Текст книги "Знаменитые авантюристы XVIII века"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 32 страниц)

Глава XXVI

Приключения Казановы в Валенсии. – Актриса Нина и ее возлюбленный – губернатор Барселоны. – Казанова в Барселоне. – Ночное нападение на него. – Заточение его в тюрьму. – Отъезд из Испании и скитания по Италии. – Встреча в Ливорно с русским адмиралом Орловым. – Конец записок Казановы и его дальнейшая судьба по рассказу принца Де Линя.

Итак, Испания не оставляла в душе нашего героя ничего, кроме огорчений и обид. Он уезжал из нее без сожаления и, как кажется, думал опять пробраться в свою милую Францию. Но ему не было суждено дешево разделаться со страною гитар и кастаньет.

Он отправился в Барселону, не объясняя в своих Записках, почему, собственно, избран был этот маршрут. По дороге он приостановился в Валенсии. Шатаясь по городу, он, между прочим, забрел взглянуть на бой быков. Кстати, еще будучи в Мадриде, он часто видал это зрелище, но не описывал его, ссылаясь на его всесветную известность, не упоминал даже о своих личных впечатлениях от этого зрелища. Пробегая глазами По рядам зрителей, он вдруг увидал какую-то даму, поразившую его особым величием осанки. Он спросил у соседа, кто это такая. Тот отвечал, что это «знаменитая» Нина. А на вопрос, чем она знаменита, ему отвечали, что это длинная история, которую в двух словах не расскажешь.

Казанова, конечно, заинтересовался знаменитою дамою и долгое время упорно рассматривал ее. Дама тоже заметила его внимание; она подозвала какого-то субъекта подозрительного вида, пошепталась с ним; тот подошел к Казанове, заговорил с ним и сообщил ему, что заинтересовавшая его дама пожелала узнать его имя. Казанова был глупейшим образом польщен вниманием знаменитости и ответил, что после спектакля сам подойдет к ней. Вновь обратившись к прежнему своему собеседнику, он на этот раз получил от того необходимые предварительные сведения. Знаменитая Нина оказалась просто-напросто фавориткою барселонского губернатора, графа Рикла. Он временно удалил ее из Барселоны в Валенсию, потому что эта милая особа так себя вела, что местный епископ настоял на ее удалении из города. Граф был влюблен в эту балетную диву до безумия, в буквальном смысле этого слова, потому что из-за нее делал одну глупость за другою. Дальнейшая история этой, в своем роде замечательной, особы была поведана Казанове впоследствии ее старшею сестрою, с которой он познакомился в Марселе. Нина была – как это ни сверхъестественно – дочерью своей старшей сестры и их общего родителя-вдовца. Ей предстояла та же участь, что и старшей сестре, но на ее счастье отец умер, прежде чем успел осуществить свои намерения. Нет ничего удивительного, что яблочко упало недалеко от яблони. Нина вышла столь бойкою особою, что уже с 12 лет начала подвизаться в балете. Она посетила Испанию, Португалию, наконец появилась в Барселоне. Здесь в один прекрасный день она танцевала с таким жаром, что дирекция оштрафовала ее за неприличие; дело в том, что тогда в Испании были строжайше запрещены такие движения, при которых могли предстать перед глазами зрителей панталоны танцовщицы; Нина как раз в этом и провинилась. Но после того она выкинула штучку еще почище: протанцевала с такою же живостью, но вовсе без… Публика стонала от восторга, но, однако, выходка была уже ни с чем не сообразна, и бойкую жрицу Терпсихоры тут же потребовали к губернатору, который в тот вечер был в театре. Губернатор встретил ее чрезвычайно сурово.

– Да в чем я провинилась? – полюбопытствовала Нина. – Закон воспрещает делать движения, при которых видны панталоны; а так как на мне их вовсе не было, то и закон не мог быть нарушен.

