Текст книги "На переломе. Философские дискуссии 20-х годов"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 54 страниц)

И. А. Боричевский
Наука и философия
(из книги «Введение в философию науки»)

«Я не предполагаю, что нашел лучшую философию, – но я знаю, что нашел истинную. Меня спросят, откуда я это знаю. Отвечу: тем же путем, как и вы знаете, что сумма углов треугольника равна двум прямым. Достаточность этого не станет отрицать никто, чей мозг в порядке». Это знаменитое заявление Спинозы чрезвычайно показательно для его времени. На заре современной научной мысли, в семнадцатом веке, наиболее выдающиеся умы были проникнуты глубочайшим убеждением, что истина философии может стать предметом такой же строгой и прочной науки, как чистая математика. Философия считалась царицей наук.

И она, действительно, заслуживала такого названия. Она хранила самую тесную, неотделимую связь с положительным знанием. Каждый философ был в то же время математиком или естествоиспытателем; каждый представитель положительной науки был в то же время философом. Превосходным образчиком может служить т. н. шестое письмо Спинозы. Речь идет не более не менее как о «селитре, текучести и твердости», великий философ разбирает частное опытное исследование великого физика Роберта Бойля. И словно в насмешку над последующей идеалистической легендой о крайнем рационализме Спинозы, все содержание письма посвящается подробному, строчка за строчкой, строго научному разбору опытов и обобщений ученого-физика. Спиноза сопоставляет их с прежде установленными научными данными, старается определить степень их математической обработанности; наконец, не довольствуясь этим, он производит целый ряд самостоятельных опытов. Беспристрастный читатель с удивлением видит, как мнимый «рационалист», проповедник безусловной бесконечности, упрекает естествоиспытателя в преждевременных обобщениях, не оправданных опытом. «Хорошо, если будет даваться тщательнейшее и точнейшее описание каждой жидкости. Я считаю это сугубо полезным для познания их своеобразных различий; а это дело, как высоко необходимое, весьма желательно всем философам». И это не случайное заявление Спинозы. Достаточно сослаться на обстоятельство, упорно замалчиваемое его идеалистическими толкователями. Излагая свою теорию познания в «Трактате об усовершенствовании разума», он считает одной из своих задач – «указать пособия, которые все клонятся к одному: мы должны выучиться пользоваться нашими чувствами и делать по строгим законам и в порядке те опыты, кои достаточны для установки исследуемой вещи».

Итак, союз науки с философией был в семнадцатом веке живою действительностью. Обращаемся теперь к нашей современности. Прежде всего, само собою поднимается вопрос: может ли вообще современная «философия» заявлять какие бы то ни было притязания на прежнее «царственное» положение? Исчерпывающий ответ находим у беспристрастного историка современной философии, издателя самого влиятельного в Германии философского журнала. По словам этого несомненного знатока, необходимо открыто признать, что ныне в области философии царит смятение, которое заслуживает имени анархии. Современные «философы работают без внимания друг к другу; напротив, они даже намеренно пренебрегают друг другом. Их производительность весьма значительна; но тысяча молний не создадут и одного солнца; нет такого гения, который смог бы привлечь все дарования в своей триумфальной колеснице» (Cf. L. Stein).

Такой же приблизительно отзыв дает и другой современный наблюдатель. После полного банкротства идеалистической метафизики ее поклонники попытались создать особую науку под именем «теория познания». Однако, поскольку эта мнимая наука уклоняется от обычной описательной логики, она целиком разделила участь своей предшественницы. Перед нами целая толпа многоразличных, друг друга исключающих школ. Нет согласия не только об итогах этой науки – нет даже сколько-нибудь общепризнанного общего метода. Даже школы, стоящие на одинаковой идейной почве, создают учения, взаимно исключающие друг друга. Самое право существования «беспредпосылочной», неметафизической теории познания решительно оспаривается; провозглашается возврат к старым метафизическим стремлениям. В итоге вся пресловутая «теория познания» оказывается банкротом, и философия отдается на полный произвол личных убеждений.

Такова та картина, которая развертывается на очень любопытном фоне – на фоне тех поистине величественных успехов живой научной мысли, которые сделали последнее столетие веком естествознания и чистой математики. Стоит ли после этого доказывать особо, что т. н. современная философия утратила всякую живую связь с наукой?..

