Текст книги "Знаменитые авантюристы XVIII века"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 32 страниц)

– Да, милостивый государь! С тех пор прошло семь лет, и вот теперь только мне удалось, наконец, убедить в своей правоте его высочество. Вот его письмо, в котором он отдаст мне должную справедливость и в воздаяние за долготерпение назначает меня своим кабинет-секретарем, с жалованьем в 1200 экю.

Он вздумал одурачить своих бывших супостатов-офицеров и все штутгартское общество. Он знал, что курьер или офицер, его случайный собеседник, немедленно разболтает новость по всему городу, и заранее любовался ток) миною, которую сделают его враги, узнав о его внезапном повышении в милости герцога. Он мог вести свою проделку безопасно, потому что до прибытия герцога оставалось еще несколько дней, и притом о времени приезда он всегда мог узнать в точности. И вот Казанова торжественно въехал в Штутгарт, из которого семь лет тому назад был вынужден бежать тайком. Штука удалась вполне: в Штутгарте, ко времени его приезда, все уже знали о том, что он кабинет-секретарь его высочества. Встретили его с почтением и вниманием. Он тотчас посетил своих друзей, которые помогали тогда его бегству; он и им не выдал секрета, так что и они были введены в обман вместе с прочими и искренне радовались счастью Казановы. Он беспечно прокутил с ними около недели, пока герцога не было в столице. Когда же пришла весть, что герцог возвращается и уже находится вблизи города, Казанова сделал вид, что должен выехать к нему навстречу, чтобы вступить в город в его свите. В то же время он начал спешно укладываться, и тут только его друзья догадались о его проделке. Похохотали от души над одураченными штутгартцами, которые, что называется, не знали, куда посадить секретаря его высочества, и весело проводили его. Он без всяких приключений прибыл в Мангейм, а оттуда проехал в Кельн, где ему надо было разделаться с местным журналистом, напечатавшим про него какой-то пасквиль. Журналист был человек хилый и робкий, и Казанова мог делать с ним, что хотел. Он потребовал от него выдачи письма, на основании которого была составлена газетная заметка. Но письмо не отыскалось. Казанова дал пинка своему обидчику и уехал в Аахен. Здесь он повстречал целую компанию варшавских знакомых, направлявшихся на воды в Спа. Он поехал вместе с ними.

В Спа Казанова повстречался со своим соотечественником Кроче, с которым много лет назад составил игорную компанию. Кроче был завзятый, профессиональный игрок, и притом едва ли не шулер, хотя Казанова об этом прямо и не говорит. Шатаясь по Европе, он где-то, кажется, в Брюсселе, сманил барышню из очень хорошей семьи и выдавал ее за свою жену. Приехал он в Спа богачом, у него было много денег. Он познакомился со знатью, съехавшуюся на воды, и начал крупную игру. Но ему страшно не повезло; он проиграл все деньги, все драгоценности, все дорогие вещи своей возлюбленной и даже весь ее гардероб; в конце концов оба остались в чем были. Тогда Кроче откровенно разъяснил Казанове, в какое он попал положение. Он решил уйти из Спа пешком, а свою барышню поручил Казанове, умоляя доставить ее в Париж. Несчастная женщина была в интересном положении. Казанова, проводив своего легкомысленного приятеля, отправился к его покинутой возлюбленной и просил у нее позволения принять отныне на себя все заботы о ней. Бедной девушке ничего другого не оставалось, как положиться на своего нового покровителя. Они вместе прибыли в Париж в октябре 1767 года. Вскоре по прибытии Шарлотта (так звали возлюбленную Кроче) разрешилась мальчиком, но вслед за тем и сама скончалась. Казанова был страшно поражен ее смертью. Он не отходил от нее ни на минуту до самых похорон. День смерти Шарлотты оказался роковым в жизни нашего героя, потому что в этот же день им было получено из Венеции письмо от старика Дандоло, в котором тот извещал о смерти названого отца Казановы, Брагадина.

