Текст книги "Благородство поражения. Трагический герой в японской истории"
Автор книги: Айван Моррис
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)
Типичный пилот-камикадзе был университетским студентом с прерванным образованием – кончилась отсрочка от воинской службы, который впоследствии вступил в одно из подразделений сил специального назначения. Важно отметить, что значительное их большинство было студентами гуманитарных и юридических факультетов, а не специализировавшихся в инженерии, точной науке, или других, более практичных предметах. У крайне малого количества из них было какая бы то ни было военная подготовка, и, хотя они и отдавали себя целиком интенсивным тренировкам, многие из них испытывали моменты ностальгии по оставленным штудиям, вернуться к которым у них практически не было шансов. Так, в течении месяцев, проведенных в тренировочном лагере, и даже в ту ночь, которую он считал последней в своей жизни, лейтенант Нагацука листал один из принадлежавших ему томов «Maitre sonneurs» Жорж Санд, вызывавший в его душе воспоминания о милом прошлом.[814]814
Nagatsuka, J'elais un kamikaze, pp. 261-62.
[Закрыть] Из-за их «книжности» и относительно свободного, невоенного поведения, профессиональные солдаты частенько недолюбливали кандидатов в камикадзе, зная, что эти молодые, неопытные экс-студенты вскоре станут офицерами и богоподобными героями, в то время, как сами они подолгу задерживались в одном и том же звании.
Хотя, безусловно, следует избегать обобщений в персонализации типажей, когда счет идет на тысячи человек, большинство материалов о членах отрядов камикадзе говорят, что они вовсе не были теми жестокими, полными предрассудков шовинистами-фанатиками, какими их обычно представляли себе иностранцы. Из всех доступных нам отчетов, дневников, писем и фотографий можно заключить, что типичным их представителем был спокойный, серьезный человек, по уровню культуры и чувств стоявший выше средней массы; в японских описаниях часто употребляется слово рэйсэй, означающее «безмятежный», или, в современном значении, «хладнокровный».[815]815
В послевоенные годы среди семей, члены которых попали в отряды камикадзе, было проведено исследование, и выяснилось, что почти в каждом случае тот, кто вступил в Отряды спецназначения, был «самым любимым сыном» – самым лучшим, самым образованным, причинявшим меньше всего беспокойств, одним словом – приносившим родителям самую большую радость. Разумеется, здесь необходимо учитывать романтизацию и идеализацию прошлого.
[Закрыть]
Были ли эти бойцы-камикадзе в действительности добровольцами, или (к. чему склоняется большинство не-японцев) их каким-то образом заманили и «одурачили» с целью вовлечения в отряды самоубийц? На этот вопрос нет простого ответа, однако несомненно то, что, по крайней мере на первых стадиях операций камикадзе на Филиппинах и Тайване, все пилоты были добровольцами в полном смысле этого слова.[816]816
Иногути, с. 43; Nagatsuka, J'etais un kamikaze, p. 224.
[Закрыть] Хотя, вероятно, было немало молодых людей, поддавшихся психологическому давлению со стороны своих сотоварищей-пилотов и лихорадочной атмосфере военного времени, без сомнения, их никогда не принуждали ни призывные комиссии, ни офицеры-начальники. Напротив, чаще случалось, что молодые люди, боявшиеся, что их не возьмут на самоубийственные операции, писали искренние заявления и даже подписывали их собственной кровью, в соответствии с древней традицией.[817]817
Например «Симпу», с. 186. Подписываясь собственной кровью (кэппансе), подававших петицию подчеркивал искренность своей просьбы, так что было весьма трудно отказать. Хотя семьи летчиков-камикадзе должны были испытывать значительные страдания в ожидании фатальных известий, которые они неизбежно должны были получить, они также испытывали гордость от сознания того, что их сыновья были избраны в качестве «живых богов». Командир подразделения на Тайване, узнавший, что один из его летчиков является единственным сыном и должен быть отправлен на операцию лишь в случае крайней необходимости, информировал соответственно его мать, однако, подобно многим матерям камикадзе, она оказалась истинной matrona Romana; в бесстрастном стиле она просила командира не лишать ее сына чести, которая полагалась ему по праву, и которой он сам столь сильно желал («Симпу», с. 187). Командующий Накадзима излагает схожую историю:
В один из дней начала весны [1945 года] в расположение 765-го воздушного соединения, расположенного в Кидзин на Формозе, пришла женщина. Она была принята командующим соединения капитаном Масуда Сего, узнавшим, что она является женой Кусанаги Мисао – судьи Верховного Суда района Тохоку. Она передала капитану Масуда шарф и прядь волос, попросив, чтобы кто-нибудь из летчиков отряда спецназначения взял их с собой в бой. Ее сын студент умер от болезни до окончания завершения тренировки, и, как она чувствовала, его желание исполнится, если то, что от него осталось, все же побывает в бою. На шарфе была надпись с подписью матери: «Молюсь о прямом попадании. МИСАО». Капитан Масуда принял вещи и, когда воздушный отряд спецназначения передвинулся из Кидзина на ближнюю к боевым действиям базу, передал их командиру группы. Они были с ним, когда он спикировал на вражеский корабль. (Иногути, с. 128.)