Особенно показателен отзыв одного из самых даровитых физиков нашего времени, Людвига Больцмана. Упомянув о «неясном, бессмысленном словоплетстве» Гегеля, ученый ссылается на признание Шопенгауэра, что пресловутая немецкая философия «носит бремя презрения, осмеяна за границей, извержена из честной науки наподобие блудницы»… Даже наиболее трезвые немецкие метафизики, вроде Гербарта, по мнению Больцмана, не идут дальше «насмешки на соответствующее построение в точных науках». Метафизические потуги – продолжать что-то выводить, когда выводить уже нечего, – Больцман сравнивает с бесцельным сосанием ребенка или с приступом рвоты у человека, страдающего мигренью: «У него позыв что-то вывести из желудка, в котором уже ничего не находится».

Остроумный ученый приводит строки Грильпарцера:

Рассудок с мельницей сравню я,

Что мелет все – муку любую.

Но если зерен не хватает,

О жернов жернов трется всуе,

Лишь сор, песок и пыль рождает.

Стоит ли после этого ссылаться на других представителей положительной науки – от физика Рамзэя до биологов Вагнера и Тимирязева? Все последовательно мыслящие ученые, не зараженные идеалистическими предрассудками, единодушны в своем приговоре.

Стоящая перед нами задача выступает с достаточной ясностью. Во-первых, в чем сущность того безначалия, которое царит в шумном и воинственном, но разбросанном и бессильном лагере т. н. философии? Где искать причин, превративших «царицу наук» в Шопенгауэрову блудницу, извергнутую из честной науки?

Во-вторых, в чем заключается отличие школьной философии от живой научной мысли? Каковы те главнейшие требования положительного знания, которые позволяют ему с таким презрением отвергать все плоды философского древа?

Все эти вопросы сами собой намечаются только что сделанной справкой из истории научного мировоззрения: упреждать дальнейшее нет необходимости.

Постараемся теперь определить метод, которому обязано следовать наше изложение. Если бы мы захотели разбирать все огромное множество философских течений, нам пришлось бы писать многотомную работу: болезнь, которую Больцман именует духовной мигренью, разнообразием своих обнаружений превосходит любой иной человеческий недуг. Столь же широко раздвинулись бы рамки нашего исследования, если бы мы не ограничили второго вышеотмеченного задания. Живая научная мысль переживает сейчас время бури и натиска, с обычными для него потрясениями и колебаниями. Поэтому мы поступим следующим образом. Среди многообразных обнаружений современной духовной мигрени мы выберем два наиболее показательных и наиболее противоположных по своему содержанию. Их сопоставление даст нам возможность установить общие законы, управляющие всей болезнью. Далее, чтобы не уклониться от кратчайшего пути, ведущего ко второй вышеотмеченной задаче, мы постараемся, чтобы оба избираемых метафизических прообраза были наиболее удобны для размежевания между наукой и метафизикой. Для этого, очевидно, лучше всего избрать такие течения «философии», которые хотя бы внешне стремились опереться на положительное знание. Тогда достаточно будет простой их оценки, и водораздел между научной философией и метафизикой наметится сам собою. А пока закончим словами великого физика Роберта Майера: «Мы сознаем хорошо, что вступаем в борьбу с предрассудками, прочно укоренившимися; что мы хотим изгнать последние остатки богов из естествоучения. Но мы знаем также, что природа в своей простой истине выше и прекраснее, чем всякий рукотворный образ и чем все кажимости смертного духа!..»

