Текст книги "Русский романтизм"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

соч.. изд. 3-е, СПБ. 1838—1840; 12 т.; Марков М., „Мечты и были" 3 ч.,

СПБ. 1838; П а в л о в Н., Новые повести, СПБ, 1839; П о л е в о й Н. „Абба-

д о на4" ром. 4 т. М. 1834; П о г о д и н – Повести, 1832. П о г о р е л ь с к и й А.,

Соч. 2 т., СПБ, 1853; О д о е в с к и й П., Соч., 3 ч., СПБ, 1844; Сенковский,

Собр. соч.. 9 т., СПБ. 1858—1859; С о л л о г у б В., Соч. 5 т., СПБ, 1855—

185о; С т е п а н о в А. II., -„Постоялый двор", 4 т., СПБ. 1835; Тимо-

ф е е в А, „Опыты" 3 т., СПБ 1837; Ш а хо в а Е. Н., Собр. соч. в сти-

хах, СПБ 1911 г. а также сочинения Гоголя, З а г о с к и н а , Лажечни-

кова, Л е р м о н т о в а и др. Цифры подле цитат и обозначают ссылки

на вышеперечисленные издания. Цитаты из Гоголя и других, имеющихся

в ряде новых перепечаток писателей, оставлены без указания страниц, дабы

не пестрить цифрами и без того изобильного, ими текста.

!) Шахова Е. Н. Собр. соч. в стихах, СПБ. 1911.

1361

слушался" красавицей, „хотя она не говорила ни слова"

(т. III. стр. 79). Действие красоты сравнивают с электриче-

ским ударом (Жукова, 83). Силу ее притяжения уподобляют

магниту. „Красота странно действует на человека: это маг-

н и т н а я сила, но в грубом и колоссальном виде; „увидать

пышную красавицу для меня все равно, что ступить на маг-

нитную скалу" (Кукольник, „Заклад", т. III стр. 258). Глаза

героини „Тамани" Лермонтова, казалось, были одарены ка-

кою то „магнетическою властью" (стр. 52). Иногда красота

обладает „магической силой, заставляющей героя утопать

в „потоке блаженства" (Кудрявцев, „Недоумение", т. I, 138).

Итак, красота – божественная сила и понятие это Легло

в основу определенного эстетического канона женской на-

ружности. Красавица – воплощение божественного начала ≫

а соответственно этому и ее внешность должна быть

небесной, ангельской; ее „красота неземная" (Калашников,

12), у нее „облик ангела", „лицо божественное" (Греч,

„Черная женщина", ст. 249), которое дышет „небесной гар-

монией" (Лермонтов, „Вадим"). О ней говорят, как о „воз-

душной, полубогине Пери" (Марлинский, „Роман в семи пись-

мах", стр. 117), о „гостье из другого мира" (Кукольник,

„М. С. Березовский", стр. 392) или о „духе небесном" (Поле-

вой, „Аббадонна", стр. 25). Она „видение" (Вельтман, „Прикл.

почерпнутые из моря житейского", стр. 172), а не дева земная"

(Кукольник, т. 2, стр. 331). Красавица появляется, как „из

воды наяда" (Вельтман, ч. II стр. 59), как „тень, как призрак,

херувим" (Шахова, „Изгнанник", 127), как „дух высоких

сфер" (Сенковский, „Зап. домового", т. III, 233), или она

фантастична, как „настоящая русалка" (Лермонтов, „Герой

наш. времени"). Постоянно подчеркивается эфемерность этого

неземного существа: ее прелести „воздушны", (Жукова, „Суд

сердца", стр. 8), и она сама „воздушна, как мечта" (Шахова,

„Перст божий" стр. 48); она кажется „воздушным существом,

спорхнувшим нехотя на землю" (Ган, „Медальон", стр. 220).

Тело женщин „будто св&яно из прозрачных облаков, и будто

светится насквозь при серебряном месяце" (Гоголь, „Май-

ская ночь"). Эта бесплотность красавиц усиливается их

нарядом: он прозрачен, „как облако", „как туман" (Жукова,

„Падающая звезда", ч. II, стр. 67), как пена" (Вельтман,

„Приключен., почерпнут, из моря жит.", ч. I., стр. 21). Одежда

настолько легка и прозрачна, что кажется „вытканной ветром

юга из облаков и лучей" (Марлинский, „Месть", ч. XII, стр. 69).

