Текст книги "Русская жизнь. Будущее (август 2007)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

Не забудьте выключить телевизор

Кто– то из политтехнологов сказал: «Самая активная часть российского общества -пенсионеры». Сказано это было с укоризной: вот, дескать, богатыри не вы, где молодая шпана, где отцы и матери молодой шпаны, на избирательные участки не ходят, тьфу. Однако удивляться тут нечему. Социальные интересы у человека включаются именно что «на возрасте». Так всегда и было: молодые тусили и делали детей, люди постарше работали, а «достойные мужи» сидели в народном собрании и решали вопросы. Демократия предполагает наличие бодрой прослойки заматеревших – мужчин и женщин с серебром в волосах, но еще крепких. Там, где этот слой тонок, отсутствует общественность как социальный гумус, почва для демократических процедур.

Утолщение слоя «поживших» и возрастание его социального веса почти автоматически ведут к усилению гражданского общества. Правда, по той же самой причине «молодые» общества тяготеют к авторитаризму. Равно как и общества с низкой продолжительностью жизни (тонкий намек: вспомните, что происходит в России с мужской смертностью, и сделайте выводы). Тем не менее мировой тренд дает основания для осторожного оптимизма.

Впрочем, существует одно большое «но»: проблема старости.

Уже сейчас геронтократия в той или иной ипостаси становится мировым трендом. Шестидесяти– и семидесятилетние политики – в прекрасной форме, с белыми фарфоровыми зубами, получившие власть лет двадцать назад и не желающие ее отдавать – нормальное явление. В результате целые поколения оказываются вне социальных лифтов, ведущих на самый верх. Эти поколения образуют критическую массу недовольных, которые пытаются форсировать социальную мобильность неконвенциональными методами, то есть прогнать засидевшихся пинками. Кстати, демография революции – интереснейший и совершенно не исследованный вопрос. Если собрать и проанализировать данные о возрасте революционеров начиная от исполнителей и кончая руководством, можно многое понять. Однако все это предполагает, что старики наверху все-таки глупее и слабее подпирающего их слоя. А если нет? Не светит ли человечеству вековечная власть старцев – в отличие от брежневской, вполне бодрая и даже веселая?

Кстати о веселье. Помните ли вы, дорогие читатели, последний Новый год? Телевизор включали? Помните, кто там веселился по всем программам? Теперь вспомните позапрошлогодний НГ и найдите десять отличий. И позапоза-. И т. д. и т. п., etc, etc, etc. Одна и та же тусовка поет и пляшет, жирует и веселится; такое впечатление, что мы и умрем, созерцая Аллу, Филю и прочую кувырк-коллегию. А главное, их никто не прогонит. Потому что люди, сидящие наверху, их любят. Они будут вместе стариться – ме-е-е-едленно. А мы, которые из простых, будем умирать быстрее – под сладкий лепет очередной старушки с микрофоном, воспевающей свою золотую осень и свой десятый по счету брак. На этот раз – с внуком любимой подруги.

Прана и дао

Продлить жизнь – в идеале до бесконечности – мечтали еще древние шумеры. Грустный эпос о Гильгамеше кончается тем, что герой пытается достичь бессмертия, добыв со дна океана растение, омолаживающее тело, но его затея не удается. Более практичные люди жили в Южной Индии. Йога – наследие дравидской цивилизации, усвоенное арийцами, – имела целью еще и продление жизни, а также сохранение здоровья в старости. Жили йоги, если хотели, долго. Из свежих примеров: индийский йог Тапасвиджи прожил 186 лет (1770-1956), что документально зафиксировано. Правда, веры в старые индийские документы немного – но это уж «думайте сами, решайте сами». Впрочем, некоторые йогические упражнения как раз сокращают жизнь. Что настоящих йогов не беспокоит: долгожительство им нужно для более верного достижения кайвальи, Освобождения, то есть конечного отделения истинного начала души от материи. Достигалось это, в частности, посредством махасамадхи – медитации с летальным исходом, вызывающей кровоизлияние в мозг. А вот китайские мистики, даосы, пытались достичь именно что долголетия. Разработанные ими методы дыхательной гимнастики, физические упражнения и биологические препараты используются до сих пор. Кстати, китайские руководители и VIP-персоны, как правило, выглядят неплохо и живут долго. С чего бы?