Красота танцовщицы и ее бойкие речи пленили сердце губернатора. Он стал к ней внимателен, и скоро она овладела им, как вещью. Он тратил на нее безумные деньги, но она не этим, главным образом, упивалась; ей было всего отраднее видеть, что такой крупный сановник готов из любви к ней и из ревности на всякую глупость и на любое беззаконие. И она только и делала, что доставляла ему случаи совершать всевозможные глупости и подлости. Самым обыкновенным для этого приемом служило ей возбуждение ревности губернатора; для этого она начинала амурную историю с первым встречным. Таким путем попал к ней в переделку и наш герой. При первой же встрече на бое быков она пригласила его к себе. Он пошел к ней на другой день и был свидетелем столь отвратительной сцены, что у него сразу отшибло всякое желание к ухаживанию за этой бойкою дамою. Но она тотчас все это отлично поняла и так ловко сумела изгладить невыгодное первое впечатление, что Казанова провел в Валенсии целую неделю, ежедневно посещая эту особу. У него, впрочем, вырывается откровенное признание, что ему захотелось «наказать это чудовище»; но наказание, им придуманное, состояло в том, чтобы обыграть ее в карты; из-за этого, конечно, стоило некоторое время поухаживать за опасною авантюристкою.

Спустя неделю Нина порешила ехать обратно в Барселону; должно быть, Рикла как-нибудь уладил дело с возмущенным епископом и тот согласился на возвращение авантюристки. Она упросила и Казанову приехать туда одновременно с нею, хотя и отдельно от нее, и сказала ему, в какой гостинице он должен остановиться. Казанова прибыл в эту гостиницу, и тут его ждал большой сюрприз: ему было приготовлено роскошное помещение, ему подали отличный обед, у него оказался особый слуга, экипаж. Казанова призадумался. Такие расходы были ему не по карману. Он заговорил об этом с хозяином гостиницы, швейцарцем, но тот сейчас же его успокоил: «Все это, дескать, вам не будет стоить ни копейки, за все уже заплачено вперед». Казанова подпрыгнул от изумления. Как, кто заплатил? Оказалось, что плательщицею была Нина. Нравился ли ей Казанова больше, чем другие обожатели, шли она решила на этот раз как можно основательнее озлить несчастного графа Рикла, чтоб вполне насладиться его бешенством, – так или иначе она задумала придать своей связи с Казановою особую пышность, подчеркнуть ее.

Казанова раздражился такою заботливостью о нем со стороны особы, о нравственности которой он был весьма невысокого мнения, и решительно сказал хозяину, что будет за все платить сам. Добрый швейцарец возразил, что он не может взять двойной платы и что Казанова волен устроиться, как ему угодно, с самою Ниною. На этом и порешили. Казанова тотчас отправился делать визиты, посетил, между прочим, и губернатора. По одному приему этого сановника (тот нарочно встретил его стоя, чтобы не приглашать садиться) Казанова увидел, что его приключения с Ниною доподлинно известны графу. Он между прочим спросил у Казановы, долго ли тот намерен остаться в Барселоне, и, видимо, остался недоволен, когда услышал, что тот намерен пожить в городе некоторое время.

Вскоре в Барселону прибыла и Нина. Казанова знал, что губернатор посещает ее каждый вечер и сидит у нее до полуночи, и потому пришел попозже, после ухода графа. Так продолжалось несколько дней. Однажды во время загородной прогулки к Казанове подошел какой-то офицер и после вежливых извинений попросил позволения сказать нашему герою нечто, для него весьма существенное. Получив это позволение, офицер сообщил ему, что его ночные визиты к Нине стали известны всему городу, и, разумеется, прежде всего губернатору. «Нина уверяет вас, – говорил этот неожиданный доброжелатель, – что это ничего, что на ревность Риклы не надо обращать внимания. Это неправда; ревность испанца далеко не из тех вещей, на которые не надо обращать внимания; тут что-нибудь одно: либо она ошибается сама, либо обманывает вас. А граф очень следит за ее обожателями, и многие из них уже тяжело поплатились за свою смелость». И обязательный офицер рассказал Казанове много случаев из местной хроники в подтверждение своих предостережений. Казанова горячо благодарил этого господина, в добрых намерениях которого не имел причины сомневаться, но своих визитов к Нине решил не прекращать: пускай, дескать, либо она сама мне откажет, либо граф Рикла даст мне заметить, что мои посещения его фаворитки ему не нравятся.