Газ, вуали, белые или дымчатые, небрежно наброшенные, цветы,

пробивающиеся сквозь „снег газа", венки – вот аксессуары

костюма женщин, придающие им воздушность и прозрачность

ангелов и приближающие их к пери, русалкам и наядам^

1361

Выражение лица женщины-ангела отражает ее прекрасную,

чистую, кроткую, святую душу, лицо ее „осенено глубокою

тайною грустью" (Кукольник, „Эвелина де Вальероль"; стр. 112)

„святым спокойствием", „пленительным выражением" (Пого-

рельский, „Монастырка", 85). Глаза героини, иногда увлаж-

ненные слезами и воздетые к небу в молитвенном экстазе,

тоже отражают „богоподобную душу" (Гоголь, т. 6, стр. 64),

„чистое небо" души, „ангельскую невинность" (Погорельский,

„Двойник", 91). У– женщины улыбка „неземная", „неизъяснимо

добрая", „кроткая", „меланхолическая". У героини „Падающей

звезды" Жуковой „во взоре, устремленном к небесам, горел

тихий огонь чувства" (ч. II, стр. 167). У Ольги из „Теофании

Аббиаджио" Ган, „ресницы, еще влажные от слез и глаза,

тоскливо опущенные к земле, как бы от усталости стремиться

к недостижимым небесам, уподобляли ее отверженной Пери",

вся внешность ее проникнута детской простотой и задумчи-

востью, кротостью и добротой; она трогает и пленяет „душу

каждого, кому хоть раз явится на-яву" (стр. 481—82). В другом

месте во внешности этой же героини автор отмечает, что голу-

бые большие ее глаза так прозрачны, „что, казалось, душа

светилась сквозь них", а в неуловимо нежных чертах ее „вы-

ражение доброты, кротости и того, вчуже отрадного, святого

спокрйствия, которое мы видим только в ясных небесах и на

лицах спящих младенцев" (стр. 496). Лицо красавицы часто

изображается вдохновенным:

Вид Нины, свыше вдохновенной,

И величав и кроток был.

(Шахова, стр. 126).

У Ольги (Лермонтов, „Вадим") „лицо в д о х н о в е н н о е",

прекрасное..." У Элеоноры в „Аббадонне" Полевого „выра-

жение какого то вдохновенного чувства во взоре" (стр. 120).

Писатели 30-х годов часто отмечают позу женщины-

ангела. Она обычно на коленях, в молитвенном экстазе.

В таком положении, подчеркивающем ее небесность, поражает

она героя романа. Энский из „Искателя сильных ощущений"

Каменского встречает Валерию в одном из углублений мона-

стыря, молящуюся на коленях. „Скромная, почти траурная

одежда, прекрасные черты лица, с жаром высказываемая тихо

молитва, и глубокая горесть, которою проникнута была вся

ее наружность" привлекает его внимание (ч. 2, стр. 43).

Герой „Черной женщины" Греча заметил в иезуитской церкви

молодую, небогато одетую девушку, молившуюся с глубоким

чувством. Она стояла на коленях. Когда незнакомка припод-

нялась, он заметил „облик ангела, взгляд праведницы, слезы

1361

христианского умиления" (ч. 2, стр. 249). Глядя на молящуюся

красавицу, герой повести Кудрявцева „Флейта" восклицает:

„Боже мой, как она была мила в эти минуты, когда вместе

с теплою молитвой, кажется, вся душа ее отразилась на лице!..

Глаза, воздетые к небу, были увлажнены слегка навернувши-

мися слезами, между тем, как все черты ее сияли кроткок*

небесною радостью" (ч. 1, стр. 117).

Ольга из „Вадима" Лермонтова „тихо стала перед обра-

зом", большие глаза ее были устремлены на лик Спасителя,

это была ее единственная молитва и, еслиб бог был челове-

ком, то подобные глаза никогда не молились бы напрасно"

Образ молящейся женщины часто встречается у Шаховой.

Героиня „Перста Божьего" молится; черты ее —

Прекрасны, как у ликов рая

Чистейшей светлой красоты!

Как небо юга – тихо ясен,

Очаровательно прекрасен

Взор томной светлой синевой (стр. 31).

Княжна в „Страшном красавце" той же Шаховой „колено-

преклоненно, прилежно молится".

Моленье прелесть наводило

На эти нежные черты

И что-то ангельское было

В молящем взоре сироты (стр. 71)1).