Слову «метафизика» очень повезло в современной «философской» литературе. Каждая маленькая секта, занимающаяся творением шума и звона поодаль от живой научной мысли, придает свой особый смысл ходячему словечку; оно употребляется нередко просто для обозначения всех инакомыслящих, всех соперников на философической ярмарке. Эмпириокритики именуют метафизиками кантианцев, кантианцы – эмпириокритиков; мистики всех толков применяют ту же кличку и к тем и к другим и пользуются полной взаимностью… Более определенен тот смысл, который придают этому слову представители положительной науки. Однако многие из них ограничиваются таким определением: метафизика есть учение о вещах в себе, о потусторонних сущностях… Это определение двусмысленно. Как мы уже указывали, все агностики разных толков (от марбуржцев до эмпириокритиков) считают «потусторонней» всякую действительность, независимую от мысли; между тем мы уже достаточно убедились, что вся современная наука покоится на допущении мира, существующего независимо от того, мыслится ли он или нет. Поэтому приведенное определение может дать агностикам повод истолковать его в свою пользу – вопреки действительным требованиям науки. Но если даже устранить эту двусмысленность – определение остается слишком узким. Тогда оно будет гласить: метафизика есть мнимая наука о вещах сверхразумных, недоступных обычному познанию, каковы: бог, бессмертная душа, безусловная свобода и прочие плоды сверхнаучного (или, точнее, донаучного) воображения. Это определение применимо только к одному виду сверхнаучных предрассудков – к мистицизму; к другим видам оно относится только косвенно – поскольку они в последнем счете неизбежно переходят к мистическим бредням, – как это мы показали на примере агностицизма. Но и независимо от этого подобного рода определения оставляют в тени существеннейшую сторону вопроса. Речь идет не только о различии предметов метафизики и науки: еще важнее различие их методов. Предыдущие соображения достаточно установили это различие. Соединяя воедино все установленные данные, мы получаем следующее определение: метафизика есть ложная наука, которая уже своими основными предпосылками урезывает познавательную природу и предметные требования положительного знания, взятого в его целом… Или еще короче: метафизика есть мнимая наука, прямо или косвенно отрицающая положительную науку, взятую в ее познавательном целом… Это определение достаточно широко, чтобы охватить все четыре основных предрассудка противонаучного мышления, подытоженные в настоящей главе; оно достаточно ясно, чтобы предусмотреть установленное выше существенное различие между двумя видами заблуждений – заблуждениями научного мышления и мышления вненаучного… Наконец, наше определение резко подчеркивает то всеобщее значение науки, которое нашло себе столь яркое выражение в гордых словах Бертло: Наука властвует надо всем…

Бросим теперь еще раз общий взгляд на только что отмеченные четыре основные течения метафизики. Что представляют собою первые два – трансцендентальный идеализм и феноменализм? Первый упраздняет права научной философии во имя неведомого науке изначального чистого мышления; второй делает то же во имя изначального чистого опыта, столь же чуждого живой научной мысли; и тот и другой одинаково стремятся подчинить научную философию сверхнаучной метафизике. Обращаемся ко второй паре – к трансцендентному идеализму и интуитивизму. Первый упраздняет верховные права научной философии в пользу потустороннего божества, постигаемого мнимой чистой мыслью; второй делает то же во имя своего сверхъестественного «опытного» бога. Согласие поистине трогательное для столь непримиримых врагов…

Выражению «научная философия» почти так же посчастливилось, как и словечку «метафизика». Правда, оно получило совершенно другой смысл. «Метафизика» употребляется большей частью в пренебрежительном смысле и служит для обозначения инакомыслящих; напротив, выражение «научная философия» получает похвальный оттенок, и каждая философская секта с удовольствием наделяет им… самое себя. Но при ближайшей поверке оказывается, что под этим ответственным выражением разумеется большею частью какое-нибудь «дополнение», «восполнение» или «истолкование» науки – словом, сверхнаучная «философия». И как обычное правило, предметом такого «дополнения» становится не все положительное знание в его целом, а какая-нибудь произвольно выбранная его часть… После предыдущей оценки мы без труда обнаружим всю тщету этих метафизических потуг. Истинная философия должна быть не только «научной» – она должна быть внутринаучной. Вот ее предпосылки: «…Стремление к единству (монизму) – но в то же время точное сознание своеобразий исследования. Стремление слить науку и философию – и в то же время постоянное размышление о широте и значении этих видов мысли». Философия науки есть сама же наука, живая и развивающаяся «предметная» наука, взятая в ее целом, в ее всеобщем «отвлеченном» значении…

