Текст книги "Знаменитые авантюристы XVIII века"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 32 страниц)

– По чьему приказу меня арестуют? – спросил Казанова.

– По приказу Верховного суда.

Глава X

Казанова в свинцовой тюрьме. – Первое время заключения. – Его каморка, крысы, мертвая рука.

Слова «Верховный суд» окаменили Казанову. Он вдруг превратился в автомат. Пока messer grande рылся в его бумагах и вещах, пересматривал и собирал в кучу его книги, Казанова совершенно машинально встал, оделся, даже побрился и расфрантился, точно на бал собрался. Когда он был готов, messer grande пригласил его следовать за собой.

Весь дом был наполнен стражниками; их был целый отряд, человек сорок. Казанову пригласили сесть в гондолу. Messer уселся с ним, захватив в лодку четырех человек из отряда. Приехали сначала в квартиру или канцелярию messera; любезный хозяин предложил Казанове позавтракать, но тот отказался. Тогда арестованного заперли в отдельную комнату и продержали там четыре часа.

Наконец пришел messer grande и объявил Казанове, что, согласно полученному приказу, должен препроводить его в свинцовую тюрьму. Казанова последовал за ним, не промолвив ни слова. Сели в гондолу и, пройдя по сети малых каналов, вошли в Canal Grande и высадились на Тюремной набережной. Прошли по нескольким лестницам, перешли через крытый мост, Мост Вздохов, известный всем и каждому по романам и по картинкам, и очутились в здании знаменитой тюрьмы, крытой свинцовыми листами. Тюрьма вслед за мостом начинается галереею; за ней следует ряд комнат. Во второй из этих комнат сопровождавший Казанову сановник представил своего арестанта какому-то человеку в одежде патриция. Этот господин, совершенно незнакомый Казанове, обмерил его взглядом. Это был секретарь инквизиции, Доменико Кавалли.

– Отвести его в депо! – распорядился Кавалли.

Тут же стоял и тюремщик с громадной связкой ключей. Казанова был передан в его распоряжение. Тюремщик захватил с собой двух конвойных и повел Казанову вверх по лестницам. Вошли в длинный коридор, потом перешли в другой, отделенный от первого замкнутою дверью. В конце этого коридора отомкнули дверь: открылась скверная, грязная каморка, длиною в шесть шагов и шириною в два, скупо освещенная через высоко пробитое окошечко. Казанова подумал, что его тут и водворят, ни он ошибся. Тюремщик вооружился громадным ключом, отпер тяжелую, окованную железом дверь с дырой посредине и велел Казанове пройти в эту дверь. Между тем глаза Казановы невольно остановились на какой-то чудовищной машине, вделанной в прочный станок. Эта машина имела вид подковы, толщиною около дюйма. Пока Казанова рассматривал эту машину, тюремщик с усмешкой разъяснял ему ее назначение.

– Я вижу, сударь, что вам хотелось бы узнать, зачем тут эта штука. Сейчас объясню вам. Видите ли, когда их превосходительства (т. е. члены Совета Десяти) приказывают задушить арестанта, его усаживают на табурет, задом к этой подкове. Затем его шея вставляется внутрь подковы, а вот эта веревка проходит сюда, в дыру, и охватывает шею спереди. Потом свободный конец веревки наматывают вот на этот ворот и вертят ворот, сдавливая шею приговоренного, пока он не отдаст своей грешной души Господу. Около него, само собой разумеется, остается духовник все время, до последнего издыхания.

– Это очень остроумно, – заметил Казанова. – А кто же занимается вращением ворота, вероятно, вы?

Но тюремщик не удовлетворил его любопытства и знаком пригласил пройти в дверь. Казанова должен был согнуться, почти присесть, потому что дверь была не больше 3,5 футов в высоту. Как только он прошел в дверь, тюремщик захлопнул ее и запер на ключ. Потом, через окно в двери, он спросил Казанову, что он желает иметь на обед. Но узник не чувствовал особенного аппетита, и тюремщик удалился, тщательно замкнув все двери.