Рядом с этим образом неземных красавиц – женщин-

небожительниц писатели 30-х годов создают и портрет жен-

щины, являющейся антитезой к ним, полным контрастом их —

женщины, проникнутой сладострастием, чувственной, влекущей

к страсти. Они прелестны, но не воздушны, как женщины-

Пери (Марлинский, Мулла Hyp, т. 3, стр. 38). Они обольсти-

тельны и созданы для рая Магомета. Они не ангелы, а гурии.

Об одной из таких красавиц поэт говорит, что ею можнб

любоваться, „как звездою любви на роскошном ложе неба,

как обольстительною девою, которая должна украшать рай

Магометов: все помыслы об ней – соблазн, грех, бессонница,

видения, бунтующие кровь вашу" (Лажечников, „Ледяной дом"),

Вся внешность такой женщины-гурии проникнута сладостра-

1) Художники этого времени тоже стремятся воплотить этот идеал жен-

ской красоты. В живописи мы часто находим аналогичные литературе жен-

ские портреты. Егоров изображает на портрете княгиню Голицыну с глазами,

устремленными к небу, задрапированную в широкий плащ. Брюллов обла-

ком легкого газа обвивает княгиню Ж. И. Лопухину. Головку княгини

Белосельской-Белозерской Грез небрежно окутывает туманным, прозрачным

вуалем. Лауренс рисует княгиню Ливен хрупкой, тонкой, почти бесплотной

в ее белом воздушном платье.

1361

стием. Глаза ее, „увлаженные негою, избытком сердечным,

как бы просящие, жаждущие ответа", уста ее манят по-

целуй (Лажечников, „Ледяной дом"). У одной из героинь

„Искусителя" Загоскина глаза, „которые при первой встрече

с вашими готовы были вспыхнуть и прожечь ваше сердце",—

все в ее внешности изобличает „пламенную итальянку;

можно было побиться об заклад, что в порыве страсти она

не остановится и умереть за своего любовника, и зарезать

его собственною рукою" (т. 4, стр. 160). Красота такой жен-

щины вызывает не благоговение, а чувственные порывы.

У Марлинского красавица могла бы „свести с ума любого из

платонических мудрецов, искусить самого постного из отшель-

ников мира" („Месть", стр. 69—7).

Наряд этих женщин не подчеркивает их бесплотности

и воздушности, а, наоборот, обрисовывает „слегка сокровен-

ные формы тела" (Марков, „Мечты и были", стр. 68—69).

Белая ткань, которая покрывала Кичкене в „Мулла Hyp"

Марлинского, прельстительно играет роскошными складками,

„обрисовывая формы тела" (стр. 38). Костюм красавицы-иску-

сительницы исполнен по „последней моде" (Загоскин, „Иску-

ситель"). Это – „щегольской наряд, выбранный самым искус-

ным кокетством, самым тонким знанием того, что идет

к лицу и может нравиться" (Полевой, „Аббадонна" стр.

120). Он „фантастически-театрален" – „белое платье, ко-

роче обыкновенных модных, черный спензер, венок на го-

лове и прекрасные, почти до плеча голые руки! Это была,

казалось, театральная Гитана" (Ап. Григорьев, „Один из

многих"). Выражение лица чувственных женщин также пол-

ный контраст вдохновенному и невинно-ангельскому выра-

жению бесплотных красавиц. Лица женщин-гурий одушевлены

страстью, соблазнительною прелестью, глаза их выражают

сладострастие и негу. Так, когда Далия из романа Куколь-

ника „Альф и Альдона" „улыбалась или с умыслом хотела

над кем-нибудь испытать силу черных глаз своих, тогда все

черты ее лица одушевлялись, играли дикою, соблазнительною

прелестью, и редкий отходил от нее без язвы" (т. 2, стр. 306).

Глаза героини романа Ап. Григорьева „Один из многих"

„облиты были преждевременной, опередившей года, сладо-

страстною влагой". У героини „Мести" Марлинского „карие;

с поволокою глаза, которые тают о г н е м неги" (стр. 69),

а в глазах героини повести „Звезда" Кудрявцева „какой

то" особенный блеск, тот ослепительный чарующий блеск

женских глаз, который тревожит и волнует самое покой-

ное, самое сосредоточенное в себе чувство" (стр. 163), во

всех чертах ее дышала „Какая то чудесная нега" (стр. 163).

Легкая мгновенная улыбка на устах одной из героинь Ган

1361

„казалась неоконченным поцелуем любви" (стр. 220). Губы

одной из героинь „ПостсЛслого двора" Степанова „как будто бы

приглашают с улыбкою к поцелую" (т. 4, стр. 94). У Маркова

в каждой жилке красавицы „огонь желания кипит", и глаза

ее „страстной влагою полны" („Домовой", стр. 110).