Катастрофа, в которой никто во всей Барселоне, кроме самого Казановы, не сомневался, разразилась 15 ноября. В то время, как Казанова выходил позднею ночью из дома Нины, на него под воротами дома напали двое вооруженных людей. Казанова отскочил назад, крикнул на помощь и в то же время, выхватив шпагу, вонзил ее в одного из нападавших. Другой выстрелил в него, но впотьмах промахнулся. Казанова выскочил на улицу и пустился бежать во весь дух. Дорогой он упал, потерял свою шляпу, но не остановился до тех пор, пока не добежал до своей гостиницы. Он передал свою окровавленную шпагу хозяину гостиницы и просил его пойти завтра с ним в полицию, чтобы заявить о случившемся.

Выслушав рассказ Казановы, добрый старик выразил мнение, что Казанове было бы гораздо разумнее немедленно выехать из Барселоны, нежели ходить в полицию и искать правосудия. Вся эта история, по его твёрдому убеждению, исходила от губернатора, а при таких условиях смешно было мечтать о правосудии. Но, как всегда бывало в подобных случаях, Казанова заупрямился; он прав, ему бояться нечего, на него напали убийцы, и их должны найти и покарать.

И, порешив на этом, он улегся спать. На другой день, рано утром, к нему явился какой-то офицер и передал ему требование губернатора выдать все его бумаги, а самому одеться и следовать за ним. Офицер предупредил, что всякое сопротивление будет бесполезно, так как с ним имеются люди. Возражать нельзя было. Казанова открыл свой чемодан, передал свое белье и одежду на сохранение хозяину, а бумаги, которыми просторный чемодан был набит почти наполовину, предоставил офицеру. Тот спросил, нет ли у Казановы еще бумаг в карманах. Казанова сказал, что в кармане у него только паспорта. «Их-то нам и надо», – отвечал ему офицер. Пришлось отдать и паспорта; офицер, впрочем, выдал Казанове подробную расписку в их отобрании у него. Потом его отвели в цитадель и там заточили в просторной, чистой комнате, которая казалась ему раем в сравнении со смрадной камерой, в которой его содержали в Мадриде. Ему доставили превосходную постель. Вообще не притесняли.

Оставшись один, Казанова начал упорно думать, какую связь этот арест мог бы иметь с его ночным приключением, но ничего придумать не мог. У него отобрали бумаги, значит, надо думать, считают его прикосновенным к какой-нибудь противоправительственной или религиозной интриге; тогда ему нечего бояться, потому что по этой части он невинен как голубь. Бумаги его просмотрят, в невинности убедятся, а затем отпустят, пока же он жаловаться не мог; поместили его хорошо. Но тут ему вдруг вспомнились все эти бесконечные разговоры о беззакониях, учиняемых графом Рикла в пароксизмах ревности, вспомнилось предупреждение офицера, вспомнился вчерашний совет хозяина – удирать немедленно, – и ему стало жутко. Но делать было нечего, надлежало выжидать, чем все это кончится. Скверно было еще и то, что в Барселоне ему уже решительно не к кому было обратиться с просьбою о защите, да еще против кого? – против губернатора!

