Текст книги "Юность, 1974-8"

Автор книги: авторов Коллектив

Ю. ЦИРКУНОВ |Рига). Дождик.

Пабло Неруда

Это последние стихи Пабло Неруды…

Среди них есть строки, написанные за несколько дней до смерти, в госпитале, в Сантьяго де Чили, где больной поэт умирал не только от тяжелой болезни – его добило, фашистская хунта, залившая кровью любимую родину Пабло.

Сердце художника не вынесло позора Чили…

Лауреат Ленинской премии мира, Нобелевской премии, всемирно известный художник, Пабло Неруда и в этих стихах остается поэтом жизни, верным принципам высокого гуманизма.

Стихи П. Неруды переданы в СССР – строну, которую он любил всю свою жизнь, видным чилийским коммунистом Володей Тейтельбоймом.

Мы публикуем сегодня некоторые из стихотворений последнего цикла Пабло Неруды в переводах Льва Осповата.

Возвращаясь

 
Я столько раз жил бок о бок со смертью,
что потому и не умираю,
не умею этого делать,
чужие смерти меня караулят,
а я ухожу со своей,
с моей незавидной долей
заблудившегося коня
на одиноких пастбищах
юга Южной Америки:
дует железный ветер,
гнутся деревья,
с рождения им суждено
целоваться с землей,
с равниной;
затем возникает снег,
он сделан из тысячи сабель
с нескончаемыми клинками.
 
 
Я давно возвратился
оттуда, куда приду,
из четверга после дождика,
я вернулся
с моими колоколами,
обосновался здесь,
нашел себе луг,
с горькой землей целуюсь,
как согнутый куст.
Ибо необходимо
повиноваться зиме,
позволить ветру
подняться в тебе самом,
и вот уже падает снег,
сегодня сливается с завтра,
ветер – с прошлым,
надвигается стужа,
под конец мы одни,
наконец, замолчим.
Спасибо.
 

Посол

 
Я жил в переулке, куда сбегались
помочиться собаки и кошки
со всего Сантьяго де Чили.
Это было в 1925-м.
Я запирался и наедине со стихами
переносился в Сад Альбера Самена,
к пышному Анри де Ренье,
под голубые веера Малларме.
 
 
Нет лучше средства против мочи
множества окрестных собак,
чем хитроумное стекло,
девственно чистое – свет и небо:
окно во Францию, в свежие парки,
где непорочные статуи
– это было в 1925-м —
обменивались мраморными одеждами,
мягкими от прикосновений
долгих изысканнейших веков.
 
 
В том переулке я был счастлив.
 
 
Много позднее, годы спустя,
став послом, я приехал в Сады.
 
 
Но поэты уже ушли.
 
 
И статуи меня не узнали.
 

Все

 
Я, может быть, и не я, может быть,
не сумел,
не состоялся, не видел света, не существую:
что это значит? И в котором июне,
в какой древесине
я рос до сих пор, продолжаю рождаться!
Или не рос, не рос, а умирал постепенно!
 
 
Я вторил в дверях
звучанию моря,
колоколов.
Я спрашивал о себе с восторгом
(позднее – с тревогой],
звенел бубенцом, журчал, как вода,
с нежностью —
и всегда опаздывал.
Уже мое прошлое миновало,
уже я не совпадал сам с собою,
много раз потерял себя.
 
 
И я бросился в первый попавшийся дом,
к первой встречной,
во все стороны —
расспросить о себе, о тебе, обо всех:
но где меня не было – не было никого,
все пустовало,
ибо попросту не было и сегодня,
было завтра.
 
 
Зачем стучать понапрасну
в каждую дверь,
за которой нас не окажется,
потому что мы еще не пришли!
 
 
Тогда-то мне и открылось,
что я был точь-в-точь таким, как ты
и как все на свете.
 

Здесь

 
Я поселился здесь, чтобы ведать,
чтобы поведать о колоколах,—
в море живут они,
в море гудят они,
в глубине.
 
 
Потому и живу я здесь.
 

Приехали несколько аргентинцев

 
Приехали несколько аргентинцев,
кто из Жужуя,
кто из Мендосы,
один инженер,
один врач
и три девушки – три виноградинки.
Мне сказать было нечего.
Моим незнакомцам – тоже.,
Так мы и не поговорили,
только дышали вместе
резким воздухом Тихого океана,
зеленым воздухом
расплавленной пампы.
Быть может,
они увезли его в свои города,
как привозят собаку из дальней страны
или какие-то дивные крылья
трепещущей птицы.
 

