Текст книги "20-ть любительских переводов (сборник)"
Автор книги: авторов Коллектив
Соавторы: Нэнси (Ненси) Кресс,Роберт Рид,Леви Тидхар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)
«Мы спасаем вашу планету» – говорят они, и политики с ними согласны.
Выбор семьи – это отказ от меня.
То, что совершила я, привело меня к военному трибуналу. Но мой выбор, был сделан задолго до ночного захвата склада. Потому что в школьной раздевалке, я увидела нашивку организации «Спасите нашу страну» на футболке Друкер, спрятанную под её формой. Я заметила нашивку, потому что она желала это. Я могла бы сообщить об этом тогда, но промолчала.
Были ли мой выбор правильным, когда я убила её? Задаюсь этим вопросом даже сейчас, сидя в своей камере и после всего свершившегося. Задаюсь даже после того, когда мой адвокат сообщил мне – я выйду на свободу, ибо все улики показывают – Друкер была частью ВНС. Нет у меня ответа.
Но одно я знаю точно – все меняется, даже то, что, казалось бы, выточено из камня. Возможно когда-нибудь, через годы… работа, люди, инопланетяне или что-то еще изменится настолько, что я смогу вернуться домой.
А пока, я просто пишу письмо Саре, которое может быть отправлено, а может быть и нет.
«Дорогая Сара!..»
* * *
Маленькие зверюшки
* * *
Молодые ученые работают в области исследований мозга, с целью наблюдать жизнь в прошлом, посредством подселения в чей-то разум. В процессе работы получается войти в контакт с разумом Марии ван Левенгук, дочерью известного голландского изобретателя и натуралиста.
от переводчика: Рекомендую посмотреть на You Tube советскую короткометражку на 30 мин. Введите в поиск «Маленькие зверюшки Антони ван Левенгука», она в открытом доступе, снята в 1975 году. Хорошо дополняет впечатление к прочитанному, рявкание ГГ (в исполнении замечательного актера Калягина) в сторону дочери, как-то сразу становится понятным.
* * *
© Little Animals by Nancy Kress, 2021
© Genady Kurtovz, перевод с англ., ноябрь, 2021
1.
– Я поймала сигнал, – воскликнула Кора.
– Елена, подойди посмотри!
Я подскочила к ее компьютерам. В течении шести рабочих вечеров, наш успех состоял только из самых слабых квантовых сигналов, ничего примечательного и полезного. Наша дотация, позволяла нам всего лишь три недели, использовать оборудование Делфтского технического университета[93]. Кора выражала недовольство, что американцам почему-то никогда не предоставляют столько времени на квантовые технологии, как всем остальным, что было несправедливо… но, в таком случае, на что Кора вообще не жаловалась?
– Ты можешь зафиксировать сигнал? – осведомилась я, – он достаточно устойчивый?
– Да! И… ох матерь божья, ты не поверишь в это, объект смотрит в зеркало!
Я не знала, как она могла такое сказать, изображение на ее мониторе было таким уж водянистым и обтекаемым, что казалось… будто бы оно тает. Кора лихорадочно работала с усиливающим сигнал оборудованием, ее пальцы порхали по клавишам и кнопкам. Если бы она не смогла сфокусировать изображение более четко, в течение последующих нескольких секунд, мы бы также потеряли этот объект.
Появился портрет. Кора выдохнула: «Одежда подходящая, шерстяная, простого покроя… Давай же, черт тебя побрал, становись отчетливей!»
И затем: «Явно Вермеер![94]».
Это было не так. Изображение на мониторе стало четче – женщина средних лет с простым лицом, в сером платье без украшений, зашнурованном спереди, никакой отделки на круглом вырезе ее сорочки, она стояла, собирая волосы в тугой пучок. Когда мерцающее изображение приблизилось к максимальному разрешению, она уже надела на голову белую шапочку с широкими лентами.
Кора заморозила картинку, зафиксировав контакт и заколотила кулаком по столику, на котором стоял ее кофе. Чашка кофе подпрыгивала с каждым ударом: «Проклятье, твою мать! Это не он!»
Мы искали Яна Вермеера где-то в середине семнадцатого века. Это была не такая уж рискованная ставка – Вермеер никогда не покидал Делфт[95], а творческие люди излучают самую сильную энергетику в виде сигнала, который легче всего обнаружить. К сожалению, иногда это приводит к тем, кто живет рядом с такими людьми.