«Источник моих слез иссяк, – говорит Казанова, – у меня не хватило слез, чтобы оплакать смерть этого человека, который в течение двадцати двух лет заменял мне отца, урезывал себя во всем, даже должал, чтобы только помогать мне». Имущество старика все пошло на уплату его долгов; но, предчувствуя свою смерть, он скопил тысячу скуди, обратил их в переводный вексель и озаботился переслать этот вексель Казанове.

Погоревал Казанова, однако, недолго, всего лишь до конца октября, а в ноябре уже начал заглядывать в театры. Однажды вечером, сидя в концерте, он вдруг услыхал свое имя; оно было произнесено кем-то, сидевшим позади него. Казанова обернулся и рассмотрел говорившего. Это был молодой человек, с азартом повествовавший о чем-то двум своим соседям. Казанова пристально смотрел на него, а тот, как ни в чем не бывало, продолжал говорить о нем; говорил он вещи в высшей степени нелестные, между прочим, сообщил своим слушателям, что Казанова выманил у его покойной тетки, маркизы Дюрфэ, громадную сумму. Это была сущая правда, о чем можно судить по собственному признанию Казановы; мы уже рассказали его историю с полоумною старушкою. Но так как правда колола глаза и могла быть с удобством истолкована как личное оскорбление, то Казанова немедленно и воспылал благородным негодованием.

– Бы бесстыдный лжец, – сказал он, обращаясь к племяннику маркизы. – Если б дело происходило в другом месте, я надавал бы вам пинков, чтобы проучить вас хорошенько!

Молодой человек хотел броситься на Казанову, но его собеседники удержали его силою. Казанова вышел из театра и некоторое время ожидал на улице, не выйдет ли его обидчик, чтобы разведаться с ним на шпагах. Но того, очевидно, не пустили.

На другой день Казанова мирно обедал у своего брата, батального живописца, в компании со многими другими гостями. Вдруг доложили о приходе какого-то офицера, спрашивавшего нашего героя. Казанова тотчас встал из-за стола и вышел к офицеру; тот передал ему бумагу в конверте. Казанова развернул бумагу и увидел на ней печать и подпись короля. Это было одно из тогдашних личных королевских распоряжений, грозное «письмо с печатью» – lettre de cachet. В кем Казанове предписывалось выехать из Парижа в суточный срок, а из Франции – в трехнедельный. Мотивом, как вообще в этих указах, выставлялось, просто-напросто «доброе удовольствие» – bon plaisir.

– Слушаю-с, – сказал Казанова по прочтении рокового письма. – Я доставлю это «удовольствие» королю. Только если в течение суток мне не удастся собраться, то пусть король делает со мной, что ему угодно.

Офицер успокоил его, сказав, что этот срок назначается только для порядка и что можно пробыть в Париже несколько дней, но только не появляться в публичных местах. Письмо было помечено 6 ноября, а Казанова выехал из Парижа 20-го. Шуазель, по старой памяти, охотно снабдил его паспортом. Приказ об изгнании был вызван его ссорою с племянником маркизы Дюрфэ, человеком весьма видным в высшем обществе.

Казанова решил наконец отправиться в Португалию, к своей лондонской знакомке, от которой, как мы уже заметили, он, вероятно, рассчитывал поживиться. Но в Португалию он не попал, потому что застрял в Испании, где его ожидали довольно бурные приключения, о которых мы теперь и расскажем.

Глава XXV

Путешествие Казановы в Мадрид. – Очерки испанских нравов. – Встреча с венецианским послом и хлопоты о примирении с Венециею. – Его арест и заточение в тюрьме. – Надежды хорошо пристроиться в Испании, разрушенные ссорами с Менгсом и Мануччи, фаворитом венецианского посланника. – Отъезд из Мадрида.

Казанова трогательно прощается в своих Записках с Франциею, которую очень любил, едва ли не больше своей родины. Эти прощальные слова являются как бы политическим исповеданием нашего героя, и потому не лишнее будет привести их для характеристики Казановы. Надо заметить, что Записки свои он писал в самый разгар революции, когда во Франции утвердилась республика.