Людмила Уварова
Переменная облачность

Рисунки Г. ПОНДОПУЛО.

ВАЛЯ

1

– А у меня не было всего этого, – сказала Валя.

– Чего не было? – спросил Дима.

– Того, что у тебя: «Синей птицы» в Художественном театре, елки с цветными лампочками, подарков ко дню рождения. Я и вообще-то никогда не справляла свой день рождения…

– Жаль, – сказал Дима.

– Говорят, детство всегда при нас, в кармане, что ли…

Он улыбнулся:

– Как зажигалка или записная книжка?

Она нахмурилась.

– Почему ты смеешься? Разве то, что я говорю, смешно?

– Нет, – сказал он, – совсем не смешно.

Смотрел на нее, сердитую, с коротко стриженными волосами – кажется, вот такая умышленно растрепанная прическа называется «Гаврош», – загорелую до того, «что глаза стали совершенно светлые, словно отмытые. Пожалел про себя: «А она права, детства у нее в общем-то не было…»

– Пошли купаться, – предложил он.

– Подожди, давай еще полежим немного на солнце…

– Ладно…

– Я подремлю, – сказала Валя, – немножечко, минут пятнадцать, а ты лежи и молчи.

На берегу реки разрослись густые липы. До чего прохладно под ними, ни одного солнечного луча не пропустят, зато выйдешь к воде, и сразу же в лицо ринется ослепительный светоносный жар солнца, и река в солнечных бликах, даже глядеть на нее больно…

Он отошел от Вали, лег в тени под липой, которую помнил еще давно, с той поры, как пошел в школу.

Он рос, переходил из класса в класс, а липа старела незаметно для всех, ширилась, словно бы толстела от старости, и ветви кое-где поредели, потому что иные поломались, а новые не выросли…

«Неужели и я когда-нибудь буду старым? – подумал он. – Нет, не хочу быть старым, постараюсь не стареть, это, наверное, можно – удержать молодость, но для этого надо заниматься спортом…»

Он передвинулся из тени на солнце. Сразу же стало жарко. Почти так же жарко, как на пляже где-нибудь в Евпатории или в Сочи…

Хватит! Пора купаться. И Валю взять с собой, а не то она и вправду заснет, а на солнце спать – нет ничего вреднее, это все знают…

Он вскочил с земли. Дернул Валю за руку.

– Пошли окунемся…

2

Валя познакомилась с Димой в Москве, на стадионе «Динамо». Он сидел впереди нее, и она поначалу не обратила на него никакого внимания: кругом было столько народа…

Потом на поле выбежали футболисты. Стадион разом выдохнул:

– Старички явились…

Это был матч ветеранов. Играли две команды, их так и называли: первая и вторая.

Когда-то имена «старичков» гремели. Спроси в ту пору любого мальчишку, и он подряд, без запинки перечислит всех: и Костеркина, и Яранцева, и Миловзорова, и братьев Бахрушиных – Костю и Кирилла.

Настал день, и они исчезли. Вернее, просто перестали играть в сборной, ушли из своих команд, и на их место пришли новенькие, быстро завоевавшие известность. И уже никто не вспоминал о тех, когда-то знаменитым, прославленных, чьи имена печатались в газетах и упоминались по радио.

А между тем никуда они не исчезли. Одни стали тренерами, другие – педагогами, третьи – еще кем-то.

Но как же им, наверно, хотелось хотя бы еще раз выйти на поле..

И вот матч ветеранов. Опять все как было.

Зеленое поле, трибуны, заполненные болельщиками. Судья со свистком и по краям одетые в синие тренировочные костюмы мальчишки, для которых поднять далеко залетевший в аут мяч – дело самой что ни на есть высокой чести.

Нюся, Валина подруга, купила две палочки эскимо. Одну отдала Вале:

– Попробуй московское мороженое!

Валя усмехнулась:

– Неужели не жалко?

– Чего жалко? – переспросила Нюся. Потом поняла, натянуто засмеялась: – Да ты что?

Нюся была жадненькой. Это было известно всем ее одноклассникам.

– Ладно, – сказала Валя, – попробую ваше московское мороженое…

Нюся добавила с притворным равнодушием:

– Если захочешь, я могу еще купить пломбир или стаканчик…

Валя не слушала ее, смотрела на футболистов, бегавших по полю.

Стадион бесновался. Болельщики кричали в голос:

– Давай, давай!..

Но мяч опять пролетал мимо ворот.