В ожидании дальнейшего хода дела Казанова, чтобы убить время, вздумал было писать, но ему сказали, что узникам не полагается ни чернил, ни перьев; однако бумагу и карандаш ему добыл подкупленный им солдат. На другое утро пришел караульный офицер и объявил Казанове неприятную новость: его велено было переместить в башню. Эта башня оказалась обширной круглой постройкой, с мощеным каменным полом и очень узенькими окнами. Помещение было сносное, просторное, но содержание полагалось строгое; надо было заказывать пищу один раз на весь день; ночью в тюрьму никто не входил; лампа полагалась, но чтение не разрешалось, книг в тюрьму не допускали. Вносимая пища тщательно разрезалась и осматривалась дежурным офицером. Не дозволялось ни получать, ни писать писем, не давали даже газет. Казанова попробовал пригласить офицера с собою обедать, но тот отвечал, что это строжайше запрещено. Бумагу и карандаш, однако, дали, и Казанова воспользовался этими письменными материалами, чтобы написать всю свою «Историю венецианского правления» с начала до конца. Так изо дня в день Казанова провел в этой тюрьме 6 недель, не имея ни малейшего понятия о причине своего ареста, ни о ходе его дела. Наконец, 28 декабря, за ним пришел караульный офицер; Казанова оделся и вышел в кордегардию, где его ожидал тот же офицер, который его арестовал. Он отвез Казанову в губернаторский дворец; там в канцелярии ему передали его чемодан с бумагами и паспорта, причем успокоили насчет их законности. Затем ему объявили, что он свободен, но обязан немедленно выехать из Барселоны и из Испании. Казанова попытался было заявить неудовольствие на такое правосудие, но ему на это сказали, что он волен отправиться в Мадрид и там принести жалобу. Но Казанова был и без того доволен своим пребыванием в Испании и решил выбраться из нее поскорее; к этому же всячески побуждал его и добрый швейцарец, его хозяин.

Казанова выехал из Барселоны 31 декабря. Его вез добрый малый, соотечественник, родом из Пьемонта. На одной станции этот возница вошел в комнату, где Казанова закусывал, и спросил его, не заметил ли он, что за ним все время следуют по пятам.

– Кто такие? – встревожился Казанова.

– Трое хорошо вооруженных людей. Я видел их еще в Барселоне. Сегодня ночью они спали в конюшне вместе с моими мулами. Сегодня они здесь пообедали и потом уехали вперед, по нашей дороге. Они мне кажутся подозрительными.

Обсудили дело сообща и решили выехать попозже, чтобы дать преследователям возможность дальше уйти вперед, а по дороге остановиться в одной стоявшей в стороне харчевне или корчме; дальше решено было тронуться окольным путем. Вечером остановились в той корчме. Казанова только что сел поужинать, как вдруг опять вошел его возница и сказал, что трое бандитов тут сидят в конюшне и пьют. Дело принимало скверный оборот. Бояться разбойников в гостинице не было причин, но на границе, до которой было уже недалеко, они, несомненно, могут уловить благоприятный момент, чтобы расправиться с путниками. Однако выручил тот же возница, который, по счастью, превосходно знал местность; он дал разбойникам опередить их, а сам пробрался окольною дорогою за границу; ночью Казанова благополучно прибыл в Перпиньян. Так закончились его испанские приключения.

Несмотря на королевское письмо за печатью, полученное Казановою год тому назад, он смело въехал во Францию и некоторое время кружил по югу страны, побывав в Монпелье, Марселе, Э. Ничего особо замечательного за это время в его записках мы не находим. Он по большей части описывает свои встречи со старыми знакомыми, кое-какие галантные приключения, картежную игру, в общем довольно удачную, потому что вслед за тем мы видим его разъезжающим по всей Италии и весьма широко кутящим. В Э, где Казанова провел всю масленицу, он простудился, расхворался, и его положение было до такой степени безнадежно, что его даже исповедовали и причастили. Однако он кое-как отлежался, поправился и уехал в Швейцарию, в Лугано, а оттуда в Турин.