Наука чистого мышления (логика и математика) раскрывает внутреннее единство и внутреннее могущество научной мысли; науки опытные всеми своими достижениями оправдывают ее внутреннее единство и обеспечивают ее неограниченное внешнее могущество. Наука в ее всеобъемлющем целом самодовлеюща; она сама устанавливает свою философию, свою теорию познания, свое учение о сущем, свое учение о высшем благе. Всякая истинная философия науки внутринаучна и нисколько не нуждается в дополнительных услугах религии и метафизики…

Однако наука не только не нуждается в сверхнаучных областях – она исключает самое их существование. Естественные науки показывают, что развитие природы – неорганической и органической – совершается в силу строгих внутренних законов: единственный бог, способный вмешиваться в их «слепое» действие, есть разум науки, отрицающий бога. Наконец, общественная наука обнаруживает, что религия и метафизика сами суть временные явления духовной жизни человечества, свойственные досоциалистическому обществу, не организованному на началах науки. «Бог» оказывается созданием человека: если бы бог и существовал, его можно было бы уничтожить.

* * *

Сопоставляя науку и метафизику, мы намеренно ограничились в предыдущих главах двумя наиболее прочно установленными областями положительного знания – математикой и естествознанием. Мы намеренно оставили в стороне две важные его отрасли – логику и общественные науки: по различным историческим причинам, о которых будет излишне распространяться, обе эти отрасли до сих пор еще далеки от научной определенности.

Однако Спиноза не напрасно говорил, что «истина есть мерило и. самой себя и лжи». Намечая общий план великого здания науки на основе прочно установленных данных математики и естествознания, мы тотчас же получили в нем. определенное место и для наук спорных. И можно было заранее ожидать, что положение логики и общественных наук в великой семье наук окажется в полном согласии с теми требованиями, которые не раз уже высказывали наиболее передовые течения тех же «спорных» наук – «математическое» направление в логике и исторический материализм в социологии. Оставляя до времени неустановившиеся науки, мы убедились, что для построения общего плана философии науки совершенно достаточно тех указаний, которые мы получили от прочных областей знания: утвердив и осознав собственное научное бытие, определив собственные пределы, они тем самым намечают и действительное место для своих опоздавших собратьев.

В самом деле. Прочная наука чистого мышления (математика) и прочные опытные науки (естествознание) всем ходом своего победного развития выдвигают на очередь создание науки о закономерностях научного мышления вообще. Такова именно наука логики. И мы убедились, что живая научная мысль сама намечает основные задания логики: ее отграничение от психологии; ее разграничение на виды (логику чистых и опытных наук). Даже более того: сама же научная мысль указывает логике пути решения этих основных ее задач (учение о природе чистого и опытного мышления). Обобщения логики и самое ее бытие оказываются обеспечены и предустановлены самой наличностью живого положительного знания.

Так же обстоит дело и с науками общественными. Мы не раз убедились, что современная наука обладает деятельной природой: она не только истолковывает мир – она преобразует его. Но в этом и заключается основной признак человеческого общества, его своеобразное отличие от других явлений органической природы. Таким образом, наука в целом есть одно из обнаружений творческой деятельности «общественного человека». Наука в целом есть явление «общественное». Уже самая наличность научного познания свидетельствует о своеобразии человеческого общества и предопределяет особенное существо изучающей его частной науки. Задача общественной науки – объяснить своеобразие человеческого общества и преобразовать его на началах науки…