Казанова осмотрел свое помещение. Оно было снабжено довольно большим окном, фута два в квадрате, заделанным железною решеткою в шестнадцать клеток. В каморке было бы светло, если бы перед окном не торчал конец громадной деревянной балки, выставлявшейся из стены здания. Каморка была всего в пять футов вышины, так что высокорослый Казанова мог ходить по ней не иначе, как нагнув голову. Она разделялась на две части; две трети общей площади приходились на переднюю часть, а остальная треть образовала какую-то нишу, вроде алькова, где могла поместиться кровать; но в каморке не было ничего: ни кровати, ни стола, ни стула. На полу стоял только гнусного вида сосуд, назначение которого было нетрудно угадать, да в одном месте к стене была прилажена полка. На нее Казанова и положил свой роскошный шелковый плащ и шляпу, отделанную испанскими кружевами и белыми страусовыми перьями.

В каморке стояла удушливая жара. Казанова машинально приблизился к дверному окошку и заглянул в соседнюю каморку, через которую был ход в его келью. Там при слабом свете, проникавшем с улицы, он увидал целое полчище крыс колоссальных размеров. Казанова боялся этих животных до истерики. Он с содроганием подумал о том, что они, пожалуй, проникнут и в его каморку; опасаясь этого нашествия, он запер окно своей двери внутренним ставнем. Затем он облокотился на решетку своего окошка и простоял так часов восемь подряд, немой и неподвижный.

Бой часов неожиданно привел его в себя. Он очнулся и с беспокойством подумал о том, что к нему до сих пор никто не подумал наведаться. Ему должны были доставить хоть стул, стол и кровать и, кроме того, накормить его. Прошло еще три часа, пробило двадцать четыре[14]14
  В Италии, кажется, местами и до сих пор считают не двенадцать часов, а 24; так устраивают и часы.


[Закрыть], т. е. полночь. Тогда узником овладело бешенство. Он принялся изо всех сил кричать, стучать, стараясь произвести по возможности самый адский шум и грохот. Но целый час, проведенный в этом бесновании, убедил его, что тюрьма с этой стороны отличалась образцовым устройством; она съедала всякий звук. Его вопли не дошли ни до чьего уха; может быть, впрочем, и дошли, но никто не обратил на них внимания, Измученный и доведенный до отчаяния Казанова, наконец, растянулся на полу своей тюрьмы.

Он лежал и думал. Ему пришло в голову, что инквизиция уже приговорила его к смерти, что его бросили в этой норе и оставят тут, пока он не околеет с голоду, сколько бы он ни кричал и ни бесновался. Он медленно, шаг за шагом перебирал свою жизнь. Он вспомнил свои кутежи, разврат, пьянство, обжорство, свою картежную игру, быть может, далеко не всегда безупречно чистую. Все это было нехорошо и даже мерзко; но во всем этом не было ни государственного преступления, ни еретичества, словом, ничего такого, что, с точки зрения духовного или государственного правосудия, заслуживало бы смерти. И, сознавая себя все-таки невинно страдающим, он вновь впадал в бешенство и изрыгал такую увесистую ругань на своих мучителей, которую потом самому было стыдно вспоминать.

Он был измучен, голоден, его терзала палящая жажда. К счастью, утомление взяло верх над всеми другими удручавшими его казнями, и он заснул. Он все-таки был молод, здоров, силен, и его натура еще очень легко могла сладить со всякими невзгодами.

Он проснулся среди глухой и безмолвной ночи, все время пролежав на левом боку. Проснувшись, он вспомнил, что положил свой платок рядом. Он потянулся за ним правою рукою и вдруг нащупал что-то холодное, как лед. Он свету не взвидел от прилива внезапного страха. Он никогда не допускал в своей натуре даже способности к такому безмерному ужасу. В самом деле, было от чего и ужаснуться: он явственно ощутил мертвое тело, чью то неподвижную мертвую руку. Казанове спросонок и после всех треволнений рокового дня почудилось в этом что-то фантастическое; на него нахлынули воспоминания средних веков. Первые минуты он оставался неподвижен, уничтожен приливом ужаса.