Кровь и водка

Если обратиться к европейскому опыту, первыми систематизаторами знаний о старости и ее преодолении стали греки (кто же еще?). Они, помимо прочих наук, создали герокомию – совокупность техник продления жизни и достижения здоровой старости. В отличие от увлекающихся индусов и китайцев, греки предлагали рецепты простые и незатейливые: умеренность во всем, особенно в удовольствиях, профилактика и своевременное лечение старческих хворей, бесстрастие-атараксия «и все такое». Позднее римляне восприняли герокомию вместе с прочей греческой премудростью и превратили ее в практику умеренной и аккуратной жизни. «Меньше пейте неразбавленного вина и не нервничайте по пустякам». Правильно, но скучно.

Некоторое оживление внесли средневековые алхимики, которые искали не только способ превращения свинца в золото, но и лекарство от всех болезней (так назваемую панацею – от имени греческой богини Панакеи, «всеизлечительницы»). Согласно алхимическим трактатам, панацея – она же териак, она же aurum potabile, «золотое питье» -излечивала от всех болезней и продлевала жизнь. В качестве таковой пытались использовать самые разные вещества. Например, в некоторых трактатах целебнейшие свойства приписывались левой ноге черепахи, крови из правого крыла белого голубя, слоновьему калу и много чему еще. Полный список приводить не буду, вдруг вы завтракаете. А вот у знаменитого алхимика и мага Парацельса фантазия была более здоровая: он рекомендовал продлевать жизнь золотом, ладаном и дыханием юных девушек. Правда, и это не помогло – сам доктор всех наук прожил немногим более полувека (хотя, возможно, его отравили конкуренты). А вот испанский врач и алхимик XIV века Арнальд из Виллановы, составитель знаменитого «Салернского кодекса здоровья», рекомендовал в качестве средства продления жизни винный спирт, способ получения которого путем перегонки красного вина изобрел и который назвал «водой жизни» – aqua vitae. Российские алкоголики, использующие в основном сорокапроцентный раствор аквавиты, могли бы многое рассказать ученому испанцу об оздоровительных свойствах открытого им вещества. Увы, и тот не дожил, хотя протянул дольше Парацельса.

От отчаяния некоторые шли на крайние меры. Стареющие синьоры в своих замках ставили жестокие опыты над животными и людьми, пытаясь добыть эликсир молодости из живых тел. Можно вспомнить о венгерской графине XVI века Эржебет Батори, которая замучила около двухсот крестьянских девушек и принимала ванны из их крови. Графиню уличили и судили, умерла она в тюрьме, подкормив своей биографией легенды о трансильванских вампирах. «Это, конечно, дикость». Но, по некоторым сведениям, просвещенный король Франции Людовик XI (считающийся одним из основателей современной дипломатии) в последние годы жизни регулярно пил кровь зарезанных для него детей. Тоже хотел продлить жизнь. Не помогло.

Анус и логос

Сейчас мало кто помнит, что слово «геронтология» – то есть наука о старости и путях ее преодоления – введено в научный обиход Ильей Ильичом Мечниковым, человеком, сильно повлиявшим не только на науку, но и на культуру России.

Мечников был прелюбопытной личностью. Сын гвардейского офицера и дочери известного еврейского публициста, сделавший стремительную научную карьеру, убежденный либерал и враг царизма, политический эмигрант (большую часть жизни он прожил во Франции, работая в институте Пастера), лауреат Нобелевской премии 1908 года и автор материалистических пропагандистских брошюр.

Вклад Мечникова в геронтологию значителен, но противоречив. Вкратце – он был одним из авторов научной теории старения, согласно которой старость вызывается ядами, отравляющими организм. А именно: дряхление проистекает от токсинов, выделяемых микробами толстого кишечника. Кстати, они действительно выделяют токсины, другой вопрос, что старение сейчас объясняют иными причинами. Но в то время «теория задницы» выглядела довольно убедительной.