Два других постдока[96]с моего курса, базировались в регионах Грейт-Нек и Лонг Айланд Нью-Йорка, и установили контакт с садовником Френсиса Скотта Фицджеральда[97], который не перекинулся не единым словом ни со Скоттом, ни с Зельдой и чьи воспоминания состояли в основном о болезнях растений.
– Возможно это кто-то из семьи Вермеера? Может Катарина? – озвучила я Коре один из вариантов.
– В таком наряде? Да не тупи! И посмотри на индикатор времени – 1687! Вермеер был уже мертв. Лучше пристрели меня сейчас, – в отчаянии попросила меня Кора.
Она не извинилась за столь грубое высказывание в мой адрес. Похоже она даже и не понимала, что должна это сделать. Разочарование, всегда превращало Кору в скверную девушку.
– Теперь мы застряли с этим и судя по ее одежде, она пустое место, не слуга и не творческая личность, – резюмировала она, – ну так что, зови Яна.
– Уже позвала, – ответила я. Никогда не дождешься от нее извинений, за ее поведение.
Первоначальный сигнал, единственный с индикатором времени, фиксировал оборудование на объекте. В противном случае сигналы не были бы надежными или достаточно эффективными. Многие исследователи так никого и не нашли за время, выделенное на это дотацией. И мы не могли позволить себе такую роскошь, как сдаться и начинать все с начала.
В дверях появился Ян де Кнайт – историк Европы семнадцатого века, он говорил на пяти языках, плюс латынь. Докторскую степень он получил в прошлом году, а пока он помогал всем приезжим исследователям мозга, которым посчастливилось выиграть арендное время, чтобы поработать на превосходном оборудовании Делфтского университета. Хрупкого телосложения, застенчивый, местами неуклюжий, но у него была отличная репутация скрупулезного исследователя.
Ян улыбнулся мне и произнес своим осторожным английским, с голландским акцентом: «Ну и кого вы зафиксировали?»
– А бог ее знает, – ответила Кора, – можешь что-нибудь нам рассказать по результатам сканирования… такая досада!
– Она скорее всего, никто! – продолжала расстраиваться она.
Ян изучил замороженное изображение, на мониторе Елены.
– И да, и нет. Она не творческий человек, но она может быть наградой за ваши старания, – резюмировал он.
– Ты опознал ее? – вопросила я.
– Да, ее зовут Мария ван Левенгук, она дочь Антони ван Левенгука[98], – проинформировал нас Ян.
– Ты уверен? – спросила Кора.
– Да. Известен только один ее набросок, сделанный художником, который рисовал «маленьких зверюшек» Левенгука.
Как вы знаете, – продолжал он, – сам Левенгук не умел рисовать. Его вторая жена была болезненным человеком и поэтому Мария вела домашнее хозяйство и время от времени помогала своему отцу, когда он основал научную микробиологию, – закончил он.
Ян опять улыбнулся мне: «Елена, ты можешь получить некоторые довольно интересные впечатления».
* * *
Сочетание инженера с регистратором приема и его последующей обработки, это искусство, а не наука. Мне не нравилась Кора, а Коре по большей части не нравился никто, но я высоко ценила ее мастерство. Кросс-темпоральные (перекрестно-временные) исследования мозга, также являются в такой же степени искусством, как и наукой, но не с точки зрения Коры. Ее интересы распространялись как на оборудование, так и на результаты и смелые публикации.
В течении двух столетий ученым было известно, что мозг излучает электромагнитное поле, а в течение почти столетия, он работает на связывающих квантовых эффектах. Уравнение Чена[99], перевернуло исследования мозга, когда блестящий исследователь Лук Мейер показал, что в сочетании с тахионами, уравнение подразумевает теоретическую возможность «сцепки разумов», разделенных столетиями, но только у определенных внушаемых людей с определенными структурами мозговой активности.
Десять лет спустя, инженеры Технического университета города Делфта создали оборудование, пусть и несовершенное, но Нидерланды стали центром мировых исследований ситуаций сцепки Мейера.
Ничего в такой сцепке (завязке) Мейера, не являлось определенным.
Обычно субъектом, но не всегда, является человек творческий, тот, чей разум так же озабочен тем, чего не существует, как и тем, что существует (к примеру садовник Фитцджеральда писал плохие стихи). Получатель должен быть «чувствительной и внушаемой личностью» и обычно, но не всегда, находиться на грани депрессии.
