Текст книги "Государство наций: Империя и национальное строительство в эпоху Ленина и Сталина"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)

Тревожной осенью 1919 г. Политбюро и лично Ленин стали уделять особое внимание ситуации в Башкортостане. В отчаянии от собственной неспособности контролировать события в автономной республике, особенно по части изъятия зерна, Политбюро напомнило Башревкому о необходимости выполнять свои обязательства перед Советским государством. Политика, и не только военная, но и экономическая, должна быть единой для всей Российской республики^{536}. В сентябре 1919 г. советское правительство стало переводить башкирские отряды из Малой Башкирии на другой фронт; одни отправились на Украину отражать наступление Деникина, а другие защищали Петроград от Юденича. Понятно, что от этих отрядов было больше пользы на фронтах, чем если бы они сидели в освобожденном Башкортостане, но Политбюро также сочло их вывод средством ослабления доставлявшего беспокойство Башревкома и в будущем – лишения его выбора[66]66
  Когда Политбюро выслушало доклад Дзержинского о натянутых отношениях между советскими властями в Уфе и Башревкомом (в распоряжении которого имелись довольно значительные вооруженные силы) оно решило ускорить вывод оставшихся башкирских отрядов из Башкортостана: РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 32. Л. 2 (Протоколы Политбюро, 23 октября 1919 г.).


[Закрыть]. Примерно тогда же Ленин начал записывать имена «надежных башкир-коммунистов или честных сочувствующих в Башкирии»^{537}.

Вскоре после Нового года споры вокруг Башкирской автономии привели еще к одному кризису в Стерлитамаке. На этот раз предлогом стала инициатива Башревкома по созданию «отдела внешних сношений», чтобы справляться с ширящимися конфликтами с Москвой и другими губерниями. Обком счел этот отдел нечем иным, как Министерством иностранных дел, и заявил, что это несовместимо с советской автономией и объявил его упраздненным. В ответ Харис Юмагулов, в то время глава Башревкома, 16 января 1919 г. арестовал нескольких членов обкома и башкирской ЧК по обвинению в контрреволюционном заговоре против Советского Башкортостана^{538}. Незамедлительное вмешательство командующего Туркестанским фронтом Михаила Фрунзе вскоре заставило Юмагулова освободить пленных. Этот гамбит почти ничего не дал, и положение Башревкома в последующие месяцы ухудшилось. Коммунисты соседних губерний быстро осудили аресты, как неоправданные провокации, задуманные для дискредитации Коммунистической партии в Малой Башкирии. Советские лидеры в Оренбурге даже ругали ЦК за то, что он не обращает внимания на их предупреждения и слишком доверяет «авантюристам типа Юмагулова». Прошения от коммунистов в Малой Башкирии содержат «басни» о «контрреволюции» и о засевших в советском аппарате «националистах»^{539}. После января 1920 г. башкирский вопрос то и дело поднимался в Политбюро. Троцкий уделял огромное внимание этому делу; он составил инструкции Фрунзе о башкирских делах и в марте 1920 г. провел встречу с Башревкомом и другими местными деятелями в Уфе, но напряжения снять не удалось. Глава Всероссийской ЧК Феликс Дзержинский подозревал, что бывшие контрреволюционеры в Башревкоме в союзе с эсером Виктором Черновым подготовили массовое крестьянское восстание в Уфимской губернии в феврале 1920 г.; Политбюро соответственно предоставило им полномочия арестовать любого башкирского лидера, состоявшего в контакте с Черновым^{540}.

Сотрудничество советских властей с башкирским автономным движением Валидова закончилось так же внезапно, как и началось. В апреле 1920 г. Политбюро назначило Сталина главой специальной комиссии по башкирскому вопросу; эта группа предложила решить бесконечный кризис, введя строгие и конкретно очерченные ограничения в Башкирскую автономию, обнародованные правительством в Декрете от 19 мая 1920 г.^{541} Республиканским отделам военных дел, поставок, финансов, рабоче-крестьянской инспекции, труда, почты, телеграфа и хозяйства полагалось полностью подчиняться соответствующим органам правительства РСФСР. Это, с точки зрения Москвы, были самые критические сферы, которые нельзя было оставлять в руках некоммунистического и неустойчивого башкирского национального руководства. Только отделы образования, юстиции, здравоохранения, сельского хозяйства, общественной безопасности и внутренних дел остались автономными и ответственными непосредственно перед Башкирским правительством[67]67
  То есть ответственным перед Башкирским Центральным исполнительным комитетом. В версии декрета, опубликованного в советских газетах в 1920 г., вместо слова «башкирским» было по ошибке напечатано «Всероссийским», чем создавалось впечатление, что автономии вообще не осталось: ОБАССР. С. 487–488.