«О, моя милая, прекрасная Франция, – восклицает Казанова, – в которой в те времена все шло так прекрасно, несмотря на письма с печатью, на барщину, на народную нищету, на „доброе удовольствие“ короля и министров! Дорогая Франция, чем стала ты теперь? Твой владыка – народ, самый грубый, жестокий и тиранический из властелинов! У тебя нет больше „доброго удовольствия“ короля, это верно, но зато у тебя теперь завелись капризы черни да республика, это истинное общественное бедствие, самая ужасная форма правления, совершенно непригодная для нынешних, слишком богатых, слишком образованных, а главное, слишком развращенных народов, так как эта форма требует от народа трезвости, самопожертвования и всяческих иных добродетелей». Казанова ехал на Орлеан, Пуатье и Бордо; потом пересек знаменитые Ланды и через Байонну добрался до Сен-Жан-де-Луса. Здесь он продал экипаж и через Пиренеи переваливал верхом на муле. Мимоходом он делает замечание об этих горах, показавшихся ему гораздо разнообразнее и живописнее Альп. От Пампелуны шла еще не дурная дорога, не хуже, чем во Франции, но она тянулась не более 80 верст. Дальше никакой дороги не было; путники двигались вперед, держась известного направления, спускались вниз, карабкались вверх; по всему пути не было видно ни малейшего следа колес, и так было по всей Старой Кастилии. До самого Мадрида Казанова не встретил ни одного хорошего жилья; всюду царила страшная нищета и грязь. Население, если только ему было чем кормиться, не хотело и пальцем двинуть. Когда останавливались на ночлег, хозяин лениво указывал клетушку, в которой можно было ночевать: в ней иногда была и печь, но путнику самому приходилось ее топить, если он хотел обогреться или приготовить себе пищу. У хозяина часто не было ни дров, ни пищевых припасов. Правда, за свое гостеприимство эти бедные люди брали совершенно ничтожную плату. Местные крестьяне довольствовались таким пропитанием, которое было впору только свиньям. Обычной их пищей были печеные каштаны, bellotas, которые росли всюду в изобилии, так что труд по их возделыванию ограничивался их собиранием. Но почти каждый мужичок курил папиросы из бразильского табака. Это куренье было настоящим священнодействием; курящий усаживался в спокойнейшей позе и очень недолюбливал прерывать это эпикурейское времяпрепровождение. Население гордилось своею древнекастильскою национальностью; с незапамятных времен в нем укоренилось полное презрение ко всякому труду, который считался ни более ни менее, как срамом и позором для каждого уважающего себя кастильца. Услуживать проезжающему чужаку – совсем последнее дело. По дороге, между прочим, повстречалась им целая толпа монахов-капуцинов; но, всмотревшись в лица этих монахов, Казанова убедился, что все они были женщинами. Проводник разъяснил ему, что такие странствия в одной одежде капуцина (без рубахи) предпринимаются женщинами как подвиг благочестия.

У Мадридских городских ворот потребовали паспорт и произвели досмотр. Одновременно с Казановою подошел к городу какой-то монах, у которого не оказалось паспорта; его не впускали в город. Казанова тотчас распознал в этом монахе своего соотечественника. Он вступился за него. Порасспросив монаха, он узнал, что тот пробирается в Мадрид с рекомендательным письмом к какому-то знатному гранду, высшему сановнику.

– Так предъявите же это письмо, – посоветовал ему Казанова, – может быть, оно поможет вам лучше всякого паспорта.

Монах так и сделал. Но едва лишь досмотрщик прочел подпись рекомендующего лица, Скильясе, – им овладело негодование.

– Как, – закричал он, – вы осмеливаетесь являться в Мадрид с рекомендациею от Скильясе!

При этом имени на лицах всех служащих, даже всех солдат, выразилось совершенно непостижимое для Казановы раздражение. Из последовавшего объяснения выяснилось, что этот Скильясе был предметом всеобщей ненависти для каждого кастильца, что его, наверное, народ разорвал бы на клочья, если бы за него не вступился сам король. Казанова пустил в ход все свое красноречие, кое-как, с величайшим трудом, отстоял бедного монаха и провел его вместе с собою в город. Плохо досталось бы бедняге без заступничества нашего героя.