Он лежал как каменный, со вздыбившимися волосами, без звука, даже без мысли. Когда же, наконец, способность размышлять вернулась к нему, он прежде всего припомнил, что в камере раньше не было трупа; значит, труп явился, пока он спал. Какой-нибудь несчастный узник был задушен и брошен рядом с Казановой. Но зачем?.. Чтобы возвестить ему, что его ожидает такая же участь?.. Тогда ужас, вначале поглотивший его мгновенно, сменился пароксизмом бешенства. Он снова схватился за руку трупа, чтобы окончательно убедиться в ужасном факте. Схватив ледяную руку трупа, он хотел встать, уперся на левый локоть и тут только понял, что мертвая рука была его собственная левая рука, которую он отлежал до полного онемения и бесчувствия!

Происшествие с трупом окончилось весьма забавно; но Казанове было не до забавы. Он прежде всего убедился, что попал в такое милое место, где ложное легко могло казаться истинным, а истина – ложью и где здравое рассуждение утрачивало значительную долю своих естественных прерогатив. Он решил взять себя в руки, чтобы впредь, по возможности, не делаться жертвою таких ужасных иллюзий. Он призвал на помощь весь свой запас философии, зародыши которой всегда таились в его душе, но до сих пор еще, за ненадобностью, не были им выращены.

Казанова вновь подумал о сне, но тотчас решил, что ему не уснуть. Хотел встать, но стукнулся головою в потолок; он вспомнил, что каморка низка по его росту, и уселся на полу. Он просидел так часов восемь; начинал уже брезжить дневной свет. Казанова с нетерпением дождался дня; ему почему-то казалось, что как только настудит день, его тотчас выпустят из тюрьмы. И каждый раз при этой соблазнительной мысли, которая превратилась в непоколебимую уверенность, он весь охватывался жаждой мщения. Он видел себя во главе целого народного восстания; он мысленно уже захватывал в плен всех членов утеснявшего его правительства; он избивал без жалости и пощады всех венецианских аристократов. Он знал своих врагов, и его пылкая южная фантазия разила их одного за другим. Он переделывал все государственное правление. Досужая и разболевшаяся фантазия сооружала целую гору из воздушных замков. Как всякий человек, охваченный страстью, он совсем забыл, что его мышлением руководит не друг – разум, а враг – гнев.

Наконец совсем рассвело. Где-то вдали по коридорам раздалось лязганье отпираемых замков и скрип дверей. Раздались шаги человека, подошедшего к его двери, и послышался голос тюремщика сквозь окно каморки:

– Ну, надумали вы, наконец, что будете кушать? – крикнул он узнику.

Казанова ответил ему, что хотел бы рисового супа, вареной и жареной говядины, хлеба, вина и воды. Он проговорил свое меню очень спокойным голосом, и тюремщик, как ему показалось, был удивлен тем, что узник пребывает в таком мирном настроении, не вопит, не жалуется.

Тюремщик ушел, но через четверть часа вернулся и выразил удивление по поводу того, что узник не потребовал себе ни кровати, ни мебели.

– Если вы воображаете, – прибавил он, – что вас заточили сюда только на одну ночь, то очень заблуждаетесь.

Казанова попросил его доставить все, что ему необходимо, но тюремщик сказал, что узник должен указать ему, откуда все это следует взять. Он подал Казанове бумагу и карандаш, велел составить список всех нужных вещей и написать адрес того лица в городе, которое всем этим снабдит узника. Между прочим, он внес в список книги и письменные принадлежности. Тюремщик не умел читать, и Казанова сам прочел ему свой реестр; тот тотчас велел вычеркнуть книги, письменные принадлежности, зеркало, бритвы; ничего этого держать в тюрьме не позволялось. Затем тюремщик спросил денег на обед. У Казановы было с собой всего три цехина; он отдал один из них. Тюремщик долго ходил еще по коридору из каморки в каморку; в этом коридоре, как потом узнал Казанова, содержалось семеро узников, рассаженных подальше один от другого, чтобы они не могли войти в сношения.