[Закрыть]. Примечательно, что этот декрет появился в результате усилий урегулировать отношения центральных властей с автономными республиками. Такое же постановление получила и республика Татарстан, созданная в середине 1920 г.^{542} Односторонний пересмотр Москвой прав, предоставленных Башкирской республике, в конце концов убедил Валидова в тщетности дальнейшего сотрудничества с советским режимом. В июне 1920 г. он и большинство членов Башревкома тихо исчезли из своих кабинетов в Стерлитамаке и Москве и вступили или в отряды басмачей в Туркестане, или присоединились к новому башкирскому партизанскому движению в Уральских горах. Так закончились шестнадцать месяцев сотрудничества Советского правительства с главным основоположником башкирского политического национализма XX в.[68]68
  Спустя несколько лет политической деятельности среди басмачей и в Афганистане Валидов вернулся к научной работе в области истории и тюркологии сначала в Германии, а впоследствии в Турции, где взял псевдоним Тоган и жил там до самой смерти (1970). О жизни и деятельности Валидова см.: Юлдашбаев А.М. Профессор Ахметзаки Валиди Туган (Политическая и научная деятельность). Уфа: Башкирская республиканская организация общества «Знание», 1991.


[Закрыть]

После бегства Валидова в июне 1920 г. враждебные отношения между башкирским обкомом, Башревкомом и агентами из Москвы постепенно сошли на нет. Татары, русские и несколько избранных башкир с убедительными коммунистическими рекомендациями и общей преданностью проводимой обкомом политике централизации стали преобладать в Башкирском правительстве[69]69
  Действительно, главой первого Башкирского Совнаркома, избранного в июле 1920 г., был Гали Шамигулов, многолетний враг Башкирской автономии, который однажды заявил о своей «бухаринской ориентации» по национальному вопросу: ЦГИАРБ. Ф. 629р. Оп. 1. Д. 497. Л. 52а; ОБАССР. С. 524.


[Закрыть]. Отношения между Башкирским правительство и обкомом, разумеется, время от времени обострялись, особенно по части стратегий подавления новых восстаний в башкирских деревнях в 1920 и 1921 гг.^{543} После исчезновения Валидова Политбюро не раз вмешивалось в башкирские дела, в частности с тем, чтобы быстрее подавить восстание, навести порядок, произвести изъятие зерна и других продуктов, скоординировать борьбу с голодом и наладить переход к новой экономической политике. Но уже никогда центральные власти не имели дела с такой силой, как Валидов и его движение.

Нельзя не согласиться с Терри Мартином, Рональдом Григором Суни и другими авторами данного тома, что даже в самые мрачные дни Гражданской войны творцы советской национальной политики, особенно Ленин и Сталин, проявляли глубокую преданность делу создания национальных республик, налаживания деловых отношений с нерусской элитой и формирования условий для будущего развития национальных культур. Признавая Башкирскую автономию, они шли на большой риск, совершая шаг, которому противились многие, на разных партийных и правительственных уровнях, от самого неказистого русского городка на Урале до членов Политбюро, не говоря уже о партийных кадрах татарских коммунистов, и на протяжении 1919–1920 гг. они оба вмешивались в башкирские дела, чтобы не дать погибнуть своему проекту. Впрочем, это, должно быть, слишком смелый вывод, поскольку сотрудничество с Валидовым на самом деле потерпело крах, причиной которого были пять факторов, и все эти факторы можно было предвидеть в начале 1919 г.: кардинальные расхождения во взглядах на значение автономии; импровизированный характер советской национальной политики; Москва, доверяющая местным лидерам проведение этой политики; характерные противоречия между автономией и прочими важными приоритетами большевистского режима; обстановка все возрастающего насилия в годы Гражданской войны.

