Текст книги "Знаменитые авантюристы XVIII века"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 32 страниц)

Жизнь и приключения графа Калиостро

Глава I

Встреча Казановы с таинственным богомольцем и его женою. – Джузеппе Бальзамо; данные для его жизнеописания. – Детство Бальзамо по его собственному рассказу. – Детство и воспитание по данным, добытым следственною комиссиею римской инквизиции. – Первые шаги Бальзамо на поприще искания приключений. – Проделка с ростовщиком Марано.

Джакомо Казанова, с приключениями которого мы только что покончили, описывает в последнем томе своих Записок одну довольно любопытную встречу. Мы с намерением исключили это место из его истории, так как оно прямо относится к биографии знаменитейшего из проходимцев прошедшего века, Джузеппе Бальзамо, именовавшего себя графом Калиостро (Cagliostro).

Казанова в это время вернулся из своего многострадального путешествия по Испании и жил в Южной Франции, в городке Э, недалеко от Марселя. Он жил в гостинице и обедал за общим столом. Однажды за обедом гости заговорили о каком-то странствующем богомольце, который только что прибыл в Э со своею женою. Эти загадочные пилигримы были итальянцы и пробирались пешком из Испании, куда ходили на поклонение знаменитому католическому святителю Иакову Компостельскому. По виду и поведению это были знатные люди; при входе в городок они щедрою рукою направо и налево раздавали милостыню. Говорили тогда за столом, что супруга богомольца чрезвычайно хороша собою и притом совсем молода, лет восемнадцати. Длинный путь, совершенный благочестия ради по пешему хождению, очень утомил красавицу, и она тотчас по прибытии предалась отдохновению. Остановились они в той же гостинице, где жил Казанова. Эта любопытная парочка благочестивых богомольцев очень занимала всех постояльцев, и они решили свести с нею знакомство. Казанова в качестве соотечественника пилигримов естественно выступил зачинателем в деле сближения публики с новыми гостями.

Выбрав удобный момент, вся любопытствующая компания с Казановою во главе ввалилась в номер богомольцев. Юная пилигримка сидела в кресле с видом глубоко утомленного путника. Она была в самом деле совсем молода и очень хороша собою; ее личико носило на себе отпечаток грусти, который еще усиливался и подчеркивался длинным латунным крестом, бывшим у нее в руках. При входе публики она положила крест на стол, встала с кресла и встретила вошедших весьма приветливо. Ее муж в это время с сосредоточенным вниманием возился над своим странническим хитоном, что-то в нем исправляя; он как бы хотел сказать, что ему не до посетителей, что он очень занят и что если кому нужно, пусть обращается к его спутнице. Ему было на вид лет двадцать пять; это был человек небольшого роста, довольно плотный; его красивая физиономия выражала смесь лукавства, смелости, бесцеремонности и плутовства; это была прямая противоположность с лицом его жены, которое дышало благородством, скромностью, наивностью и тем болтливым смущением, которое придает молодой женщине так много очарования. Оба они почти не говорили по-французски и заметно обрадовались, когда Казанова заговорил с ними по-итальянски. Молодая дама сообщила Казанове, что она римлянка, да в этом и надобности не было: ее родина сказывалась в ее красивом говоре. Что касается до пилигрима, то Казанова счел его за неаполитанца либо за сицилийца. Казанова справился потом о его паспорте; он был выдан в Риме, и в нем пилигрим был обозначен под именем Бальзамо. Она же называлась Серафима Феличьяни и осталась всегда при этом имени, сам же Бальзамо впоследствии превратился в Калиостро, да еще вдобавок в графа.