Воспоминания, полученные от субъекта, обычно, но не всегда, являются эмоциональными воспоминаниями, которые произвели на него или на нее сильное впечатление. Воспоминания, как правило, но не каждый раз, достаточно ясны, чтобы в них был смысл.
Получатель обычно, за редким исключением, может запомнить переживания, скопированные из сознания субъекта и обычно, но не всякий раз, сортировать их из собственного жизненного опыта получателя: «Это случилось с субъектом или это случилось со мной?»
Пограничные депрессивные личности с интенсивной подготовкой и хорошими реальными воспоминаниями, лучше всего справляются с этим. Никто не знает почему.
Я сильно внушаемая, на грани депрессии, с хорошей памятью и превосходной подготовкой.
И в отличии от Коры, Яна и профессоров моего очень дорогого образования, я начинаю думать, что весь процесс несправедлив ко всем, в любое время.
* * *
Университетский городок Делфта, реконструировали в архитектурном стиле, именуемым – брутализм, десятилетия назад, когда его вывели за пределы города, являющийся коллекцией прямоугольных зданий в очаровательном пригороде. Я настояла на том, чтобы жить в старом городе, а не с Корой. Платила я за свою крошечную квартирку дорого, но оно того стоило, взяв взаймы под залог грядущего наследства от моего отца.
Выйдя из Гиперлупа[100], на рыночную площадь, мое сердце воспылало. На фоне заката, стояла великолепная церковь Ньиве Керка, золотистая сверху, а нижняя треть, которой, находилась в тени. Построенная в четырнадцатом веке, в церкви находились гробницы королей, королев и принцев Оранской династии — и чье воображение не воспламенилось бы от этого?
Мария ван Левенгук, отправляясь на рынок, чтобы купить что-то отцу, видела эту превосходную церковь, каждый день.
Когда я спешила по каменному мосту, перекинутому через канал, колокольня на башне пробила без четверти девять. Я не могла опоздать со своим телефонным звонком Лейле. Как и раньше, она не терпела никаких отклонений от текущих дел…
Именно: «Раньше».
В уединении своей квартирки я налила рюмку скотча («Голландское мужество» – и откуда взялась эта фраза? Ян бы знал наверняка.). Я сделала большой глоток и скомандовала настенному экрану: «Позвони Лейле Маккартни». Через секунду на экране появилось лицо моей прекрасной младшей сестры.
В Калифорнии был полдень. Лейла стояла в ярком солнечном свете, в спальне нашего покойного отца. Вокруг нее царил беспорядок: разбросанные коробки, одежда, вещи, извлеченные из шкафов или ящиков, ковер, скатанный в беспорядочный рулон, картины, снятые со стен. Но кажется сегодня Лейла справилась, в отличие от вчерашнего дня. Она была без халата и взглянув в ее глаза, я больше не увидела того безжизненного взора. Ей даже удалось слабо улыбнуться.
– Доброе утро, Элли! Пожалуй это не выглядело прогрессом, но движение в эту сторону явно проглядывалось.
– Вон те коробки, – показала она, – отправятся в Армию Спасения. Этот большой ящик, просто мусор. Художественное искусство я собираюсь оценить.
– Ты делаешь отличную работу, – похвалила я сестру, как только опасение сменилось чувством вины.
Я должна была быть там, помогать ей разбираться с вещами нашего отца, выставлять дом на продажу, встречаться с адвокатами по недвижимости. С другой стороны, возможно вся эта деятельность пошла Лейле на пользу, вывела ее из этого замороженного состояния. Я все еще ощущала ее внутреннее напряжение, как держалось ее тело, натянутость, которое по-настоящему никогда ее не покидало, но по сравнению со вчерашней черно-белой апатией, Лейла выглядела нормально.
Господи, пожалуйста, позволь ей быть такой всегда. Не такой, как – скажи это Елена, хотя бы самой себе, – не такой, как папа.
– Как дела в Делфте? – спросила она. Еще один хороший признак: интерес к кому-то еще.
– Мы зафиксировали объект. Но, впрочем, это не Вермеер, – сообщила с сожалением я.