Если писатели 30-х годов любят изображать женщину-

ангела в момент молитвенного экстаза, то для женщины чув-

ственной выбирают они позу, подчеркивающую ее сладостра-

стие. Так, героиня романа Ап. Григорьева „Один из многих"

села так, что „небрежная поза ее дышала невыразимо обая^

тельным сладострастием" (стр. 61). Женщина-гурия показана

на портретах в момент страстного и бурного танца, в котором

она „с откровенной веселостью", „стройная, живая, с лихо-,

радочным огнем в глазах и с улыбкой сладострастной на

устах, с длинными волосами, распущенными по плечам"

носится, „не касаясь пола своими ножками, осуществляя собой

все страстные мечты, все страстные желания юноши". (Сол- ≫

логуб, „Большой свет", стр. 163). Ольга в „Вадиме" Лермон-

това танцует: „как– поэт в минуту вдохновенного страдания,

бросая божественные стихи на бумагу, не чувствует, не

помнит их, так и она не знала, что делала, не заботилась

о приличии своих движений, и потому то они обворожили

всех зрителей; это было не искусство, но страсть.

Итак, литература 30-х годов создала два абсолютно контраст-

ных женских портрета – женщины-ангела и демонической

женщины. Порою эти два совершенно противоположных

портрета сплетаются в одном, и тогда внещность женщины

строится на резкой антитезе. Так, во внешности пленницы

в „Вадиме" Лермонтова борятся две стихии—небесная и зем-

ная. „Судя по ее наружности, она не могла быть существом

обыкновенным; ее душа была или чиста и ясна, как веселый

луч солнца, отраженный слезами умиления, или черна, как эти

очи, как эти волосы, рассыпанные подобно водопаду, по

круглым бархатным плечам". Лицо одной из героинь „По-

стоялого двора" Степанова „отличается умом, тем благо-

родством, которое сообщили ей и д е а л ы в о з в ы ш е н н ой

к р а с о т ы . В ней заключается так же постоянно сострадание,

добродушие и, надобно сказать правду, с л а д о с т р а с т и е"

(т. 4, стр. 94).

Одна из красавиц, обрисованных Ап. Григорьевым, опу-

скала глаза „так с т ы д л и в о лукаво, так б о я з л и во

смело" („Один из многих"). На лице женщины вообще

играют, как это не раз подчеркивается, контрастные на-

строения и чувства. Выражение личика Веры в „На-

прасном даре" Ган „поражало и нравилось разнообраз-

ною смесью"; выражение задумчивости, серьезности и без-

1361

удержной веселости сплетались на ее лице (стр. 795). У другой

героини Ган „выражение гордости, страдания и безусловной

покорности судьбе составляли на лице ее странную

с м е с ь « (стр. 79). У одной из героинь „Постоялого двора»

мрачность лица „смягчается однако же вечною улыбкою на

губах" (стр. 45). У героини повести „Маскарад" Павлова

наряду с выражением „чего то похожего на тихий свет лам-

пады,, тут же на этом же лице вы видели выражение непости-

жимой силы" (стр. 100). В глазах героини Ган переплетаются

выражения огня и грусти („Медальон", стр. 220). У некото-

рых героинь подчеркнуто выражение властности, презрения,

гордости и воли. „Гордый взгляд" героини повести Жуковой

„Самопожертвование" показывал женщину, „которая не заку-

тается в шаль от северного ветра, не затрепещет при раскате

грома и может быть уснет под воем бури. Черные глаза ее

метали искры и, казалось, одна могущественная воля ее

умеряла их пылкость" (т. 1, стр. 149).

Мы видели, что у писателей 30-х годов две контрастные

темы, посвященные красавицам: одна из них – женщина-

ангел; другая – женщина-демон. Но антитеза не только в этом;

она вообще основа всего женского портрета. Прежде всего

возможен контраст двух фигур – контраст психологический,

затем контраст фигуры и фона – контраст красочный.

Психологический контраст заключается в изображении

красавицы рядом со стариком или другой женщиной, при чем

дается антитеза молодости и старости, красоты и безобразия,

двух противоположных типов красоты. Женщина в „Вадиме"

Лермонтова с „розовой, фантастической головкой, достойной

кисти Рафаэля, с детской полусонной, полупечальной, полу-

радостной, невыразимой улыбкой на устах" п р и л е г л а на

п л е ч о с т а р и к а так беспечно и доверчиво, как ложится

капля росы небесной на листок, иссушенный полднем, измя-

тый грозою и стопами прохожего" (т. IV, стр. 81). То же

у Одоевского в повести „Кн. Мими": молодая, прекрасная

баронесса с „роскошным станом", с ^каштановыми шелко-

вистыми локонами" и „томными облитыми влагою глазами"

выделяется на фоне „осиплого старого" барона мужа (стр. 288).