[Закрыть]
По мере того, как в армейских и военно-морских частях стали все больше применяться методы камикадзе, личному составу этих частей давался выбор: продолжать обычные операции или принять участие в самоубийственных миссиях. В этих случаях на людей не оказывалось никакого «формального» воздействия с целью заставить вступить в спецотряды, и, похоже, также не было никакой дискриминации тех, кто отклонял эту честь. Так, в учебном центре по управлению торпедными катерами в местечке рядом с Симоносэки директор собрал четыреста курсантов и проинформировал их о новом типе военно-морской самоубийственной тактики, которую планировалось ввести в конце октября 1944 года:[818]818
Millot, L'Epopee Kamikaze, pp. 266-67. Ёкота приводит схожие слова командовавшего офицера, предлагавшего ему и его друзьям летчикам вступить в отряд «Кайтэн»:
Если кто-либо среди вас действительно горит желанием спасти свою страну, управлять этим новым оружием и принять участие в крупном наступлении на приближающегося противника, он может стать добровольцем. Я не могу вам сказать ничего больше, за исключением следующего. Сейчас командиры эскадрилий раздадут вам по листку бумаги. Если вы особо желаете управлять этим новым оружием, напишите в верху листа ваше имя и номер эскадрильи, а внизу нарисуйте два круга. Я повторяю – два круга, если вы действительно очень этого желаете. Если, однако, в вас нет особо сильного желания, но вы готовы принести эту жертву, если будете избраны, нарисуйте только один круг. Это очень важно, поэтому повторяю еще раз: два круга, если вы очень сильно желаете, и один – если просто готовы исполнить долг. Те же, кто вообще не хотят ничего подобного, но желают продолжить тренировки для обычного боя, должны уничтожить выданную бумагу… Последнее, что хотелось бы добавить перед раздачей листков. Я должен вам сказать, что это – такое оружие, что кто бы ни отправился с ним против противника, не вернется живым. Он наверняка сможет причинить противнику большой урон, однако при этом он отдаст свою жизнь. Поэтому хорошенько подумайте, прежде чём решить. Перед тем, как вызваться, будьте совершенно уверенными, что вы действительно готовы к этому. И, прежде всего, будьте уверены, что потом вам не будет жаль всего, что вы оставляете за собой. Ваше сознание должно будет быть совершенно ясным в любое время, дабы вы были способны полностью концентрироваться на предстоящем. (Yokota, Suicide Submarine! p. 11.)
[Закрыть]
В данном случае я не могу отдавать вам никаких приказов… [В этой школе] вы находитесь для того, чтобы обучаться обычным операциям торпедных катеров; новая же тактика настолько отличается от вашей специальности, что я, пожалуй, не могу обязать вас принять участие в ее проведении в жизнь. Вы можете вызваться участвовать во взрывных запусках (синъё), или для операций «лягушек» (фукурю), либо же вы можете продолжать иметь дело с обычными торпедными катерами. Вы должны сделать свой выбор совершенно свободно, и я обещаю, что никакого воздействия или давления не будет оказано на того, чье сознание не позволяет записаться в участники этих новых атак. Вы будете по-одному заходить ко мне в кабинет и говорить о своем решении, и я даю вам слово, что не задам вопросов и не буду требовать никаких объяснений.
С середины дня и до четырёх часов следующего утра молодые люди по очереди входили к нему в кабинет и давали свои ответы. Половина курсантов избрала верную смерть, из них сто пятьдесят выбрали взрывные запуски, а пятьдесят решили стать «лягушками-самоубийцами»; таким образом, набралось более чем достаточно участников для двух операций, закончившихся плачевно.
Действительно, по мере того, как масштабы воздушных атак камикадзе росли, в чем-то неформальная система спонтанного добровольчества, возникшая на Филиппинах, перестала быть адекватной ситуации, и, начиная приблизительно со времени сражения за Окинаву, личному составу все чаще «предлагалось» войти в отряды самоубийц. Капитан Накадзима так описывал воздействие этой новой формы вызова «добровольцев»:
Казалось, что у многих из вновь прибывших не только отсутствует энтузиазм, но что они серьезно обеспокоены своим положением. У некоторых такое состояние продолжалось всего пару часов, у других – несколько дней. Это был период меланхолии, оканчивавшийся через некоторое время с наступлением духовного пробуждения. Тогда, как будто с прозрением мудрости, исчезали печали и наступало спокойствие духа, – жизнь приходила в согласие со смертью, конечное с бесконечным.
Пример обретения этого духовного успокоения можно видеть в случае с [младшим лейтенантом] Куно, который был в особо смятенным состоянии по прибытии на базу. Затем, внезапно, после нескольких дней бездумного хождения по окрестностям он пришел бодрой походкой, с блеском в глазах и попросил разрешения убрать из своего самолета все ненужное оборудование, говоря, что было бы неразумно и неблагодарно в отношении рабочих на родине брать с собой на операцию столько вещей без надобности.[819]819
Иногути, с. 158–59.
[Закрыть]
В армии, где отряды особого назначения, стали создаваться гораздо позже, чем на флоте, ощущалась острая необходимость в наборе соответствующих пилотов, и для получения нужного числа кандидатов, вероятно, оказывалось более прямое давление.[820]820
Millot, L'Epopee kamikaze, pp. 330-31, 367ff.