– Смешные эти старцы! – сказала Нюся.

– Чем же смешные? – удивилась Валя.

– Бегают, суетятся, будто и в самом деле за кубок борются!

– А мне их жаль.

Нюся широко раскрыла маленькие, в редких ресницах глаза:

– Вот еще, чего это их жалеть?

– Наверно, им трудно бегать.

– Подумаешь… – равнодушно уронила Нюся, облизывая липкие пальцы.

Дима обернулся к Вале. Внимательно посмотрел на нее.

И она взглянула: парень как парень, кажется, не очень высокий, густые волосы, карие глаза. Веснушки на носу.

– Мне тоже их жаль, – сказал Дима.

Нюся громко захохотала.

– Еще один нашелся жалельщик-болельщик!

– А вот вы несправедливы, – отрезал он, – и вообще нехорошо смеяться над теми, кому трудно.

– Почему нехорошо? – спросила Нюся.

Но он не ответил ей. Снова глянул на Валю, обращаясь лишь к ней одной.

– Вы правы, это в общем-то невеселое зрелище. Сегодня им дали возможность сыграть друг с другом, но это, должно быть, больше уже не повторится.

– А сколько им лет? Много? – спросила Валя.

– Самому старшему, Яранцеву, сорок один.

Толстый дяденька, сосед Димы, авторитетно произнес:

– Сорок два и семь месяцев.

– Какая точность, – сказала Нюся.

– Гол! Гол! – закричали кругом.

– Яранцев забил. – Дяденька привстал, приложил обе ладони ко рту: – Слава, молодец! Давай дальше!..

Судья свистнул. Футболисты послушно побежали друг за другом в раздевалку.

– Пошли пройдемся, – сказала Нюся.

Валя смотрела на футболистов. Очевидно, это они так только, для вида бегут, а на самом деле до чего же устали, наверно! Шутка ли, сорок с хвостиком…

Она вышла вслед за Нюсей. И Дима пошел за ней:

– У нас с вами то, что называется адекватностью ощущений.

– Повторите еще раз, – попросила Валя.

– Ладно, после повторю. Меня зовут Дима. А вас Валя?

– Угадали.

– Нет, не угадал, просто слышал. Она вас так называет.

– Она – это я? – вмешалась Нюся. – Кстати, я Нюся.

– Прекрасное имя, – рассеянно проговорил Дима.

Он, как и думала Валя, оказался невысоким. Узкие, приподнятые плечи, немного впалые щеки. Не очень красивый, но, отметила Валя, умеет сразу расположить к себе. Может быть, Валя подумала так потому, что почувствовала: она ему нравится. А нравиться кому-то всегда приятно, и тот, кому нравишься, кажется поэтому симпатичным. И еще он как-то необычно говорит. Не так, как другие.

Очевидно, Нюся тоже обратила внимание на него. И стала отчаянно кокетничать, заводить глаза, улыбаясь самой пленительной улыбкой. Но сколько Нюся ни старалась, он даже и мимоходом не глянул в ее сторону. Как будто не было ее вовсе. И обращался все время к одной лишь Вале.

Когда окончился перерыв и они возвращались обратно на свои места, он остановился, посмотрел на футболистов, вновь рассыпавшихся по полю:

– Как они, наверное, сейчас счастливы!

Да, сейчас футболисты словно вдруг разом помолодели, сбросили с себя лишние годы, и опять все, как прежде. Зато потом будет еще хуже. Почему еще хуже? Потому что наступит отрезвление, каждый поймет: все совсем не так, как бывало когда-то. И кубка им не видать и за первенство не бороться. Словно дети понарошку притворяются взрослыми…

Закинув голову, Дима посмотрел на небо.

– Дождь накрапывает. Чувствуете?

– Еще как! – воскликнула Нюся. – Бедная моя прическа, для чего же я в парикмахерской сидела?

– И тут старичкам не повезло, – сказала Валя. – До чего же обидно!

– Идемте ко мне, – предложил Дима, – я живу рядом, на Масловке,

Валя удивленно спросила:

– Почему это мы должны к вам пойти?

– Ни почему. Просто так. Посидите у меня, переждете дождь.

– А что? – Нюся встряхнула влажными, распрямившимися волосами, – Идея. Как ты считаешь?

– Можно пойти, – согласилась Валя.