Серафима принялась рассказывать о своих странствованиях. Они побывали у св. Иакова Компостельского и у Пресвятой Девы Пиларской; теперь они возвращаются в Рим. Всю дорогу шли пешком без денег, выпрашивая милостыню. Это было покаянное богомолье, добровольно наложенное на себя супругами за какие-то прегрешения. Красавица просила милостыню, в расчете, что ей подадут грошик, но ей, по ее словам, всегда подавали серебро и даже золото, так что странники имели возможность в каждом городе, куда прибывали, раздавать накопившиеся излишки неимущей братии. Муж, человек крепкий и сильный, выносил путешествие с большою легкостью, но молодая женщина много страдала от постоянного хождения пешком, скудной пищи и ночлегов на соломе или на голой земле, «никогда не снимая одежды, – добавила красавица, – чтобы не заразиться какою-нибудь болезнью». Это добавление, по догадке Казановы, юная богомолка сделала с целью обратить внимание публики на замечательную опрятность и белизну своего тела, в чем все могли убедиться при взгляде на ее прелестные ручки. На вопрос – долго ли они намерены остаться в Э, молодая дама отвечала, что она чувствует большое утомление и потому рассчитывает отдохнуть три дня, затем они отправятся в Турин, где совершат поклонение нерукотворному образу, а оттуда пойдут в Рим.

Гости распростились с прекрасною пилигримкою и ее супругом, унося с собою весьма слабую веру в их благочестие; таково по крайней мере было настроение Казановы. На другой день супруг пилигрим зашел к Казанове и попросил позволения позавтракать в компании с ним, приглашая его к себе или намереваясь прийти к нему. Казанова пригласил их к себе. За завтраком Казанова спросил своего гостя о его профессии, и тот объявил себя рисовальщиком. Он был, собственно, копировщик пером и достиг в этом искусстве, по словам Казановы, замечательнейшего совершенства; ему удавалось срисовать, например, гравюру с таким сходством, что его копии не было возможности отличить от подлинника. Казанова поздравил его с таким талантом и сказал, что с ним он нигде не пропадет. Пилигрим отвечал, что все его в этом уверяют, а между тем он убедился на практике, что это искусство ничего не сулит ему, кроме голодной смерти, что в Риме и Неаполе он работал целые дни и едва лишь зарабатывал себе дневное пропитание. Он показал Казанове расписанные им веера бесподобного рисунка, напоминавшего самую тончайшую гравюру. Между прочим, он сделал копию с гравюры Рембрандта, которую Казанова нашел более совершенной по исполнению, чем оригинал. Плохо верилось, чтобы такое искусство не прокормило его обладателя; можно было скорее думать, что этот человек просто-напросто ленивец, который бродяжничает по белому свету вместо того, чтобы сидеть на месте и работать. Казанова предложил ему луидор за один из его вееров, но тот отказался от платы; он просил взять веер даром, а взамен – сделать сбор в его пользу, т. е. для его дальнейших странствований по святым местам. За следующим же обедом Казанова насбирал богомольцам двести франков. Случилось, что молодую дамочку попросили что-то написать; она скромно отказалась, объяснив, что у них в Риме молодые девушки хороших семей не обучаются грамоте. Казанова знал, что это вздор и что неграмотными оставались в то время только римлянки из простонародья, но смолчал из вежливости; зато он понял, что хорошенькая пилигримка – невысокого полета птица. На другой день дамочка пришла к Казанове и просила его дать им рекомендательные письма в Авиньон; тот немедленно написал два письма. Через несколько времени дама возвратила одно из писем: ее муж сказал, что оно будет бесполезно для них; при этом она попросила внимательно всмотреться в это письмо – точно ли оно то самое, которое писал Казанова. Тот не без удивления посмотрел на свое письмо, потом на нее и сказал, что это то самое письмо. Она расхохоталась и сказала, что это вовсе не его письмо, а копия с него, сделанная ее мужем:

– Быть не может! – воскликнул изумленный Казанова. Но в это время вошел сам Бальзамо и подал Казанове его подлинное письмо. Тогда Казанова сказал ему, что его искусство изумительно, что если употреблять его в дело, не уклоняясь от стези закона, то можно извлечь из него немалую пользу, но что, с другой стороны, если поддаться искушению, то такое искусство легко может довести его обладателя и до виселицы.