В предыдущем нам уже не раз приходилось указывать, что вопреки ходячему мнению метафизические потуги не имеют никакого не только пребывающего, непреходящего, но даже и временного, исторического значения. Однако если это верно в применении к метафизике в целом, не приходится ли смягчить наше суждение в применении к отдельным метафизикам? Разве мы никогда не встречаем вдумчивых представителей положительной науки, которые согласны признать, что творцы древней метафизики – Сократ, Платон и Аристотель – внесли свою лепту в сокровищницу действительного познания? Неужели среди творцов современной математики и естествознания не найдется ни одного почитателя преемников Платона – немецких профессоров метафизики? Неужели нельзя указать ни одного общепризнанного представителя науки, который не согласен признать за потугами метафизиков хотя бы временную историческую ценность?.. В наши задачи не входит сейчас распространяться о том, какие причины заставляют представителей положительной науки верить на слово крупным фабрикантам всевозможных историй философии (вроде Целлера) или ее мелким разносчикам (вроде Виндельбанда). Но нам уже приходилось отчасти касаться этого вопроса: вспомним хотя бы отзывы Больцмана о немецких метафизиках. И нетрудно было бы показать, что научная мысль в ее целом никогда не унижалась до того, чтобы воспользоваться убогим знахарством метафизиков. Она всегда повторяла в ответ на ее предложения гордое слово Спинозы, отзвуки которого мы уже слышали у Тимирязева. «Не много значит в моих глазах авторитет Платона, Аристотеля и Сократа. Я был бы удивлен, если бы ты сослался на Эпикура, Демокрита, Лукреция или кого из атомистов и защитников атомов. А стоит ли удивляться, что те, кто выдумал «скрытые качества», внутренние сущности, субстанциональные формы и тысячи прочих нелепостей – измыслили также призраков и привидения и поверили старым бабам, чтобы подорвать авторитет Демокрита». Метафизики всех мастей и оттенков недаром скрывают это заявление великого философа. Оно одинаково применимо и к Кантовым трансцендентальным понятиям, и к изначалу марбуржцев, и к элементам эмпириокритиков, и к тысячам всяких нелепостей всевозможных Риккертов, Бергсонов и Джемсов. Оно слишком хорошо подчеркивает сродство новой научной философии с теми построениями древней мысли, которые доселе так тщетно пытается опорочить и извратить идеалистическая легенда. Эпикурейцы недаром говорили, что они «отвергают всякую метафизику: естествоиспытателям достаточно применяться к требованиям самих вещей». Устами Рамзэя, основоположника самой революционной современной науки – физической химии, истинная научная философия решительно объявила своим духовным отцом величайшего представителя своей древней предшественницы. С презрением отбросив все призывы назад к Канту, Фоме Аквинскому, Августину, Платону и Моисею, она и впредь останется верной своему победному кличу: «Вперед – вместе с Эпикуром!»

Введение в философию науки (Наука и метафизика). Пг., 1922. С. 9—13. 92–93, 97. 100. 107–111

С. П. Костычев
Натурфилософия и точные науки
(из книги «Натурфилософия и точные науки»)

Точность неполного познания дается наукой, проблематичные, но всеобъемлющие размышления составляют предмет метафизики. Необходимость научного познания является настолько общепонятной аксиомой, что не нуждается в пояснении, неизбежность метафизики доказывается тем, что вполне устранить ее не могли самые строгие критики и самые жестокие противники; наоборот, после всякой попытки обуздать ее она вспыхивала всегда особенно ярким пламенем. Взаимные отношения науки и умозрительной философии не всегда бывали правильными и безболезненными.

Критическая философия Канта явилась первым мощным усилием отграничить точное знание от метафизики и установить научный метод для умозрения…

Следует присоединиться к взглядам некоторых современных германских ученых, полагающих, что пора перестать бояться призраков прошлого и снова ввести философский элемент в науку. Дело в том, что теперь философия уже пережила свой смутный период и не будет давать лозунгов, ставящих ее в конфликт с экспериментальным знанием. Опасаться внешнего нашествия, как это было при Шеллинге, явилось бы, по всей видимости, анахронизмом. Остается, следовательно, обсудить, насколько научный метод гарантирован от нападений в пределах самого естествознания…

Современные философы совершенно не пытаются вторгаться в точные науки и предписывать им свои законы; мало того, и у себя дома даже те из них, которые являются убежденными метафизиками, далеки от сочувствия приемам своих предшественников… Но, конечно, нельзя отрицать неизбежности отдельных метафизических выступлений со стороны самих ученых; нельзя отрицать также, что подобные действия, с одной стороны, могут быть иногда опаснее внешнего наступления, если они замаскированы научной внешностью и терминологией, с другой же стороны, они могут в отдельных случаях иметь известный смысл и оправдание. Дело в том, что метафизика, вообще говоря, неустранима, и пытаться совершенно искоренить ее было бы безнадежной задачей…

Наука едва ли может освободиться от метафизического элемента уже по той причине, что сталкиваться с ним приходится и во время непосредственной научной работы, хотя бы в понятиях вечности, бесконечности, целесообразности. В теоретической физике почти невозможно определить, где кончается физическая и где начинается метафизическая область…