Димин дом и вправду был совсем рядом. Маленькая современная квартира. Две комнаты, довольно низкие потолки. И в коридоре каждый метр использован с расчетом: книжные полки, стенной шкаф, журнальный столик на кривых ножках. На кухне плита в нише, над плитой в ряд на гвоздиках сковородки, чапельник, разливательные ложки. Треугольные табуретки, окрашенные в синий и зеленый цвет. И на столе клеенка в красных зигзагах по голубому фону.

– Модерновая обстановочка, – сказала Нюся, – все как в журнале мод.

– Есть хотите? – спросил Дима.

– Конечно. А вы?

– Я тоже. Тут мама оставила мне чего-то…

– Мама оставила вам, – сказала Валя. – а мы-то при чем?

– На всех хватит. Вот мозги жареные, будете?

– Мы – за, – сказала Нюся.

– Вот вы и будете их есть.

– А вы? – спросила Валя.

– Ни за что.

– Почему?

– Как вспомню, что этими самыми мозгами уже кто-то думал…

Валя и Нюся засмеялись.

– Это кто же, корова думала?

– Ну и что же? Корова тоже по-своему ворочает мозгами…

– Зачем же тогда мама оставляет вам мозги, если вы их не любите?

– А я не говорю ей, что не люблю.

– И как же вы обходитесь с ними?

– Весьма обыкновенно. Отдаю собаке. У нас во дворе собака живет, в общем-то ничейная, но все ее кормят…

– На этот раз у собаки будет разгрузочный день, – решительно заявила Нюся.

– Да будет так!

Дима зажег лампу, два белых плафона, в середине голубой.

– Со светом уютнее, – сказала Валя.

– Особенно, когда дождь.

Дима глянул в окно, по стеклу текли потоки. Вдали загремело.

– Вот вам все вместе, и гром и дождь. Ну, так как, будем чай пить? У меня есть конфеты «Золотой ключик» и мармелад.

– Конечно, будем, – обрадовалась Нюся.

Он налил чай в белые фаянсовые чашки, поднял свою.

– Давайте чокнемся на брудершафт.

Нюся вскинула на него коротенькие ресницы.

– На брудершафт? Тогда нужно вино.

– У нас нет вина, и потом я не пью, не люблю пить.

– А на брудершафт нужно целоваться, – кокетливо произнесла Нюся.

– Будет тебе, – оборвала ее Валя.

– Значит, на «ты», идет? – спросил Дима.

Он все время обращался только к Вале, но Нюся первая отвечала ему. И он опять смотрел на Валю и ждал, что скажет она.

Нюся ничего не замечала и говорила больше всех. Хотя никто не спрашивал ее, рассказала о себе все как есть.

– Сперва мы жили в Челябинске, а потом мой отец получил перевод в Москву, и теперь мы живем в столице, точнее, под Москвой, – говорила Нюся, поджимая губы, должно быть, наслаждаясь тем, что находится в центре внимания. – Мой отец – директор клуба. – Она снова улыбнулась особенной, как отметила Валя, улыбкой, показав широкие розовые десны с мелкими зубами. – Если хочешь, приезжай как-нибудь, я тебя поведу в наш клуб, там бывают такие картины…

– Спасибо, – сдержанно ответил Дима, – а где этот самый клуб находится?

– В Калошине.

– В Калошине? – Карие Димины глаза изумленно расширились. – Это же по одной с нами дороге.

– Как по одной дороге? – одновременно спросили Валя и Нюся.

– У нас садовый участок в Мизгирях, папа и мама вчера уехали туда. Слыхали, Мизгири – вторая остановка после Калошина?

– А как же? Конечно, знаю, – сказала Нюся. – Вот и приезжай, когда будешь на своем садовом участке, ехать недалеко…

Дима посмотрел на Валю.

– Ты тоже там будешь?

Валя кивнула:

– Да, я у Нюси жить буду.

– Долго будешь там жить?

– Удивительно, – с обидой произнесла Нюся, – стало быть, если я приглашаю, этого недостаточно, надо, чтобы еще и Валя была…

– Да нет, ты меня не поняла, – смутился Дима, – просто я хотел знать, вместе вы живете или отдельно?

Нюся поверила ему, потому что хотела поверить. Сощурила глаза, облизнула губы, чтобы стали поярче.

– Мы учились в одной школе в Челябинске. А потом, когда я уехала, мы с Валей переписывались, и она приехала ко мне из Челябинска погостить…

– Все понял? – усмехнулась Валя.

– Как будто все.

Валя отставила свою чашку. Свет лампы освещал ее смуглое лицо, выделяя высокие скулы, длинные густые брови, выгоревшие, словно бы полосатые волосы: одна прядь светлее, другая темнее.