[Закрыть] Однако даже здесь никогда не отбрасывали принцип добровольного вызова. Лейтенант Нагацука описывает сцену, имевшую место в ночь на 3 марта 1945 года, когда его вместе с двумя десятками товарищей пилотов вызвали в штаб к командиру:
Он посмотрел на каждого по очереди, и его глаза, обычно мягкие, казалось, пронзают нас насквозь. «Как вы знаете, – сказал он наконец серьезным голосом, – в нашей армии не хватает пилотов, топлива, самолетов, боеприпасов – фактически всего. Мы, таким образом, находимся в критическом положении, и нам остается лишь одно:
таранить авианосцы, как это сделали в прошлом многие из ваших товарищей. Два часа назад наше соединение получило приказ сформировать отряд специального назначения, и сейчас я уполномочен просить вас…» Он ненадолго умолк, а затем продолжал:
«…вызваться на эту операцию. Однако, у вас остается свободный выбор. У вас есть двадцать четыре часа для обдумывания; вы дадите мне ответ до 20:00 завтрашнего дня. Каждый из вас явится ко мне лично.[821]821
Nagatsuka, J'etais un kamikaze, pp. 231-34.
[Закрыть]»
Что больше всего поразило Нагацука в тот момент, это, что его командир использовал слово «просить»; как он указывает, «в армии вышестоящий всегда приказывает, а не просит.» На следующее утро, когда Нагацука и его сослуживцы завтракали в столовой, один из них внезапно сказал. «Ведь мы все готовы отправиться на операцию, так? Тогда пошли к нему все сразу и дадим ответ!» Все согласились, только один весело предложил сперва закончить с едой.[822]822
Относительно спорного вопроса – были ли операции камикадзе добровольными в полном смысле этого слова, Нагацука дает следующий комментарий:
«Часто задают вопрос по поводу обстоятельств, при которых наши пилоты вступали в состав частей самоубийц: были ли они действительно добровольцами, или действовали „по долгу службы“? Я, как свидетель, который пережил эту миссию, подтверждаю, что наше желание было в полном согласии с приказом, отданным высшим командованием. По крайней мере, так было в моем случае… Очевидно, целые группы авиаторов являлись просить этого поручения вследствие срочных обстоятельств, и, с другой стороны, никто, кроме самих заинтересованных лиц, не может отдавать отчет в состоянии души… Добровольно, или по принуждению – вопрос не в том. Я могу подтвердить, как уцелевший старый пилот-самоубийца, что все мои друзья были готовы принять добровольно приказ, или просить этого поручения» (J’etais un kamikaze, p. 234).
Ответ кажется настолько сбалансированным, насколько вообще таковой может исходить от участника этой драмы.
[Закрыть]
Что заставляло большое количества серьезных, хорошо образованных молодых людей столь драматично приносить в жертву свои жизни? Определенные общие идеи повторяются в письмах, дневниках и стихотворениях, составляющих главный источник исследования личности камикадзе;[823]823
После окончания войны на Тихом океане, г-н Оми Итиро совершил пешее паломничество по домам летчиков-камикадзе в различных частях страны. За время своего путешествия, продолжавшегося почти пять лет, он собрал большое количество писем и воспоминаний, записанных в основном морскими офицерами запаса из гражданских колледжей, вступивших в отряды спецназначения после короткого тренировочного периода. Пример этого материала включен в «Симпу», с. 174–88, переводы даны у Иногути, с. 196–208. Наиболее знаменитым из подобных опубликованных сборников был «Кикэ вадамацу-но коэ» («Слушайте голоса океана!», Токио, 1952), где первым пунктом идет завещание армейского летчика из отряда спецназначения, убитого на Окинаве в возрасте 22 лет. Книга разошлась в Японии в огромном количестве, а ее название даже вошло в язык установившейся фразой, обозначающей нечто вроде «Никогда не забудем!» В 1963 году, когда количество выпускаемых военных мемуаров стало уменьшаться, вышел второй том под тем же названием. Ценное собрание дневников студентов университетов, погибших на войне, было издано в 1951 году под заголовком «Харука нару Ямагава-ни» («К потокам в далеких горах»), куда вошли и материалы летчиков-камикадзе. Эти и подобные им книги продолжают выходить в новых изданиях и часто становятся бестселлерами.
[Закрыть] хотя есть много индивидуальных вариантов и отличий, эти темы важны для понимания японской героической традиции в том виде, в котором она просуществовала вплоть до нашего века.
Ненависть к врагу и желание отомстить за погибших друзей – мотивы столь часто приводимые для объяснения (или оправдания) ярости солдат в бою – не представляются доминировавшими в психологии бойцов-камикадзе. Часто они упоминают о своем долге охранять священную землю Японии от иностранного загрязнения и предлагают свои жизни для защиты своих семей. Однако это никогда не принимает формы «нутряной» ненависти к вражеским солдатам, или расового антагонизма в отношении Запада. Это, скорее, выражает острое чувство необходимости компенсировать все то доброе, что они получали с рождения. Таковое признание долга благодарности (он) и твердая намеренность оплатить его любой жертвой, какая окажется необходимой, является основой японской морали и на протяжении многих веков было сильнейшим воодушевляющим моментом, – как в мирное, так и в военное время. Во время войны на Тихом океане, мотивация категорией он, разумеется, относилась не только к камикадзе, но, кажется, их она стимулировала особенно интенсивно, и намеренная полнота их самопожертвования являлась степенью их благодарности.