Казанова поселился в гостинице. Двери всех номеров в гостиницах Мадрида отличались одною необычною особенностью. У них был очень основательный замок, но не внутри, а снаружи, так что постоялец не имел возможности запереться у себя в номере. Казанова полюбопытствовал осведомиться, что это обозначает, и ему тотчас объяснили, что такое устройство замков принято в интересах святейшей инквизиции, которая должна была обеспечить за собою совершенно свободный вход повсюду, куда ей надлежало сделать визит.

– Да что же нужно вашей проклятой инквизиции… – зашумел Казанова.

– Ради Бога, сеньор, – перебил его хозяин, – не кричите таких вещей во весь голос, иначе мы оба с вами сгинем как мухи!

– Однако, – понизил тон Казанова, – что же, в самом деле, может интересовать святую инквизицию в моем поведении?

– Как что? Да все! Ей любопытно знать, не кушаете ли вы скоромное в постные дни, не собираются ли у вас кавалеры вместе с дамами и не ведут ли они себя как супруги, не будучи таковыми на самом деле, и т. д. Святая инквизиция, сеньор, неустанно бодрствует над нами, ради нашего спасения!

Очень досаждал Казанове повсюду в Испании и доныне еще не выведшийся обычай коленопреклонения перед Святыми Дарами. Патер, неся их по городу, например для напутствия умирающего, звонил в колокольчик, и все, кто встречал на пути Св. Дары, должен был становиться при их появлении на колени прямо на землю, невзирая на состояние почвы. Ехавшие должны были выходить из экипажей. Теперь этот обычай соблюдается лишь по доброй воле благочестивыми людьми, прежде он был обязателен для всех без изъятия, подобно тому, как, например, обязательно обнажение головы в Москве, перед Спасскими воротами Кремля.

Во время таможенного досмотра у городских ворот у Казановы отобрали «Илиаду» на греческом языке и Горация; книги показались подозрительными. Через три дня их возвратили. Сверх того один из досмотрщиков попросил у него понюхать табачку. Казанова обязательно протянул ему свою табакерку. Чиновник, заглянув в нее, тотчас выхватил табакерку из рук Казановы и высыпал из нее табак на землю.

– Сеньор, – сказал он строгим тоном, – этот табак запрещен в Испании.

В то время табачная монополия составляла специально королевскую статью дохода, и потому чужой табак строго преследовался таможнями. Вследствие этого развивалась страшная контрабанда: знатоки и любители ни во что не ставили местный нюхательный табак и были готовы платить какие угодно деньги за иностранный, особенно за превосходный французский табак.

Казанова имел рекомендательное письмо к графу Аранде. Это был весьма энергичный министр, сумевший очистить Испанию от иезуитов. Это создало ему гораздо больше врагов, нежели друзей, но он не обращал никакого внимания ни на тех ни на других. Казанову он принял довольно холодно и прежде всего неприятно огорошил его вопросом: зачем, собственно, он пожаловал в Испанию?

Казанова ответил в общих фразах о поучительности странствий, добавив, впрочем, несколько слов о надеждах насчет применения в Испании своих скромных талантов.

– Вы не имеете ни малейшей надобности в моем покровительстве, чтобы спокойно жить в Испании, – отрезал Аранда. – Сообразуйтесь с законами и полицейскими постановлениями, и никто вас не тронет. Что же касается до применения ваших талантов, то обратитесь к вашему посланнику, он выдвинет вас и поможет вам устроиться.

Казанова выяснил свое исключительное положение по отношению к своему правительству, которое отнимало у него надежду на представительство посланника.

– Если так, – возразил Аранда, – то вам не удастся устроиться при дворе, потому что король, разумеется, обратится за сведениями о вашей личности к тому же посланнику. Тогда вам остается только жить здесь и развлекаться.