– Твоя подруга мне рассказала о себе все, – начал Дима.

Нюся загадочно улыбнулась.

– Далеко не все…

– Хотя бы в общих чертах. А вот о тебе, Валя, я ничего не знаю.

– А что бы ты хотел обо мне знать?

– То, что ты захотела бы мне рассказать.

– Вот как, – сказала Валя. Задумалась, сдвинув длинные брови. – Давай так: встретимся еще раз, и тогда я тебе расскажу о себе.

– Ладно, договорились.

– А дождь перестал, – напомнила о себе Нюся.

– В таком случае пошли, – отозвалась Валя.

– Я провожу вас, – предложил Дима.

– Подожди, сперва мы помоем посуду…

– Нет, Валя, это уж мое дело.

– Ну, как знаешь…

3

Нет, они не то чтобы плохо ко мне относились. это не так… – Наклонив голову. Валя покусывала травинку. – Им было всегда не до меня. Я им, если хочешь знать, была постоянно в тягость.

– Зачем же они взяли тебя? – спросил Дима.

– Не рассчитали.

Провела ладонью по его горячему плечу.

– Ложись на спину, а то сгоришь.

Он повернулся, прикрыл рукой глаза от солнца.

– Я их звала папой и мамой и не знала, что они не родные. А после все равно узнала, только это случилось много позднее.

– Кто они такие?

– Папа работал в отделе снабжения завода. Это у нас, в Челябинске. Ты бывал когда-нибудь в Челябинске?

– Нет, никогда.

– Большой город. Там заводов очень много.

– Это я знаю. Читал.

– Папа был постоянно в разъездах, он, что называется, толкач.

– Фельетонный тип, стало быть.

– Но вкалывал будь здоров! То в Горький едет выбивать какие-то машины, то на Дальний Восток, то в Сибирь или на Алтай, а мама только одно знала – лечиться. Каждый день ходила в поликлинику то к терапевту, то к хирургу, то еще к кому-нибудь, каждый день находила у себя новые болезни…

– Папа или мама – кто из них был лучше?

Валя обхватила колени обеими руками. Волосы ее отливали на солнце золотом.

– Папа был сладкий, не любил ни с кем портить отношений, всегда всем говорил приятные вещи. Вот, например, идем мы с ним по нашей улице, а там все кругом знакомые, и он каждого остановит, каждого расспросит, как здоровье, как дела, и непременно накажет поцеловать жену и детей… – Она усмехнулась. – Только и слышишь бывало: Клавочку поцелуйте, Симочке мой привет, Верочку обнимите…

– И имена не путал?

– Что ты!.. Это все в нем было от профессии. Даже помнил, как зовут тещу или племянницу.

– Такие люди большей частью бывают фальшивыми, – сказал Дима.

– Фальшивыми? Не знаю, я этого не почувствовала. Такой уж он… Толкач, одним словом.

– А мама?

– Мама лечилась.

– Это была ее профессия?

– Да, вроде. У нас на подоконнике навалом стояли пузырьки, коробочки всякие – все ее лекарства.

Помню, я однажды спросила маму: «Почему это у всех на подоконниках стоят цветы, а у нас одни лекарства?»

– Ты не любила родителей, – не то спросил, не то сказал Дима.

– Я хотела любить, но как-то не получалось.

– Может быть, ты чувствовала, что и они к тебе не очень?

Валя помолчала, подумала.

– Нет, не то, чтобы не очень, просто им все время не до меня было.

Дима приподнялся, сел рядом с Валей.

– Ты изо всех сил стараешься быть справедливой.

– А тебе это нравится?

– Даже очень.

– Ну и вот, они не обращали на меня никакого внимания. Скажем, Новый год, у всех дома елка, а у меня нет. И мне завидно до черта! Как-то я спросила папу, почему у нас нет елки, а он отмахнулся: «Я же совсем замотался, какая там елка!» А мама чуть даже не заплакала: «Ты бы лучше меня пожалела, я вся изболелась, до елки ли мне…»

– У нас папа каждый год елку привозит, – сказал Дима. – Даже теперь, когда я уже большой.

– Хорошую елку?

– Еще бы! Мой папа если уж за что берется… – Дима не докончил. Стало совестно: хвастаться отцом перед Валей…

Он любил отца и гордился им. Мама тоже очень хорошая, но отец – самый лучший! Отец прошел войну, был разведчиком, получил тяжелое ранение в голову и в руку, у него есть ордена и медали. И отец любит Диму больше всех на свете…

– Если бы у меня был такой отец, как у тебя… – вздохнула Валя.