Они были благодарны, прежде всего, Японии – стране, в которой родились, и императору, воплощавшему ее уникального «государственное устройство» (кокутай) и добродетели. Во все новых и новых описаниях самоубийственных атак мы читаем о том, что последние слова пилотов относились к императору, который, несмотря на несколько тусклую персональность, являл собой высшую фигуру отца японской нации-семьи. Приведем выдержку из последнего письма, которое лейтенант Ямагути Тэруо из двенадцатой воздушной армии написал своему отцу непосредственно перед вылетом на операцию:
«…Вряд ли стоит говорить об этом сейчас, но к двадцати трем годам я выработал собственную философию.
Во рту появляется неприятный привкус, когда я думаю о том, как обманывают ни в чем не повинных граждан некоторые из наших хитрых политиков. Однако, я готов следовать приказам вышестоящего командования и даже политиков, так как верю в японское государственное устройство. Японский образ жизни действительно прекрасен, я горжусь им, поскольку принадлежу японской истории и мифологии, в которых отражается чистота наших предков и их вера в прошлое… Этот образ жизни – продукт всего самого лучшего, что передали нам наши предки. Живым же воплощением всего прекрасного из нашего прошлого является императорская фамилия, которая также предстает выкристаллизовавшимся очарованием и красотой Японии и ее народа. Это – честь: отдать свою жизнь, защищая столь прекрасное и возвышенное».[824]824
«Симпу», с. 183–84, перевод см. у Иногути, с. 199.
[Закрыть]
Чаще же чувство долга у пилотов фокусировалось на своей семье, особенно – на тех благодеяниях, что были получены от собственных родителей, даровавших им жизнь и двадцать лет воспитания, а не на таких абстракциях, как правитель, или страна.[825]825
Например: «Дорогой отец! По мере того, как приближается смерть, я единственно сожалею о том, что не смог сделать вам ничего хорошего за всю жизнь». Письмо Ямагути Тэруо, цитируется у Иногути, с. 198.
[Закрыть] Во многих письмах высказываются сожаления о неспособности отплатить за доброту родителей и извинения за то, что они покидают этот мир раньше них. Приводимое последнее письмо, написанное в спешке лейтенантом Номото Дзюн из отряда специального назначения «Белая Цапля», было продиктовано им из самолета прямо перед взлетом:
Дорогие родители!
Пожалуйста, извините, что диктую свои последние слова своему другу. Больше нет времени писать вам.
У меня нет ничего особенного, чтобы вам сказать, но я хочу, чтобы вы знали, что в этот последний момент мое здоровье лучше, чем когда бы то ни было. Для меня величайшая честь быть избранным для этого задания. Первые самолеты моей группы уже в воздухе. Эти слова пишет мой друг, положив бумагу на фюзеляж самолета. У меня нет чувства сожаления или грусти. Мои взгляды не изменились. Я исполню свой долг спокойно. Словами не выразить моей признательности вам. Я только желаю, чтобы это последнее действие – нанесение удара по врагу, послужило хоть в малой мере благодарностью за все то прекрасное, что вы сделали для меня…
…Я буду удовлетворен, если мое последнее усилие послужит слабой компенсацией за то наследие, которое нам оставили предки.
Прощайте!
Дзюн.[826]826
«Симпу», с. 181–82, переведено у Иногути, с. 202.
[Закрыть]
Чаще всего благодарность камикадзе направлена равно как к семье, так и к императору, а его смерть представляется разновидностью комбинированной расплаты за все те блага, что он получил в жизни из личных и вне-личных источников. В типичном введении в дневник, лейтенант Адати из группы особого назначения «Истинный Дух» пишет, что именно из-за любви родителей он может теперь отдать свою жизнь за императора и радуется, что в своей последней атаке сможет сражаться вместе со своим отцом и матерью.[827]827
Ватакуси ва коно уцукусии титихаха-но кокоро, атакакай ай га ару юэ-ни Кими-ни дзюндзуру кото га дэкиру. Корэ-дэ ватакуси ва титихаха-то томо-ни татакау кото га дэкимас. «Симпу», с. 183.
[Закрыть] Подобным же образом пишет своей семье лейтенант Каидзицу Сусуму из отряда «Семь Жизней»:
Последнее письмо Мацуо Исао из отряда спецназначения «Герои» также представляет его смерть в качестве комбинированной расплаты со своей семьей и с семьей более крупной, общенациональной; для него есть даже еще один он – по отношению к командующим офицерам:
Дорогие родители!
Пожалуйста, поздравьте меня. Мне дадена великолепная возможность умереть. Сегодня мой последний день. Судьба нашей родины зависит от решающих сражений в южных морях, куда я и упаду, подобно цветку с сияющего вишневого дерева…
Как благодарен я за эту возможность умереть по-мужски! От всего сердца я благодарю своих родителей, заботившихся обо мне постоянными молитвами и сердечной любовью. Я благодарен также командиру нашей эскадрильи и старшим офицерам, присматривавшим за мной, как если бы я был их собственным сыном, и обучавшим меня столь тщательно.
Благодарю вас, мои родители, за те двадцать три года, в течение которых вы заботились и направляли меня. Надеюсь, что то, что я совершу, в какой-то мере воздаст за то, что вы для меня сделали.[829]829
«Симпу», с. 176, переведено у Иногути, с. 200.