После того Казанова побывал у неаполитанского посланника, у разных испанских тузов, и все они сказали ему то же самое, что и Аранда. Наконец, по совету герцога Лосада, он решил лично познакомиться с венецианским посланником; тот мог рекомендовать его на свой страх, не упоминая о его приключениях. Казанова написал своему старому другу Дандоло, чтобы тот прислал ему рекомендательное письмо к венецианскому послу Мочениго. Затем он явился к секретарю посольства Содерини. Последний принял его хорошо, но ничего не мог посоветовать, кроме того, чтобы Казанова написал письмо к послу; герой наш так и сделал.

На другой же день к Казанове явился чрезвычайно красивый молодой человек, граф Мануччи, личный секретарь Мочениго. Старый венецианец имел склонность к выбору себе таких миловидных секретарей. Казанова живо поладил с этим Адонисом, и тот обещал ему свое могучее покровительство. Для первой встречи с послом у них было условлено, что Казанова сделает визит Мануччи, а тот пригласит к себе на это время и Мочениго. Встреча состоялась. Посол был очень милостив, но выразил глубокое сожаление, что не может открыто принять у себя Казанову, из боязни нажить себе врагов в Венеции.

Казанова предупредил его о том, что ждет рекомендательных писем из Венеции, и Мочениго успокоил его, что если такие письма будут им получены, то он смело берется представить Казанову королю. Он всегда мог оправдать свое поведение тем, что мотивы вражды инквизиции к Казанове ему неизвестны.

В первые же дни своего пребывания в Мадриде Казанова свел знакомство с известным художником Менгсом – немецким Рафаэлем. Он уже шесть лет состоял придворным художником, получал хорошее вознаграждение, жил открыто, принимал друзей и любил пображничать с ними.

Пока за него хлопотали друзья, Казанова, верный своему коренному правилу – жить в свое удовольствие, развлекался как умел. Он посещал театры, бои быков, публичные балы. Случалось, что в самый разгар спектакля сторож отворял дверь и громко кричал: «Dios!» (т. е. Бог). Это значит, что мимо театра проходит патер со Святыми Дарами. Тогда актеры и публика падали на колени и в театре царило безмолвие до тех пор, пока раздавался звон колокольчика, с которым всегда ходят в этих случаях испанские патеры.

На балу Казанова скучал, потому что ни одна дама не шла танцевать с ним. Какой-то старичок, заметив его затруднение, сжалился над ним и разговорился с ним. Он разъяснил ему, что в Испании на балы каждый кавалер приводит свою даму и не позволит ей танцевать ни с кем другим. Казанова еще больше загрустил: он – иностранец, откуда ему взять даму. Но старичок его тотчас успокоил и урезонил. Иностранцу гораздо легче достать себе даму, чем мадридскому жителю.

– Наметьте себе любую красавицу, – поучал старец, – хоть, например, в церкви или в театре, узнайте, где она живет, смело заявитесь к ее родителям, отрекомендуйтесь, скажите, что вы иностранец, что у вас нет знакомства в Мадриде и что вы просите позволения сопровождать их барышню на балы; я уверен, что вам нигде не откажут, а если бы даже и отказали, то стоит только откланяться и пойти в другой дом; ваше предложение никто не сочтет за дерзость – это главное.

Казанова последовал этому совету опытного мадридского старожила. Он высмотрел в церкви какую-то красавицу, выследил ее; она оказалась дочерью чеботаря, необычайно гордого испанца, считавшего себя дворянином, идальго. Этот идальго, между прочим, не шил новой обуви, а только занимался починкой старой. Резон у него на это был весьма аристократического свойства. Чтобы сшить новую обувь, надо снять мерку, надо склониться перед заказчиком и прикоснуться руками к его ноге, а это позор для дворянина. Починять же старую обувь – дело нисколько не зазорное и дворянства ни капли не марает. Старый дворянин-чеботарь с первого слова согласился отпускать свою дочку на балы с Казановою; видно, это было в нравах старой Испании. Правда, вместе с дочкою должна была ехать и мать, но она не входила на бал, а спокойно спала в карете Казановы, пока дочка отплясывала с ним фанданго. Кстати. Казанова говорит об этом танце как о сладострастнейшем продукте хореографического искусства. Во все время своего пребывания в Мадриде Казанова ухаживал за этою гордою дворянкою, которую ему приходилось даже костюмировать на свой счет; против этого родители также ничего не имели.