Там он узнал, что в Ливорно пришла русская эскадра под командою графа Орлова, которая должна была идти в Константинополь и, как говорили, взять этот город с моря приступом. Казанова был лично известен Орлову; у него тотчас созрел план – явиться к русскому адмиралу и предложить ему свои услуги. В качестве кого? Этот вопрос никогда не затруднял нашего неунывающего героя. Орлов – адмирал, идущий с эскадрою на войну в незнакомые воды; ему нужен опытный лоцман, знаток этих вод. А чем же он не знаток, он, Казанова? Ведь он был в Константинополе, значит, Мраморное море ему известно как свои пять пальцев.

Орлов в то время квартировал в Ливорно, в доме английского консула. Казанова имел к консулу письмо, явился к нему, познакомился и был им представлен русскому адмиралу. Тот встретил его с радостью и сам первый сказал, что будет очень рад видеть его у себя на корабле. Он даже попросил Казанову не откладывать дела в долгий ящик, а тотчас доставить на судно весь свой багаж, потому что эскадра снимется с якоря при первом попутном ветре. Затем Орлов заторопился и куда-то отправился по делу.

Казанова был в первую минуту очень обрадован предложением, которое предупредило все его надежды и мечты. Но вслед за тем он призадумался. Адмирал, правда, пригласил его на свой корабль, но в качестве кого? Это надо было разъяснить. С этой целью он отправился к Орлову на другой же день утром. Адмирал был еще в постели, просил подождать. Пока Казанова ждал, вдруг вошел польский посланник при венецианском правительстве Да Лолио, хорошо знакомый с Казановою, и спросил его, что он тут делает.

– Жду, когда встанет адмирал; надо с ним повидаться.

– Он очень занят, – заметил Да Лолио и тотчас прошел в комнаты адмирала. Казанова обиделся; явная дерзость – этот Да Лолио хотел сказать, что адмирал для него, Казановы, занят, а для Лолио не занят! Однако вслед за Лолио вошел еще кто-то знакомый, тоже поговорил сначала с Казановою, а потом прошел к адмиралу. Наш обидчивый герой начинал сердиться. А между тем время шло, и Казанова высидел в приемной несколько часов, прежде чем адмирал вышел из внутренних комнат. Он был окружен целою толпою гостей. Он подошел к Казанове, извинился, что ему некогда, и предложил переговорить с ним за обедом или после обеда. Условились отложить беседу на после обеда.

За обедом Казанова сидел молча; он чувствовал себя не в своей тарелке; с ним что-то очень не церемонились, После обеда адмирал как-то случайно взглянул на него и вдруг как бы что-то вспомнил. Он подошел к Казанове, взял его под руку, отвел в сторону и сказал ему, чтобы он поторопился переезжать на корабль, потому что, если ветер не переменится, эскадра завтра же выйдет из Ливорно.

– Переехать недолго, – ответил Казанова, – но позвольте, граф, спросить вас, какую, собственно, должность вы мне назначаете, кем я буду у вас на эскадре?

– В настоящее время я не имею в виду для вас никакой должности; но со временем, может быть, что-нибудь и представится для вас подходящее. Поедемте с нами просто в качестве моего личного знакомого.

– Это для меня в высшей степени лестно, – отвечал Казанова. – Но, согласитесь, что такое звание не обеспечивает за мною ни малейшего служебного преимущества. Да и во время самой экспедиции, я боюсь, что только вы одни, граф, и будете оказывать мне внимание; остальных же ничто к этому не будет обязывать. На меня даже, быть может, будут смотреть, как на приживальщика, взятого скуки ради; пожалуй, дадут мне это заметить, а я не стерплю обиды и убью обидчика. Поэтому я желал бы получить какое-нибудь определенное место, должность. Я гожусь на все понемножку. Я знаю язык страны, куда вы направляетесь, знаю и саму страну; я здоров, силен, не отличаюсь недостатком мужества. Словом, я не хочу получить даром вашей дружбы, я хочу ее заслужить.