[Закрыть]
Другая часто встречающаяся в записях камикадзе тема – это «искренность» (макото или сисэй), традиционная концепция, играющая столь значительную роль в истории японских героев. Нагацука сообщает о типичном разговоре между двумя офицерами армейских ВВС, который он услыхал незадолго до того, как вызвался участвовать в особых операциях. Капитан Санака, командир второй воздушной ударной группы, пытался убедить своего начальника в том, что, поскольку атакующих самолетов Ki-45 оставалось очень мало, в армии следовало использовать меньшие по размеру Ki-27g для перехвата американских бомбардировщиков В-29.
«Но как сможет Ki-27 перехватить самолет с такой скоростью и вооружением, как у В-29?»
«Прошу вашего прощения, – ответил капитан Санака, – … однако при данных обстоятельствах, как мне кажется, мы обязаны использовать каждый наличествующий на нашей базе самолет, дабы уничтожить возможно большее количество американских бомбардировщиков.»
«А как же наши пилоты? Они еще недостаточно обучены».
«Сейчас имеет значение не искусство наших пилотов, и не качество наших самолетов, но дух и мораль бойцов. Все зависит от этого».[830]830
Nagatsuka, J'etais un kamikaze, p. 162.
[Закрыть]
Камикадзе постоянно убеждали, что самоубийственная тактика – единственный оставшийся способ отсрочить поражение и уберечь Японию от катастрофы. Однако, из чтения их писем и дневников, а также из разговоров с теми, кому удалось выжить, я могу предположить, что мало кто из участников верил, что на этой поздней стадии их атаки смогут реально повлиять на исход войны. Особенно после поражения на Окинаве большинство личного состава частей особого назначения и, без сомнения, самые разумные из них, кажется, поняли, что, хотя их близящаяся жертва будет не бесчестна, но почти наверное – безнадежна. Вот, например как лейтенант Нагацука описывает свои последние мысли роившиеся у него в голове, когда он сидел в кабине своего истребителя Ki-27:
«Действительно ли я верю, что самоубийственные атаки эффективны? Может, на самом деле они – глупейшие попытки, предпринимаемые летчиками вроде нас, без самолетов эскорта и собственного вооружения?… Действительно ли самопожертвование – единственное, что придает цену жизни? На этот вопрос воин обязан отвечать „да“, прекрасно зная, что его самоубийственная затея бессмысленна».[831]831
Ibid., р. 272.
[Закрыть]
Подобные сомнения, однако, не ослабляли их морали; бесчисленные истории об их товарищах, взорвавших себя и свой груз без какого бы то ни было практического результата, не приводили к разочарованию или отчаянию. Все повторявшиеся неудачи, казалось, только придавали энергии молодым добровольцам. Таков дух популярной песни камикадзе:
В то время, как искренность всегда ставилась выше вопроса о победе или поражении, это вовсе не означало, что доброволец рассматривал свои усилия, как совершенно бесполезные. Жертва могла и не спасти Японию от поражения в войне, однако она могла привести к некоторой форме духовного возрождения. Студент литературы Киотосского университета, самолет которого был сбит одной лунной ночью всего за две недели до окончания войны, написал в своей последней поэме:
Оставь свой оптимизм,
Открой свои глаза,
Японский народ!
Япония обречена на поражение.
Именно тогда мы, японцы,
Должны будем вдохнуть в эту землю
Новую жизнь.
Новую дорогу к реставрации
Мостить нам.[833]833
Цитировалось в газете «Mainichi News» от 29 сентября 1968 года в книге стихов, озаглавленной (в переводе) «Моя жизнь горит в свете Луны».
[Закрыть]
Та идея, что акт самопожертвования не оказывающий никакого практического воздействия на ход военных действий, может, тем не менее, иметь важное духовное воздействие, рассматривается в одном из последним разделов дневника младшего лейтенанта Окабэ, автора стиха о вишневых цветах, процитированного в начале этой главы:
22 февраля 1945 г.
Я умру, наблюдая за отчаянной борьбой нашей нации. Следующие несколько недель события будет мчаться галопом, по мере того, как мои юность и жизнь близятся к финалу.
… Вылет назначен на следующие десять дней.
Я – человек, надеюсь – не святой, не подлец, не герой и не дурак, – просто человек. Проведя свою жизнь в грустных желаниях и поисках, я умру покорно, в надежде, что моя жизнь послужит «человеческим документом».
Мир, в котором я жил, был полон диссонансов. В качестве сообщества разумных существ, ему следовало бы быть устроенным лучше. Без единого главного направляющего каждый теряется со своим собственным звуком, внося диссонанс там, где следует быть мелодии и гармонии.
Мы с готовностью послужим нации в этой ее мучительной борьбе. Мы обрушимся на вражеские корабли, лелея убежденность в том, что Япония была и будем местом, в котором позволено существовать лишь любимым домам, храбрым женщинам и прекрасной дружбе.[834]834
«Симпу», с. 180, переведено у Иногути, с. 207.
[Закрыть]
Материальная победа в войне не только не являлась основной целью, но могла даже стать помехой духовного возрождения. «Если же, по какому-то странному совпадению, – писал младший лейтенант Окабэ, – Япония внезапно выиграет эту войну, для будущего нации это станет фатальной неудачей. Для нашей нации и народа лучше было бы пройти через тяжкие испытания, которые их только усилили бы».[835]835
Там же.