Изведав и изучив все стороны испанской общественной жизни, Казанова не миновал и испанской тюрьмы. Вообще, он только в одной России прожил без особо выдающихся приключений; каждая другая из посещенных им стран внесла щедрую дань в бурный поток его жизни. Вот что рассказывает он о своих испанских острожных приключениях.

Однажды после обеда у Менгса, возвращаясь домой, Казанова был остановлен каким-то человеком весьма нерасполагающей внешности; незнакомец отозвал его в сторонку, сказав, что имеет сообщить нечто важное. Казанова пошел за ним. Убедившись, что никто не слышит их, мрачный вестник сообщил Казанове, что в следующую ночь к нему явится с обыском местный алькальд Меса. Алькальд откуда-то узнал, что у Казановы имеется запрещенное в Испании оружие, и проведал даже, что оно спрятано за печкою. Сверх того алькальду известно-де и еще кое-что, и всего этого в совокупности будет за глаза достаточно для того, чтобы арестовать Казанову и поместить в тюрьму. Незнакомец без обиняков объявил, что знает все это потому, что состоит на службе у названного алькальда Мессы.

Казанова в самом деле имел оружие, запрещенное в Испании, и потому поверил предупреждению. Он поблагодарил незнакомца и дал ему щедрую мзду, чаяние которой, разумеется, только и побудило этого человека оказать услугу иностранцу, жившему в свое удовольствие и, следовательно, имевшему деньжонки. Казанова тотчас пошел домой, захватил свое оружие, спрятал его под плащ и понес к Менгсу. Здесь он был в безопасности, потому что Менгс занимал квартиру во дворце короля Художник принял его и приютил на одну ночь, но предупредил, что на следующий день Казанова должен позаботиться о новом убежище, потому что алькальд, наверное, имеет какие-нибудь другие, более основательные причины для ареста, чем пустой сам по себе факт хранения запрещенного оружия.

Уселись ужинать и в дружеской беседе засиделись за полночь. Поздно ночью явился перепуганный хозяин квартиры Казановы, знавший, где находится его жилец Он сообщил, что сейчас только приходил алькальд с целою толпою полицейских, велел взломать дверь квартиры Казановы, обшарил ее всю, ничего не взял – очевидно, не нашел того, чего искал, потом вышел и запечатал дверь. Уходя, он захватил с собою лакея Казановы. Он обвинял этого человека в том, что лакей предупредил своего барина об обыске. «Иначе, – говорил он, – венецианец не укрылся бы у Менгса, где я не могу его арестовать». Значит, алькальду стало каким-то путем известно, что Казанова скрывается у Менгса.

Тогда и сам Менгс, до тех пор слегка подтрунивавший над опасениями Казановы, убедился, что дело принимает серьезный оборот. Он посоветовал Казанове завтра же утром обратиться к заступничеству графа Аранды. Потом они, поговорив еще несколько минут, разошлись спать. Утром на другой день Казанова по всем приметам убедился, что Менгс желает поскорее отделаться от своего подозрительного гостя. Казанова наскоро закусил и только что распрощался с Менгсом, намереваясь тотчас отправиться к графу Аранде, как вдруг вошел офицер и вежливо спросил у художника, у него ли находится Казанова.

– Это я, – поспешил ответить Казанова.

– Милостивый государь, – сказал ему офицер, – я прошу вас без сопротивления последовать за мною. Я должен доставить вас в тюрьму Buen-Retiro, где вы останетесь в заключении. Я не могу арестовать вас силою, потому что вы находитесь в королевском дворце. Но я должен вас предупредить, что г. Менгс через час получит приказ удалить вас из своей квартиры и тогда вас схватят и поведут в тюрьму с обычным шумом и скандалом; а ведь это, я полагаю, вам самим будет неприятно.

