лишая Дэниса права голоса. И была не права.

– Потому, – ответила я, – что папа нуждается в некоторых вещах, которые я не могла ему дать.

– Он нуждается в нас. А ты нет?

– Да, – я дышала в его волосы. – Господи, да! Это самое непереносимое! Я безумно страдаю, что не могу встречать вас дома после школы, обедать с вами и завтракать. Я хочу находиться с вами постоянно, как папа.

Джонни перестал вырываться, и я наконец смогла ослабить руки, не боясь, что он убежит.

– Ты всегда учила меня: если я чего-то хочу, я должен добиваться, – проговорил он. Злоба уступила место смятению. – Но почему же ты сама так не поступаешь?

– Поступаю. Просто ты этого не видишь. Я очень много думаю, что же можно сделать.

– Почему судья не хочет, чтобы ты была с нами? Ты сделала что-то плохое?

Я начала осторожно и нежно массировать его спину.

– Нет. Ничего противозаконного или аморального.

– А папа?

Я оглянулась. Дэнис стоял в дверях. Но даже если бы он и не слушал нас, я бы не стала порочить его в глазах Джонни.

– Папа любит вас так же сильно, как и я. И мы сейчас стараемся решить сложнейшую задачу: как продолжить любить вас, но не жить при этом под одной крышей.

– Но мы же семья. А семьи так и живут. Почему вы с папой не можете?

Я снова взглянула на Дэниса. К его чести надо сказать, он выглядел усталым и расстроенным, но я больше не чувствовала необходимости утешать его, как делала это раньше. Сейчас между нами пролегла пропасть. У каждой монеты есть две стороны. Если у меня не получилось удовлетворить желания Дэниса, то и он не смог удовлетворить мои.

Почему мы не смогли примириться друг с другом и жить вместе?

– Я просто думаю, что мы не сможем.

– Значит, мы больше не семья?

– Семья, но немного иная. Скорее, даже две семьи.

– А вы с папой так и будете постоянно воевать друг с другом?

– Нет. Очень скоро перестанем.

– И что тогда?

– Тогда мы успокоимся и начнем привыкать.

– Но я хочу, чтобы все осталось как прежде.

– Я знаю, – прошептала я и поцеловала его в макушку. Иногда в детстве я приходила в отчаяние, понимая, что никакими стараниями не вернуть ту жизнь, которую мы вели до смерти отца. Какую же боль я испытывала!

– Ты знаешь? – спросил Джонни. Его голос звучал напряженно. – И мы больше никогда не будем жить в этом доме все вместе?

Нежно и грустно я ответила:

– Вероятно, нет.

– Это гадко! – закричал Джонни и снова начал вырываться. Я крепко обхватила сына руками и продолжала держать его в объятьях, хоть он и пытался освободиться от них. В конце концов, он перестал бороться со мной и стал всхлипывать.

Хоть мое сердце и разрывалось от горя, я по-прежнему сильно прижимала сына к своей груди. Я начала тихо убаюкивать его, как делала, когда он был совсем маленьким.

– Поплачь, Джонни, – прошептала я. – Ты можешь плакать, когда захочешь. Я не стану тебя от этого меньше любить.

Я думаю, он заплакал бы и без моего разрешения. Увидев его слезы, я сказала:

– Чувствовать себя несчастным, испытывать злобу, смятение и страх – вполне естественно.

– Папа разозлится, если узнает об этом, – с надрывом проговорил Джонни.

– Не разозлится. Он и сам часто испытывает подобные чувства. Только не признается в этом. Но все скоро изменится к лучшему, Джонни.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю.

– Откуда?

И мой ответ, прозвучавший еще тверже, чем предыдущий, успокоил Джонни:

– Я просто знаю.

И я правда это знала. Я уложила его в постель и пожелала спокойной ночи, а потом поцеловала на ночь Кикит, села в машину и уехала. Вернувшись на маяк, я задумалась над тем, что все могло сложиться совсем не так, как мы рассчитывали, и внезапно мне самой понадобилось утешение. Я подняла трубку, чтобы набрать номер Броди, но не услышала гудка. Я нажала на кнопку.

– Алло! – снова нажала. – Алло!

– Клер?

Я не узнала голос сестры.

– Ты должна приехать, Клер. Мама в коме. И врачи не знают, сколько она протянет.