Интересная парочка выбыла из Э на другой день. «Я расскажу в своем месте, – заканчивает Казанова, – где и как встретил я через десять лет этого же человека под именем Пеллегрини вместе с доброю Серафимою, его женою и преданною соучастницею». Но Казанова прерывает свои записки гораздо ранее этой встречи, и мы не можем сказать, при каких обстоятельствах эта встреча произошла.

Мы привели это место из Записок Казановы потому, что оно любопытно как свидетельство очевидца, встретившегося со знаменитым кудесником в самой ранней его молодости, перед началом или в самом начале его карьеры. Калиостро, можно сказать, выдается целою головою над сонмом других авантюристов-шарлатанов, удручавших европейское общество в течение XVIII столетия. Перед ним пасует даже знаменитый граф Сен-Жермен, который берет некоторый верх разве только в размерах таинственности, которою ему удалось окутать свою личность. Редко человеку незнатного, даже темного происхождения приходилось с таким изумительным успехом выдвинуться вперед, создав себе такую громкую славу, так очаровать своею личностью современников, как это удалось Калиостро. Правда, он лучше, чем кто-либо другой, сумел попасть в тон своему суеверному времени.

Что можем мы сообщить о происхождении и первых годах жизни Калиостро? Ровнехонько ничего достоверного! Когда он в конце жизни попал в когти римской инквизиции, она таки добилась полнейшей правды. Она все узнала, кто он, откуда, как жил, что и когда творил. Все эти данные, может быть, и доныне хранятся в бездонных архивах Ватикана, а может быть, и уничтожены. Правда, какому-то монаху, современнику Калиостро, удалось кое-что урвать из этих материалов, собранных инквизициею; он составил по этим материалам книжечку, и она считается единственным источником достоверных сведений о первой половине жизни великого шарлатана. Другой источник по этой части исходит уже от самого Калиостро. Здесь невольно приходит в голову одно сопоставление. Про Казанову, с приключениями которого мы только что покончили, все исследователи единогласно свидетельствуют, что он человек правдивый и намеренно никогда не лжет; про Калиостро было бы чересчур смело утверждать то же самое; наоборот, все, что он пишет о себе, наверное сочинено. Но тем не менее мы начнем его биографию, руководясь его собственною запискою; он составил эту записку в виде оправдательного документа, когда его притянули по известнейшему делу об ожерелье, проданном королеве Марии-Антуанетте. Пусть эти сведения ложны, но они все же любопытны для нас, потому что характеризуют личность. Ведь любопытно знать, как и что именно сочиняет о себе человек.

«Ни место моего рождения, ни родители мои мне неизвестны», – так начинает Калиостро свою автобиографию. Далее он подпускает тонкий намек, что, мол, «различные обстоятельства моей жизни родили во мне сомнения и догадки», но сколь он ни вникал в дело, добился только того вывода, что приобрел о своем происхождении самое высокое мнение, но весьма неопределенное. Затем, как водится, он обращается к первым воспоминаниям своего детства. Он помнит себя… в Медине, в Аравии. Он жил в «чертогах» какого-то муфти Ялахаима; самого же его звали в то время Ахаратом. В этих чертогах муфти к младенцу Ахарату было приставлено четверо телохранителей. Старший из них был почтеннейший старец 60 лет, по имени Альтотас. Это и был наставник чудесного младенца. Он изредка, но весьма малыми порциями сообщал кое-что нашему герою о его происхождении, открывая ему лишь краешек той таинственной завесы, которою судьбе угодно было закрыть это происхождение. Эта-то таинственность и дала Калиостро повод составить необычайные понятия о его роде и племени, и на публику, зачитывавшуюся его откровениями, она тоже, конечно, производила впечатление тайны. Великий Альтотас сообщил младенцу, что он осиротел на третьем месяце жизни; родители же его были христиане благородного происхождения; но об их имени, о месте рождения Альтотас, видимо, боялся и заикнуться Калиостро. Как водится, однако, у воспитателя вырывались иногда «неосторожные» слова; из этих драгоценных словечек Калиостро должен был заключить, что он родился на острове Мальте. Кроме Альтотаса около Калиостро всегда безотлучно состояли еще трое служителей, из которых один, его камердинер или дядька, был белый, а двое других – черные, должно полагать, негра или арабы.