[Закрыть] Та же тема разрабатывается офицером в отряде «Кайтэн» (торпед-самоубийц), который поразил молодого добровольца, сказав, что ожидает поражения Японии:
Я не мог поверить своим ушам – чтобы офицер говорил такое! «Простите, что вы сказали?» – переспросил я.
«Япония будет побеждена, Ёкота», – повторил он.
Я был поражен. В тот момент я не знал, что еще сказать, потому что раньше ни разу не слыхал, чтобы кто-то в армии обсуждал подобную возможность, и потому смог выдавить только: «Зачем же вы тогда вызвались на смерть?»
«Человек должен делать для своей страны то, что он может», – был простой ответ. Его смерть ничего не значила, добавил он. «Япония будет побеждена, в этом я уверен. Но мы возродимся заново и станем более великой нацией, чем когда бы то ни было». Далее он объяснил, что нация должна претерпевать страдания и очищения каждые несколько поколений, дабы становиться крепче с устранением из себя всего нечистого. Наше страна, сказал он, сейчас омывается огнем, но выйдет из него еще краше.[836]836
Yokota, Suicide Submarine!, p. 161.
[Закрыть]
Идеи и настроения, возникшие в стране в далеком прошлом и закрепившиеся в течение долгих веков гегемонии военных, в 1944 году были еще живы и вдохновляющи; они снова и снова всплывают в разговорах и записях камикадзе. Так, когда лейтенант Нагацука решается выразить некоторые сомнения относительно предложения одного из своих коллег таранить американские В-29 своими истребителями Ki-27 по причине минимальных шансов на успех, молодой человек вспоминает о самурайском принципе чести:
«Ты придаешь слишком большое значение жизни. Представь, что исчез весь мир, кроме тебя. Неужели ты действительно продолжал бы жить? Если у человеческой жизни и есть какое-то важное предназначение, то это только из-за определенных отношений с другими живыми существами. Отсюда возникает принцип чести. На этой идее основана жизнь, примером чего служит поведение наших древних самураев. В этом суть Бусидо (Пути Воина)… Если мы будем цепляться за свои жизни, мы в конце концов потеряем самоуважение.
В этом мире есть два типа существования: у животных, которые просто следуют своим инстинктам, и у людей, которые сознательно посвящают свои жизни служению чему-то вне их… Если бы человек просто существовал, каким бы тягостным это было! Вовсе не разум может подсказать нам значение жизни или смерти…» [837]837
Nagatsuka, J'elais un kamikaze, p. 149.
[Закрыть]
Товарищ Нагацука, подобно многим молодым добровольцам камикадзе, выражается в несколько несвязной, наивной манере, однако его общее отношение выводится из связного комплекса идей, изложенных в учебниках самурайской философии, игравшего важную роль в «тренировках духа» на протяжении националистического периода нового времени.[838]838
Единственным значительным философом, излагавшим самурайский этос, был Ямага Соко (1622-85), конфуцианец-националист, эксперт по военной тактике и образу жизни. Самой влиятельной книгой по этому предмету была 11-томная компилляция, известная под названием Хагакурэ (или «Набэсима Ронго»), написанная в 1716 году и ставшая главным учебником для японских военных. Относительно влияния Хагакурэ на бойцов-камикадзе см. Мисима Юкио, Эйрэй-но коэ (Токио, 1970), с. 48.
[Закрыть] Среди исторических персонажей самым почитаемым пилотами камикадзе был воин-роялист Кусуноки Масасигэ, совершивший харакири в 1336 году после вполне предсказуемого поражения в своей последней битве за императора Годайго.[839]839
Ситисё встречалось в названиях нескольких подразделений камикадзе; повязки с этим словом часто были на головах летчиков-самоубийц перед вылетом на задание. Ёкота так описывает свое отбытие для атаки на «Кайтэн»:
Меня вызвали последним. Лейтенант Хамагути, офицер, отвечавший за отправку в дивизии, называвший имена, взял шестую хатимаки и повязял ее вокруг моей головы. На ней красивыми знаками было написано Сити сё бококу – символ лояльности Кусуноки Масасигэ императору, проявленной несколько веков назад. На моей хатимаки был изображен лозунг «Возродиться семь раз, дабы служить стране» (Yokota, Suicide Submarine! p. 137).
На с. 303 говорится об использовании эмблемы Масасигэ – кикусуй во время операций камикадзе на Окинаве. Герб кикусуй изображался также на конической части и корпусе подлодки-носителя «Кайтэн» (Yokota, Suiside Submarine! pp. 43, 125).
[Закрыть] В своих письмах, дневниках и разговорах пилоты камикадзе постоянно приводят его в качестве образца благородного поведения, а смелое высказывание о «семи жизнях» повторяется снова и снова. «Я буду щитом императора, – писал Мацуо Исао 28 октября 1944 года, – и погибну чистой смертью вместе с командиром крыла и другими товарищами. Я хотел бы родиться семь раз, и каждый раз поражать врага».[840]840
«Симпу», с. 176, переведено у Иногути, с. 200.