Глава четырнадцатая

На этот раз Рона не преувеличивала. Когда в воскресенье утром я прямо из аэропорта примчалась в больницу, то обнаружила, что врачи разделяют пессимизм сестры. До последнего момента ничто не предвещало трагедии. Конни впала в кому незаметно, и у нее просто не хватало сил выйти из нее.

Рона выглядела опустошенной. Звонок доктора застал ее в постели, она надела теплый свитер, собрала волосы в хвост и примчалась в больницу, где и провела всю ночь. Когда я приехала, она стояла рядом с Конни, держась за спинку ее кровати.

– Слава Богу, – выдохнула она. – Я была уверена, что она умрет у меня на глазах. Самое ужасное, что она не успела и слова сказать. Как ты думаешь, мама знает, что я провела с ней всю ночь?

Я стояла в дверях палаты, не решаясь войти. Смерть витала в воздухе. Раньше я, наверное, сумела бы встретить мамину смерть как неизбежность. Сейчас силы мои были на исходе. Я чувствовала себя слабой и напуганной. И совершенно не была уверена, хотела ли видеть маму в таком состоянии.

Ее тело практически не различалось на постели. Бледная, безжизненная кожа Конни сливалась по цвету с простыней. Я знала, что мама покидает нас, и у меня от ужаса сжимался желудок, точно так же как и в детстве, когда она уходила каждое утро, чтобы вернуться поздно ночью. Но на этом все сходство заканчивалось. Я уже давно не ребенок, а мама уходила навсегда.

– Клер?

С огромным усилием я оторвала взгляд от Конни и перевела его на Рону.

– С тобой все в порядке? – испуганно спросила сестра.

Я судорожно глотнула и кивнула.

– Только трясет немного. – Я заставила себя пройти в палату, подошла к кровати и склонилась над ней. – Привет, мам. Я с тобой. Посмотри, я приехала даже раньше, чем обещала. – На последнем слове мой голос сорвался. Ее бледное восковое лицо пугало меня. И хоть я прекрасно знала, что она находится на грани смерти и уже очень давно не похожа на себя, я хотела видеть ее прежнее красивое лицо. – Мама? – мягко позвала я. Постояв пару секунд в нерешительности, я накрыла ее руки своей ладонью и нежно сжала их. – Мама? – Она не отвечала. Я сжала ее ладони еще раз. – Мама?

– Врачи говорят, что надо разговаривать с ней, – прошептала мне на ухо Рона. Она тесно прижалась ко мне, что раньше несомненно вызвало бы чувство неловкости, но теперь мне нужна была поддержка. Честно говоря, я никогда не думала, что Рона может поддержать меня. Но я еще ни разу не чувствовала себя такой слабой. – Они предполагают, что мама может нас слышать, – продолжала шептать Рона, – поэтому я рассказываю ей обо всем, что делаю, чтобы доставить ей удовольствие, но она не кивает, не улыбается, даже не открывает глаз, чтобы посмотреть на меня. Она обычно так многозначительно на меня смотрела. Одним своим взглядом ясно давала понять, что ей не по душе все, что я делаю. – И Рона обратилась к Конни громким умоляющим голосом: – Ну, давай же, мама. Посмотри на меня. Я прошу тебя.

Я сжала запястье сестры. Потом нащупала спинку кровати и схватилась за нее.

– Я звонила маме вчера утром. И она очень бодро со мной разговаривала. Как она провела день?

– Меня не было утром. Возможно, это ее расстроило. Но я провела тут все время после обеда, читала ей «Ярмарку тщеславия». Уж не такая я ужасная дочь.

– Никто никогда не утверждал ничего подобного.

– Возможно, просто не в таких выражениях.

Мы замолчали. Я не могла оторвать глаз от лица Конни. Отпечаток смерти лежал на запавших глазах, на ввалившихся щеках. И только слабый писк аппарата нарушал царившую тишину и говорил о том, что мама еще жива.

Медсестра заходила и выходила дважды. Мы даже не пошевелились.

– Она выглядит такой бледной, – наконец прошептала я. – Жаль, что я не знаю, слышит ли она нас.

– А что бы ты сказала, если бы точно знала, что слышит?

– Я рассказала бы ей про цирк.