Широкая политическая и идеологическая пропасть, разделявшая две стороны по вопросу об автономии, вероятно, была самым критическим моментом. Валидов и его последователи мыслили себя авангардом мусульманско-тюркской борьбы с европейским империализмом или, точнее, с русским империалистическим господством в Башкортостане, а с 1917 г. их борьбе предстояло перевернуть последствия этого господства. Они полагали, что землю, отнятую у башкир, надо вернуть; русские крестьяне-иммигранты, по крайней мере самые последние, должны покинуть Башкортостан; корпоративные права башкир на самоуправляемый регион с его собственными военными частями должны быть восстановлены, хотя бы уже в виде национальной республики с независимыми вооруженными силами; башкиры должны иметь право контроля над всей землей, продовольствием и прочими ресурсами на «своей» территории. Как только в конце весны 1920 г. большевистское руководство пришло к окончательному выводу о том, что действительно означает советская автономия, стало ясно, что башкиры питали слишком большие надежды на то, что им может дать Советская власть.

Несмотря на упорство, с каким Ленин и Сталин хранили верность делу создания национальных республик и нерусской элиты, многое в советской национальной политике в 1917–1919 гг. характеризовалось импровизацией, оппортунистическими политическими альянсами, серьезными просчетами и местными инициативами, которые структурировали и ограничивали выбор Москвы. Это стало ясно уже в 1918 г., когда Москва споткнулась на своей башкирской политике. Признание Лениным и Сталиным Башкирской автономии в начале 1919 г. было, конечно, важным вмешательством Москвы в местные дела и, пожалуй, даже блестящей уступкой в решающий момент Гражданской войны, но, если говорить о нем, как о «политике», то эта политика была почти не воспринята Красной армией и грубо насаждена ею, что привело к множеству непредвиденных столкновений – не только между башкирами и русскими, но и между татарами и башкирами, в борьбе за судьбу Татаро-Башкирской Республики. Более того, решающий договор от марта 1919 г. излагал разделение власти между центром и республикой только в самых общих словах, оставляя эту сферу открытой для широких притязаний с обеих сторон. Так и хочется сказать, что советские вожди не озаботились тем, чтобы определить «автономию» как юридический, а не просто риторический термин, пока башкирский кризис не заставил их сделать это в 1920 г.

Еще один фактор, обусловивший разрыв сотрудничества, – это постоянная возможность местных деятелей препятствовать политике центра и формировать ее в своих целях. Не будет преувеличением сказать, что в 1919 г. в Башкортостане и соседних с ним губерниях, этнических русских сторонников национальной политики Ленина и Сталина насчитывались в лучшем случае десятки. Русские в местных Советах и органах Коммунистической партии нередко выступали против Башкирской национальной автономии как нарушения пролетарского интернационализма и отказывались доверить власть и ресурсы кадрам лидеров с явно антибольшевистскими рекомендациями. Эти идеологические и политические соображения часто дополнялись отношениями превосходства над «природными» характеристиками многих русских на окраинах. Между тем бескомпромиссный антиимпериализм Валидова и его выступление за башкирский суверенитет подогревало мнение, бытовавшее среди местных русских и центральных властей, что группа Валидова стремилась не к членству в федерации или к роли младшего партнера в империи, но к созданию независимого государства по образу и подобию Финляндии^{544}. Понятно, что местные русские были обеспокоены долгосрочными задачами башкирского руководства, в частности возвращением незаконно захваченной до революции башкирской земли и выселением новых русских иммигрантов. Пусть даже Башревком делал мало или почти ничего не делал для проведения этой политики, эти цели маячили вдалеке и вселяли в колонизаторов отчаянный страх перед туземцами.

Понятно, что национальная политика Ленина и Сталина не существовала в вакууме, но была одним из многих приоритетов большевистского руководства. В годы Гражданской войны выживание и сохранение режима было превыше всего, и с этим были связаны строгая военная дисциплина, насильственное изъятие зерна и жестокое подавление «контрреволюционной» деятельности. Временами уступки националистическим движениям могли служить таким приоритетам, как, например, в начале 1919 г., когда признание Башкирской автономии сильно ослабило фронт Колчака. Но в конце концов автономная Башкирская республика окончательно запуталась в том, что диктовала большевистская Гражданская война в сфере хозяйственных, политических и военных вопросов. Пожалуй, самое странное то, что центр так долго «раскачивался». Хотя Политбюро неотступно вело мощную борьбу за контроль над Башкирской республикой, мнимая склонность большевиков к вмешательству и контролю сначала проявлялась редко и не обязательно со стороны местных русских коммунистов.