– Дорогой мой, я не могу предложить вам никакой должности.

– В таком случае, желаю вам счастливого пути, а я отправляюсь в Рим. Желаю также, чтоб вам никогда не пришлось раскаиваться в том, что вы меня не взяли с собою; говорю так потому, что без меня вам никогда не удастся пройти через Дарданеллы.

Орлов со своею экспедициею действительно не прошел через Дарданеллы, но прошел ли бы он через пролив, если бы взял Казанову, это, разумеется, дело темное.

Казанова направился в Рим. Дорогой он посетил Пизу, Сиенну и другие попутные города; из Рима съездил в Неаполь и вновь вернулся в Рим. Кошелек его был, судя по запискам, в довольно исправном состоянии. Правда, он имел особые случаи к его наполнению. Так, в Неаполе он нашел одну из своих дочерей (разумеется, натурального происхождения) замужем за чрезвычайно богатым аристократом. Когда-то, в дни большого благополучия, он дал этой особе в виде приданого пять тысяч экю; став теперь богатою, она вспомнила об этом и принудила Казанову взять эти деньги обратно. По временам также ему улыбалась Фортуна в картежной игре. Последние главы его Записок относятся к началу 70-х годов прошлого века; в это время ему было уже под пятьдесят лет, и он не раз вспоминает о том, что годы берут свое. Так, в Риме у него затеялась было очень занятная интрига с какими-то двумя девицами сразу, но оказалось, что эти юные особы дарили ему свое внимание только для того, чтобы с его помощью бежать со своими возлюбленными. История эта, надо полагать, окончилась неприятнейшим образом для нашего героя; он внезапно обрывает свой рассказ, так что в восьмом томе его записок недостает конца восьмой главы и всей девятой и десятой. Комментаторы тщетно ломали себе головы над вопросом, куда делись эти главы и что именно побудило Казанову скрыть эту часть своих приключений. Имеются, впрочем, кое-какие указания на то, что вся история с помянутыми двумя девицами была заранее подстроена, и, что всего обиднее для нашего самолюбивого героя, подстроена его друзьями-приятелями, и он, значит, был кругом одурачен самыми близкими людьми, и его горячее сердце не стерпело этой обиды. Подробности этой истории, должно быть, слишком уж обидны для его самолюбия, и именно это обстоятельство побудило уничтожить неприятные для него главы.

Таким образом, продолжение записок начинается прямо с 11-й главы, начинается внезапно свиданием Казановы с великим герцогом флорентийским, у которого наш герой просит гостеприимства в его государстве, обещая вести себя скромно, заниматься литературным трудом. Герцог охотно дает ему свое согласие, и Казанова в самом деле усидчиво работает с месяц. Потом он с кем-то знакомится, попадает, как это с ним уже бывало десятки раз, в какую-то историю, в которой играют роли женщины, участвует в какой-то драке, и его флорентийское тихое житье завершается тем, что герцог выгоняет его из Флоренции. Казанова едет в Болонью, оттуда в Анкону. Там у него начинается новый, последний из описанных им романов, с какою-то еврейкою, который Казанова описывает с величайшими, совершенно нецензурными подробностями; ему, должно быть, после неудачи римского романа, хотелось еще раз хвастнуть, показать, какой он молодец, несмотря на свои 50 лет! Потом Казанова попадает в Триест и здесь тщится обратить на себя милостивое внимание венецианского правительства; ему к старости, очевидно, страстно захотелось повидать еще раз свою родину. Казанове удалось помириться со своим правительством, но об этом он ничего не говорит в своих записках, и мы узнаем об этом из первого издания истории его бегства из Piombi, появившегося в 1788 году в Лейпциге, записки же его круто обрываются на январе 1774 года.