Идеальная красавица Сенковского оттенена своей младшей

сестрой, уродливой физически и нравственно. „Нельзя себе

представить ничего правильнее и тоньше черт ее (Анны)

лица, ничего белее и нежнее ее кожи, розовее ее румянца,

чернее волос ее, ничего идеальнее форм ее тела, стройного,

высокого, величественного, в котором все – от уха до око-

нечности ножки, было совершенство и гармония. Она затме-

вала собою самые блистательные создания воображения вели-

ких живописцев" (стр. 5). Полная антитеза ей – ее сестра

1361

Катенька: она „не обещала сделаться даже и посредственно

миловидною; очерк и цвет лица, маленькие глаза, огромный

нос, широкий рот, длинная шея, большие руки и ноги, не

предвещали в ней ничего пленительного" (стр. 12).

Другим видом антитезы является сопоставление двух кра-

савиц, служащих полной противоположностью друг другу.

Описания внешности обоих красавиц тесно сплетаются, и кра-

сота одной из них, обычно блондинки с лазурно-голубыми

глазами, с небесно-воздушной фигурой, противопоставляется

смуглой брюнетке с черными глазами.

Эта антитеза уже не столько психологическая, сколько

красочная. Так, у Шаховой в „Персте Божьем" контрасти-

руют две героини:

А как ты, Лида, хороша!

В твоих глазах ночь – полдень ясный,

В них блещет разум твой прекрасный

И вечно пылкая душа!

В тебе вся прелесть Итальянки!

А ты мила, как херувим,

С воздушным станом северянки,

С очами – небом голубым!

Какая томность в них и нега!

Как роза майская нежна;

Как ты лицом белее снега (стр. 33).

В другом произведении Шаховой „Изгнанник" Нина

и Ида, светлая и темная – контраст друг другу:

Как роза Нина расцветала,

Лазурь небес в ее очах,

Улыбка детская играла

На свежих розовых устах.

Как от ночи краса дневная

Святым перстом отделена,

Так явно Ида молодая

Была с с е с т р о ю несходна.

Лучами яркими горели

Большие черные глаза... (стр. 87).

У Калашникова в повести „Изгнанники" одна сестра

„белая, как снег и румяная, как роза", и „имела огненные

карие глаза и русые волосы"; другая сестра была „смугла

лицом, но имела благородные правильные черты и глаза

небесно-голубые" (стр. 12). Тот же прием встречаем

у Загоскина в „Искусителе". Одна из красавиц „высока

и стройна, как пальма", у нее „правильные и даже несколько

резкие черты лица", „черные, как смоль, локоны, которые

падали на ее атласные плечи, глаза темные", „другая воздушна

л легка ≫ как бабочка*, „прелестная блондинка с голубыми

глазами, которые блистали веселостью и умом" (т. VI, стр. 160).

1361

Прием красочной антитезы двух героинь является одним

из средств разрешения проблемы живописания. Но еще резче

выступает это стремление живописать при описании фона;

героиня показана на портрете в определенной обстановке —

она сидит в темных старых креслах, или ее окружают мрач-

ные развалины, обрамляют цветные занавески*, свод зелени.

Декорация эта должна оттенить цвет лица, рук, волос героини,

подчеркнуть ее молодость, свежесть, стройность. У писателей

30-х годов она обычно является полным контрастом к самой

красавице. Так, Мариорицу в „Ледяном Доме" Лажечникова,

молодую и пленительную, усадили „в о г р о м н ы е прези-

д е н т с к и е кресла, которых д р е в н о с т ь и истер-

тый б а р х а т ч е р н о г о п о р ы ж е л о г о ц в е т а еще резче

в ы н о с и л и наружу это юное прелестное творение, раз-

румяненное морозом – в блестящей одежде, полураспахнув-

шейся как бы для того, чтобы обличить стройность и негу

ее форм. Это был р о з о в ы й диет, павший на рясу

чернеца, лебедь, покоящийся в темной осоке" (ч. I, стр.

158 —159). У Жуковой в „Суде сердца" молодая, грациозная

женщина сидела в „широких старинных креслах" (т. I, стр.