В частности, Ленин и Троцкий признавали справедливость многих башкирских жалоб на «русский шовинизм» и, казалось, противились тому, чтобы вызывать вражду своих башкирских союзников, которые могли так искусно использовать (зачастую иссякающее) антиимпериалистическое сознание своих старших товарищей. В 1920 г. большевистские вожди пришли к ограничению Башкирской автономии довольно медленно и почти нехотя. Тем не менее при наличии трудных социальных и этнических конфликтов на окраинах и разрушительных итогов дозволенных местных инициатив со стороны как русских, так и националов, мешающих реализации проводимой Москвой национальной политики, центральное руководство сделало вывод, что необходимо играть гораздо большую роль в национальных республиках. Это означало следующее: тщательное определение границ республик, четко оговоренные административно-правовые правила игры и, самое главное, ограничение местных инициатив всех партий и ограничение власти местного правительства. Только таким образом намерение национальной автономии могло быть согласовано с другими императивами дня: изъятием зерна, рациональным развертыванием войск и перевесом в отчаянной Гражданской войне на множестве внешних и внутренних фронтов. Зигзаги советской национальной политики в годы Гражданской войны досконально понять невозможно, их легко истолковывать наугад, но все это весьма спорно.

Невозможно не обращать внимания на беспрецедентные уровни насилия, развязанного революционным подъемом и крушением гражданского порядка в период после 1917 г. За время Гражданской войны армии не раз проходили по Башкортостану, оставляя за собой разорение и беспредел. Местное и пришлое население, дезертиры и враждующие группы партийных деятелей – все находили применение вооруженным силам, но не искусному компромиссу, предпочтительному средству политического диалога. Большевистские власти были готовы назначить страшное наказание любому, кто противится их правлению. К тому времени, когда Валидов с товарищами в июне 1920 г. бежал из Башкортостана, они уже видели расстрелы или жестокие расправы над башкирскими офицерами, солдатами и крестьянами, погибшими от рук русских поселенцев, красноармейцев или чекистов. Разумеется, руки Валидова и его башкирских отрядов тоже были в крови, хотя эта сторона еще требует изучения. Дело в том, что события, сопровождавшие башкирско-большевистский альянс 1919–1920 гг., разыгрывались на особенно кровавой сцене. Личные ставки в игре, где пустячная ошибка могла повлечь за собой фатальные последствия, были высоки; должно быть, велико было и психологическое напряжение игроков. Не удивительно, что когда звезда Валидова в советских условиях стала близиться к закату, он решил бежать в горы, не дожидаясь, когда за ним явится Ч.К. Такая полярная и опасная атмосфера изначально отравляла отношения между большевиками и башкирскими националистами, так что задача создания межэтничной гармонии и преодоления наследия былого империализма – нескрываемой цели обеих сторон и довольно трудной для достижения в мирных условиях – стала вполне утопической мечтой перед лицом реальностей русской Гражданской войны.

Благодарности

Хотел бы выразить благодарность Совету по международным исследованиям и обменам и Национальному фонду поддержки гуманитарных наук за помощь в данном исследовании. Благодарю также Рональда Суни, Терри Мартина, Джона Бушнелла и других участников конференции CASPIC, а также Дэниэла Орловского, сделавшего замечания по раннему варианту этой статьи.

Дэниэл Э. Шейфер, Даглас Нортпроп.
Национализация отсталости:
Пол, империя и узбекская идентичность

В современном смысле «нации» – это самые поздние творения в этнической, культурной и языковой мозаике Средней Азии. Как они формировались? Странно, но, быть может, самая прямая ответственность за это лежит на большевистских вождях первых лет существования Советского государства. В своих последних работах Юрий Слезкин, Рональд Суни и другие доказывают, что власть большевиков, несмотря на «интернационалистские» претензии, помогла не только предотвратить вымирание наций, но даже создать их там, где их никогда не существовало. Изучение борьбы за семейную жизнь в первые годы существования советского Узбекистана показывает способ, каким осуществлялось национальное строительство под присмотром Сталина.