Казанова попросил позволения написать письмо, но офицер отвечал, что он не может ни ждать, ни позволить писать письма: он обязан немедленно доставить Казанову в тюрьму. Пришлось покориться без разговоров. Казанова простился с Менгсом и вышел. На улице стояла карета Казановы. Он сел в нее вместе с офицером; захватили также и пистолеты Казановы, потому что офицер самым настойчивым образом этого потребовал: ему было, очевидно, известно, что оружие принесено Казановою к Менгсу.

Buen-Retiro (то есть доброе, хорошее убежище) – это королевский дворец, построенный при Филиппе V, впоследствии он был заброшен, двор в нем не жил, и его обратили в тюрьму. Казанову отвели в обширный зал нижнего этажа. При входе туда его охватил тошнотворный смрад. В камере было около тридцати арестантов, в том числе с десяток солдат. Кроватей было не более десяти, имелось несколько скамей, но не было ни столов, ни стульев.

Казанова обратился к какому-то солдату из числа сторожей и, вручив ему дуро, попросил достать ему письменных принадлежностей. Солдат с веселым смехом взял монету, ушел и пропал. Казанова спрашивал о кем потом у всех, но вопрошаемые только хохотали над ним и ничего не отвечали. В числе заключенных Казанова увидал своего слугу и некоего итальянца, графа Марадзани, с которым Казанова познакомился в Мадриде. Марадзани сообщил, что собирался было из тюрьмы написать Казанове, но потом узнал, что скоро он и сам прибудет в тюрьму. Тот же Марадзани сказал, что их продержат в тюрьме недели две, а потом отправят в какую-нибудь крепость на каторжные работы, оттуда можно будет писать по начальству, оправдываться, но все же пройдет не меньше трех-четырех лет, прежде чем удастся освободиться из каторги. Известия были крайне неутешительные и во всяком случае ошеломляющие для Казановы, который ломал себе голову над вопросом – в чем, собственно, он провинился?

– Я полагаю, – заметил он, – что не осудят же меня на каторгу, прежде чем не подвергнуть хоть допросу.

– Это так. Алькальд придет сюда завтра же, допросит вас, запишет ваши ответы. Но этим все и кончится. А потом вас сошлют неизвестно куда, быть может, в Африку.

– Да вас-то судили уже? – спросил Казанова у Марадзани.

– Меня вчера допрашивали битых три часа.

– О чем же вас допрашивали?

– Спрашивали имя банкира, который доставлял мне деньги. Я отвечал, что не имею дела ни с каким банкиром, а живу на деньги, занимаемые у моих друзей, в ожидании моего определения в лейб-гвардию. Затем спросили – почему мое имя неизвестно парижскому министру; я отвечал, что министр меня не знает, потому что я ему не представился. Тогда алькальд сказал мне, что без рекомендации дипломатического представителя моей страны меня не могут принять в лейб-гвардию, но что король озаботится дать мне другое место, куда не требуется никакой рекомендации. После этого алькальд ушел, и с тех пор о нем ни слуху, ни духу. Я опасаюсь, что если венецианский посол не вступится за вас, не удостоверится, что вы ему известны, то вас постигнет та же участь, что и меня.

Казанова был так поражен этою перспективою, вероятность которой он не мог оспаривать, что ничего даже не нашел ответить своему собеседнику. Он присел на одну из кроватей. Но скоро невыносимый зуд дал ему знать, что он успел уже кое-что позаимствовать с этого логова. Испания по этой части, кажется, не имеет соперниц. Казанова встал с гнусного ложа и стоял неподвижно, пожираемый отчаянием. Он чувствовал себя гораздо хуже, чем в первые минуты заточения в Piombi; там у него было хоть сознание какой-нибудь вины и сверх того надежда на заступничество названого отца, на скорое освобождение. Тут же перед ним скатертью расстилалась полная безнадежность и беззащитность: он был в чужой стране, где никому не было до него дела, где никто даже и не охнет о его погибели. Оставался один ресурс – написать Аранде, венецианскому послу, всем, от кого можно было ожидать заступничества. Но откуда достать бумаги, перо, чернил? Солдат, очевидно, унес его деньги и, без сомнения, пропьет их, насмехаясь над глупым арестантом.