Я помолчала, а потом так и сделала. Я рассказала ей о львах, лошадях и слонах. Рассказала, как переживала за акробатов и смеялась над клоунами. О сахарной вате и фиолетовом крокодиле, которого купила Кикит. В конце я обратилась к Роне:

– Хороший цирк. Маме бы понравился.

– Она ненавидит запах животных.

– Она не знает, как они пахнут.

– Что?

– Она никогда не была в цирке.

– Никогда?

Я покачала головой, и Рона заметила:

– Забавно. А я думала, что была.

Мы немного помолчали, а потом снова заговорили с мамой. Немного погодя Рона вышла, а я осталась дежурить одна. Я тихо шептала, звала Конни по имени, дотрагивалась до ее руки. Я ожидала, что Рона воспользуется моим присутствием и отдохнет, но она вернулась уже через десять минут с двумя чашками кофе для нас обеих.

Мы выпили кофе в полном молчании, выбросили чашки в мусорное ведро и стояли, тесно прижавшись друг к другу. Неловкость ушла. Мы были одной семьей, а все остальные чувства и эмоции перед лицом смерти стали вдруг такими мелкими и незначительными.

– Как дела дома? – шепотом спросила Рона.

– Отвратительно, – также шепотом ответила я.

– Не хочешь ей рассказать?

– Хочу, но не буду.

– Возможно, это приведет ее в чувство. Шок выведет ее из комы, знаешь, такое случается.

Рона очень напугала меня, когда внезапно повысила голос.

– Мама? Ты слышишь меня, мама? Клер тут. Она прилетела, чтобы повидать тебя. Проснись и поговори с ней. А со мной все в порядке, правда.

Конни не подавала признаков жизни.

Рона повернулась ко мне:

– Она до сих пор со мной воюет, не открывает глаз мне назло.

– Может, мы ведем себя неправильно, – предположила я. – Доктор говорит, что мы должны успокоить ее и убедить, что она может нас покинуть.

Рона выглядела потрясенной.

– Он и мне говорил то же самое, но я не в состоянии сказать матери, что она может умереть.

– А мы и не станем этого делать. Мы всего лишь скажем, что ей не обязательно так держаться за жизнь и мучить себя, если она устала. Надо быть милосердными.

– Но мама нужна мне. Я хочу, чтобы она проснулась. Мне столько всего надо ей рассказать.

Я обняла сестру за плечи. Мы с ней всегда по-разному смотрели на жизнь, но сейчас я прекрасно понимала ее боль, отчаяние и страх. Рона была в ужасе от того, что она столько не успела сделать.

Ты никогда не сможешь быть лучше, чем ты есть, любила повторять мама. В последний раз она говорила эту фразу всего лишь две недели назад. Этот урок не прошел даром и для Роны.

– Мама думала, что я легкомысленная, но я действительно любила Джерри, любила Гарольда, и они искренне любили меня. За то короткое время, что я провела с каждым из них, я чувствовала себя совсем иным человеком. Чувствовала себя счастливой и в безопасности. Хорошо, пускай я не работала так, как она или ты, но разве это делает меня такой уж плохой?

– Да нет.

– Почему же мама считала меня такой?

Я с трудом понимала, что говорит Рона.

– Может, она ревновала?

– Ревновала?

– Ты жила в роскоши, о которой она мечтала, но которую не могла себе позволить. Либо не могла, либо не решилась, и чувствовала себя трусливой. А у тебя хватило мужества. И она завидовала этому.

– Правда?

Утро плавно перешло в день. Несколько раз заглядывали врачи и нянечки, занимаясь какой-то ерундой, возясь с карточками, аппаратурой или капельницами и не делая ничего существенного. Заходил священник, но Конни даже не моргнула.

Рона немного поспала, свернувшись калачиком в кресле, потом проснулась и вернулась на свое место за спинкой кровати. Я ожидала, что она поедет домой, чтобы принять душ и привести себя в порядок, но она выходила из палаты только за кофе и едой и сразу же возвращалась обратно. Впервые за многие годы я видела ее такой неприкрашенной и неухоженной. В таком виде она казалась мне более близкой. Я подумала, что так она выглядела гораздо привлекательнее, и сказала ей об этом.

Рона вздохнула.

– Мама тоже так считала, – она закрыла глаза, повертела головой, чтобы размять шею и снова вздохнула. – Ты когда-нибудь думала о смерти?

– Старалась не думать.