Мечников предложил и методы исцеления. Чтобы ограничить выделение ядов в кишке, он рекомендовал вегетарианство, кисломолочную пищу и прочие паллиативы. Но, радикальный мыслитель во всем, он задумывался и об устранении корня зла. То есть о хирургическом удалении толстой кишки как источника заразы.

Мечников все-таки оставил себе кишку, хотя эксперименты на себе – почтенная научная традиция. Другие тоже не увлеклись идеей. Например, Лев Толстой, ознакомившись с новомодным учением, записал в дневнике: «Мечников придумывает, как посредством вырезания кишки, ковыряния в заднице, обезвредить старость и смерть. Точно без него и до него никто не думал этого. Только он теперь хватился, что старость и смерть не совсем приятны. Думали прежде вас, г-н Мечников, и думали не такие дети по мысли, как вы, а величайшие умы мира, и решали и решили вопрос о том, как обезвредить старость и смерть, только решали этот вопрос умно, а не так, как вы: искали ответа на вопрос не в заднице, а в духовном существе человека».

Кролем и по-собачьи

Шарль Эдуар Брoун-Секар, французский физиолог и невропатолог, профессор кафедры физиологии в Коллеж-де-Франс, был настоящий ученый, сделанный по стандартам века пара и электричества, убежденный материалист. Организм представлялся ему сложной, но доступной пониманию машиной, точнее – химической фабрикой. Опыты это подтверждали. Гальванизированная лапка лягушки дергается. Отделенная от туловища голова собаки начинает жить, если через нее прокачивать кровь (профессор лично поставил такой опыт).

Старость он рассматривал как истощение от лишения необходимого, то есть как результат нехватки в организме омолаживающих веществ. Искать омолаживающие вещества Броун-Секар стал там, где находится источник жизни вообще, – в половых железах. Он предположил, что введение в организм экстракта этих желез может оказать благотворное действие.

В отличие от Мечникова, француз пошел до конца. Он удалял у кроликов и собак яички, растирал их в воде и глицерине, а образовавшуюся взвесь вводил себе под кожу. Уколы были крайне болезненны, но результат того стоил. Через некоторое время ученый заметил резкое улучшение самочувствия (а ему было уже за семьдесят). Он стал свежее, бодрее, даже физически сильнее. Казалось, к старику возвращается молодость. Во всяком случае, он сам в это поверил.

Слухи об успешных опытах по омоложению поползли задолго до обнародования нового открытия. Но самое сильное впечатление произвел на публику доклад 1889 года в парижской Академии наук. Профессор прекрасно выглядел, держался уверенно и говорил вдохновенно. Пресса подняла шум. А в аптеках стали продавать «Броун-секаровскую жидкость» для инъекций.

Увы, торжество было недолгим. Вскоре выяснилось, что стимулирующий эффект жидкости – кратковременный. Профессор, однако, верил в свой препарат и регулярно им пользовался. На него, во всяком случае, он действовал. Однако в 1894 году он умер – его уложила в гроб смерть любимой жены. Чем он, сам того не желая, доказал правоту Толстого: духовное существо человека оказалось важнее.

Скальпели и коктейли

Русский по происхождению хирург Сергей Воронов, директор лаборатории экспериментальной хирургии в Коллеж-де-Франс, пришел к выводу, что Броун-Секар стоял на правильном пути. Семенные железы действительно могут омолодить организм, но они нужны не мертвые, а живые. С 1913 года он начал делать операции по трансплантации старикам (а потом и старухам) обезьяньих семенников. Результаты были поразительные: старички принимались бегать как угорелые и даже «мочь с барышнями». Воронов становится знаменитостью. Спрос на операции таков, что приходится создавать обезьяний питомник на юге Франции, в замке Гримальди. Впрочем, Воронов заявляет с трибуны международной конференции, что вскоре в Европе и Америке обезьяньих питомников будет не меньше, чем заводов Форда.