Хочу отметить сходные черты Маха с Шеллингом. Если я решаюсь проводить такую одиозную параллель по отношению к столь выдающемуся ученому, то делаю это после долгих размышлений, – делаю для того, чтобы иллюстрировать, как видный представитель точного знания, горячо любящий науку, рискует занять по отношению к ней двусмысленную позицию, вступив на скользкий путь метафизики…

Мах приходит к тому же основному положению, как и Шеллинг, – «к принципу полного тождества духовного и материального» элемента, причем в отличие от современных профессиональных философов приписывает своему основному положению и выводам из него характер достоверности, которого в настоящее время, конечно, следует избегать. Как мне представляется, уже здесь мы имеем дело с догматизмом весьма рискованного характера, от которого можно ожидать опасных результатов…

Телеология природы, все время выдвигаемая Шеллингом, у Маха превращается в телеологию мышления в виде странного «экономического принципа мышления»…

Отрицая дуалистическое определение опыта, различие между субъектом и объектом, монизм Маха властно вторгается в науку, вполне последовательно требуя от нее отрицания «законов» в природе, а тем более недоказанных теорий, как, например, представления об атомах и молекулах. Об этом весьма уместно вспомнить именно теперь, когда благодаря Бору и другим исследователям учение о строении атомов поставлено на экспериментальную основу. Что было бы, если бы Маха принимали совершенно всерьез, если бы он получил главенство над умами и ученые строили бы свое мировоззрение по принципам «Анализа ощущений»? Ответ ясен: был бы ущерб для науки…

Итак, не будем, устанавливая основы современной, продуктивной для науки натурфилософии, прибегать к «запрещениям», всегда излишним, а иногда, как мы только что могли убедиться, и совершенно неуместным. Если метафизика хочет жить и говорить про свои «умные думы», будем только приветствовать ее, но не будем смешивать ее результаты с научными, проведем между ними резкую грань. Если ученые иногда чрезмерно углубляются в метафизические абстракции, будем смотреть на это как на явление, с которым надо бороться не запрещениями и насилиями, а обратной пропагандой.

Постараемся создать такую натурфилософию, которая опровергала бы «метафизиков против воли» не путем полемики, а посредством наглядного примера, доказывая на деле свою пользу для научного творчества. Если абстракции и метафизические построения начинают заполнять сочинения ученых, организуем действительно «научную натурфилософию», нужную и полезную, подчиненную науке, а не насилующую науку, предписывая ей то или иное направление, как хотят действовать натурфилософские трактаты Оствальда и Маха, применяющие к творческой науке насилие.

Так как натурфилософия метафизического направления составляет обычно часть различных философских систем, то научной натурфилософии правильнее было бы присвоить специальное название теоретической науки. Такое название указывает, что теоретическая наука является спутницей и помощницей экспериментального исследования, она расчищает путь для эксперимента, занимаясь вопросами, еще не доступными пока для опытной науки, но обсуждает эти вопросы в строгом согласии с общим научным методом.

Конечно, и в такую научную натурфилософию может просочиться метафизический элемент, но в ее сфере он будет несравненно менее опасен. Находясь в области, официально подчиненной научному методу, метафизика неизбежно должна будет считаться с существующим состоянием и с господствующим принципом точных наук. Такое положение может считаться безболезненным, и гораздо благоразумнее мириться с ним как с практически наилучшим modus vivendi[138]138
  способ существования. Ред.


[Закрыть], чем пытаться ригористично искоренять малейший проблеск метафизики, столь тесно связанной со всяким теоретическим мышлением…

Реальным научным приобретением мы должны, конечно, считать только новые факты, теориям же отводить лишь подчиненную, служебную роль. Эту позицию необходимо считать залогом дальнейшего прогресса научного творчества, а потому отстаивать ее от всяких покушений, как бы они ни были соблазнительны. Реальные результаты показывают, что позиция эта отныне должна считаться неизменной.