– Может быть, твой родной отец жив, и он отыщет тебя…

– Нет, его нет в живых. Он погиб, была авария на заводе… А мама умерла очень скоро после него…

…Не прошло и двух дней после их встречи на стадионе, как Дима поехал в Калошино.

Он забыл спросить у Нюси ее фамилию, не знал, где она живет, но помнил: ее отец – директор клуба. Он направился к клубу и долго стоял возле дверей, вглядываясь в проходивших мимо. Скоро должен был начаться фильм «Анжелика – маркиза ангелов». А потом увидел Нюсю и Валю.

Нюся первая заметила его.

– Вот молодец! – воскликнула она.

Дима подошел к ним.

– Как видите, я все-таки дождался вас…

– Это не так уж трудно, – ответила Нюся, – вечером здесь некуда деваться, разве только в кино пойти…

– И вы пойдете на эту пошлятину? – спросил Дима, глядя на Валю.

– Ты что?! Какая пошлятина? – возмутилась Нюся – Анжелика – это же первый класс!

– Тогда идите, – сказал Дима.

– А ты, – спросила Валя, – не пойдешь?

– Я подожду, где-нибудь погуляю.

Нюся заметила:

– Ждать надо часа, полтора, никак не меньше!

– Ну и что? Подышу воздухом, пока вы будете париться в душном зале.

– У нас зал совсем не душный, – обиделась Нюся.

В растерянности она переводила глаза с Вали на Диму. Никак не могла решить, как быть. С одной стороны, нельзя же не посмотреть эту самую Анжелику, но, с другой, приехал Дима, и ей хотелось думать, что он явился из-за нее, только лишь из-за нее одной.

– Подождите, – торопливо бросила Нюся, – я пойду узнаю, может быть, завтра она тоже идет…

Дима и Валя остались вдвоем.

– Вот что, – быстро проговорил Дима. – Иди с ней в кино, я поеду к себе, а завтра приезжай в двенадцать на речку, в Мизгири…

– На речку? Как же я ее найду?

– Спросишь – найдешь. У нас в Мизгирях она одна. Только не бери Нюсю с собой, ладно? Придумай что-нибудь, чтобы отвязаться от нее, и приезжай.

К ним подбежала Нюся.

– Нет, завтра уже другая картина. Дима, брось, идем с нами, не пожалеешь.

Дима взглянул на свои часы.

– Не могу. Я вспомнил, мне надо через час быть дома.

И, не давая Нюсе опомниться, торопливо попрощался, зашагал обратно, к станции.

– По-моему, он чокнутый, – сказала Нюся. – Во всяком случае, с большим приветом. Зачем-то приехал, а теперь вдруг убегает ни с того ни с сего…

– Может, и чокнутый, – равнодушно согласилась Валя. – Пошли, а то уже два звонка дали…

– Как же тебе удалось без нее приехать? – спросил Дима Валю.

– Я сказала, что еду в Москву, надо деньги по переводу получить.

– Она не догадалась?

– Наверно, нет. Она уверена, что пленила тебя.

– Вот как? Что ж, если ей так легче жить… Ты с ней давно дружишь?

– Дружу?.. Мы просто учились в школе вместе. Я даже удивилась, когда она меня пригласила к себе на дачу. Теперь я понимаю, у нее просто никого нет. Правда, есть мать… А у меня нет…

– Ты что, ей завидуешь?

– Завидую.

– Зависть – мерзкое чувство, – сказал Дима.

– Наверно, ты прав, но я ничего не могу с собой поделать.

– Тогда и мне завидуй. У меня тоже есть мама.

– И тебе завидую.

Он произнес не сразу:

– Как ты откровенна… Так говорить о себе не каждый может.

– А я могу, как видишь.

– Ее мать к тебе хорошо относится?

– Ничего. Я, как приехала, сразу же сказала ее матери: возьмите меня в долю.

– Как это в долю?

– Обыкновенно. Я им в первый же день заплатила вперед.

– Сколько?

– Двадцать пять рублей.

– И они взяли?

– Взяли. И я очень довольна, не люблю ни у кого одалживаться тем более что и Нюся и ее мама жадные донельзя.

– Я бы ни за что не поехал на твоем месте.

– Мне хотелось побывать в Москве, я ведь никогда еще не была здесь.

– А Нюся тебе, наверно, завидует.