Около полудня принесли вещи и обед. Ножа и вилки узникам не давали, а только одну костяную ложку. Тюремщик велел заказать обед на завтра сейчас же, потому что он приходит всего раз в день. Что касается книг, то секретарь инквизиции уведомлял Казанову, что книги, которые он просил, не могут быть доставлены, а вместо них дадут другие.

Полагая, что тюрьма наполнена злодеями, ворами и разбойниками, Казанова первое время был рад, почти благодарен, что его посадили отдельно. Но скоро одиночное заключение дало ему почувствовать весь свой ужас.

Он был не в состоянии ничем занять свою мысль. Ему казалось, что во сто крат было бы отраднее сидеть с разбойником, с заразительным больным, даже с диким зверем, только бы не быть вечно одному, под замком.

Он попробовал есть, но мог проглотить только несколько ложек супа. Он был весь разбит, болен. Он уселся в кресло и тупо дремал весь день. Ночью он не мог сомкнуть глаз. Его будил неумолчный гомон крыс в соседней камере. Бой часов на колокольне Св. Марка, громкий, отчетливый, раздававшийся словно в самой каморке, выводил его из себя. К этим двум козням присоединилась третья, лютейшая из всех: Казанову осадила целая армия блох. Их бесчисленные укусы доводили его до судорог.

Наутро пришел тюремщик с двумя сторожами. Принесли обед и обещанные книги, прибрали каморку. Казанова хотел было выйти в соседнюю каморку, но ему сказали, что это запрещено. Поев на этот раз с некоторым аппетитом, Казанова взялся за книги; их было две-одна – сочинение какого-то иезуита, чисто духовная, другая содержала фантастическую историю Девы Марии, написанную какою-то монахиней-визионеркой. Читая эту странную книгу, Казанова только дивился, как она могла быть пропущена цензурою святейшей инквизиции! Это одностороннее и однообразное чтение оказало даже на самого Казанову весьма неприятное действие. Фантазия монахини осаждала во сне его мозг, и он ужасно жалел, что у него тогда не было бумаги и пера, чтобы записать все, что ему грезилось. Он остался глубоко убежденным, что чтение подобной книги, при всех условиях одиночного заключения, очень легко может довести до сумасшествия даже самого здравомыслящего и положительного человека.

Через десять дней средства Казановы истощились. Тогда ему назначили от казны определенное содержание, приблизительно около рубля в день. Этого хватало ему с избытком, потому что тратить много не приходилось. Он потребовал было, чтобы ему доставляли газету, но этого не разрешили. На еду же он тратил сущие пустяки; аппетит у него совсем пропал. Он был лишен света, движения, свежего воздуха и задыхался от жары. Стоял июль месяц, и стены тюрьмы были раскалены горячим итальянским солнцем. Казанова сидел целые дни на кресле голый; пот лил с него ручьями; на полу около кресла стояли лужицы от падавших с него капель испарины.

У него началось страшное расстройство пищеварения, сопровождавшееся лихорадкою. Однажды он совсем не прикоснулся к своему обеду. Тюремщик Лоренцо обратил на это внимание и, увидев, что узник совсем болен, призвал врача. На счастье, этот эскулап оказался человеком жалостливым. Он, насколько было возможно, облегчил страдания несчастного, добыл для него другие, более интересные книги и даже выхлопотал перевод его в соседнюю, более удобную камеру; но Казанова отказался от этого, боясь крыс. Все-таки ему позволили выходить в соседнюю камеру на время уборки его помещения. Там он мог распрямиться и пройтись.