Я рассказывала ей об этом, но только до тех пор, пока не поняла, что интерес ее угас. Это не заняло много времени. Потом мы поговорили о доме: кто может его купить, сколько они могли бы заплатить, что нужно было сделать, прежде чем дом выставят на продажу и кого нужно было для этих действий нанять. Лейла не много говорила, но она все-таки разговорилась и когда она закончила звонок, я как раз допила свой скотч. Мне это было не нужно. Лейла была в рабочем состоянии, и я могла спокойно сосредоточиться на завтрашнем дне в лаборатории.
Остаток вечера я изучала файл, который Ян прислал мне о Марии ван Левенгук. Родилась в 1656 году, она была единственным уцелевшем ребенком из шестерых детей, которые были у Левенгука от двух жен. Мать Марии умерла, когда Марии было одиннадцать. Она обрела мачеху Корнелию в 1671 году, тогда же, когда Левенгук начал делать микроскопы, которые направили его на путь открытия удивительных миров, с его микроскопическими «маленькими зверушками».
Корнелия была в глубочайшей депрессии после смерти ее новорожденного сына, и некоторое авторитетные специалисты предполагали, что она покинула дом Левенгука, чтобы жить с семьей своей сестры.
Мария взяла на себя управление скромным домашним хозяйством. Она могла также ассистировать отцу в его работе. Она никогда не выходила замуж и никогда не покидала своего дома. Похоронив отца, дожившего до девяносто лет, она отправила несколько микроскопов, которые ее отец завещал Лондонскому королевскому обществу по развитию знаний о природе. Когда Марии исполнилось 83 года, она договорилась, чтобы на могиле отца установили памятник. Ян конечно перевел на английский короткую надпись, несмотря на то, что мое погружение в изучение голландского языка, уже могло бы уловить суть этой эпитафии. Даты рождения и смерти, членство в Королевском обществе и стихотворение некого автора по имени Хьюберт Корнелисзун Пут, которое призывало посетителей, с уважением относится к великому возрасту Левенгука и к его «удивительным заслугам». Мария была похоронена рядом с ним, но без каких-либо стихов. Ей было девяносто пять.
И это было все – вся достоверная информация, которой располагала история о Марии ван Левенгук.
И все же я была рада файлу Яна. Если вы собираетесь проникнуть в чей-то разум, желательно обладать всей возможной информацией, о владельце этого разума.
* * *
Первый контакт с объектом одновременно волнующий и пугающий, ведь это путешествие исследователя в новый мир. Я была достаточно опытна в качестве регистратора приема и получателя, точно зная, что мой разум не исчезнет безвозвратно, в сознании субъекта (это уже происходило). Впрочем, Мария и я оказались бы заперты, и всякий раз, когда Кора подключала бы электроды, вживленные в мой мозг к своему сложному оборудованию, мне предстояло бы исследовать воспоминания Марии. Она конечно никогда не узнала бы, что я была там. В отличии от исследователей Нового Света во времена голландского золотого века, я бы ничего не изменила, просто невидимое присутствие.
А ее присутствие в моем разуме? Иногда сцепка Мейера была резкой и давала четкие образы и слова. В других случаях, не такие уж и четкие. К примеру исследователю из Копенгагена, удалось выйти на Вернера Гейзенберга[101] во время его знаменитого визита в период Второй мировой войны, к еврейскому физику Нильсу Бору[102], бывшему наставнику Гейзенберга, в оккупированную нацистами Данию. Однако эта сцепка дала лишь самые смутные образы и никакого диалога вообще. Все что получил регистратор приема, это только сильное чувство крайней необходимости Гейзенберга, но в чем именно? В том, что Бор должен спасти свою собственную жизнь, присоединившись к усилиям нацистов по созданию бомбы? Или что ему следует попытаться выбраться из оккупированной Дании, если у него все еще была такая возможность? Историки науки по этому поводу, достигли грандиозных высот крушения своих надежд.
– Готова? – спросила меня Кора.
Я лежала на специальной кушетке, подключенной к компьютерам, которые включали в себя современное оборудование для глубокой реконструкции изображений, эта технология существовала в течении пятидесяти лет, но в последнее время, резко совершила скачок в своем развитии. Сразу после сеанса мне хотелось бы все записать, что было бы произнесено Марией и сказано мной, непосредственно ей, предполагая, что слова будут достаточно четкими, а мое погружение в голландский язык достаточно интенсивным. Ян помог бы мне с этим. Я мельком увидела, как он вошел в комнату и почтительно встал позади врача, что являлось обязательным для всех первых контактов.
– Готова! – ответила я, и закрыла глаза.