Альтотас был воспитателем и духовным отцом этого чада, осуществившего собою впоследствии как бы своего рода идеал и мечту самого отъявленного шарлатанства. Он тщательно развивал врожденный ум и способности вверенного ему таинственными родителями младенца. По словам Калиостро, Альтотас имел глубокие познания решительно по всем областям человеческого ведения, начиная от самых отвлеченнейших и кончая такими, которые служат лишь забавою. Калиостро особенно налегал на физику, ботанику и медицину; впоследствии, в самый разгар его шарлатанской карьеры, он выдавал себя за врача, постигшего все тайны восточной медицины. Сверх того Альтотас неустанно поучал питомца о необходимости твердой веры, любви к ближнему и почитанию веры и законов тех стран, где судьба заставит его жить. Это напоминание о глубоком почитании чужих законов, внедренном с детства, было, конечно, не излишне в устах человека, которого засадили в Бастилию.

Оба они, Альтотас и младенец Ахарат, носили мусульманскую одежду и по наружности исповедовали веру Магометову, но «истинная вера была запечатлена в сердцах наших». Сам муфти Ялахаим нередко видался с младенцем, обходился с ним милостиво и выказывал большое уважение к Альтотасу. От того же Альтотаса Калиостро выучился и большей части восточных языков. В своих беседах с питомцем наставник очень часто возвращался к Египту, рассказывал о его пирамидах и глубоких пещерах, в которых скрыто драгоценное золото древнеегипетской мудрости. И это словечко об египетской мудрости тоже закинуто было недаром: Калиостро долго и весьма успешно выдавал себя за великого кофта, главу какого-то, кажется, им самим и придуманного египетского масонства.

Между тем младенец достиг двенадцатилетнего возраста. Им вдруг начала овладевать страстная охота путешествовать, видеть все те чудеса, о которых повествовал ему Альтотас. Тогда наставник возвестил ему, что настало время покинуть Медину и гостеприимный кров муфти Ялахаима и начать странствовать; он словно угадал волновавшую питомца страсть. Приготовились в путь и скоро распростились с муфти. Из Медины прежде всего прибыли в Мекку и направились прямо во дворец шерифа. Здесь начали с того, что переодели отрока в одежды, несравненно великолепнейшие тех, какие он носил раньше. На третий день пребывания в Мекке Альтотас представил отрока шерифу, который оказал ему нежнейшие ласки. «При взгляде на этого властителя, – пишет Калиостро, – несказанное смятение овладело всеми моими чувствами; глаза мои наполнились благодатными слезами. Я ясно видел те усилия, какие он должен был над собою делать, чтобы удержать слезы. Об этой минуте я никогда не мог вспомнить без сладчайшего душевного умиления». Калиостро ничего не говорит прямо, да это было бы и нехорошо – рассеялась бы вся дымка тайны; он только старается навести читателя на соображение, не был ли сей меккский шериф виновником дней его?.. Он говорит, что любовь к нему шерифа со дня на день возрастала; взглянув на него нечаянно, он постоянно убеждался в том, что шериф упорно и с нежностью смотрит на него, а потом воздымает глаза к небу, и его лицо выражает скорбь и умиление; младенец со смущением отвращал лицо и терзался любопытством. Альтотаса он не смел расспрашивать; тот со строгостью обрывал всякие даже отдаленные вопросы. Пытался мальчик повыведать что-нибудь от приставленного к нему чернокожего служителя; но тот молчал, как чугунная тумба. Но однажды Калиостро пристал к нему неотступно; тогда араб наконец разомкнул уста, но изрек, однако, не Бог весть как много; он сказал только, что если мальчик когда-нибудь покинет Мекку, то ему будет худо, а больше всего должен он опасаться города Трапезунда.