– И неудивительно. Ты слишком ярко живешь. А вот я думала. Я часто думаю о том, что никогда бы не решилась сделать, но очень хотела бы.

Я разозлилась. Конни говорила мне практически то же самое, но, черт возьми, так не должно быть! Она столько всего могла сделать. Могла наслаждаться жизнью, вместо того чтобы разыгрывать из себя мученицу.

Я глубоко вдохнула. Злость отступила.

– А что бы ты хотела сделать? – спросила я Рону.

– Родить детей. – Она бросила на меня взгляд, который рассмешил меня.

– Это меня не удивляет. Ты великолепно находишь общий язык с моими. Но еще не поздно. Мама бы это одобрила.

Рона наклонилась вперед и оперлась руками о спинку кровати.

– Она считала меня слишком ветреной для этого.

Я облокотилась о спинку кровати.

– Она права?

Сестра пожала плечами.

– Когда ты слышишь это постоянно, то и сама начинаешь так думать. Не знаю, зачем я слушала.

– Не только ты. Я слушала тоже. Конни – моя опора.

Рона посмотрела на меня в изумлении.

– Это ты ее опора. Ты же всегда была самой сильной в семье, Клер. Можешь спорить сколько угодно, но это так.

– Я всегда могла рассчитывать на ее безоговорочную поддержку.

– Правильно. На поддержку. Но именно ты всегда за все отвечала. Ты созидатель, голос мудрости. Гораздо больше, чем мама или я.

Я не чувствовала себя ни созидателем, ни голосом мудрости. Я чувствовала себя совершенно беспомощной. Жизнь или смерть – вот ее выбор, подтверждающий мою собственную беспомощность. А я-то думала, что обладаю властью над происходящим.

Мы с Роной сколько угодно могли спорить о том, кто кого поддерживал, но суть оставалась неизменной – тот фундамент, на котором строилась моя жизнь, покачнулся. Я чувствовала этот удар, и мне хотелось прогнуться под его сокрушающей силой.

Я уже не раз пожалела об отсутствии Броди. Это он являлся созидателем и голосом мудрости. Я бы с удовольствием переложила на его плечи часть своей беды.

Но Броди не было. Только Конни, Рона и я. Ночь сменила день, и с каждым часом черты маминого лица становились все более тонкими и бледными. Я вспомнила легенду о жемчужинах бабушки Кейт и не смогла удержаться от того, чтобы не представить Конни одной из этих жемчужин. Мне пришла в голову мысль, что предсмертные часы у постели больного дают членам семьи шанс мирно собраться вместе, достойно почтить память близкого человека и нанизать последнюю жемчужину на нитку жизни. И в этом смысле я испытывала огромную благодарность к Конни за то, что она задержалась на этом свете.

В эту ночь я отправила Рону домой отоспаться, а сама осталась дежурить у постели матери. Но сестра вернулась обратно, едва забрезжил рассвет. Она приняла душ, переоделась в джинсы и свежий свитер и снова собрала волосы в хвост. В таком виде и с ненакрашенным лицом она выглядела на восемнадцать.

Мы забрались с ногами в кресла, стоящие рядом с маминой кроватью, ели свежие круассаны, запивали их кофе и вели тихий интимный разговор, который не получался у нас с того времени, когда мы были неоформившимися тинэйджерами, затевающими интрижки с мальчиками. Сейчас на место мальчикам пришли мужчины. Рона рассказывала о своих мужьях, я – о Дэнисе. Я даже не поняла, каким образом мы оказались втянутыми в эту исповедь, но она явно стала знамением свыше. Здесь, среди больничных стен, окрашенных в фиолетово-голубые тона приближающегося рассвета, где едва начинала пробуждаться утренняя жизнь, Рона поведала о своем тоскливом существовании с Гарольдом, а я о том, что Дэнис выгнал меня.

– Ты скучаешь по нему? – спросила Рона, когда я закончила свой рассказ.

Я уже не раз задавала себе тот же вопрос. Конечно, после такого неожиданного расставания я должна была по нему скучать. Когда человек является частью твоей каждодневной жизни на протяжении пятнадцати лет, то пустота, оставшаяся после его внезапного ухода, должна хоть как-то о себе заявлять.