В упомянутой «Истории» рассказывается о том, что в бытность Казановы в Триесте в 1774 году венецианский консул Монти передал ему бумагу от инквизиции, в которой ему предписывалось через месяц явиться в Венецию к секретарю инквизиции Бузинелло. Казанова не стал ожидать, когда минет месяц, а тотчас отправился в родной город. Инквизиторы приняли его любезно, приглашали даже к себе на обед и заставляли рассказывать историю его бегства из тюрьмы. Казанова считает возврат в родной город прекраснейшим моментом своей жизни. Его простили прямо и просто, не наложив никакого покаяния, и это его особенно радовало, так как служило, по его мнению, лучшим оправданием в глазах всей Европы. В Венеции все поздравляли его от души и предсказывали ему, что он получит на государственной службе какое-нибудь почетное место. Но Казанова уверяет, что он этого и не ожидал, хотя очень в том нуждался, потому что средства его окончательно иссякали; инквизиция могла даровать ему прощение, но награждать его – это значило бы сознавать свою вину перед ним.

Но вот что загадочно. Почему, примирившись со своим правительством, будучи в возрасте, когда вечные странствования утомляют человека, когда его тянет на покой, Казанова все-таки не остался на родине, а покончил свои дни в далекой, чуждой и скучной Богемии? На это мы не находим у него прямого ответа, а встречаем лишь какие-то туманные намеки. «Либо я не создан для Венеции, – говорит он в той же „Истории“ своего бегства, – или Венеция не для меня создана; что-нибудь одно. К такому настроению моему присоединилась еще крупная неприятность, которая дала мне последний толчок. Я решился покинуть родину, как покидают дом, в котором очень приятно было бы жить, да не дает покоя неприятный сосед, которого выжить из дому нет возможности». Из этого можно заключить, что, должно быть, и в Венеции, как во множестве других мест, с Казановой опять случилась одна из тех «историй», многочисленные образцы которых мы передали в этом извлечении из его любопытных Записок.

О дальнейшей судьбе Казановы после 1774 года, на котором обрываются его записки, мы узнаем лишь стороною, из его краткой биографии, входящей в записки хорошо его знавшего принца де Линя, да кое-что из записок известного в те времена театрального импресарио Да Понте.

Надо думать, что из Венеции Казанова попал в Вену, откуда его несколько лет назад выгнали, но на этот раз, должно быть, оставили в покое; денег у него не было, и он беспрестанно занимал их у своих земляков. И вот, в один прекрасный день, очутившись совсем без гроша, он задумал грандиозный проект устройства в Вене каких-то необычайных народных увеселений, что-то вроде китайского праздника. Он немедленно засел за работу и написал громадный проект, который представил императору. Иосиф II никому не отказывал в аудиенции, и потому Казанове не стоило никакого труда лично подать свою чудовищную по объему записку прямо в руки императору. Тот развернул ее, взглянул на ее угрожающие размеры и не стал читать, а просил Казанову объяснить на словах, в чем дело. Казанова тотчас продекламировал ему обстоятельный словесный экстракт из своей записки. «Как вас зовут?» – спросил Иосиф, когда Казанова окончил свой доклад. Услыхав имя нашего героя, император несколько призадумался, как бы нечто припоминая, а потом сказал, что Вена не охотница до таких зрелищ, и повернулся к Казанове спиною.

После того Казанова попал еще раз в свой излюбленный Париж, но уже в последний раз. Дела его были до крайности плохи. Его, впрочем, все-таки всюду принимали по старой памяти. Однажды за обедом у венецианского посланника он познакомился с племянником принца де Линя, графом Вальдштейном. Они разговорились.

Граф был большим любителем тайных наук и заговорил на эту тему. Казанова тотчас оживился. Жизненный эликсир, Соломонова печать, философский камень – все это было по его части; и какие огромные услуги они оказали ему в его бурной жизни! Они сослужили ему верою и правдою и на этот раз. Граф Вальдштейн подружился со старым прожигателем жизни. Он знал, что Казанова совсем обнищал, что пришли к концу его денежные средства, странствования и приключения, что ему некуда деваться, и предложил жить у него в Богемии, в родовом замке Дукс, близ Теплица. Казанова с радостью ухватился за это предложение, тем более, что ему был придан благоприличный вид: наш герой получал в замке место библиотекаря с определенным жалованьем.