Лаборатория исчезла, и ее место заняла другая комната, с широкими деревянными полами, маленькими окнами за полузакрытыми ставнями и свечами, горящих в настенных канделябрах. Теперь разум Марии был моим, довольно смутным и недостаточно отчетливым.
Женщина, лежит на занавешенной кровати и… она явно мертва. Другие люди стоят на дальней стороне кровати, хотя и не сам Левенгук. Шквал детского горя захлестывает мой разум, когда я осваиваюсь в сущности Марии и все глубже погружаюсь в ее... (или нашу) память.
Я опускаюсь на колени и прикасаюсь к лицу мертвой женщины: «Невнятная речь!»
Кто-то поднимает меня на ноги и осторожно выводит из комнаты по узкому коридору в мастерскую отца. Он сидит и читает книгу. Когда я говорю ему, что мама умерла, он отрывается от чтения.
Разум снова колыхнулся; все же я еще не совсем освоилась в сознании Марии. Ответ отца ей, был слишком сложным для меня, чтобы его понять, но я заметила краткое и весьма формальное выражение печали на его лице. И как только он вернулся к книге, продолжая при этом говорить, внезапно я услышала слово на английском языке.
Затем я неожиданно и полностью оказалась там.
Во мне растет негодование, которое я не должна показывать отцу. Я склоняю голову и выхожу из комнаты.
Мария исчезла из моего сознания. Разорвав сцепку, я снова была собой.
Я встала даже прежде, чем доктор смог проверить мои жизненные показатели, а Кора отсоединить мои имплантанты.
– Я не смогла понять все на голландском, когда говорил Левенгук, – рассказывала я, – но мне кажется он сожалел, что мама Марии умерла, он не говорил «моя жена», и большая часть его речи относилась к книге, которую он читал. И он сказал слово по-английски: «Микрофагия».
– Что? Ты уверена? Микрофагия? – глаза Яна расширились.
– Уверена, а что это? – спросила я.
– Нам надо записать весь диалог, пока Елена ничего не забыла! – резюмировала Кора.
– Не забуду, – заверила я.
Ян произнес: «Ты была в 1666 году, это год смерти Барбары ван Левенгук. Годом ранее Роберт Гук[103] опубликовал книгу «Микрография», первая книга о предметах, рассматриваемых через микроскоп. Но Левенгук не умел читать по-английски, возможно в этот момент он просто изучал картинки? Ты не заметила этого?»
– Нет, – ответила я.
– Запишите этот чертов диалог! – раздраженно потребовала Кора.
Когда мы его записали, Ян тихо произнес: «Ты расстроена, потому что Левенгука больше интересовала книга, чем смерть его жены».
– Или его дочь, – предположила я, ведь ей было всего одиннадцать.
– Да, – сказал Ян, и в его голосе я услышала то сочувствие, которого так не хватало Левенгуку, – во всех рассказах современников, Левенгук описывается бесстрастным и даже бессердечным человеком. Только его работа, имела для него огромное значение.
– Ну кого волнует, что для него было важнее всего, – заключила Кора, – эти видовые образы неплохо подходят для первого контакта, если ты, Елена сможешь оттачивать их по ходу дела, их публикация, должна дать нам обоим действительно хорошую скидку, на сроки пребывания здесь! Доктор, вы готовы к сеансу прямо сейчас?
Медик, который измерял мои жизненные показатели, сказал по-английски, что моя степень слабости была обычной после сеанса, но не чрезмерной.
Кора, развернувшись ко мне, проинформировала: «Доктор говорит, что ты в порядке и готова!»
Мне не хотелось туда сейчас, горе Марии, все еще терзавшее мой разум, также измотала меня, как и моя усталость. Такое действие лишает сил, как обитать в двух разумах одновременно и нелегко избавиться от чувств, приобретенных не своим сознанием. Но может быть следующий сеанс будет более благополучным, развеяв эмоции предыдущего. Такое иногда случалось. А если второй сеанс будет таким же мрачным…
Ян смотрел на меня: «Елена, тебе совсем не обязательно это делать сейчас».
– Нет. Я хочу, – твердо ответила я.
– Замечательно! – воскликнула Кора, – тогда приступим!
И этот сеанс, был совершенно другим.