– В первые дни после разрыва я испытывала такую сильную ярость, что во мне не оставалось места для тоски ни по кому, кроме детей, – ответила я. – А сейчас? Я скучаю по состоянию замужней женщины. В этом какая-то надежность и безопасность. Скучаю по своей устоявшейся жизни и по той стабильности, которую она давала. Скучаю по той свободе, когда я могла спокойно ходить по городу. Сейчас я постоянно ловлю на себе вопросительные взгляды людей. Я знаю, что они недоумевают. Естественно, я скучаю по детям. И никогда не переставала. А вот что касается Дэниса? Его самого?

Я помолчала немного, чтобы окончательно удостовериться, что не поторопилась с ответом. Но среди тех многочисленных эмоций, которые я испытывала на протяжении последних недель, тоски по Дэнису не обнаружила. Светлые дни моего замужества превратились в доброе воспоминание. В жемчужины. Я уже никогда их не потеряю. Но среди них больше не будет ни одной, связанной с Дэнисом.

– Нет. Я не скучаю по нему. Мы уже давно стали чужими друг другу. – Я вдруг ясно и четко поняла это. – Мы очень изменились с тех пор, как поженились. Мы все сложнее находили общий язык. Смешно, правда? Но самое печальное, что мне понадобился такой ужасный удар, чтобы прозреть. Господи, какой же я оказалась слепой! Я до последнего момента думала, что в каждом браке есть свои подводные камни, что нет идеальных семей.

– Дэнис изменял тебе?

– Нет. – Я вспомнила о Фиби. – Ну, по крайней мере до недавнего времени. – Мне так казалось. Хотя как знать, может, я и тут ошибаюсь.

– А ты ему?

– Нет.

– И с Броди тоже?

– Пока нет.

Рона только лукаво улыбнулась.

Я поспешно сказала:

– Не знаю, что бы я делала без Броди. С тех пор как все началось, он в одиночку управляет всем бизнесом. Это безумно тяжело.

– Дэнис знает, что ты здесь?

– Я звонила ему вчера. – Мои глаза остановились на Конни. Я понизила голос. – Я подумала, что ему надо знать. Чтобы подготовиться. Он сказал, что прилетит с детьми… если возникнет необходимость.

Конни находилась в коме весь понедельник. Полностью опустошенные, вечером мы уехали из госпиталя, по пути к дому Роны купили пиццу, быстро съели ее прямо на кухне и легли спать. Рано утром мы вернулись в больницу.

Весь вторник мы говорили о детстве, обменивались воспоминаниями. Порой пытались подключить Конни к обсуждению наших дел, изредка смеялись, но этот смех звучал как-то натянуто.

Но мы думали, что Конни возражала бы против смеха. Ей понравилось бы, что мы с Роной нашли общий язык после стольких лет непонимания. Мама просила меня присмотреть за Роной. Но мне гораздо больше импонировала мысль присматривать друг за другом, по крайней мере в тот короткий промежуток времени, что мы проводили вместе.

За эти дни я успокоилась. Сидя в маленькой больничной палате, я испытывала странное облегчение. Вот моя мама. Моя сестра. И в ближайшие часы мне никуда не придется бежать и ничего не придется делать. Работа, дети, борьба за право опеки отодвинулись куда-то очень далеко от меня. В той драме, в которую сейчас превратилась моя жизнь, наступил антракт, которым я странным образом наслаждалась.

Во вторник ночью мягкая тишина наполнилась вдруг хриплым дыханием Конни. Доктор поставил диагноз «пневмония» и начал колоть антибиотики. Мы с Роной обменивались взглядами, обеспокоенные теми звуками, которые издавала Конни.

Однако эти звуки неожиданно оборвались в полночь, и снова наступила мертвая тишина. Пришел доктор и сделал заключение о смерти, за ним пришли нянечки и отключили аппаратуру. Мы с Роной стояли, тесно прижавшись друг к другу, пока они выполняли свою работу, но когда они собрались выносить Конни из палаты, мы запротестовали.

– Еще минуту, – попросила я. Рона тихо плакала рядом.

Они вышли и закрыли за собой дверь, оставив нас.

Мы подошли к постели. Конни выглядела как обычно.

– Какая гладкая у нее кожа, – прошептала Рона. – Все морщинки исчезли.

– Они исчезли вместе с напряжением, – ответила я. Жизнь медленно и постепенно отпускала тело. И восковой оттенок кожи, который я заметила ранее, означал начало конца. – Она выглядит такой умиротворенной. Надеюсь, она и умерла такой.