50 – 51), а маленькая, изящная головка героини одной из по-

вестей Маркбва „лежала на спинке с т а р и н н ы х кресел"

(Мечты и были", ч. III, стр. 34). У Жуковой в повести „Само-

пожертвование" Лиза „блестящая молодостью и красотою"

(стр. 123) оттенена мрачными развалинами, на фоне которых

она кажется неземным существом. Иногда фон – просто кра-

сочноё обрамление – зеленый, пунцовый. В „Чудодее" Вельт-

мана Даянов видит красавицу в „тени, под сводом зелени"

(ч. II, стр. 228). Личико героини этой же повести „рисовалось

на п у н ц о в о й з а н а в е с и " (ч. I, стр. 73).

Это стремление выделить героиню контрастной к ней

декорацией проявляется и при обрисовке отдельных ее черт—

розовую ручку Валерии в „Искателе сильных ощущений"

Каменского оттеняет бархатный валик кресла, на котором она

покоится (31 – 32). Белизну плеч и лица красавицы часто

подчеркивает темный цвет ее платья или шляпы. Так, у ге-

роини одной из повестей Соллогуба „темное бархатное платье

чудно выказывало удивительную белизну ее плеч" („Большой

свет", стр. 155). „Черная шляпка с черными перьями, надви-

нутая немного на лоб, резко оттеняла белизну лица" героини

повести Гаи „Джеллаледин" (стр. 144). Бледное лицо и бело-

курые волосы Эммы из „Замка Нейгаузена" Марлинского

„ярко отделялись от черного камлотового, опушенного горно-

стаями платья" (стр. 112). „Белые плечики" княжны Мэри

в „Герое нашего времени" покрыты „большим пунцовым плат-

ком". Черные, как смоль, волосы героини „Психеи" Куколь-

1361

ника „скользят по белой одежде" (т. I, стр. 397). Соболь во-

ротника Мариорицы в „Ледяном доме" Лажечникова сочетается

с черными локонами (стр. 52). Иногда роль красочного фона

играют друг для друга отдельные элементы внешности кра-

савицы. У княжны в повести „Недоумение" Кудрявцева „вы-

бившийся локон волос черного цвета волнистою лентою лежал

на белой щеке" (стр. 160). У Жуковой рука красавицы атлас-

ной белизны, дотронувшись волос, „заблистала на темных

кудрях" („Самопожертвование", стр. 163), а „светлые волосы

и прозрачная белизна" Олимпии в „Медалионе" Ган едва

оттенялись на щеках ее „румянцем, похожим на розовый отлив

белой розы" (стр. 262).

Живописность женского портрета 30-х годов не только

в красочных контрастах, цветном фоне, описании антуража,

но и в сравнениях и в метафорах, которыми писатели поль-

зуются. Обычно сравнениями хотят они определить цвет

лица, глаз, волос. Чаще всего материал для метафор, сравне-

ний и эпитетов берется из мира цветов – сравнения с розой,

лилией, излюбленные во все времена ; они чрезвычайно

характерны, например, для классицизма. Ольга в „Изгнанни-

ках" Калашникова „румяная как роза". У Вельтмана кра-

савица „покраснела, – так при создании мира, расцвела

в одно мгновение роза". У Франчески в „Суде сердца"

Жуковой „лилейная щека". Иногда при сравнении с розой —

роза индивидуализируется и дается в определенном цвет-

ном сочетании; у героини Марлинского, например, „румя-

нец подобился розам, плавающим на молоке" („Лейтенант

Белозор", т. I, ч. III, стр. 26). Так же конкретизируется

лилия при сравнении с нею цвета лица героини у Сенков-

ского – „в лилиях ее лица йграл огонь розового цвета,

удивительной чистоты и нежности". („Записки домового",

273). стр. Встречаются и сравнения с цветами, не столь

известными в литературе, как лилия и роза – с цветком

яблони („лицо нежною смесью белого с розовым представляло

подобие цветка яблони", (Сенковский, „Соверш. из всех жен-

щин"), с маком (щечки казачки „свежи и ярки, как мак самого

тонкого розового цвета"—Гоголь, „Вечер накануне Ивана

Купала").

Для определения красок внешности красавицы писатели

пользуются аналогией с плодами – с персиком, нежным и

румяным, с яблоком (Ган, стр. 57, 67). Губы женщины сравни-

ваются с прозрачной спелой вишней (Кукольник, т. I, стр. 488),

с малиной (Соллогуб, „Тарантас", стр. 95). Глаза – „как две

черные вишни" (Лажечников, „Ледяной дом").