– Чего мне завидовать?

– Ты красивая.

– Кто? Я? Да что ты, вот у нас на фабрике одна девушка работает – Вартуи Хачинян, мы с ней в одной комнате живем, та красивая, это да!

– И ты красивая, – упрямо повторил Дима. – Но не уверена в себе… Нужна уверенность.

– А ты в себе уверен?

– Нет, ни капельки. Мне всегда кажется, что я хуже всех, что надо мною втихаря смеются. Папа считает, что я весь в комплексах…

– Что значит – в комплексах?

– То и значит, когда кажется, что ты хуже всех.

– Ты совсем не хуже всех, а, напротив того, лучше очень многих… – Валя помолчала. – И никто над тобой и не думает смеяться. Меня учишь уверенности, а сам…

4

Когда она была в восьмом классе, ей сказала, что мама и папа у нее не родные, приемные. Это все произошло, как часто бывает, случайно.

Валя пошла в булочную за хлебом. Стояла в очереди к прилавку, и тут к ней подошел соседский Мишка, первый голубятник района, с золотой «фиксой» во рту, которой Мишка щеголял перед всеми. Толкнул ее в бок.

– Подвинься, я впереди.

– А вот и не пущу, – ответила Валя.

Мишка гулко захохотал, блеснув своей «фиксой».

– Ты, приемыш, – сказал он. – Туда же, вякаешь…

– Почему это я приемыш? – спросила Валя. Решила про себя: ни за что не пустит Мишку вперед.

– А ты что, не знаешь? Приемыш, самый настоящий, а тоже мне, фасон давит…

Кругом загалдели, закричали на Мишку, одна женщина сердобольно погладила Валю по голове.

– Не слушай его, дочка…

Валя даже не взглянула на нее.

Ей вспомнились жалостливые взгляды, неясные намеки, слова, услышанные ненароком, когда она приходила к подругам.

Ее не обижали дома, но и не ласкали. И никогда не делали подарков. И не спрашивали, чего бы ей хотелось. У ее папы и мамы были постоянно какие-то дела, более важные для них. Для Вали уже не оставалось места. Для нее всегда не хватало времени, как не хватало ласковых слов. Ни папа, ни мама не спрашивали, как она учится, какой предмет ей нравится больше. И на родительские собрания они приходили очень редко. Классный руководитель даже сказал, когда она переходила в седьмой класс:

– Хоть бы твоя мама послушала, как тебя хвалят учителя…

А Валя ответила:

– Маме некогда, она болеет…

И, придя домой, сказала, что классный руководитель хотел бы, чтобы мама пришла в школу. Но мама не дослушала ее:

– Есть мне время ходить…

А папа опять был в командировке, и так никто из них не пришел в школу, даже на последнее перед каникулами собрание.

…Она вернулась из булочной, положила хлеб на кухонный стол. Вошла в комнату. Мама лежала на кровати, укрывшись платком.

– Как себя чувствуешь? – спросила Валя. – Не полегчало?

– Какое там, – через силу ответила мама.

И Валя ни о чем не стала больше говорить. Но про себя вдруг решила: дольше здесь не останется. Надо устроиться на работу и жить в общежитии. Ей уже пятнадцать лет, она почти взрослая, через год получит паспорт.

На следующий день Валя отправилась на швейную фабрику. Их соседка по дому работала там, и от нее Валя слышала, что на фабрике набирают, учеников.

Валя пришла в отдел кадров, сказала:

– Как сделать, чтобы поступить к вам работать?

Начальник отдела кадров, молодой еще мужчина в военной гимнастерке без погон, спросил ее:

– А площадь у тебя имеется?

Валя ответила:

– Если можко, устройте в общежитие.

Начальник был, видно, человек понятливый. Не стал ее подробно расспрашивать, велел написать заявление, потом позвонил куда-то и еще куда-то, попросил помочь в его личной просьбе; должно быть, ему редко отказывали, и он с довольным видом, положив трубку, сказал Вале:

– Будет тебе общежитие. С понедельника выходи работать…

– А когда я могу переехать? – спросила Валя.

– В понедельник же, после обеда.

Утрем вернулся из командировки папа. Наскоро выпил чаю и снова засел за свои бумаги, все время что-то писал на вырванной из тетради странице. Мама была в поликлинике.

Валя не знала, как обратиться к нему. Папой называть не хотелось, а по имени-отчеству как-то было неудобно, непривычно. Она решила не называть его никак.