Так прошло два месяца – август и сентябрь. Казанова ровно ничего не знал и не ведал о своей дальнейшей участи. Он все ждал, что его вызовут к допросу, но напрасно. В течение сентября в нем постепенно созрела и укрепилась мысль, что его заключение непременно окончится 1 октября. Дело в том, что в этот день, по закону, ежегодно сменялся состав венецианского правительства. Те, которые заточили нашего героя, сменятся другими; эти тотчас увидят, что он страдает невинно, и немедленно его выпустят; так он решил и верил в это слепо, со всем фанатизмом арестанта. Последний день сентября он провел в страшном возбуждении, всю ночь не спал и утром ждал Лоренцо, как посланника Провидения. Ему все казалось, что его тюремщик войдет и тотчас выведет его из тюрьмы. Но Лоренцо пришел по обыкновению и ничего нового не сообщил. Дней пять-шесть после того Казанова кипел от ярости и безнадежного отчаяния Потом им вдруг овладела мысль, что никакого над ним не будет ни суда, ни следствия, а просто-напросто оставят его в этой норе на всю жизнь. Тогда он принял бесповоротное решение – либо бежать, либо принудить своих палачей, чтобы они его убили.

Тогда проекты и планы бегства вдруг толпою нахлынули в его разгоряченный мозг. Он хватался за каждый из них, напряженно обдумывал его во всех мельчайших подробностях до тех пор, пока не нападал новый план, который казался ему несравненно удобнее и разумнее; тогда он бросал прежний проект и с той же настойчивостью принимался обдумывать новый.

В эти дни случилось событие, которое ясно показало Казанове, в какое печальное состояние пришли его мыслительные способности. Однажды, в то время как Лоренцо и его помощники собирались выйти из каморки Казановы после ее уборки, вдруг разразился сильный толчок землетрясения. И вот, в самый момент толчка Казанова вдруг почувствовал прилив какой-то непостижимой, захватывающей радости. Он стоял и ждал в блаженной немоте, сам не зная чего. Спустя несколько секунд разразился новый толчок. Тогда, не в силах будучи сдержать свое восторженное возбуждение, Казанова вскричал:

– Un altra, un altra, gran Dio, ma piu forte! (Еще раз, еще, о, великий Боже, да покрепче!)

Тюремщики, подумав, что он сошел с ума и кощунствует в безумии, бросились бежать.

Тогда Казанова опомнился и старался сообразить, что его так обрадовало в землетрясении. И вот он вспомнил, что у него эта катастрофа вызвала внезапное возникновение целого плана спасения: от сильного толчка здание разрушится, а он, здравый и невредимый, очутится на площади Св. Марка и, пользуясь сумятицею, преспокойно убежит. Мелькнула, впрочем, также догадка, что здание может задавить его своими развалинами. Ну, что же, и это хорошо; по крайней мере, конец!

Заметим мимоходом, что это землетрясение было отзвуком той ужасной катастрофы, которая в 1755 году разрушила Лисабон.

Глава XI

Кое-что о тюрьме Piombi. – Тюремные товарищи – Маджорино, ростовщики Сквальдо-Нобили и Шалон. – Посещение заключенных секретарем инквизиции. – Исповедь Казановы и предсказание исповедовавшего его иезуита о дне освобождения. – Казанова запасается лампой и долотом и принимается бурить пол своей камеры. – Внезапный перевод в другую камеру и открытие тайны.

Для того чтобы лучше уразуметь всю процедуру бегства Казановы из страшной «свинчатки», надо дать понятие хотя в общих чертах ее устройстве. Кто бывал в Венеции или видел фотографии этого города, тот знает, что тюрьма эта составляет часть Дворца Дожей, именно его верхний этаж или чердак; а так как дворец крыт свинцовыми листами, то и тюрьма оказывается непосредственно под ними. Отсюда и пошло выражение среди венецианцев – «попасть под свинчатки» (по-итальянски свинец – piombo) и само название тюрьмы – «свинчатки», свинцовые листы – piombi. Таким устройством кровли, заметим мимоходом, объясняется и та невыносимая жара и духота в ней в летнее время, от которой так каторжно мучился Казанова. В тюрьму имеется только один ход, именно из зала заседания совета инквизиции, находящегося за каналом, через Мост Вздохов (Ponte dei Sospiri). Ключ от дверей тюрьмы, выходящих на мост, хранился у секретаря инквизиции и только раз в сутки, на время, необходимое для уборки камер, секретарь передавал его тюремщику; остальное время вход в тюрьму был заперт, и она совершенно была отрезана от всякого сообщения с внешним миром. Уборка камер, как уже сказано, производилась утром до открытия ежедневных заседаний совета инквизиции, для того, чтобы сторожа не ходили через этот зал (а мимо него другого хода не было) во время заседания.