Но склонность к путешествиям, ставшая неодолимою, победила благожелательные предупреждения араба. Калиостро пробыл в Мекке три года; ему, стало быть, исполнилось уже пятнадцать лет, когда в один прекрасный день к нему в комнату вошел сам шериф и, с великою нежностью обняв его, начал увещевать всегда хранить веру в Предвечного и ручался, что если мальчик верно выполнит его завет, то сделается счастливым и «познает свой жребий». Затем на прощанье он оросил отрока слезами и с чувством воскликнул: «Прости, несчастный сын природы!».

Для юного путешественника и его приставника изготовили особый караван. Направились прежде всего в Египет; здесь Калиостро посетил пирамиды и познакомился со жрецами разных храмов… Загадочное словцо! Каких храмов, какие жрецы? Не хочет ли Калиостро намекнуть, что он путешествовал по Египту еще во времена глубокой древности? Он, кажется, подобно Сен-Жермену, иногда намекал на то, что живет уже не одно столетие, и даже брался сообщить такую долговечность другим. Египетские жрецы почему-то сочли нужным водить юного путешественника по таким местам, куда обыкновенный странник никогда проникнуть не может. Из Египта тронулись дальше, посетили главнейшие азиатские и африканские государства. Во время этих странствований с ними случались бесчисленные «чрезвычайные» приключения, но о них он только упоминает, не передавая их в подробностях. Наконец прибыли на остров Мальту. Судно, на котором плыл Калиостро, вопреки установленному правилу, не было подвергнуто карантину. Вообще, через все описание проходит указание на то, что путешествует не обыкновенный смертный, а человек совсем особенный, отмеченный печатью тайны и величия. На Мальте путники были приняты с великою честью гроссмейстером местного ордена; им было отведено какое-то особое помещение около какой-то лаборатории. Гроссмейстер поручил Калиостро попечениям кавалера д’Аквино; он должен был всюду сопровождать юношу и наблюдать за тем, чтобы ему оказывались подобающие почести: «Тогда-то, – говорит Калиостро в своей записке, – я вместе с европейскою одеждою принял и европейское имя графа Калиостро». Вместе с тем внезапно преобразился и премудрый Альтотас; он оказался мальтийским рыцарем с известным крестом этого ордена на груди. Тогдашний гроссмейстер, граф Пинто, был уведомлен о происхождении Калиостро; он беседовал с ним и о шерифе, и о Трапезунде; но, увы, никогда не давал никаких окончательных разъяснений, так что тайна происхождения нашего героя не только не выяснилась, но становилась только еще интереснее в своей заманчивой темноте. Гроссмейстер все убеждал юношу посвятиться в рыцари ордена, обещая ему быстрое повышение; но склонность к путешествиям и страсть к врачебной науке вновь побудили Калиостро отречься от столь лестного предложения. Во время пребывания на Мальте Калиостро лишился своего духовного отца Альтотаса. Умирая, сей почтенный муж, очевидно, коротко знакомый с родословным древом Калиостро, все-таки заупрямился и ничего ему не открыл. Да и что он ему мог бы сказать? Что Калиостро сын могущественного вельможи, князя, короля, самого папы?.. Но ведь если бы это открыть, то тут был бы и конец всем секретам. Какой интерес в загадке, когда вам подсказали ее разгадку? Загадка дорога, пока она загадка. Поэтому умирающий Альтотас в повествовании Калиостро и ограничивается в своем предсмертном напутствии питомцу лишь одними прописными пошлостями: «Сын мой, имей всегда перед очами своими страх к Предвечному и любовь к своему ближнему, и скоро ты познаешь истину всех моих поучений». И только. После смерти Альтотаса Калиостро в сопровождении кавалера д’Аквино посетил Сицилию, где был представлен всему местному дворянству; потом объехали Архипелаг, вступили в Средиземное море и, наконец, прибыли в Неаполь. Здесь д’Аквино остался, а Калиостро один поехал в Рим, принимая все меры к тому, чтобы его никто не видал и не знал; но возможно ли ему было укрыться от всеобщего любопытства? Не успел он водвориться в Риме и приняться за изучение итальянского языка, как к нему явился секретарь кардинала Орсини и просил его пожаловать к его преосвященству. Кардинал принимает его с великою честью, представляет всей римской знати и, наконец, самому папе, который ведет с ним продолжительные беседы, притом опять-таки «особливые», а не простые разговоры.