Де Линь говорит, что Казанова провел в этом замке последние четырнадцать лет своей жизни, а так как он, по свидетельству де Линя, умер в 1798 году, то, надо думать, что у Вальдштейна поселился в 1785 году. Можно было предполагать, что с этого момента жизнь Казановы будет протекать мирно, как и подобает в последней тихой пристани. Но это была не такая натура, чтобы жить тихо. Там, где не было ровнехонько никаких поводов для бурных вспышек, он сам с неподражаемым талантом создавал и возбуждал их. Надо только дивиться бесконечному терпению графа Вальдштейна, безропотно переносившего под своим кровом этого сварливого старичка, вечно терзаемого своим уязвленным самолюбием. Каждый день Казанова был чем-нибудь недоволен и брюзжал нестерпимо. Он ссорился за чашку кофе, за стакан молока; из-за блюда макарон поднимал целый содом. То он жаловался на повара, испортившего ему кушанье, то на конюшего, отпустившего с ним скверного кучера, то на собак, лаявших всю ночь и не дававших ему спать; то брюзжал, что его посадили за отдельный стол, так как по случаю большого съезда гостей за большим столом не хватило места. Утром его раздражал звук охотничьего рога, вечером сердил священник, пришедший обращать его в протестантскую веру. На другой день он поднимал историю из-за того, что утром граф не сказал ему первый «с добрым утром», из-за того, что ему подали слишком горячий суп «нарочно, чтобы он обжег рот». Попросил он пить, лакей замешкался немного – глядь, опять в доме гвалт! Он горько жаловался на то, что граф не познакомил его с каким-то важным гостем, сердился на то, что граф кому-то дал какую-то книгу из библиотеки, ничего не сказав Казанове, на то, что конюший не снял перед ним шапки. А всего больше раздражал Казанову вечный смех над ним, который он сам же возбуждал своими причудами. Так, например, вдруг ему вздумается разговаривать по-немецки, но его разговор выходит до такой степени комичным, что нет возможности не хохотать над ним, а он весь бурлит от злости, которая, в свою очередь, только усиливает смех. Иной раз он вздумает похвастать своими французскими стихами или начнет декламировать со смешными жестами итальянские стихи – и над ним опять-таки смеются. Иногда он при входе делал реверанс, как его учил шестьдесят лет тому назад знаменитый учитель танцев Марсель, либо являлся одетым в костюм, вышедший из моды полвека назад – и, конечно, возбуждал общее веселье. «Cospetto, – ругался он, – все вы сволочь, все вы якобинцы, вы относитесь с неуважением к графу, а граф выказывает неуважение ко мне тем, что оставляет вас ненаказанными!». Однажды он гордо сказал графу: «Я пробил пулею живот польскому генералу Я не дворянин по рождению, но сам из себя сделал дворянина!». Граф не мог не рассмеяться. Утомившись вечным брюзжанием старика, граф задумал попугать его и прикинулся оскорбленным; он вошел с серьезным видом к Казанове и подал ему пару пистолетов. Тот подумал, что ему предлагают дуэль, с жаром вскричал: «Мне поднимать руку на моего благодетеля!» – и расплакался от избытка чувств.

В последний год жизни Казанова стал заметно хиреть и падать силами; у него пропал его завидный аппетит; наконец, он слег и уже не вставал с кровати. Перед смертью он причастился, не утерпев и тут, чтобы не разразиться театральными словами и жестами. «Великий Боже, – воскликнул он, – и вы все свидетели моей смерти! Я жил, как подобает философу, и умираю, как подобает христианину!»