В тех же целях живописания применяются метафоры к

сравнения с драгоценными камнями. Губы сравнивают с руби-

1361

нами, кораллами (Лажечников, „Ледяной дом", ч. II, стр. 169, Ган,

стр. 57 – 58), зубы – с жемчугом, глаза – с яхонтом (Тимоф.,

ч. III, стр. 423, „Опыты"), бриллиантами (Сенковский, т. 3,

стр. 258). Порою к драгоценному камню прилагается эпитет,

который подчеркивает блеск, сверкание камня. Так, глаза

сравниваются с сверкающими сапфирами, с отточенным гра-

натом: „глаза блестящие, как отточенный гранат" (Лажечни-

ков, „Ледяной дом"), с горючим агатом (Степанов, „Постоялый

двор", ч. IV, Стр. 4). С агатом же сравнивают писатели

30-х годов волосы героини (Гоголь, „Невский Проспект"). Для

сравнения привлекают и золото: цвет волос – цвет золота

(Полевой, „Аббадонна", 25 – 26). „Кудри красавицы—россыпь

золотая" (Бенедиктов, т. I, стр. 15). Вспоминаются по поводу

белого цвета лица рук, плечей, груди героини – мрамор, але-

бастр. Она „бледная, как мрамор" (Лермонтов, „Герой нашего

времени"). Лик ее „как мрамор белый" (Шахова, „Перст Божий",

стр. 53), ее „плечи белые, как Каррарский мрамор" (Пого-

рельский, „Двойник", ч. I, стр. 91), плечи и грудь „имели

гладкость, блеск и молочную прозрачность алебастра" (Сенков-

ский, „Записки домового", т. 3, стр. 233). Мрамор является

иногда эпитетом, подчеркивающим белый цвет руки красавицы

(Гоголь, „Женщина"). Белизну же героини подчеркивает сравне-

ние со снегом – „бледна, как снег" (Марлинский, ч. 8, т. 3,

стр. 79). Рука „яркая, как заоблачный снег" (Гоголь, „Невский

Просп."). Грудь—„два мягкие шара, бледные и хладные, как

снег" (Лермонтов, „Вадим"). Иногда в сравнениях со снегом

цвет снега индивидуализируется особым освещением – солнца,

зари (цвет лица – снег, освещенный „утренним румянцем

солнца", Гоголь, „Тарас Бульба"). „Нежный прелестный румя-

нец,. который принадлежит только бледным лицам, скользил

по щекам, как луч зари по снегу, еще не измятому ногой чело-

века" (Ган, стр. 144). Грудь – два снежных холма (Марлинский",

Мулла Hyp", стр. 38), „веки – снежные полукружья" (Гоголь).

Из сравнений того же порядка отметим сопоставления с днем

или ночью. Свежий юный румянец красавицы создает метаф9ру—

„щечки с улыбкой утра" (Марлинский, „Месть", стр. 69 – 70).

Иногда утро определяется точнее: „юное утро мая" (Марлин-

ский, „Испытание", стр. 55). Наряду с утром материалом для

метафор и сравнений при определении цвета лица, груди

героини служит утренний свет и заря (Вельтман, „Чудодей",

ч. I, стр. 62), „легкий румянец, как утренний свет", „она по-

краснела, как заря" (Жукова, стр. 123). „Грудь – как заря"

(Марлинский, „Месть" стр. 69 – 70). „Грудь, будто две зари,

разделенные таинственным сумраком" (Марлинский, „Мулла

Hyp", стр. 38). В яблоке, с которым Ган сравнивает щечки

Утбаллы, „играет жизнь розовая, чистая, воздушная, жизнь

1361

утренней зари и облаков великолепного заката" (стр. 67).

Здесь уже наряду с утренней зарей для сравнения привле-

кается и вечер-закат, а еще чаще встретим мы сравнения

женской внешности с ночью и ее аттрибутами – луной, звез-

дами. Цвет волос, цвет темной, „вдохновенной ночи" (Лермон-

тов, т. 4, стр. 66, Тимофеев, „Опыты", ч. III, стр. 323, Шахова,

стр. 26). „В черных очах ночь" (Шахова, стр. 33), которая

контрастирует с метафорой глаз другой красавицы,– в них —

„лазурь небес". – Здесь опять цветовая антитеза, столь излю-

бленная писателями 30-х годов. Бледность красавицы вызывает

сравнение с утренним месяцем (Вельтман, „Кощей бессм.", ч. III,

стр. 156). Блеск глаз напоминает звездочки, и отсюда часто

сравнение глаз с звездами и метафоры: глаза-звезды. „Звездой

блестят ее глаза" (Пушкин), „как звезда небесная, разливаю-

щая во мраке свет свой, блистали ее очи" (Полевой, „Абба-

донна", стр. 25—26), ясные очи „приветны будто звездочки"