Я тороплюсь, передвигаясь вдоль канала, окаймленного тополями, колокольня Ньиве Керка удаляется от меня, в розово-золотистой утренней заре. Иней серебрит землю. Я плотнее запахиваю шаль на груди. Звонят колокола, звук ясный, но не такой громкий, как единственное слово, которое я шепчу снова и снова – песня, молитва – Виллем, Виллем, Виллем…
Виллем?
Он ожидает у канала, прислонившись к дереву, выпрямляется, как только видит меня и бросается навстречу. Затем обнимает, прижимая к своему синему мундиру с широкой юбкой. Наши губы находят друг друга и сладость расцветает во мне, и я становлюсь такой легкой, легче воздуха, и хочется, чтобы это мгновение длилось вечно.
Он шепчет: «Я люблю тебя, – а я шепчу в ответ, – навеки».
Между поцелуями Виллем говорит мне, что он должен идти, что ему что-то нужно и почему, и что он скоро вернется. «Мой отец», – говорю я и Виллем отвечает, что он поговорит с моим отцом и мы будем вместе и мы обязательно поженимся… Как только закончится война.
В городе снова звучит Карильон (закрепленные колокола) и потом он уходит. Но мое счастье остается, даже когда я спешу домой, даже когда звонят колокола и что «навеки», длилось меньше пятнадцати минут.
Сцепка разорвалась, как только эмоции Марии успокоились. Я вернулась в лабораторию Делфтского технического университета. Нет Виллема, нет светлых девичьих грёз, только доктор, сканирующий своими инструментами моё сердце, голову и запястье, пока Кора триумфально ворковала.
– На этот раз гораздо яснее! Блестяще! Что это был за диалог? – нетерпеливо расспрашивала она меня.
Я все повторила, включая и голландские слова, которых я не знала, когда Виллем объяснял, почему он должен уйти. Я вопросительно посмотрела на Яна.
Он пояснил: «Виллем говорил, что его рота была готова выступить в тот день. На нем была форма фузилера (мор. пехотинцы), вероятно со времен Третьей англо-голландской войны. Мне потребуется время, для большей информации об этом. Если это так, то это время примерно между 1672 и 1674 годами. А Мария как раз в возрасте шестнадцати, семнадцати или восемнадцати лет. Война с Англией проходила в основном на море, но Голландская Республика также воевала с союзником Англии, Францией, и сухопутные бои, были результатом тяжелых потерь... очень тяжелых».
Ему и не нужно было ничего больше говорить. Мария ван Левенгук никогда не выходила замуж, никогда не покидала дом отца. Но я не испытала эмоций, касательно будущей смерти Виллема, если бы это было то, что произошло, только ее счастье у канала, и это счастье осталось в моей памяти, как аромат роз после того, как кто-то покинул сад.
Может быть это остаточное, вторичное счастье, отразилось на моем лице? Потому как Ян, застенчивый, формальный и неловкий по своему характеру, когда конечно не находился в состоянии обсуждения исторических фактов, или попросту говоря, «в рабочем состоянии», вдруг остановил меня в коридоре и пригласил на ужин.
И я бы согласилась, несмотря на то, что эти два сеанса меня очень измотали, если бы он не добавил: «Но я пойму, если это покажется тебе слишком неуместным, в связи с твоей недавней потерей отца».
Он знал. Как много он знал? В конце концов, он был исследователем.
«Нет, – чересчур резко ответила я, – я не могу».
И отстранилась от него.
* * *
Люди, находящиеся в пограничном состоянии депрессии, учатся заставлять себя делать то, что, как они знают, поднимет им настроение. Мое состояние, было разбито моей собственной несправедливой грубостью, по отношению к Яну. Поэтому, несмотря на усталость от двойного сеанса, я прошла большую часть пути домой, пешком, послеполуденное солнце согревало мое лицо. Тополя, прямые и сильные, как солдаты, отражаясь в воде каналов, создавали иллюзию их удвоенного количества. Когда только я достигла рыночной площади, звонарь Ньиве Керка, начал играть на Карильоне летний концерт. Колокола звучали полнее, богаче, чем во времена Марии; их было больше. Я сидела в кафе с бокалом вина, смакуя его и смотрела, как велосипеды пересекают площадь, туристы глазеют на церковь, а дети гоняются за голубями.
Иногда есть преимущества в том, чтобы быть «внушаемым человеком», даже если «внушения» исходят от вас самих. Я растворилась в вине, музыке и прекрасном освещении фасада колокольни. Я позволила им всем освободить меня от семнадцатого века, а также и от моего собственного.