Тюрьма, т. е., говоря правильнее, весь этот чердак дожеского дворца разделялся на несколько отделов, которые народ звал тюрьмами; когда говорили о Piombi, выражались во множественном числе – не тюрьма, а тюрьмы, потому что их было несколько, отделенных одна от другой. Три отделения тюрьмы обращены окнами на запад, а четыре другие – на восток, соответственно расположению ската кровли дворца. Казанова попал в одно из отделений западного ската кровли. Западные отделы выходят на двор, восточные – на улицу, разумеется, на местную, венецианскую, т. е. на канал, называемый Rio di Palazzo. В восточных отделах света больше и камеры выше, так что там можно стоять во весь рост. Западные отделы называются trave, т. е. балки, матицы, по тем толстым бревнам, концы которых загораживают свет, как мы уже упоминали выше. Пол каморки Казановы приходился как раз над залом заседаний совета инквизиции; венецианцы называли его bussola, т. е. барабан, тамбур, сени; этот зал служил как бы сенями, преддверием тюрьмы.

Казанова хорошо знал расположение дворца и тюрем; знал также весь монотонный, в высшей степени регулярный ежедневный обиход занятий инквизиции. Обсудив эти обстоятельства, он пришел к заключению, что бежать из тюрьмы можно исключительно лишь через пол; надо было пробуравить в нем отверстие и спуститься в зал заседаний инквизиции и оттуда уже бежать через дворец. Но для этого надо было прежде всего запастись каким-нибудь орудием, а у него ничего не было, и он тщетно ломал себе голову, откуда бы добыть хоть что-нибудь, чем можно пробуравить пол. Для того чтобы подкупить служителя, требовались деньги, а у Казановы их не было. Смущали его также тюремщики. Лоренцо приходил обыкновенно с двумя сторожами; один из них входил в тюрьму, а другой всегда оставался снаружи, настороже. Допустив, что он мог бы задушить Лоренцо и того сторожа, который вошел с ним, как быть со вторым сторожем? Он убежит и кликнет на помощь. Казанова бросил книги и думал с непоколебимым упорством только об одном – о своем побеге. Он всегда верил глубоко, что если человек задумал что бы то ни было и преследует свою цель упорно и неотступно, то непременно ее достигнет. Он может стать папой, может опрокинуть целую империю, словом, нет для него ничего недоступного, лишь бы его воля и настойчивость оказались пропорциональны предположенной задаче.

В половине ноября Лоренцо сообщил Казанове, что к нему скоро подсадят нового узника. Секретарь инквизиции Бузинелло (назначенный вместо прежнего, Кавалло) приказал Лоренцо поместить этого узника в самую неудобную камеру, а неудобнее той, где сидел Казанова, не было во всей тюрьме. Лоренцо сказал было секретарю, что Казанова смотрит на свое одиночество как на особенную милость; секретарь заметил на это, что за четыре месяца заключения мысли узника могли и измениться. Известие обрадовало Казанову; особенно он был доволен назначением в секретари этого Бузинелло: он знал его за весьма хорошего человека.

В тот же день после полудня привели нового арестанта. Его молча втолкнули в камеру и молча ушли. Новичок, молодой человек небольшого роста, довольно свободно стоял в каморке во весь рост, не сгибаясь. Казанова ясно видел его; он сам лежал в это время на кровати, и новоприбывший, за темнотою, не мог его видеть, не мог и слышать, потому что Казанова лежал тихо и неподвижно. Новый обыватель каморки огляделся, увидел кресло, стол и, вероятно, подумал, что все это тут поставлено для него. Увидел потом книгу, взял в руки, но с досадой бросил, она была латинская, а он не знал по-латыни. Потом он ощупью пошел кругом каморки и, разумеется, в конце-концов добрался до Казановы, нащупав его в постели. Юноша тотчас почтительно извинился. Невольные сожители познакомились, и молодой человек сейчас же рассказал Казанове свою историю.