[Закрыть] Командующий Накадзима передает о следующем игривом разговоре, случившемся во время сбора пилотов на авиабазе камикадзе в Сёбу:
Один из пилотов, получавший свою часть выпивки, удивил меня, подойдя и спросив: «Когда я смогу принять участие в особой атаке? Почему вы не посылаете меня как можно скорее?»
Его слова воодушевили другого, и тот присоединился: «Я с самого начала вхожу в Отряд особого назначения, но вот уже те, кто пришли после меня, сделали свои вылеты. Сколько мне еще ждать?»
На какое-то мгновение я растерялся и не мог ответить на эти внезапные вопросы, потом вдруг в голову пришла мысль: «Вспомните, как самый лояльный из всех великих японских воинов, Кусуноки Масасигэ накануне своей последней битвы призвал своего сына-воина и приказал ему возвращаться домой к матери. Рано или поздно придет время каждого из вас. Особые атаки того, или иного рода будут продолжаться, пока мир не придет на всю землю. Вы должны думать о себе, как о первых среди многих, и не жаловаться на то, что задерживаетесь на несколько дней, когда другие уходят вперед.»
Они кивнули, и первый заговорил снова: «Да, я понимаю, о чем вы говорите, но мне кажется лучше быть старшим Кусуноки.[841]841
Иногути, с. 79–80.
[Закрыть]»
Одинокий пилот-камикадзе, втиснутый в люк бомбы «Оока» или торпеды «Кайтэн», бросающийся на превосходящие силы противника, принадлежит к уже знакомой нам японской традиции, в которой героем в бою движет убежденность в собственной искренности и сознание, что его дело правое, сколь бы безнадежным оно ни было. По своей собственной воле он берется за задачу, «превосходящую пределы человеческих возможностей», которую здравый смысл может оценить лишь как абсурдную, даже безумную. В «Хагакурэ» – самом авторитетном из всех, когда бы то ни было написанных самурайских трактатов, два иероглифа – «умирать» (сини) и «сходить с ума» (куруи) соединяются в одно слово синигуруи («сумасшедшая смерть»), и столь неистовое состояние предписывается необходимым воину; дело в том что он не может совершить никакого великого деяния, покуда сперва не «преодолеет себя», отбросив осторожность, диктуемую разумом и собственными интересами.[842]842
Бусидо ва синигуруи нари… Хэйдзэй хито-ни ноэкоэтару кокоро нитэ накутэ ва нарумадзику соро. Мисима, Эйрэй-но коэ (Токио, 1970), с. 48.
[Закрыть] Прямолинейность, однонаправленность характера воина-камикадзе – этот аспект просматривается в сочинениях Мияноо Бумбэй, молодого поэта, вступившего в Военно-Воздушные силы особого назначения и взорвавшегося неподалеку от Окинавы в апреле 1945 года. В сборнике, изданном посмертно под названием «Одинокая Звезда», Мияноо предвидит свою смерть и, хотя он и принадлежит к совершенно иной традиции, чем летчик у Йейтса, у которого
он также свободен от озлобленности («Нет злобы у меня в сражении к врагу») и способен созерцать состояние своего ума с тем же лиризмом и чистотой видения. «Когда я думаю об этом, – пишет он во вступлении к стихам, – на меня нисходит великий холод… [Скоро] я исчезну навсегда. Я спокойно стану несуществующим, подобно безымянной звезде, гаснущей на рассвете».[844]844
«Кикэ вадацуми-но коэ» (Токио, 1963), 1:231.
[Закрыть]
Поведение добровольцев-камикадзе обусловливалось японской метафизикой смерти, выраженной как в «традиционной самурайской философии, так и в религии. Со времен средневековья самурая учили, что „жизнь легче гусиного пуха“,[845]845
Классические слова Сыма Цяня в его знаменитом письме к Жэнь Аню (98 г. до н. э.):
У человека есть лишь одна смерть. Эта смерть может быть тяжелой как гора Тай, либо легкой, как гусиное перо. Все зависит от того, как он ею воспользуется… В природе каждого человека любить жизнь и ненавидеть смерть, думать о своих родителях и заботиться о жене и детях. И лишь тогда, когда человеком движут высшие принципы, это отношение меняется. Тогда появляется то, что ему сделать необходимо… (Wm.Theodore de Вагу, ed.. Sources of Chinese Tradition, New York, 1960, p. 272.)
[Закрыть] что он должен подчинять „правому делу“ (ги) все свое желание лично выжить. За время короткого периода обучения, у пилотов камикадзе для наставлений оставалось мало времени. Собственно, в этом и не было особой необходимости, поскольку уже перед вступлением в отряды самоубийц они были пропитаны идеологией смерти, берущей свое начало в этосе японского воина. На протяжении месяцев, проводимых в казармах, эта идеология драматизировалась тем фактом, что гибель людей происходила постоянно у них на глазах. В „Хагакурэ“ им красноречиво излагалось, как следует реагировать на столь устрашающую перспективу:
Смерть следует ожидать ежедневно, так что, когда придет ее время, можно было бы умереть с миром. Когда случается несчастье, оно оказывается не столь страшным, как представало в опасениях. Глупо мучить себя заранее бессмысленным воображением… Умиротворяйте свое сознание каждое утро и представляйте тот момент, когда вы будете поражены и искалечены стрелами, пулями, копьями и мечами, смыты огромными волнами, брошены в огонь, повергнуты молнией, раздавлены землетрясением, сорветесь в пропасть, умрете от болезни или погибнете в случайном происшествии, – умирайте в своем сознании каждое утро, и тогда вы не будете бояться смерти![846]846
Цитируется у J. Seward, Hara-Kiri, Tokyo, 1968, p. 86.