Как более 20 лет тому назад показал Грегори Масселл, женщины-мусульманки занимали центральное место в большевистском анализе среднеазиатского общества в 1920-е гг. и в выработке позиций большевиков по отношению к нему^{545}. С точки зрения Москвы, казалось само собой разумеющимся, что такие женщины, находясь под тяжким гнетом традиционных мусульманских кодов поведения, согласно которым они должны были носить чадру и сидеть взаперти, представляли собой потенциально главных союзников в деле революции. В 1927 г. такой анализ привел московских представителей к тому, чтобы спровоцировать худжум [«нападение»], лобовую атаку на систему затворничества женщин, которое, как надеялись, мобилизует женщин-мусульманок. В конце концов такие надежды не оправдались; преобладающее большинство женщин Средней Азии не проявило почти никакого интереса к идеалам или программам большевиков, а многие, даже из того небольшого числа, кто бросил вызов традиционному мусульманскому обществу, дорого заплатили за это.

Однако новейшие теоретические изыскания в сочетании с работой в ташкентских и московских архивах теперь дают возможность продвинуться гораздо дальше Масселла и исследовать детали и подоплеку борьбы за права женщин в Узбекистане. Семейные и тендерные отношения в первые десятилетия после 1917 г. были размытыми, об их значении ведутся жаркие споры.

Памятуя о множестве групп и движущих мотивов, возникшую борьбу можно описать в самых общих понятиях, как борьбу, в которой участвовали две стороны: большевистские деятели, задумавшие («современную») реформу, и мусульмане, превращенные большевиками в «традиционалистов», выступающие против реформы. И те, и другие рьяно отстаивали собственные представления о «правильных» семейных отношениях, зависящие от диаметрально противоположных взглядов на роль женщины в семье и обществе. Это противоборство проявилось во всех сферах общественной жизни и нашло выход в самых разнообразных дискурсах – о праве, морали, искусстве, экономике, гигиене и многих других.

Обе группы в споре о том, каким должно быть общество, в основном сосредоточились на повседневности [русский быт, узбекский турмуш]. Таким образом, социальное поведение несло в себе огромный подтекст, а частная культура, практикуемая в интимном пространстве семьи, стала достоянием общественности и политизировалась. В разных дискурсах, в которых выступали обе стороны, описывались тендерные роли и семейные отношения как основополагающие для социальных идентичностей, пусть даже изначально были ясны расхождения по вопросу о том, каков должен быть характер таких ролей и отношений. Тем не менее обе группы в общем сходились на том, кто определялся в данном процессе, а именно узбекские мусульмане. А кем они были? Используя в ответе на этот вопрос несколько критериев – язык, религия, история, – можно дать одно, внешне легкое и честное определение, основанное на семейных отношениях и особенно на привычных моделях женского платья и социального поведения. Специфические варианты явно «мусульманского» поведения, такие как затворничество женщин, паранджа, раннее замужество, многоженство и выкуп за невесту, воспринимаются как символы среднеазиатских новых «национальных» культурных, религиозных и социальных идентичностей.

В данной главе я доказываю, что некоторые («обычные») модели тендерных отношений, и в частности особые формы женского платья и затворничества, использовались порой весьма эффективно в качестве национальных «маркеров» в советской Средней Азии. Партия поощряла такое развитие по известным ей причинам, видя в создании туземных «наций» прогрессивный шаг в Средней Азии. Но в то же время поразительный успех большевиков в создании самобытных национальных идентичностей быстро поставил их в затруднительное положение. С одной стороны, большевики определили новую узбекскую нацию, преимущественно исходя из самобытных моделей тендерных отношений и обычаев затворничества женщин, особенно из того, что узбекские женщины носили тяжелые, сотканные из хлопка и конского волоса паранджи и чачвоны. Но в середине 1920-х гг. они назвали те же самые обычаи первобытными, грязными и деспотичными – такое сочетание породило два серьезных последствия. Во-первых, это означало, что партия считала узбекскую нацию в ее нынешнем состоянии по определению не способной па «модерность» или «цивилизацию» – суждение, которое в свою очередь непосредственно вело к решению насильственного преобразования узбекского общества с помощью его женщин (худжум). Во-вторых, эта связь узбекской национальной идентичности с социальными практиками, намеченными для искоренения, стали подарком для тех, кто выступал против советской реформы и позволил им выставить себя защитниками «нации». Таким образом, партия помогала создать дискурс национально-культурного сопротивления политике освобождения своих женщин. Порожденные этим противоречия десятилетиями беспокоили советские узбекские власти, и в чем-то их наследие ощутимо еще и поныне.