Он был родом из Виченцы; звали его Маджорино. Он был сын кучера графов Поджана; учился сначала в школе, затем был отдан отцом в ученики к парикмахеру, потом поступил в камердинеры к какому-то графу X. У графа была дочь, которую юный куафер ежедневно причесывал; причесывал да причесывал и кончил тем, что влюбился в красавицу графиню. В этом, конечно, нет ничего удивительного, но весьма загадочно то, что и девушка тоже влюбилась в своего куафера, сына простого кучера. Взаимный пыл завел молодых людей слишком далеко за пределы… парикмахерского искусства. Чрезвычайное положение молодой графини не ускользнуло от наблюдательного ока ее служанки. Эта особа, преданная душою и телом интересам графской семьи, порешила сообщить обо всем самому графу. Барышня, однако, на некоторое время сумела оттянуть катастрофу, уговорив или подкупив служанку. Влюбленным оставалось одно – бежать.

Они так и порешили. Барышня взяла с собой деньги и драгоценные вещи своей покойной матери. Бежать решили как раз в ночь, предшествовавшую заточению. Но пришлось отказаться из-за того, что старый граф внезапно возложил на своего камердинера некое экстренное поручение, от которого тот не мог уклониться. Поручение же это состояло в том, чтобы нимало не медля отвезти в Венецию письмо графа, адресованное одному важному венецианскому патрицию. Камердинер взял письмо, примчался в Венецию, отыскал адресата и передал ему послание. Адресат прочел послание и… распорядился немедленно заточить подателя его под гостеприимную кровлю «свинчатки». Граф заставил его (конечно, предварительно узнав всю историю его романа с дочерью) отвезти в Венецию пространный донос на самого себя.

Юноша рыдал, повествуя Казанове эту плачевную историю.

– Не правда ли, милостивый государь, ведь я же могу, я имею право считать ее своею женою? – вопил он, осаждаемый воспоминаниями о своем счастии.

– Напрасно вы так мечтаете, – урезонивал его умудренный опытом Казанова.

– Но ведь сама натура требовала… – начинал возражать бедняга.

– Натура, – перебивал его Казанова, – когда человек ее слишком усердно слушается, ведет его к глупостям, а глупости приводят его под свинцовую кровлю. – Да разве я в «свинчатке»? – Как и я, – отвечал Казанова.

Итак, юноша водворился вместе с Казановою. Он понравился нашему герою; это был очень милый и неглупый мальчик и дебошир. Казанова, конечно, охотно прощал ему его проступок и в душе осуждал сурового графа, который сам же первый был виноват, допустив известную близость между своею дочкою и хорошеньким куафером.

Скоро после того Казанове и его сожителю позволила ежедневно выходить ненадолго в соседнюю камеру. Там в одном углу Казанова увидал какой-то ящик и около него обломки разной мебели. Тут же валялась куча каких-то бумаг. Казанова от скуки начал перебирать эти бумаги; это были старые дела инквизиции, и многие из них оказались чрезвычайно любопытными, так что Казанова был рад своей находке как источнику развлечения: а то ему давно уже нечего было читать.

В куче старого хлама, валявшегося в углу, Казанова нашел грелку, котелок, кочергу, каминные щипцы, подсвечники, горшки и т. п. домашние вещи. Он заключил, что тут когда-то содержался какой-нибудь знатный патриций, которому, не в пример прочим, дозволили держать в камере все эти вещи. Тут же в куче валялся громадный, в полтора фута длиною, замок. Казанова заметил все эти вещи, но сделал пока, до поры до времени, вид, что не обращает на них никакого внимания.