Далее Калиостро упоминает о своей женитьбе на Серафиме Феличьяни, а затем с чувством распространяется о своих странствиях по Европе, о благодеяниях, оказываемых им повсюду бедствующему человечеству, о тысячах больных, которые стекались к нему со всех сторон, о их бесплатном лечении, о безвозмездной раздаче им лекарств, приводит десятки письменных свидетельств более или менее известных лиц, подтверждающих содеянные им чудеса, и т. д.

Этих отрывков из собственных записок достаточно, чтобы характеризовать нашего героя. Теперь мы приступим к его подлинной и достоверной биографии, руководясь, главным образом, данными, тщательно собранными в известном многотомном и обстоятельном труде Бюлау о таинственных историях и загадочных людях («Geheime Geschichten und räthselhafte Menschen»).

Калиостро очень охотно говорил о своем родстве по женской линии, но еще охотнее умалчивал о своем восходящем родстве по мужской линии; причиною тому можно считать иудейское происхождение этой последней линии. Что же касается до женской, то она упирается в некоего Маттео Мартелло, имя соблазнительное, ибо напоминает Карла Мартелла; Калиостро что-то такое толковал о связи своего рода с потомством знаменитого короля-молота. У этого Мартелло было две дочери, и одна из них вышла за Джузеппе Калиостро; другая же дочь вышла за Джузеппе Браконьера, а одна из дочерей этого последнего, Феличита, была выдана за Пьетро Бальзамо. Эти Бальзамо были купцы, торговавшие лентами в Палермо. От этого брака, как удалось впоследствии выяснить инквизиции во время процесса Калиостро, и произошел наш герой.

Он родился в конце мая 1743 года в Палермо. Когда он подрос, его отдали в местную семинарию св. Рокка; оттуда он на тринадцатом году перешел в монастырь Картаджироне, близ Палермо. Тут он скоро подружился с монахом, заведовавшим аптекой; монах был человек со сведениями, знаток ботаники, химии, медицины. Нет сомнения, что ему Калиостро и обязан, по крайней мере, основою своих сведений в этих науках и во врачебном искусстве. Вообще же он вел себя в монастыре прескверно и доставлял добрым монахам немало хлопот. Проделки его были, правда, больше глупенькие, мальчишеские, но неуместные именно в благочестивом монастыре; так, например, когда за ужином ему доводилось читать Житие святых, он вместо их имен подставлял имена известных воров, разбойников либо веселых женщин. Монахи всеми мерами старались направить блудное чадо на путь истинный; жезл не переставал действовать в их карающих десницах, и Калиостро пришлось наконец солоно; он решил бежать из монастыря.

Он вернулся в Палермо и жил там, предоставленный собственному усмотрению, самолично промышляя себе пропитание. У него обнаружился крупный талант к рисованию и фехтованию. Последний, правда, способствовал только частым схваткам да сделал мальчугана хорошо известным полиции; но и первый талант, художественный, о котором, как мы видели, упоминает и Казанова, не принес ему ничего хорошего. Он отлично наловчился подделывать чужую руку и стремился извлечь из этого как можно больше пользы; говоря попросту, он занялся подделками. На помощь к этому занятию он присоединил еще всяческие способы эксплуатации людского суеверия. Он изготовлял приворотные зелья, давал записки о кладах и наставлениях к их добыванию, подделывал театральные билеты, официальные документы, паспорта, квитанции и т. п. К этому времени относится его знаменитое приключение с золотых дел мастером и ростовщиком Мурано или Марано. Дело происходило еще в бытность Калиостро в Палермо.