[Закрыть]
Этим молодым добровольцам не грозила смерть извне – случайная или от невезения; она должна была придти к ним изнутри, как осознанный акт, совершенный по доброй воле. Уже с давних времен прототипического героя Ёродзу, воин всегда был готов скорее прервать свою жизнь, чем рисковать бесчестьем для себя, своей семьи, или своего господина. Самоубийство, рассматривавшееся далеко не как „выход для трусов“ было единственным благородным образом действий героя в чрезвычайной ситуации; это был не импульсивный жест отчаяния, но акт, исполненный гордости, тщательно обдуманный и подготовленный.
Буддизм, делающий особое ударение на отсутствии „я“, самоотрицании (муга), учит, что мы можем избежать страданий, присущих человеческому существованию, лишь отрешившись от иллюзии самости и личных желаний, и прежде всего – желания сохранить жизнь. Это усиливало жертвенные аспекты самурайского этноса и помогало воинам с легкостью принимать физические тяготы и конечное уничтожение. Для многих из новобранцев-самоубийц за начальным периодом беспокойства следовало нечто вроде буддийского сатори, и духовного пробуждения, когда они приходили к согласию с предстоящей им смертью. В отличие от пилотов во многих других странах, добровольцам камикадзе не предоставляли никаких особых привилегий, и материальные условия в казармах вплоть до самого дня их вылета были столь же непритязательны, как у аскетов-буддистов. Однако в их письмах и дневниках нет ни намека на неудовлетворенность, никаких сетований на то, что они не смогли насладиться особой пищей или комфортом в свои последние месяцы. Эти спартанские условия жизни не только не были для них болезненными лишениями, но, напротив, помогали им обрести „спокойную неподвижность без внутреннего сопротивления“,[847]847
В The Japanese Cult of Tranquilily, London, I960, Karifried Graf von Durkheim говорит о летчиках-камикадзе, как о «высшем выражении японской сути», как об основных современных приверженцах концепции «жизнь посредством смерти». «Есть способ умереть, – пишет фон-Дёркхайм, – превосходящий антитезу жизнь и смерть, который можно описать выражением 'уже существовать в иной жизни'. Такая форма сознания – а также тела – позволяет человеку встречать самые трудные задачи в жизни, и даже саму смерть, без малейшего содрогания. Он достигает совершенного спокойствия без внутреннего сопротивления, поскольку пожертвовал своей самостью, и теперь просто подчиняется необходимости момента.» Письма, дневники и стихи летчиков-камикадзе несомненно проникнуты этим спокойствием; все же, определять это как «высшее выражение японской сути», значит преувеличивать (а следовательно – и ослаблять) момент.
[Закрыть] приходившую после отрицания „я“ и его желаний, и, таким образом, готовившую их к окончательному самоуничтожению в день их последнего вылета.
Хотя религиозное воздействие было важным в психологической подготовке бойцов камикадзе, это вовсе не означает – как могли бы предположить не-японские читатели – что большинство из них успокаивало себя (тем более их поступки не были мотивированы) мыслью о том, что они будут жить после смерти и пожинать плоды своего самопожертвования в каком-либо раю или пантеоне. Буддизм не просто ставил целью полное уничтожение, но, будучи в сущности пацифистской доктриной, совершенно не собирался предоставлять вознаграждение людям, которые погибли, намеренно навязывая насилие себе и другим. Государственная религия Синто действительно обещала, что отдавшие свои жизни на службе императору, возвратятся в виде божественных духов для почитания в святилище Ясукуни, однако в синтоизме концепция посмертной жизни весьма туманна; с самого своего начала в нем избегали метафизических построений. Будучи недавними университетскими студентами, большинство пилотов камикадзе, чьи записи сохранились, похоже, несколько сомневались в популярных формах религии, уверяющей человека в обретении счастья в некотором будущем существовании. Даже ожидая неминуемой смерти, мало кто из этих молодых людей успокаивался мыслью о возможной жизни после смерти. Представляется типичным разговор Нагацука со своим другом, таким же летчиком, по имени Фудзисаки, которого он навестил за два часа до собственного вылета. Фудзисаки улыбаясь спросил, верит ли он в жизнь после смерти.
„Нет, – ответил я, – мне кажется, я. являюсь кем-то вроде атеиста“.
„Думаю, что ты прав, – сказал Фудзисаки. – После нашей смерти будет только пустота… Для нас все кончится, даже наши души исчезнут без следа. Да, – продолжил он весело, – более двадцати лет мы получали радость и внимание от своих семей. Конечно, этого достаточно. Для меня ничуть не важно, что со мной произойдет после смерти. Как бы то ни было, совершенно немыслимо, чтобы мы встретились потом, даже через посредство наших духов… Так что сейчас я прощаюсь с тобой навсегда“.[848]848
Nagatsuka, J'etais un kamikaze, p. 197. О письме Фудзисаки перед его последней атакой на Окинаве см. Нагацука, там же, с. 249.
[Закрыть]