В конце ноября пришли за компаньоном Казановы и перевели его в другую тюрьму. Впоследствии он узнал, что несчастный Маджорино просидел в ней пять лет, а потом отсидел в другой тюрьме еще десять лет. После перевода куафера в другую камеру Казанова вновь почувствовал всю тоску одиночества, но зато он с тем большим рвением принялся размышлять над планами бегства. Ему по-прежнему позволяли гулять каждый день полчаса в соседней каморке. На этот раз он с большим вниманием пересмотрел все, что в ней было свалено в виде ненужного хлама. Он заглянул в стоявшие там ящики. В одном из них нашлись кипы бумаги, неочиненные перья и мотки ниток. Другой ящик был заколочен. Рядом с ящиками лежал кусок черного мрамора, толщиною в дюйм, длиною в шесть и шириною в три дюйма. Казанова захватил этот кусок в свою келью, хотя и не знал еще, какое употребление сделает из него.

Скоро после того Лоренцо известил Казанову, что скоро у него будет новый компаньон. Этот Лоренцо был большой болтун и, по-видимому, очень удивлялся и даже раздражался тем, что Казанова не пристает к нему ни с какими расспросами. Казанова сразу принял с ним эту систему молчания, и хотя не имел в виду никакой определенной цели (просто противен ему был этот верный страж инквизиции), система принесла свои плоды. Лоренцо подумал: узник с ним молчит в уверенности, что все равно ничего от него не добьется, – он ничего не знает. Такая мысль обидела Лоренцо; он захотел показать Казанове, что ему, напротив, известны чуть не все государственные тайны. Он становился все болтливее, и Казанова прислушался к его болтовне на всякий случай.

На другой день привели нового компаньона. Так как у вновь прибывающих в первые дни ничего еще не припасено, то Казанове приходилось разыгрывать как бы роль хозяина и относиться к новоприбывшим как к своим гостям. Новый знакомец отвесил Казанове глубокий поклон; наш герой все время не брился, и его борода выросла дюйма на четыре, придавая ему весьма почтенный вид. Лоренцо иногда давал ему ножницы, чтобы остричь ногти, но к бороде не дозволял прикоснуться, ссылаясь на приказ инквизиции, который Бог весть чем был мотивирован.

Новоприбывший был мужчина лет пятидесяти, почти одного роста с Казановою, тощий, болезненного вида; он носил черный парик и серое платье из грубой материи. Он принял обед, предложенный ему Казановою, но оказался ужасно молчаливым, целый день не промолвив почти ни слова. Впрочем, это молчание было просто результатом первого впечатления тюрьмы. На другой же день новичок разомкнул уста.

Когда Лоренцо спросил у него денег на обед, он сказал, что у него нет денег.

– Как, – вскричал Лоренцо, – у такого богача, как вы, да нет денег! Ну, коли так, я принесу вам только сухарей да воды, как полагается по тюремным правилам.

Скоро он вернулся и принес полтора фунта сухарей и кружку воды. Новый узник посидел, посидел, потом глубоко вздохнул и разжалобил этим вздохом Казанову.

– Не грустите, синьор, – сказал он ему, – пообедаем вместе. Только, мне кажется, напрасно вы не захватили с собою денег, отправляясь сюда.

– У меня есть с собой деньги, да я не хотел об этом говорить.

– Совершенно напрасно, потому что этим вы лишили себя обеда. За что вас арестовали, вам это известно?

Тощий старец отвечал, что известно, и в коротких словах передал Казанове свою историю.

Его звали Сквальдо-Нобили. Он был ростовщик. Случилось, что один из сенаторов дал ему в ссуду 500 цехинов, с просьбою пустить их в оборот. Ростовщик исполнил его просьбу и нажил на его деньги около 15 процентов, которые и вручил сенатору. Но тот остался недоволен таким ничтожным барышом и потребовал свои деньги назад. Ростовщик хотел удержать в свою пользу известный куртаж, сенатор не согласился, началась ссора, потом судебная свалка, а в конце концов сенатор, пользуясь своим влиянием, засадил ростовщика в тюрьму.