– Вот что, – сказала, подойдя к столу. – Я больше не буду здесь жить.

Он поднял голову, озабоченно взглянул на нее. Может, даже и не расслышал того, что она сказала. На тетрадной странице виднелись написанные его рукой столбики цифр.

– А? Что? – переспросил он и снова уставился на свои цифры.

– Я больше не буду здесь жить, – повторила Валя. – С понедельника.

Он удивленно посмотрел на нее

– Как не будешь? А где?

– В общежитии.

Он вынул из кармана сигарету, закурил.

– Это почему же ты так решила?

– Сами знаете, – сказала Валя. – Я же вам не родная…

Где-то в глубине души таилась надежда: сейчас он засмеется, накричит на нее – еще чего, дескать, придумала – или просто прикажет: «Брось все эти глупости, хватит!»

Она смотрела на него и ждала, опровергнет ли он ее слова? Пусть, пусть высмеет, закричит, разозлится, только бы не молчал…

Он спросил сравнительно спокойно:

– Кто это тебе сказал?

– Все говорят.

– Как все?

– Все, кого ни возьмите…

Он затянулся, Выпустил дым. При маме старался не курить, маме было вредно вдыхать дым, и теперь он старался вовсю, пока ее не было.

– Это что, правда?

– Да, – сказал он. – Правда.

Она отвернулась, пошла в свой угол, села на кровать, на которой спала все годы, – это была уже старая железная кровать, но еще приличная на вид.

– Где же ты жить будешь?

– Я же сказала, в общежитии. Пойду работать, поступлю в вечернюю школу рабочей молодежи.

Он погасил сигарету, открыл форточку.

– Все, как есть, успела обдумать…

Она промолчала. Он был верен себе, ни с кем не любил портить отношения.

– Ладно, – сказал. – Раз ты так хочешь, пусть так оно и будет. Соскучишься – приходи, будем рады…

– Кто мои родители? – спросила Валя. – Они живы?

– Нет. Тебе было неполных три года, когда мы взяли тебя к себе.

– А они кто были?

– Твой отец работал на нашем заводе. В цеху случилась авария, и он погиб.

– А мама?

– Она умерла спустя несколько месяцев, от заражения крови.

– Вы ее знали?

– Нет. Отца твоего видел, очень приятный был человек, хорошо пел, у нас на заводе многие его помнят.

– А я на кого похожа?

Он задумался.

– Пожалуй, немного на отца, глаза такие же…

– А как же вы взяли меня? Почему?

– Мне сказали в завкоме, что девочка, то есть ты, осталась одна. Совсем одна, ни отца, ни матери. И тогда мама… – Он запнулся, посмотрел на Валю, потом продолжал снова – Тогда мама сказала: «Возьмем девочку к себе». Мы взяли тебя, удочерили, и ты носишь нашу фамилию.

– Понятно, – промолвила Валя.

Как же это все ужасно! Почти одновременно потеряла родных отца и мать, осталась совсем одна. И чужие люди взяли ее к себе, и фамилия у нее с тех пор не своя, чужая…

Что ж, они, наверное, теперь очень даже будут довольны, что наконец-то избавились от приемыша!

Слово, только недавно услышанное в булочной, как бы жгло ее. И она все время повторяла про себя «приемыш, приемыш», будто хотела, чтобы это слово укрепило ее решение и не дало отступить назад.

А мама заплакала, когда Валя уже собралась уходить совсем. Хлюпала носом, не вытирая слез, катившихся по щекам, и Валя словно впервые увидела, как она постарела за эти годы: лицо желтое, виски обтянуты, на лбу и на щеках морщины, должно быть, и в самом деле больная.

– Как же, – спросила мама, – так и уйдешь от нас? Почему?

– Я уже сказала, – устало ответила Валя. – Ты все знаешь.

Мама заплакала еще горше. И плача, говорила все одно и то же:

– Как же так? А? Почему же ты так решила?

Валя не отвечала ей. Деловито собирала немногие свои вещи.

Сознавала ли она, что поступает жестоко? Позднее, когда осталась одна, уже в общежитии швейной фабрики, она снова вспомнила несчастное, заплаканное лицо мамы, прерывающийся от слез голос, худую ладонь, в которой был зажат мокрый носовой платок…

Нет, Валя не могла признать себя жестокой: она считала себя вправе поступить так, как поступала. И даже потом, когда стала старше, все равно оправдывала себя: ведь оба – приемные ее отец и мать– относились к ней совсем не так, как, ей казалось, они относились бы к родной дочери.