Омоложение посредством пересадки обезьяньих яичек настолько интересует публику, что находит отражение даже в популярной литературе. С интервалом в два года в свет выходят два произведения, написанные профессиональными медиками, по совместительству великими писателями, – рассказ Артура Конан-Дойля «Приключения ползающего человека» (1923) и булгаковское «Собачье сердце» (1925). Правда, прототипы героев там разные. Конан-дойлевский профессор Левенштейн, снабжающий главного героя омолаживающей сывороткой, – Броун-Секар. Ну, а профессор Преображенский, вставляющий старухам яичники обезьяны, – Воронов. (Булгаков вообще любил рисовать с натуры, именно поэтому его сочинения столь фантасмагоричны.)

Что там литература. Появился даже новый коктейль – джин, апельсиновый сок, абсент и гренадин – под названием «Обезьянья железа после работы Воронова». Цвет у смеси был, как нетрудно догадаться, страшный. Но – пили. Однако бум вокруг семенников тоже кончился пшиком. Выяснилось, что старички с подсаженными яичками сохраняют завидные стати недолго и умирают в положенный срок, а то и раньше. Операция была дорогая. Через какое-то время бизнес Воронова зачах. Тут на него накинулись менее удачливые коллеги и разнесли его теории в прах. Хирург умер в 1951 году с репутацией шарлатана.

Сейчас эффект семенников, тертых и свежих, объясняют наличием в них гормона тестостерона. Который в самом деле обладает известным стимулирующим действием, но омоложению или продлению жизни не способствует.

Не так давно сотрудник гинекологической клиники Мельбурнского университета профессор Р. Шорт выступил с сенсационной гипотезой. По его мнению, опыты по пересадке яичек привели к возникновению эпидемии СПИДа. Который, дескать, был обезьяньей болезнью, а в человеческий организм попал именно в результате опытов по пересадке желез. Похотливые старички с мартышечьими яйцами разнесли это хозяйство по Европам и Америкам, какое-то время зараза таилась, а потом, когда все все забыли, рванула. Гипотеза экстравагантная, но чем черт не шутит. Во всяком случае, это было бы символично.

* ХУДОЖЕСТВО *
Дмитрий Быков
Всех утопить

Русская утопия как антиутопия для всех остальных

I.

С антиутопиями в нашей литературе дело всегда обстояло отлично: русский писатель любит и умеет предупреждать об ужасном. Но вот позитивный проект всегда расплывчат и либо отдает угрюмым подвально-чердачным безумием, как у Циолковского и иных русских космистов, либо, в варианте того же Чернышевского, недалеко уходит от «фаланстера в борделе», как припечатал Герцен.

Утопия, надо сказать, и сама по себе жанр редкий, возникает она в преддверии великих исторических катаклизмов и почти всегда отличается детской наивностью, этой вечной спутницей агитационной литературы. От агитки не требуется глубина – она должна звать и увлекать, и в этом смысле почти все утопии, в том числе русские, делятся на два типа.

Первый – сказочный: счастье сделается само, без усилий. Настанет эпоха абсолютной праздности и довольства. Все будет на халяву и для всех. Серьезная проза редко рисует подобные картинки: это жанр фольклорный, мечты лежебоки, фантазии обжоры, которому лень обмакнуть галушку в сметану.

Второй – трудовой: все работают над чем хотят, никакого принуждения, сплошное творчество. Таковы почти все фантастические сочинения советской оттепели: их герои дорвались наконец до свободного труда, их не стесняет никакой Главлит, не дает идиотских указаний никакой партком, твори знай! «Туманность Андромеды» Ефремова – утопия пафосная и напыщенная, «Полдень, XXII век» Стругацких – ироническая и местами самопародийная, но роднит их безусловная и неуемная творческая активность главных героев, не покладающих рук в непрерывной гуманитарной и технократической экспансии.

II.