(Гоголь,). Часто появляется сравнение глаз с огнем, с горящей

свечей, с горящим углем, с молнией; цвет лица сравнивается

с зарницей – („румянец, как зарница", Марлинский, „Наезды",

стр. 54). „Глаза как будто две свечки в глубоком мраке, горели

ослепительным огнем, и это пламя, как будто огни над могилой

свидетельствовало о страданиях смерти, тайнах замогильных"

(Кукольник, т. III, стр. 254). „Что за глаза! Они так и свер-

кали, как два угля!" (Лермонтов, „Герой нашего времени").

Глаза сверкают так ослепительно, что вызывают сравнение

с молнией: „большие черные, глаза сверкали, как молнии"

(Соллогуб, „Тарантас", 25). Порою метафора: глаза – огонь

рождает воспоминание о мифе: „еслиб Прометей жил в наше

время, не с неба похитил бы он чудный огонь, но из глаз ее"

(Вельтман, „Стран.", 2 ч., стр. 79).

Для описания черного цвета волос употребляется сравне-

ние со смолою (Соллогуб, „Метель", стр. 98 – 99; Кукольник,

„Психея", стр. 397; Марлинский, „Мулла Hyp", стр. 38) или

с крылом ворона (Гоголь) или, наконец, с черной тучей (Пушкин,

„Полтава").

Как видим, при помощи красочных сравнений и метафор,

писатели 30-х годов стремятся живописать, но живопись раз-

решает наряду с красочной проблемой и проблему формы и,

стремясь уподобиться живописцам, они не забывают и этого

пластического момента. Путем сравнений и метафор пытаются

точнее определить очертания и линии тела. Ресницы сравни-

вают со стрелами (Гоголь, т. I, стр. 303 – 377), „ресницы,

упавшие стрелами на щеки" (Гоголь, „Вий", стр. 387). Грудь —

с шарами – два мягких шара (Марлинский, „Мулла Hyp",

стр. 38). Грудь – „два полушара, будто негодуя друг на друга,

пробивались сквозь ревнивую ткань..." (Марлинский, I ч., III,

1361

стр. 26; Лермонтов, „Вадим"). Грудь – прозрачные облака,

прикрытые живописно одеждой. „Высокая божественная грудь

колебалась встревоженными вздохами и полуприкрывавшая

два прозрачные облака персей, одежда трепетала и падала

роскошными живописными линиями на помост" (Гоголь).

Волосы – рассыпаются, как облака (Сенковский, т. 3, стр. 167—

168). Грудь – волны, одеяние – пена, их окаймляющая (Вельт-

ман, „Странник", стр. 79). Волосы героини сравниваются с зо-

лотыми волнами хлеба (Полевой, „Аббадонна", стр. 26). Для

определения стройности фигуры женщины писатели прибегают

к сравнению с экзотическими растениями – с лотосом, с паль-

мой (Жукова, т. I, стр. 149; Загоскин, „Искуситель", стр. 160),

с миртом: „тонкий и высокий стан" героини „Постоялого двора"

Степанова, „стройный и гибкий, как мирт" (стр. 45); с кипа-

рисом– стан у одной из героинь Ган „высок и строен, но

никто не вздумал бы уподобить ее гордой пальме, – нет, то был

скорее кипарис, нежный, гибкий, который, чувствуя себя ли-

шенным опоры, печально клонился к земле". („Номерованная

ложа", стр. 395).

Наконец, в сравнениях своих рассматриваемые писатели

вспоминают не раз животный мир. Красавица уподобляется

в своей легкости и воздушности бабочке (Загоскин, „Иску-

ситель", стр. 62 – 63). Походка героини, легкая и плавная,

вызывает сравнение с серной (Степанов, „Постоялый двор",

ч. IV, стр. 94), с ланью (Пушкин), с пантерой, с ласточкой

(Степанов, „Постоялый двор", ч. 4, стр. 94), с лебедем (Пушкин,

Ган, стр. 428). Шея героини сравнивается тоже с шеей лебедя

(Тимофеев, „Преступление", ч. III, стр. 279; Лажечников, „Ле-