Но, с другой стороны, рабочие гипотезы, как могучий рычаг научного творчества, не подлежат никакой метафизической критике и никаким ограничениям. Имея временный, служебный характер, теории и гипотезы, стимулирующие непосредственную экспериментальную работу, могут не считаться ни с какими возражениями, менее всего с возражениями гносеологического характера[139]139
  Узкий педантизм Маха и Оствальда, пытавшихся бороться даже с плодотворными рабочими теориями, проявляется также в других вопросах. Достаточно прочесть рассуждения Маха о телеологии и причинности, чтобы заподозрить автора в недостатке полной искренности во славу предвзятого мнения. Вообще, читая многих современных философов, научаешься ценить великую в своей простоте искренность древних мыслителей.


[Закрыть]. Наоборот, теоретическая наука, поскольку она не дает непосредственных указаний для постановки экспериментальных исследований, должна сообразоваться с современными принципами точного знания и теории познания. Такое разграничение необходимо по той причине, что рабочие гипотезы не имеют, по существу, никакого общетеоретического значения, и нередки случаи, когда, исходя из неправильных предпосылок, ученые совершали великие научные открытия. Наоборот, теории, пока еще стоящие вне области экспериментальной научной работы, по этой самой причине более долговечны и сильнее влияют на общее настроение ученых. Находясь в подчиненном состоянии, теоретическая наука не имеет права создавать новых общих методов.

Подчиненное состояние теоретической науки может быть формулировано следующим вторым положением, против которого в настоящее время едва ли будет возражать хоть один истинный ученый.

Теоретическая наука никогда не будет в состоянии самостоятельно разрешить подлежащие ее обсуждению вопросы настолько, чтобы точное знание признало это разрешение исчерпывающим. Следовательно, научная натурфилософия не может претендовать на самодовлеющее значение, но должна ограничиться ролью разведчика и помощника точных наук. В таком положении научная натурфилософия, конечно, отнюдь не обязана представлять собой стройную и последовательную систему. Она может заниматься разнообразными темами, не стараясь непременно привести их во взаимную связь. Стремление создать во что бы то ни стало «систему» может быть пагубным для научной натурфилософии.

По своему содержанию теоретическая наука должна иметь предметом изучения внешние явления природы, и рассматривать эти явления она должна, считаясь с состоянием и интересами точных наук. Подлежать обсуждению могут лишь вопросы, интересующие современную науку или могущие представить для нее интерес в будущем, и при размышлениях об этих вопросах нельзя пользоваться идеями, которых наука никогда не допускала или которые ею окончательно оставлены.

На все это могут возразить, во-первых, что трудно представить себе, какую пользу может принести науке столь зависимая от нее и урезанная в своем содержании натурфилософия, а во-вторых – что эта последняя не удержится в конце концов в установленных рамках. Эти пункты необходимо пояснить.

Теоретическая наука может приобрести особо важное значение в таких естественнонаучных вопросах, которые в настоящее время недоступны точному экспериментальному исследованию. Все теории и гипотезы, которые не являются рабочими, в смысле, понятном каждому ученому, относятся к области теоретической науки. Здесь производится, следовательно, первая рекогносцировка пытливого человеческого ума, подготовляется почва для будущего научного исследования. Некоторые вопросы, составляющие предмет теоретической науки, по мнению многих ученых, вообще неразрешимы, но это обстоятельство не должно нас смущать, раз только вопрос по существу не является трансцендентным…

Научная натурфилософия неоднократно подготовляла почву для настоящего научного исследования. Законное право на существование для теоретической науки не подлежит сомнению.

Посмотрим теперь, что может произойти, если теоретическая наука выйдет из нормальных рамок и включит в себя метафизический элемент. Необходимо сразу заявить, что на практике это действительно случится: совершенно правильно говорит Вундт, что человеческое мышление не может не затронуть трансцендентных вопросов. Бороться с этим безнадежно; не поможет и предлагаемый Визнером прием, состоящий в том, что натурфилософия, если она желает не вступать в конфликт с точным знанием, должна не выходить из сферы «сублиминарных» понятий. Этот новый термин должен объединять совокупность всего того, что недоступно пока непосредственному чувственному восприятию, но может быть чувственно представляемо, как, например, атомы, молекулы и т. п., в отличие от понятий, по существу сверхчувственных. Однако подобное подразделение формально и на деле не может быть полезным. Как уже не раз подчеркивалось в этой статье, важно не столько то, с каким материалом понятий оперирует натурфилософия, сколько то, как она с ним оперирует.