Скоро, однако, с утопией начинают происходить забавные вещи. Джон Уиндем в 1957 году, в «Кукушках Мидвича», поставил один из главных вопросов мировой фантастики: если раса, идущая нам на смену, или пытающаяся захватить нас, или просто постепенно вытесняющая нас с Земли, на самом деле лучше нас (красивее, добрее, наделена телепатией), стоит ли нам защищать себя как биологический вид и отважно истреблять пришельцев, или лучше будет пожертвовать собой в честной борьбе, которую мы заведомо проиграем? С тех пор мировая литература только и делает, что прикидывает варианты ответа. Если будущее – безоговорочно светлое, прекрасное и гармоничное – отменяет нас, каковы мы есть, следует ли нам с этим мириться?

Один из самых точных и исчерпывающих ответов дали Стругацкие в 1967 году, написав «Гадких лебедей». Ответ этот формулируется просто: если лучшие нас захватывают, значит, они не лучшие. Точка. Если прогресс начинает с того, что отменяет население или какую-то его часть, это не прогресс. Вознесенский с его любовью к эффектным декларациям еще в 1964 году, в «Озе», выдвинул один из главных лозунгов шестидесятничества: «Все прогрессы реакционны, если рушится человек». Стало быть, если Абсолютное Благо марширует прямо на тебя в полной (и вполне обоснованной) уверенности, что ты дерьмо, не пригодное для будущего, твой долг заключается в том, чтобы противостоять такому прогрессу собственными убогими силами, пока их хватит. Именно эту модель поведения избирает Кандид в «Улитке на склоне», выходя со скальпелем на мертвяков, – хотя мы отлично понимаем, что мертвяки слуги прогресса, а Кандид находится на стороне реакционных и исторически обреченных мужиков.

С тех самых пор – и конкретно по 2007 год, в котором как раз и наметился перелом, – русская утопия является историей о том, как Россия (или ее представитель) становится на пути у чужих утопий и героически их разрушает. Потому что они насильственны и бесчеловечны, а Россия человечна и органична. Потому что они умозрительны, а Россия природна. Потому что человеческие интеллектуальные построения всегда немилосердны, а жизнь милосердна, она не так тоталитарна, как иной руководитель, и не так хорошо организована, как казарма. Русская утопия – это история о торжестве органической жизни над хорошо продуманным, механизированным насилием. Задолго до Стругацких это сформулировал русский фантаст, безусловный сумасшедший Павел Горгулов (1895-1932), в «Тайне жизни скифов» предрекший: «Фиалка машинку победит». Под фиалкой, само собой, разумеется природность, под машинкой – механистический прогресс. В 1932 году Горгулов окончательно сошел с ума, застрелил французского президента Поля Думера и был гильотинирован, но идея его оказалась востребована годы спустя, когда выяснилось, что всякое движение к прогрессу по определению конечно и чревато катастрофой либо полным расчеловечиванием, а вот органическая русская цивилизация с ее топтанием на месте или хождением по кругу имеет неплохие шансы. Кто не рождается, тот не живет – но и не умирает. Это ли не счастье?

Русская утопия шестидесятых, семидесятых и отчасти восьмидесятых – почти всегда история о том, как отважный одиночка противостоит стальной махине Объективной Необходимости и благополучно побеждает ее или по крайней мере утверждает вопреки ей свое обреченное достоинство. Все Стругацкие об этом: о том, как человек оказывается выше законов истории, выше прогресса, выше рациональности и целесообразности, наконец.

Это наш ответ на советский опыт, а если быть совсем точным, ответ русского на советское. Было ли советское прогрессивно по отношению к русскому? Безусловно, как прогрессивно любое движение – даже маршировка в задницу – по отношению к неподвижности или топтанию на месте. Но сама императивность этого прогресса в семидесятые воспринималась уже как гарантия его отвратительности. А потому вольно или невольно литература брала сторону… ну да, назовем вещи своими именами, сторону энтропии. Если прогресс ведет к жертвам и искореняет целые классы, лучше жизнь как таковая, пусть свинская, пусть первобытная, но по крайней мере не предполагающая насилия над человеческой природой.