Так прошло время до полудня. Марадзани напомнил Казанове, что пора позаботиться об обеде. Он знал одного солдата, на которого можно было положиться, дать ему денег и поручить купить съестного. Но Казанове еда и на ум не шла. Его лакей попросил у него денег на еду для себя, но Казанова, подозревавший, что попал в тюрьму по доносу этого человека, отказал ему наотрез. Заключенные ели жидкий луковый суп с отвратительным хлебом; только двое или трое, видно, люди с деньгами, ели свое. К счастию, о Казанове позаботился Менгс: он прислал ему чрезвычайно роскошный и обильный обед. Слуга хотел оставить всю посуду до вечера, обещаясь вечером принести ужин и тогда захватить всю посуду. Но Казанове не хотелось делиться этим обедом со сволочью, которая его окружала, и он, поев немного, тотчас отправил остатки назад, попросив принести только обед на другой день в этот же час, а ужина не приносить. «Вы хоть бы вино-то оставили!» – угрюмо заметил ему Марадзани; но Казанова ничего ему не отвечал: он не любил этого человека и имел какие-то причины считать его большим негодяем и чуть ли не участником в приключившемся с ним несчастий.

Вскоре после обеда в тюрьму пришел Мануччи, секретарь венецианского посла. Он выразил пока только свое соболезнование, на которое Казанова отвечал банальными благодарностями. Казанова спросил тюремного офицера, вошедшего вместе с Мануччи, может ли он написать письмо своим знакомым, которые, без сомнения, только потому и не спешат к нему на выручку, что ничего не знают об его аресте.

Офицер отвечал, что это не запрещается. Тогда Казанова принес ему жалобу на солдата, похитившего его деньги. Но, к сожалению, караул уже сменился, тот солдат ушел, и никто не мог сказать его имени. Офицер тут же поручился Казанове, что солдат будет разыскан и наказан, а деньги от него отобраны, и вызвался немедленно доставить Казанове все нужные письменные принадлежности. Мануччи пообещал прислать рассыльного из посольства, который доставит его письма по адресам.

Казанова вынул из кармана три золотых и объявил во всеуслышание, что даст их в награду тому, кто сообщит имя солдата, похитившего его дуро. При виде денег имя солдата тотчас вспомнили, и – удивительное дело! – первым выкрикнул это имя граф Марадзани! Эта выходка – пожертвование тремя дуро, чтобы воротить одно – произвела впечатление на тюремного офицера. Мануччи ушел, обещав замолвить о Казанове словечко венецианскому посланнику.

По его уходе Казанова начал писать письма. Арестанты без церемонии обступили его и читали, что он пишет; иные, не разобрав написанного, преспокойно спрашивали, что, мол, ты написал? Это была чистая пытка! Иные, очевидно, ради забавы, лезли снимать со свечки и гасили ее. Один солдат предложил унять эту сволочь, но требовал за это дуро. Казанова вытерпел все это безобразие и закончил свои письма. Нечего и говорить, сколько яду подпустил он в эти послания! Он писал Мочению (венецианскому посланнику), убеждал его, что он обязан заступиться за него как за венецианского подданного, который не лишен по суду прав венецианского гражданства и не запятнал себя никаким преступлением, так как Мочению сам же не сумел бы сказать, за что, собственно, Казанова отсиживал в Piombi. Еще более энергичное послание написал он графу Аранде и другим знавшим его испанским грандам. Аранде он напоминал о том, что был ему рекомендован в высшей степени почтенною личностью (княгинею Любомирскою), что если ему суждено погибнуть, то он должен думать, что его убийцею был не кто иной, как Аранда: Казанова заявлял арестовавшему его офицеру, что он лично известен графу, но тот не обратил на это никакого внимания; очевидно, он действовал по предписанию самого графа.