Марано, человек, надо полагать, восточного происхождения, любил деньги до алчности. Но он был осторожен и недоверчив; провести такого человека представлялось даже заманчивым с точки зрения чистого искусства. Его уже, впрочем, и раньше надували разные мастера по части добывания золота, которым удавалось выманивать у него деньги. Марано сам первый услыхал о Бальзамо и очень им заинтересовался; про юношу рассказывали чудеса; он давал приворотные зелья и чуть ли не состоял в дружелюбных сношениях с самим сатаною. Долго слушал эти россказни старый ростовщик и наконец решил свести знакомство с Бальзамо. Последний охотно отозвался на приглашение старика и посетил его. Они сразу переговорили о деле и условились работать вместе. Бальзамо брался указать ему несметный клад в одной из множества пещер в окружающих Палермо горах. Бальзамо привел старика к этой пещере, и здесь, пред входом в таинственное подземелье, объяснил ему, что там хранится груда драгоценных каменьев, охраняемая нечистым духом. Бальзамо знает этот клад и давно бы, конечно, овладел им сам, но, увы, он не может даже к нему прикоснуться руками, потому что от одного этого прикосновения он утратил бы всю свою таинственную и чудесную силу; поэтому он может только передать клад другому лицу. Но это лицо должно согласиться на известные условия. Само собою разумеется, что ростовщик был готов на все. Бальзамо объявил ему, что он сам не может даже сказать ему условий кладодобывания, но может устроить, что ему сообщат духи, сторожа клада. И вслед за тем из глубины пещеры послышался голос; он возвещал, на каких условиях и кому именно, т. е. какому человеку клад может быть выдан. Само собою разумеется, что этим условиям в точности удовлетворял старик Марано. Существеннейшее из этих условий состояло в том, чтобы кладодобыватель перед входом в пещеру положил 60 унций золота. Марано сначала было уперся перед издержкою такой суммы. Бальзамо равнодушно побрел обратно в город, с видом человека, которому больше нечего делать. Старик кинулся за ним, начал торговаться, но сам же понял, что сумма назначена духами, сторожащими клад, и что Бальзамо тут ни при чем. В конце концов порешили идти на добычу на другой день, захватив с собою деньги. Старик был очень осторожен. Он углубился в пещеру, но потихоньку вернулся и стал подсматривать; ему думалось, как бы Бальзамо не стянул его деньги и не убежал с ними; но юноша сидел на камне с самым равнодушным и скучающим видом. Наконец старик решился, вошел в пещеру и углубился дальше. Вдруг из темного закоулка пещеры на него накинулись четыре черных демона; они принялись тормошить и кружить его в адской пляске; старик понял это как необходимое мытарство, без которого клад не дастся в руки, и решился все перетерпеть, лишь бы добраться до сокровища. Между тем нечистые подхватили его и увлекли в темный закоулок пещеры и там исколотили самым бесчеловечным образом; старый ростовщик лежал на дне пещеры полуживой. Тогда раздался громовой голос, который повелевал ему лежать неподвижно целый час; если пролежит, то ему будет указан клад, если встанет – тут ему и капут. Само собою разумеется, что старик лежал и ждал, да и трудно было ему, избитому, подняться с места. Но время шло, никто за ним не являлся, чтобы показать клад; старик наконец уразумел, что его еще раз одурачили, выполз из пещеры и кое-как добрался до города. А Бальзамо, разумеется, тотчас скрылся из Палермо с его золотом.