Так советская антиутопия обернулась антисоветской утопией – и самое странное, что в этом смысле она абсолютно смыкалась с литературой деревенщиков. Не зря в семидесятые годы запросто могли дружить Вознесенский, Евтушенко, Распутин, Белов, Абрамов, Шукшин, Тарковский. Не зря симпатизировали друг другу ровесники Окуджава и Астафьев. Ведь утопия деревенщиков, насквозь фальшивая, конечно, и в лучшем случае наивная, а в худшем хитрая и расчетливая, как раз и строилась на отрицании все того же неумолимого прогресса, все того же технократического города. А у нас тут здоровые нравственные начала.

При этом самые умные сознавали, что здоровые нравственные начала применительно к позднесоветской деревне – мягко говоря, сильное преувеличение. И виновата тут не коллективизация, разрушившая кондовое и посконное, а сама эта сельская жизнь с ее изначальной звероватостью: и Толстой, и Чехов, и Бунин все очень хорошо про нее понимали. Русская сельская утопия есть беспардонная и циничная ложь с начала и до конца, и проповедуют ее главным образом люди, давно из деревни уехавшие; но поскольку ненависть к культуре им по-прежнему присуща, они автоматически ставят знак равенства между городом, прогрессом и культурой и обрушиваются на горожан с позиций какой-то древней, корневой, исконной нравственности, которую, честно говоря, никто никогда не видел. В этом и был главный пафос советского семидесятничества, общий для фантастов и деревенщиков: долой советскую власть, изнасиловавшую нашу тут с вами естественную жизнь.

Позднее, подводя итоги этому любопытному изводу русской мысли, Борис Стругацкий в романе «Бессильные мира сего» под «бессильными» как раз и понимает людей культуры (или, как еще откровеннее формулирует Александр Эткинд в «Хлысте», «слабого человека культуры»), которые противостоят «проклятой свинье жизни». Но проклятая свинья жизни, слава Богу, устроена так милосердно, что все умозрительные замыслы тонут в ней, как в болоте, и потому в России, конечно, никогда не осуществится светоносная утопия в духе Чернышевского или другого полубезумного социалиста, А. Богданова, но не получится и фашизм, и окончательная диктатура, и любая форма тоталитаризма. Россия не Германия, тут всегда есть щелка, зазор, и все та же проклятая органика, искони ненавистная умозрительным людям культуры, сожрет и переварит любую идею, любую власть. «Слопала-таки поганая, гугнивая, родимая матушка Россия, как чушка своего поросенка». Блок об этом говорит, понятное дело, с горечью, но, как знать, не с тайным ли удовлетворением? Ведь если б не слопала, такое могло завариться…

И тут начинаются нулевые годы. Путинизм (точнее, путинский консерватизм) испытывает нужду в национальной доктрине. И доктрина эта формулируется как опора на фундаментальные ценности русской жизни, возвращение к корням и отказ от насаждения чуждых правил. К сожалению, под национальными корнями опять понимаются любовь к начальству и историческое безволие. Но в нулевые годы (вот что ценно) Россия опять начинает безумно гордиться отсутствием истории. Это и есть наша вечная утопия – любые попытки историзировать нас, простите за квадратное слово, мы отвергаем с порога. Мы отвергаем целенаправленное движение вообще, поскольку оно – всегда к концу. Мы выбираем вечное зависание между жизнью и смертью. Отказ от истории, так возмущавший Чаадаева, становится государственной доктриной. Мы скоро доживем до того, что ее начнут преподавать в школе. И это будет лучше, честней.

Наша главная заслуга в том, что мы останавливали, погребали в себе, топили любые вторжения: Чингисхан в нас увяз, Наполеон увяз, немцы вымерзли и потерялись на этом необозримом пространстве… Россия – тормоз, вечный «лежачий полицейский» на пути к любому прогрессу; и это наша главная утопия, поскольку все прогрессы реакционны.

«Всех утопить! – Сейчас».